Часть первая

А вокруг девочки кровавые бегают и кричат, кричат всё, волосы на голове рвут: "Дефлорируй, дефлорируй меня!"
Взмокшие веки рванулись вверх. Кровать липла, обсасывала рёбра. Жара иссушила последний смысл в изображениях голых тёток на плакатах, развешенных по пустой комнате. Окно манит серебристыми видениями. А за ним - ничего, как всегда. Небо пусто, улицы пусты. Ни зверя, ни человека. А в воздухе, вокруг, всё фаллические символы, да фаллические символы летают. Всюду. Продыху от них нет. В каждый угол забились. Остервенели совсем. Веки закрываются. Девочки возвращаются на свои позиции. Липкая простыня облизывает грудь, спускаясь всё ниже.

- Если ты сверхчеловек… а ты должен быть: или сверхчеловеком, или лохом. Уж давай, сам выбирай…
- А почему выбор такой? А почему я не могу быть человеком, ну просто человеком?
- Да потому. Хочешь быть человечком, просто человечком, так чо припёрся сюда?! Хочешь быть человечком - в школу иди, домой иди, уроки готовь, мусор выноси, книжки, блин, читай: всякие фекалии романтические, русских классиков - сифилитиков опущенных. Хочешь человечком быть, ползи отсюда, телевизор смотри, годков так ещё пять-семь. Тогда вот это самое, что ты здесь ожидаешь, к тебе само и придёт. А там, глядишь, через десяток лет до чего и додумаешься. До какой-нибудь мыслишки поганой, которая твоей жизнью станет. Ну что, хочешь, хочешь, сопливчик, человечком, простым человеком быть?
- Да нет, наверное…
- Ну так слушай тогда, щитомордник, меня. Хочешь быть сверхчеловеком, тогда ты должен быть ещё сверх- что-нибудь. Ну там, например, сверхухом, что ли. Или сверхногой, или… или… сверх-… тем самым!
- Ну?…
- Да-а - бегун из тебя никакой… А к чему нам бегун? Вот к чему нам бегун, скажи мне? Да на "то самое" он нам не нужен! А знаешь, что нам сейчас нужно? Ха, правильно. Вот то-то. А ты хоть чуток вникаешь, что от тебя потребуется для этого? Врубаешься? Нет? Ну что ж ты, это ж так просто.
- М-м-м, что?
- Ну трахнуть, круто трахнуть ты должен кого-нибудь. Как-нибудь нереально трахнуть. Сможешь?
- Ну, я, вооще-то, не пробовал.
- Да чо тут пробовать, это ж, как дышать. Не чувствовал секса - не чувствовал жизни. Важнейшим из искусств для нас является сношение.
- Хм…
- Ты чё не смеёшься, гад? Тебе что, падла, не смешно?

Голова скрипит под напором чувств. Вид обтягивающих джинс со всех сторон молотками обстукивает череп, вот-вот разобьёт его на осколки. Ноги корёжат сверхсексуальные ботинки, пот каменеет под напором движковой майки. И всюду, всюду мечутся фаллические символы. Окружают, просто поглощают всех. Стоит двинуться, и запутаешься в их паутине, замаскированной под солнечные лучи. Они - единственная жизнь на улице. Остальные - марионетки фаллических символов, все скованы в их тисках. Каждое живое существо подчинено любым их колебаниям. И всё же никто, никто не бросается на него, что он ни делает, ни одно дышащее существо не хочет вступать с ним в интимную связь, будто не видят всего этого.

Рассказал он это всё девушке одной. Рассказал про символы, про паутинку и марионеток, про похотливых медуз, что облепливают кожу цветастыми кружевами. Рассказал всё честно простой такой, не сказать, что особенной чем-либо, девушке. Рассказал и предложил - без всяких там обманов, кривословий - помочь друг другу. И действительно, зачем выделяться? - совокупимся и пойдём своей дорогой, выполнив долг перед обществом. А там, глядишь, и что новое узнаешь. Вдруг тайна какая в этом процессе спрятана: вот сделаешь дело и увидишь, например, что за этими символами - фаллическими и прочими - скрывается. А то в последнее время отбоя от них нет, иногда уже и солнца не видно. Но не смогло оценить его прямодушность, его простоту и честность это извилистое существо. Не поняла она нормальных слов, испугалась правды. Обсмеяла, оскорбила, да и ушла, так и не объяснив ничего. И пошёл он домой, погрустневший и погрубевший. Ничто не радовало его, ничто не отвлекало, не сбивало с лоснящихся назойливых мыслей.
И упал он в пустоту своей комнаты. И включил магнитофон, вставил кассету "Дорзов". И окутали квартиру вязкие звуки "Конца". Больше не было ничего, только the end всего, the end всех начал, всех устремлений, the end всех надежд на человеческое в нём. Он не исполнил, не сможет исполнить поручение. Он ничтожество. Последний путь в жизнь отрублен, как хвост у боксёра. Он слушал и представлял себе лицо своего конца, но видел только недоумённую морду боксёра.

