Счастливое лето госпожи Форбс

    К вечеру, вернувшись домой, мы увидели, что к косяку входной двери прибита огромная морская змея, гвоздь пронзил ее там, где кончалась ее голова, и змея была черная и мерцающая, и казалась, с ее еще живыми глазами и острыми как у пилы зубами, дурной  ворожбой цыган. Мне только недавно исполнилось девять лет, и теперь меня охватил ужас, сравнимый лишь с ужасом, какой испытываешь в кошмарах, и я не мог произнести ни слова.  А мой брат, который  был  на   два  года  моложе  и  сейчас  нес наши кислородные баллоны, маски и ласты, бросил их, страшно закричал и помчался прочь. Когда госпожа Форбс, отставшая  от  нас, услышала   его крик, она была еще на каменной лестнице, которая, извиваясь, поднималась по скалам от   пристани  к  нашему  дому; бледная   и  встревоженная госпожа Форбс нас догнала, но увидев, что пригвоздено к косяку, сразу поняла, чего мы так испугались. Госпожа Форбс часто повторяла, что  когда  двое   детей  вместе, каждый  из  них отвечает за себя и за другого, поэтому, услышав крики моего брата, накинулась на нас обоих и   стала  отчитывать за  несдержанность.   Быть  может,  потому,  что  она   сама тоже испугалась, но только не хотела   этого  сказать,  она  говорила сейчас    по-немецки,  а  не  по-английски,   как  того  требовал заключенный с нею как с бонной контракт. Но  едва  отдышавшись, она  сразу вернулась к английскому, похожему в ее устах на стук камешков, и к свойственной ей одержимости педагогикой.          -- Это muraena helena¹, -- сказала нам госпожа  Форбс,  -- она  так   называется  потому,  что  считалась у древних аллинов священной рыбой.
     Вдруг  из-за  кустов   каперсов  появился  Оресте,  местный юноша,  который  учил нас с братом подводному плаванию. Маска у него была сдвинута на лоб,  на  нем  были  крошечные   плавки  и кожаный  пояс  с  шестью   разными  ножами, потому что подводную охоту он не представлял себе иначе как вплотную, тело  к  телу, единоборство с морским животным. Лет ему было около двадцати, в глубинах   моря  он  проводил  больше  времени,   чем  на суше, и казалось,  что  он   сам  морское  животное  с   телом,    всегда вымазанным  машинным  маслом.   Госпожа Форбс, когда увидела его впервые, сказала моим родителям, что более   красивого  человека невозможно себе вообразить. Но сейчас ему не помогла и красота: ему  тоже  пришлось выслушать нотацию, только по-итальянски, за мурену, которую он прибил к  двери,  чтобы  напугать  детей   -- никакого  другого  объяснения этой выходке не могло быть. Затем госпожа  Форбс   приказала,   чтобы    с   почтением,   которого заслуживает упоминаемое в мифах существо, он мурену снял, а нас послала одеваться к ужину.
     Оделись мы в одно мгновение, тщательно следя за тем, чтобы не допустить  при   этом  ни малейшей ошибки, потому что проведя две недели под властью госпожи Форбс, хорошо  усвоили,  что  на свете  нет   дела  более  трудного,  чем жизнь. Пока в полумраке ванной мы с братом принимали душ, я почувствовал, что брат  все еще думает о мурене.
     -- Глаза у нее были как у человека, -- сказал он мне.
     В  душе  я  с ним согласился, но от него это скрыл и успел еще до того, как кончил мыться, перевести  разговор  на   другую тему. Но когда я первым вышел из-под душа, он попросил, чтобы я не уходил и подождал его.
     -- Но ведь сейчас еще светло, -- сказал я ему.
     Я  раздвинул  занавески.   Была  середина августа, за окном тянулась до противоположного края  острова  пышущая   зноем,  но похожая на лунную равнина, а в небе неподвижно стояло солнце.
     -- Не потому, -- сказал брат, -- просто я боюсь бояться.
     Однако  когда  мы  сели   за  стол,  брат,  судя  по всему, успокоился, и пришел он такой аккуратный, что   даже  удостоился похвалы  госпожи   Форбс  и двух поощрительных баллов вдобавок к уже накопившимся за неделю. А мне   за  то,  что  я,  опаздывая, заспешил   и  вошел в столовую дыша слишком часто, она два балла за поведение  сбавила.  Каждые   пятьдесят  баллов  должны  были вознаграждаться  двойной  порцией   десерта, но ни мне, ни брату никак не удавалось  подняться  выше  пятнадцати.   А  это  жаль, серьезно:  потом  нам   уже  никогда  не  приходилось есть таких вкусных пуддингов, какие готовила госпожа Форбс.
     Каждый раз, прежде чем приступить к еде,  мы,  стоя  перед пустыми   тарелками, молились. Госпожа Форбс не была католичкой, однако  по  условиям   контракта  должна  была  заставлять    нас молиться   шесть  раз  в   день,  и  для  того,  чтобы   контракт выполнять, ей пришлось выучить наизусть наши молитвы. Потом  мы все  трое  садились, стараясь не дышать, причем она в это время наблюдала за малейшими деталями нашего поведения  и  звонила  в колокольчик  только  когда  поведение   становилось безупречным. Тогда    Фульвия   Фламинеа,   кухарка,    выносила    неизменный вермишелевый  суп,  навсегда  связавшийся в нашей памяти с этим ненавистным летом.
     Раньше, когда с нами были родители,   каждая  трапеза  была праздником.  С непосредственностью, от которой всем становилось весело,  Фульвия  Фламинеа,   носясь  и  кудахча  вокруг  стола, подавала нам еду, и в конце концов тоже присаживалась к столу и ела  понемногу  из   тарелки каждого. Но с тех пор, как хозяйкой нашей судьбы стала госпожа Форбс, Фульвия Фламинеа подавала нам кушанья в таком мертвом молчании, что было слышно, как на плите в кухне кипит суп. Мы   ужинали,  не  отрывая  спины  от   спинки стула, пережевывая поочередно десять раз на одной стороне рта и десять  на   другой, не сводя взгляда с железной и в то же время томной  увядающей  женщины,   читающей  нам  наизусть  лекцию  о хороших манерах. Казалось, будто мы на воскресной мессе, но там хоть пение послушаешь.
     В  день,  когда  мы увидели приколоченную к косяку мурену, госпожа Форбс стала нам объяснять за  ужином,  что   такое  долг перед  родиной.  Фульвия   Фламинеа,  едва  не  паря  в воздухе, который от голоса госпожи Форбс становился   разреженным,  после супа  подала  нам  куски  изжаренного   на вертеле белоснежного, удивительно   ароматного  мяса.  Мне,   который    с   той   поры предпочитает   рыбу  любой другой пище, земной или небесной, это блюдо согрело сердце, напомнив о нашем доме в  Гуакамайяле.  Но брат отодвинул тарелку даже не попробовав.
     -- Мне не нравится, -- сказал он.
     Госпожа Форбс прервала свою лекцию.
     -- Ты этого не знаешь, -- сказала она, -- раз не пробовал.
     Она  посмотрела  на  кухарку   предостерегающе, но было уже поздно.
     -- Мурена самая  нежная  рыба   на  свете,  figlio  mio²,-- сказала брату Фульвия Фламинеа. -- Попробуешь и сам увидишь.
     Ни выражение лица, ни голос госпожи Форбс не изменились.