Father
Yes, sоn?
I want to kill you.

Mother, I want to…
Yooouuuuu
Fuck fuck fuck

И понял он тогда, что нужно, чтобы стать знаменитым. Чтобы стать бессмертным. Чтобы вспоминания о тебе расползались, разлетались по земному шару, словно эротические видения. Чтобы десятки лет они жили во снах людей всего мира. Он понял, что нужно, чтобы стать сверхчеловеком. А нужна-то интимная связь, все лишь связь со своей матерью. Как всё просто. Уж она любимому сыну не откажет, потерпит. Такая маленькая услуга. Пять минут - и бессмертие. Он поднялся. Пошёл с мокрой, потной, но зато пустой головой. Три шага - и комната, её комната. Она, верно, спит - так и хорошо: ноу проблем для звезды народных преданий. Помнится, во всех сказках, во всех мифах герои именно так поступали со всеми спящими, кто бы им по пути не попадался. Правда, большей частью то красавицы были… Там же… Что же затаилось там?! И в эту секунду образ дорогой матери всплыл перед глазами. Да-а, тут так просто не получится. Тут и подбородок двойной, и дряблость какая-то по всему телу. Тяжело. Как тяжело на такое решиться. Ведь она вся такая большая, и рыхлая, как его решения. И кожа красная, пОтом вечно забрызганная. Ну и живот, конечно. Его и в коридоре-то не обогнуть, а тут такое… Ух, тяжело. И ноги… Ноги, прямо, как у Венеры - глиняной фигурки в том зале с древними костями. Нет, страшно. Не вытерпеть. Нет, не смог он посягнуть на святой образ матери. Представил только, что свершить собирался, и сделалось ему плохо. Не пошёл герой в родительскую комнату. А свернул он в туалет. И долго ещё стоял перед ним на коленях, словно замаливая свои несбывшиеся грехи.
А только туалет-то покинул, как мать и увидел. Увидел круглое тело её, себя рядом с ним увидел. Представил… И губы его задрожали. Убежал он в комнату - в свою комнату с плакатами на стенах. Посидел там, отдышался, затем сорвал один. Не трус он, не слабак, всё же - так просто не сдастся. Вышел он с плакатом из комнаты. И матери не испугался, на кухне засевшей. А зашёл он в ванную. Заперся там. И просидел внутри семь часов. Семь часов без перерыва проторчал в маленькой влажной коробке на пару с плакатом. А только наступило утро, открыл он дверь. И вышел, измотанный весь, как после битвы великой.

- Я сделал то, о чём ты говорил. Вишь, как осунулся?
- Да ладно?!
- Серьёзно. Круто получилось. Она до сих пор валяётся - подняться не может. Ноги не держат. Ухандохал я её всю.
- Да ладно, ладно уж, хватит тут - не дети. И кем ты себя после этого чувствуешь?
- Сверхчеловеком. Да, теперь-то я понял как это великолепно.
- Хы. На кой чёрт ты всё время это слово чавкаешь. Заметь: великое слово! Да это, блин, даже не слово - это звание. Ну, как это, прямо… как нимб огненный.
- Так ты ж сам спросил. Да ты ж, к тому же, говорил, что если я кого-нибудь… того, то стану сверхчеловеком. А заодно и сверх- тем самым. Ведь без этой вещички, ничего в жизни не получишь. Правильно? Она - штучка эта - пропуск к великим свершениям.
- Будь, будь - кончай. Не о том я тебя спрашиваю. Кем ты чувствуешь себя? Сверхчеловека ты чувствовать не можешь. А чувствовать себя ты можешь: мужиком, чертом или с яйцами.
- Хм-м…
- Ну?
- Так сразу трудно определить. Чувства-то сложные. Много их как-то, и, главное, напирают все, переполняют меня. Такие великие ощущения…
- Кончай поэзию корчить. Отвечай.
- Ну, не знаю, наверное, чертом, всё же.
- Хы-хы. Вот ты и попал, мужичок. Мужичок с гармошкой, блин, хы. Вали отсюда, пока ребятки не прознали, что у нас новый чёрт появился. Чертом он себя чувствует - хы! После великого траха чертом стал. Кто ж тебя подцепил-то, чёрт?
- Это я её подцепил.
- Да ладно - не реви. Спущу я тебе это. Будто тебя и не было здесь. Для меня это почти и на самом деле так. О`кей? - О-о-о-кей. Но чтоб без суперподвига - и в трусы себе не заглядывал, понял? За неделю кого-нибудь - да не просто кого попало, а чё-нибудь забавненькое - не трахнешь, можешь вообще из дома не выходишь. Понял? Понял, ну и вали. Родина ждёт.
- Спасибо.
- А теперь смейся, смейся, скотина, когда люди - настоящие люди - тебя шутками одаривают. Вот станешь таким как я, тогда и будешь угрюмо на диване валяться, да всякие мыслишки сволочные думать. А пока - пока ты никто, пока ты пугливый только человечек - прыгай да радуйся. И, главное, всегда помни: не видел секса - не видел жизни.