     Со  свойственным  ей   холодным  равнодушием  она стала нам рассказывать, что в древности мурену подавали только  царям,  а воины  оспаривали   друг  у  друга  право  на  ее желчь, так как считалось,    что     съевший    желчь      мурены     становится сверхъестественно  храбрым.  Потом   госпожа Форбс повторила то, что мы уже слышали от нее много раз за это  короткое   время,  а именно: что с хорошим вкусом к еде не рождаются, однако если не воспитать  его   в  детстве, потом его уже никогда не разовьешь. Поэтому нет  никаких  разумных   оснований  мурену  не  есть.  Я попробовал  ее еще до того, как услышал, что это, и отношение к ней у меня навсегда осталось противоречивым: вкус у мурены  был нежный,   хотя  и  печальный, но образ пригвозденной к притолоке змеи угнетающе действовал на мой аппетит. Огромным усилием воли брат заставил себя  взять  кусочек  в   рот,  но  на  этом  дело кончилось: его вырвало.
     -- Иди в ванную, -- тем же равнодушным голосом сказала ему госпожа Форбс, -- умойся тщательно и возвращайся есть.
     Мне  стало  его  невероятно   жаль,  потому что я знал, как страшно ему в   сумерки  идти  одному  в  другой   конец  дома  и оставаться  в  ванной   столько  времени,  сколько  нужно, чтобы умыться. Но он вернулся очень скоро, в чистой рубашке, бледный; было видно, что он старается подавить дрожь, и он очень  хорошо
выдержал строгую проверку своей опрятности. Потом госпожа Форбс отрезала кусок мурены и приказала продолжать. С большим трудом, но  я   проглотил еще кусочек. Зато мой брат даже не взял в руки вилку.
     -- Я эту рыбу есть не буду, -- сказал он.
     Решимость его не есть рыбу была так очевидна, что  госпожа Форбс не стала с ним спорить.
     -- Хорошо, -- сказала она, -- но ты не получишь сладкого.
     То,  что  мой  брат   отделался  таким  легким  наказанием, придало мне смелости. Я положил на тарелку крест-накрест нож  и вилку,  как,  учила нас госпожа Форбс, полагается делать, когда ты кончил есть, и сказал:
     -- Я тоже не буду есть сладкое.
     -- И телевизор смотреть не будете, -- сказала она.
     -- И телевизор смотреть не будем, -- сказал я.
     Госпожа Форбс положила на стол салфетку,  и  мы  все  трое встали,   чтобы  помолиться.  Потом,   предупредив, что за время, пока она закончит ужин, мы должны уснуть, она  отослала  нас   в спальню.  Все наши поощрительные баллы аннулировались, и только набрав по двадцать, мы снова могли бы лакомиться ее пирожными с кремом,   ее  ванильными  тортами,  ее   воздушными   бисквитными пирогами  со  сливами,  подобных   которым  нам  уже  не увидеть никогда.
     Рано или поздно разрыв должен был произойти. Целый год  мы с  нетерпением   ждали  привольного лета на острове Пантеллерия, что к югу от Сицилии, и оно оказалось таким  на  самом  деле  в первый   месяц,  когда  наши  родители были с нами. До сих пор я вспоминаю как сон покрытую   вулканическими  камнями,  опаляемую солнцем  равнину,  вечное  море,   выбеленный негашеной известью дом, из окон которого в безветренные ночи были видны   мерцающие огни африканских маяков. Исследуя вместе с отцом сонные глубины вокруг  острова,   мы  обнаружили  на  дне  шесть желтых торпед, лежащих там со времени последней войны, извлекли на поверхность древнегреческую амфору почти в метр высотой с  окаменевшими   на ней  цветочными гирляндами, на дне которой тлел жар незапамятно древнего, ставшего ядовитым вина, купались в  ямах  на  берегу, вода в которых, испаряясь, становилась такой густой, что по ней почти  можно  было  ходить.  Но   самым  ошеломляющим  открытием оказалось для нас существование Фульвии   Фламинеа.  Наружностью она  была похожа на счастливого епископа, и ее всегда окружали, загораживая ей дорогу, полусонные кошки, но она   говорила,  что терпит  их  не   потому,  что любит, а только потому, что они не дают крысам ее съесть. Вечерами, когда наши   родители  смотрели по  телевизору  программы для взрослых, Фульвия Фламинеа водила нас к себе домой (дом ее стоял  меньше  чем  в  ста  метрах   от нашего)  и  учила  нас   прислушиваться  к  доносящимся издалека звукам и отличать песни от жалобных завываний тунисских ветров. Муж ее был для нее слишком молод, летом он работал в туристских отелях на другом  конце  острова  и  домой   возвращался  только спать.  Оресте   жил  вместе со своими родителями чуть подальше, вечерами он приносил в дом  нашей   кухарки  связки  только  что пойманной  рыбы  и  корзины  лангуст   и вешал их в кухне, а муж Фульвии Фламинеа продавал их на  следующий   день  в  туристских отелях. После этого Оресте снова надевал на лоб фонарь водолаза и   брал  нас с собой охотиться на горных крыс, они были крупные как зайцы и питались кухонными отбросами. Иногда  мы  с  братом возвращались,  когда  родители уже легли, и мы подолгу не могли уснуть из-за шума, который   поднимали  крысы,  отнимая  друг  у друга  объедки,  во  двориках  всех   соседних домов. Но даже от этого очарование нашего счастливого лета не уменьшалось ничуть.
     Мысль нанять бонну-немку  могла   прийти  в  голову  только моему   отцу,  более  тщеславному,  чем   талантливому писателю с берегов Карибского моря. Сгоревшее  и  превратившееся  в   пепел великолепие  Европы  по-прежнему его ослепляло, и как в книгах, так и в реальной жизни он всегда  был  чересчур  озабочен   тем, чтобы  ему  простили  его происхождение, и вообразил почему-то, что дети его должны быть воспитаны иначе, чем был воспитан   он. В   характере   моей    матери   навсегда   осталась   склонность подчиняться,  отличавшая  ее   еще   тогда,   когда   она    была странствующей учительницей в верхней Гуахире, и ей никогда даже в  голову  не приходило, что мысль, родившаяся у ее мужа, вовсе не обязательно послана провидением. Поэтому ни  он  ни   она  не почувствовали  себя   обязанными  спросить  свое  сердце,   какой станет наша с  братом  жизнь   под  началом  этой  прибывшей  из Дортмунда  надзирательницы, которой позволено нахально внедрять в нас тронутые молью манеры и   обычаи  европейского  "хорошего" общества,  в  то  время  как  сами   они вместе с сорока модными писателями отправились  в  пятинедельный   культурный  круиз  по островам Эгейского моря.
     Госпожа   Форбс  приплыла   в  последнюю  субботу  июня  на пароходике, регулярно ходившем на Пантеллерию из Палемро, и как только мы увидели ее,  мы   поняли,  что  праздник  кончился.  В невыносимый  зной  на ногах у нее были солдатские сапоги, одета она была в двубортный костюм, а ее волосы под  фетровой  шляпой были  пострижены  коротко,  по-мужски.   От нее пахло обезьяньей мочой. "Все европейцы пахнут так, особенно летом, -- это   запах цивилизации".  Но  несмотря   на  свою военную выправку, госпожа Форбс была на самом деле существом жалким, и будь мы старше или будь в ней хотя бы малая  толика   нежности,  она,  быть  может, вызвала   бы  у  нас  с братом даже сочувствие. Наша жизнь сразу резко изменилась. Место шести часов моря, которые  ежедневно  с самого   начала  лета  были отданы непрерывному упражнению наших тел  и  нашей  фантазии,   занял   один   единственный,    всегда одинаковый,  повторяющийся  снова и снова час. При родителях мы могли хоть  целый  день   плавать  вместе  с  Оресте,   изумляясь ловкости  и  отваге,  с   какими  он,  вооруженный  лишь ножами, вступал в борьбу с осьминогами в утратившей прозрачность  из-за их чернил и их крови воде. Он и потом в своей небольшой лодке с навесным  мотором приплывал день за днем в одиннадцать утра, но госпожа Форбс не позволяла ему оставаться с нами ни  на  минуту дольше   необходимого для урока подводного плавания времени. Она запретила нам  ходить  в  дом   к  Фульвии  Фламинеа,  чтобы  не допустить  фамильярничанья  с  прислугой, и время, в которое мы раньше охотилось бы на крыс, мы посвящали теперь аналитическому чтению Шекспира. Нам, привыкшим воровать в  чужих  патио  плоды манго    и  забрасывать  камнями  собак   на  раскаленных  улицах Гуакамайяла,   невозможно  было  представить  себе   пытку  более жестокую, чем эта жизнь юных принцев.