И вышел он усталый и обезнадёженный. Вышел из переулка и свернул в другой. Так и ходил он час за часом по грязным улочкам города, выискивая самую отвратительную. И только чёрные стены домов, да фаллические символы, как ордена, развешенные по облакам, следили за ним. Шёл он, не глядя вперёд, чувствуя, что не на что больше смотреть в этом мире. Шёл бездумно, ведь ни к чему хорошему мысли ещё его не приводили. И достиг бы он цели своей, нашёл бы последнюю городскую язву, дрянющую канаву, и утонул бы в грязи её. С радостью, с превеликой радостью утонул бы, если б не провидение божье. Просто-таки ангел Господень преградил ему путь. Воздушное, прекрасное созданье. А главное чистое, символами не испачканное, без нитки единой их на бледной коже. Девочка. Маленькая девочка встретилась ему в одном из переулков. Она прыгала, играла сама с собой, и, казалось, свет - неземной свет - разливается от её волос. Он стоял и смотрел на неё. И чувствовал, как наполняется радостью и надеждой. Надежда лилась в него, точно через воронку. Литрами лилась. И понял он, что есть спасение. И это спасение в этой девочке. Понял, что нужен он ещё земле и небу, раз посылают ему такой подарок.
Девочка. Маленькая и непритязательная. На всё
готовая. Жертвенный ягнёнок, прямо. В таких иконках ходящих, наверное, и спрятаны ключи к жизни. И умилился он. Подошёл, на колени опустился, обнял, прижав маленькое тельце к рвущемуся от счастья сердцу своему. Прижал её всю к себе и гладил, ласкал и гладил её минуту, две - целую вечность. Не шла эта вечность ни в какое сравнение со всем его прошлым существованием. И не хотелось ничего более, только стоять вот так, и не думать не о чём. Забыть все мысли, и только чувствовать, нащупывать маленькое горячее, как пламя над церковной свечкой, тельце на своей груди. Но этого мало, слишком мало для той бездны, в которой колышется его мозг. Он должен свершить что-то настоящее, стоящее. Он возьмёт подвиг на себя. Он взорвётся, вырвется из бездны, он сделает то, о чём страдает его сердце. Он выполнит все поручения учителя. И он будет настоящим человеком. Он увидит жизнь.
Он обнимает девочку, вкладывает в объятия все неиспользованные силы свои. Но она начинает кричать. Ей неприятно. Это ничего, с кем не бывает в первый раз - слишком много новых чувств. Потерпи. Она не откажет, ей понравится. Он оборачивает её, толкает, задирает платье. Девочка вопит, визжит, она начинает выть. Нет, так дело не пойдёт. Так нельзя. Он ужасается. Как он только мог подумать такое. Девочка поднимается, он отряхивает грязь с её платья и просит успокоится. - Она не слушает. Зажимает рот ладонью. - Кусает. Хочет развеселить. - Пытается убежать. Тогда он берёт её за ногу, поднимает над землёй. И… чёрт знает что… зачем-то бьёт головой о стену. Фу, некрасиво-то как! Ничего ангельского, ничего светлого, прозрачного не остаётся. Где та лёгкость, где тот свет, что отпугивал всю нечисть с окружающих крыш? Ничего - одно красное пятно. Не девочка, а кот в мешке, какой-то. Хотя, по сути, чего уж тут страшного. Зато кричать перестала - вот, что хорошо. Проблем никаких не осталось. Так что: всё к лучшему. Может, и это тоже входило в план божьего провидения?
И бросает он её на землю. Голую, грязную землю. Ничем не покрытую - ни асфальтом, ни травой - черноту. Девочка хлюпает. Платье трещит по швам. Белое пятно на чёрном - как неприятно оно, излишне, мешает, картину портит, хочется вымарать его. Тело горячее, тело приятное. Так вот, значит, как выглядит жизнь. - Помутнение, ползущее по животу. Сила. Вера в возможность всё создать самому. И рвущиеся на пути преграды. Он чувствует, как рвётся всё на его пути. Чувствует, как рвётся всё внутри неё. Он достигает тех мест, где не бывало ещё ни одно живое существо во вселенной. Он представляет себя Колумбом. Он открывает новые миры. А тело, тем временем, остывает. Уже полчаса, час как он постигает её, ему кажется, что проходят годы, века, и с каждым углублением появляются новые, как планеты в галактике, неизведанные радости. С каждым ускоряющимся движением, тело остывает всё быстрее. С каждым новым островком, оно испаряется, оставляя после себя только липкую кожуру. Нет, оно не исчезает - пламя этого тела входит в него. Оно становится им. Вся эта девочка становится им. И с оргазмом она полностью войдёт в него, поселится где-то под рёбрами навеки. Она станет им, передав новому своему хозяину все силы свои и огонь. Реинкарнация. Эта девочка переливается в его тело. Её душа по трубе влетает в него. Так вот в чём секрет! Туннель и свет в конце... Смерть-то, похоже, просто тело нового человека.
А тело, что под ним, всё охладевает. Охладевает изнутри. Холод, ручейками слизи, всё ползёт, поднимется вверх, к поверхности. Обсасывает его и ползёт по коже к животу. Вот-вот он выйдет из неё, облако холода, сырости, волна слизи выскочит из этого искорёженного тельца и набросится на него. Поглотит всего. Исковеркает. И превратится он в такое же бело-бурое пятно на грязной дороге. Наступает отвращение, тошнота. Омерзение охватывает все внутренности его, захватывает власть над ним. Тошнит. Хочется вырвать на дорогу все последние минуты. А затем выглядывает и страх, один всепоглощающий всеобъемлющий страх всего на свете. И хочется бросить всё, убежать, забыться, зарыться в землю. Но, наконец, и этот страх исчезает. Страх переходит в непередаваемое, почти невыносимое наслаждение. Сразу переходит, сливается с ним. И страх, и тошнота, и рай - едины.
А в предзакатном небе, как ни в чём не бывало, носились обезумевшие фаллические символы.