     Однако  очень  скоро  мы   поняли, что к себе госпожа Форбс вовсе не так требовательна, как к нам, и тогда ее авторитет дал трещину. С самых первых дней пребывания у нас она, пока  Оресте учил  нас плавать под водой, оставалась, одетая по-военному, на пляже и читала баллады Шиллера, а потом до самого обеда   давала нам час за часом уроки хорошего тона, прерывая их только перед самым обедом.
     Однажды она попросила Оресте отвезти ее на своей  моторной лодке  к   магазинам  отелей для туристов и вернулась с закрытым купальным костюмом, черным и переливающимся как  шкура  тюленя, но так ни разу и не вошла в воду. Пока мы плавали, она загорала на  пляже,  никогда  не смывая с себя пот, а только вытирая его полотенцем, и уже через три дня сделалась похожей на обваренную лангусту, и запах ее цивилизации стало невозможно переносить.
     По ночам госпожа Форбс давала себе волю.  С  самых  первых дней  ее   правления  мы  слышали,  как  кто-то   ходит  по дому, натыкаясь в темноте на мебель и в голове у моего  брата  засела пугавшая  его  мысль, что это бродят утопленники, о которых нам столько  рассказывала  Фульвия    Фламинеа.   Очень   скоро    мы обнаружили,  что  это  сама   госпожа  Форбс проводит ночи, живя реальной  жизнью  одинокой  женщины,   жизнью,  какую  днем  она осудила   бы  сама.  Как-то рано утром мы застали ее врасплох на кухне  в  ночной   рубашке    школьницы,   она   готовила    свои великолепные печенья и пирожные, вся выпачканная в муке, и пила из  стакана   портвейн, явно пребывая в таком душевном смятении, какое другую госпожу Форбс наверняка бы шокировало.  Уже  тогда мы  знали,   что,  уложив  нас,  она не идет к себе в спальню, а тихо, чтобы мы не слышали, уходит из дому к морю и  плавает,  а если  не  идет,  то сидит допоздна в гостиной и, выключив звук, смотрит  по   телевизору  фильмы,  которые  детям   смотреть   не разрешается, а сама в это время съедает целые торты и даже пьет особенное   вино из бутылки, которую мой отец бережет только для торжественных   случаев.    Вразрез   со   своими    собственными проповедями  умеренности  и  умерщвления плоти, она ела и ела с какой-то ненасытной жадностью. Совсем  поздно  мы  слышали   как она,  одна  в  своей  комнате,   говорит вслух, слышали, как она читает   наизусть  на  своем  мелодичном    немецком   куски   из "Орлеанской девы", слышали, как она поет, слышали, как рыдает в постели  до  рассвета;  а потом, когда она выходила к завтраку, глаза у нее были распухшие от слез, а сама она с  каждым  разом становилось  все  мрачнее  и  жестче.   Такими  несчастными, как тогда, ни мой брат, ни я никогда больше  себя  не   чувствовали, однако  я  считал,  что нужно терпеть до конца, ибо знал, что в любом случае нам ее не одолеть. Зато брат  со  всей   отличавшей его  страстностью  вступил   с  ней в единоборство, и счастливое лето превратилось для нас  в  адское.  Эпизод   с  муреной  стал каплей,   переполнившей  чашу. Той же самой ночью, слушая вместе со мной, как госпожа Форбс ходит по пустым комнатам,  мой  брат вдруг выплеснул разом всю горечь, накопившуюся у него в душе.
     -- Я ее убью, -- сказал он мне.
     Я поразился не его решению как таковому, а тому, что после ужина  все  время   думал  об  этом  сам.  Тем  не   менее  я его попробовал отговорить.
     -- Тебе отрубят голову, -- сказал я.
     -- В Сицилии гильотины нет, -- возразил он. -- И к тому же никто не узнает, кто это сделал.
     Я подумал о поднятой нами с морского дна  амфоре,  где  до сих пор плескалось немного смертельно опасного вина. Отец берег эти  остатки,  так  как   хотел,  чтобы их подвергли тщательному анализу и установили природу  содержащегося   в  вине  яда,  ибо просто  от   времени  тот  появиться  не  мог. Применить этот яд против госпожи Форбс было для   нас  абсолютно  безопасно,  ведь никому  бы  потом и голову не пришло, что это могло быть что-то кроме самоубийства или несчастного случая. И на рассвете, когда мы с братом  услышали,  как,  обессилевшая   от  своего  шумного бодрствования, госпожа Форбс повалилась на кровать, мы плеснули из амфоры в бутылку с особенным вином, которую берег мой отец и из   которой  пила  тайком  госпожа Форбс. Судя по тому, что нам говорили раньше, этой дозы было достаточно, чтобы убить лошадь.
     Завтракали  мы  всегда  в   кухне,  ровно  в  девять  утра, подавала  нам  завтрак  и  к  нему сладкие хлебцы, которые рано утром оставляла на плите Фульвия Фламинеа, сама госпожа  Форбс. Через  два  дня  после  того,  как   мы  налили вина из амфоры в бутылку, во время завтрака, брат показал мне на бутылку   полным разочарования  взглядом;  она   стояла  в  кухонном  шкафу, и ни одного глотка из нее отпито не было. Это случилось в пятницу, и ни в субботу, ни в воскресенье  к   бутылке  не притрагивались. Однако   ночью со вторника на среду госпожа Форбс, пока смотрела по телевизору непристойные фильмы, выпила половину.      Но к завтраку в   среду  она  вышла  в  девять   часов,  как всегда. Лицо ее, как обычно, говорило о бессонной ночи, а глаза за толстыми стеклами смотрели, как всегда, тревожно и стали еще тревожнее,  когда  она  увидела  в   корзинке  вместе с хлебцами письмо с немецкими марками на конверте. Она стала читать его  и одновременно пить кофе, чего, как она говорила нам столько раз, делать  ни  в   коем  случае  нельзя, и пока она читала, лицо ее освещалось светом написанных в письме слов. Потом она сорвала с конверта марки и положила в корзинку к несъеденным хлебцам  для мужа  Фульвии  Фламинеа,  который собирал коллекцию марок. Хотя опыта в подводном плавании у нее было мало,  в  этот  день  она вместе с нами отправилась исследовать морское дно, и мы бродили по  мелководью  до  тех пор, пока в баллонах не подошел к концу кислород, и домой вернулись без обычной лекции о том, как   надо себя  вести.  Госпожа  Форбс   была  в приподнятом настроении не только утром, но и весь день и  даже  вечер.  Что   же  касается моего  брата,  то   разочарование  тем,  что  она  все еще жива, оказалось  для  него   непереносимым.  Едва  только   нам    было приказано начинать есть, как он с вызывающим видом отодвинул от себя тарелку с вермишелевым супом.
     -- Хватит с меня этой воды с червяками, -- сказал он.
     Будто бомба взорвалась на столе. Госпожа Форбс побледнела, рот ее  окаменел и оставался каменным до тех пор, пока не начал рассеиваться дым от взрыва, а стекла ее  очков   не  пропитались слезами.  Она  сняла   их,  вытерла  салфеткой  и перед тем, как встать, с горечью бесславной капитуляции положила эту  салфетку на стол.