Часть вторая

Сегодня я решил стать женщиной. Мне надоело бегать, искать, упрашивать, платить, извиняться… Мне надоела вся моя жизнь, и я решил просто стать женщиной. Чтобы все меня любили, чтоб все за мной ходили.
Я купил платье, я купил женское бельё. Оделся и принялся ждать. Два дня просидел я у двери. Два дня я ждал, когда ко мне придут поклонники, просить кусочек моего сердца. Но никого не было. Только сосед заглядывал раз в два часа. Скрипнет дверью, просунет в щель голову и стоит, ухмыляется. Я бы предложил ему зайти, выпить. Но он и так это делал, меня не спрашивая. Может, я был бы рад ему, если бы он настолько не осточертел мне ещё в прошлой, мужской жизни. Стоило привести домой девушку, как он тут же появлялся на пороге, и просил присоединиться. И, главное, не отвязаться от него никак, не выгнать из квартиры собственной. Всё помочь предлагал. Говорил: на что тогда соседи, если не помогать друг другу?! По ночам приходил, на нас в постели из-за угла смотрел, смеялся, подбадривал, стишки какие-то похабные импровизировал, кричалки. А дверь запирай-не-запирай смысла никакого. Он себе дубликатов ключей ещё год назад штук пять наделал, когда меня в больницу к родителям вызвали. У меня пёс тогда жил, старый, добрый такой, доверчивый. Тупой правда, жуть просто какой тупой, глупый как таракан, но зато старый - последняя память о прошлом. Так я соседа и попросил приглядеть за псом, покормить его. Тип же этот только ковёр весь мне загадил, все вина в шкафу выпил, да на стенах, в углах, понакалякал: "Здесь был Петя". А пёс, кстати, издох. Из окна выбросился. За дверь окно принял, когда второй день на прогулку рвался.
Вот сосед и не стучит с тех пор. Заходит днём, ночью, ничего не стесняется. Если я один, заваливается на диван, жуёт колбасу из моего холодильника, да в телевизор пялится. Если есть кто в гостях, бегает за ними по комнате, да всякие скабрезные анекдоты про меня рассказывает. Его любимый: как я с кошкой однажды переспал. Потому что кошки ветрены, как женщины. А женщины у меня не держатся, словно ветер. Он на утро приходит и говорит: "Это же кошка". А я будто бы отвечаю: "Это не кошка, а женщина" И показываю ему её пипиську. После этого он начинал яростно хохотать и бить моих гостей по плечу, отплёвываясь: "Прикинь, он мне это показывает! Будто я такого не видал!". Ясное дело, скоро ко мне перестали ходить все знакомые девушки, а потом и большинство друзей. Пару раз я ему угрожал, а что толку?! Он только выворачивал мои слова в новые анекдоты.