     -- Делайте  что  хотите,  --   сказала она. -- Я для вас не существую.
     И  с  семи  вечера  она   закрылась  в  своей  комнате.  Но незадолго  до  полуночи,  когда она решила, что мы уже спим, мы увидели, как она идет в рубашке школьницы к себе  в  спальню  и несет  половину  шоколадного  пирожного   и  бутылку,  в которой больше чем на четыре пальца отравленного вина.   Сердце  у  меня дрогнуло.
     -- Бедная госпожа Форбс! -- сказал я.
     На брата мои слова не произвели никакого впечатления.
     -- Бедные  будем  мы,  если она не умрет сегодня ночью, -- сказал он.
     Ночью  она  опять  долго   говорила  вслух,   громко,   как одержимая   безумием,   декламировала    Шиллера   и   закончила декламацию  криком,  заполнившим  все   комнаты  дома.  За  этим последовали   раздирающие  сердце вздохи, и наконец, издав тихий свист,  печальный  и  долгий,   как  свист  уносимого   течением корабля,  госпожа  Форбс  умолкла.   Когда,  все  еще  испытывая усталость   от  бодрствования  в  первую    половину   ночи,   мы проснулись,    солнце   пронзало  занавески   своими  лучами  как кинжалами, но при этом казалось, будто дом погружен  в  стоячую воду.  Тут  мы   спохватились,  что  уже около десяти, а обычные утренние дела госпожи Форбс  нас   почему-то  не  разбудили.  Не слышно   было  ни  воды, спускаемой из бачка в уборной, ни воды, льющейся из крана, ни шороха отодвигаемых занавесок,  ни  стука подковок,   ни  трех  страшных  ударов  в дверь ладонью ее руки, будто принадлежащей капитану невольничьего судна. Брат приложил ухо  к   стене,  задержал  дыхание,  чтобы   можно  было  уловить малейшие   признаки жизни в соседней комнате, и наконец из груди его вырвался вздох облегчения.
     -- Готова, -- сказал он. -- Кроме моря ничего не слышно.
     Уже около  одиннадцати  мы   приготовили  себе  завтрак,  а потом,   взяв  по  два баллона с кислородом на каждого и еще два про запас,  спустились  на   пляж,  не  дожидаясь,  пока  придет убирать  дом окруженная своими кошками Фульвия Фламинеа. Оресте был уже на пристани и потрошил  шестифунтовую  дораду,  которую только  что  поймал. Мы сказали ему, что ждали госпожу Форбс до одиннадцати, но она так и не вышла из своей комнаты и мы решили спуститься к морю одни. Мы  рассказали  ему  также,   что  вчера вечером  она  разрыдалась   за столом и, быть может, плохо спала потом и решила встать позже. Как  мы  и  ожидали,   Оресте  наше объяснение не слишком заинтересовало, и мы отправились вместе с ним на час с лишним бродить по морскому дну. Потом он напомнил, что  нам нужно пойти домой пообедать, а сам отправился на своей моторной лодке к туристским отелям, чтобы продать  там   дораду. Мы  махали ему с каменной лестницы, делая вид, будто собираемся подняться в дом до тех пор, пока его лодка не исчезла, повернув за утесы. Тогда мы надели неиспользованные баллоны с кислородом и стали плавать снова, уже не спрашивая ни у кого разрешения.
     День был облачный, и с горизонта доносились глухие раскаты грома, но море было гладкое и прозрачное и довольствовалось  от него  самого  исходящим  светом.  Мы проплыли по поверхности до линии маяка Пантеллерии, потом,  повернув,  проплыли   несколько сот  метров  вправо  и погрузились там, где, по нашим расчетам, видели в начале лета оставшиеся с  войны  торпеды.   Там  они  и лежали,  все  шесть,   выкрашенные  в ярко-желтый цвет, серийные номера на них прекрасно сохранились, и сгруппированы на дне  из вулканической   породы  они  были так правильно, что было трудно увидеть в этом  случайность.  Потом   мы  долго  кружили  вокруг маяка, разыскивая затонувший город, о котором столько и с таким страхом  рассказывала  Фульвия Фламинеа, но так его и не нашли. Через  два    часа,   убедившись    окончательно,   что   никаких нераскрытых  тайн  больше не осталось, мы поднялись с последним глотком кислорода на поверхность.
     Пока  мы   плавали,    разразилась   летняя   гроза,    море разбушевалось,  и  несметное   множество  хищных  птиц кружило с пронзительными криками над полосой умирающих   рыб,  выброшенных морем на пляж. Но послеполуденный солнечный свет казался только что  родившимся,  а  жизнь  без   госпожи  Форбс была прекрасна.
Однако когда собрав последние силы,  мы   наконец  поднялись  по каменной   лестнице,  мы  увидели  около  дома много людей и две полицейские машины у двери, и   только  теперь  до  нас  впервые дошло, что мы сделали. Брата забила дрожь, и он попятился.
     -- Я не пойду, -- сказал он.
     У  меня  же, напротив, появилось смутное предчувствие, что освободимся от страха мы только увидев труп.
     -- Да успокойся ты, -- сказал я. -- Дыши   глубже  и  думай только одно: мы с тобой ничего не знаем.
     Никто на нас не обращал ни малейшего внимания. Мы оставили в парадном   свои  баллоны,  маски  и  ласты  и   вошли в боковую галерею, на полу там сейчас сидели и курили двое людей, рядом с ними стояла раскладушка. Потом мы увидели у черного хода машину скорой помощи и нескольких военных с   винтовками.  В  гостиной, сидя на стульях, поставленных вдоль стены, молились на диалекте женщины  из  соседних   домов,  а их мужья, собравшись во дворе, говорили о чем угодно, но только не о смерти.  Я   сильнее  сжал руку брата, она была твердая и холодная как лед, и через черный ход мы вошли в дом. Дверь в нашу спальню была открыта, и внутри все  было  так, как мы оставили утром. У комнаты госпожи Форбс, следующей после нашей, стоял вооруженный  карабинер,  но  дверь была распахнута. Потрясенные происходящим, мы заглянули внутрь, но  едва  мы это сделали, как Фульвия Фламинеа молнией вылетела из кухни и с криком ужаса захлопнула дверь комнаты.      -- Христом Богом молю, figlioli³, -- кричала она,  --   не смотрите на нее!
     Но  было уже поздно. Никогда до последних дней нашей жизни нам не забыть того, что мы в  это  краткое  мгновенье   увидели. Двое в штатском измеряли при помощи рулетки расстояние от стены до  кровати,  а   третий,  накрывшись,  как  фотографы в парках, куском черной ткани, фотографировал. Кровать была в  беспорядке и госпожи Форбс на ней не было.
     Госпожа   Форбс,  нагая,   как-то  неловко  лежала  в  луже высохшей крови, окрасившей весь пол в комнате, и   все  ее  тело было   в  кинжальных   ранах.  У  нее  оказалось  двадцать   семь смертельных  ран,  и  само  их   количество  и   бесчеловечность говорили  о  том,  что наносили их с яростью любви, не знающей, что такое усталость, и с такой же страстью принимала их госпожа Форбс, без крика, без слез, декламируя  Шиллера  своим  звучным солдатским голосом, понимая, что это цена ее счастливого лета и она неизбежно должна ее заплатить.



Перевод с испанского Р. Рыбкин OCR: Б.А. Бердичевский Написать нам Конференция

- - - 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1

(c) Russian Gothic Project

Примечания переводчика

1. Мурена греческая (лат.).
2 Мой мальчик (итал.).
3 Деточки (итал.).