Вот и теперь, побрился я, накрасился, и вдруг он заходит. А начинался четвёртый день уже. Я и говорю: "Какого… Что вам здесь нужно? Вы ищите чего-то?" - это я так по-женски болтать уже научился. А он всё прыскает, головой в косяк уткнулся и кулаком по нему стучит. "Ну ты, блин, даешь, мать твою! Вот это, блин, зафигон удумал! Слышь, блин, только меня не забудь позвать, когда к тебе лось какой-нибудь притащится" Это он уже третий день меня упрашивает. "Не придёт, - отвечаю, - я сама сейчас на улицу пойду, буду возлюбленного искать, принца своего" - "Во, блин!".
тро для меня началось успешно. Ну что ж, - подумала я, - это, определённо, мой день настаёт. Теперь я начну новую жизнь, где для будет сиять одно только солнце. И действительно, не прошло и получаса, как из-за высоток вышло солнце и засверкало точно, как в моих мечтах. Это меня настолько взбудоражило, что я даже не заметила первых неудач в попытках познакомиться. Но вскоре, к полудню, я встретила и счастливчика, согласившегося заговорить со мной. Им оказался неказистый такой малый, запуганный весь, задёрганный и забитый. Он боялся всего: машин, крыш, кавказцев, людей… И, ясное дело, больше всего он боялся женщин. Он и со мной заговорил только из страха, что я обижусь. А если такая женщина обижается - добра не жди, - вскоре признался мне он. Но я его быстренько по-матерински успокоила. По головке погладила, к груди прижала, и шепнула так ласково: "Ну что, к тебе пойдём?" По пути мы с ним даже подружились. Я чувствовала, как в сердце моём происходит великая метаморфоза. Как из червяка я превращаюсь в бабочку. Прекрасную, как само солнце.
Малыш отвёл меня на вокзал. "Прости, - сказал он, - я не могу тебя устроить. Но я познакомлю тебя со своим приятелем" Приятель не заставил себя ждать. Это был приятный такой мужчинка, наголо бритый и в коже. Кожа на нём была чёрная, как туча, а лысина - белая, точно облако. И рядом с ним я снова почувствовала себя ясным солнышком. И точно: взглянула я на него, и согрела мужчинку, будто яркий лучик. Он даже улыбнулся от счастья.
Вот так раз. Вот так жизнь. Не успела я дойти до вокзала, как имела уже двух мужчинок. Они были мои - это стало ясно из их туманно-томных глаз. Правда, первый - тот, которого я встретила раньше - только мы отошли от вокзала, исчез куда-то. Но я-то понимала причину. - Скромность. Зато второй не только был рядом, но и обещал мне незабываемую вечеринку.
И точно. Только он открыл дверь в квартиру, как оттуда вышли нас встречать - с ума сойти - пятеро мужчинок! Пятеро! - я чуть в обморок не упала. От неожиданности. И от радости, конечно. Столько сразу и мне одной. Даже как-то обидно за других женщин стало, что не все такие везучие как я.
Мы выпили. Поболтали, потанцевали. Но все, ясное дело, всё время думали только об одном. И вскоре думать об этом стало невмоготу. Тогда мы начали действовать.
Наутро я пришла в себя от боли по всему телу и отвращения к грязной и липкой промежности. Платить, покупать цветы и шампанское мне они и не думали. А когда я попросила принести пирожное на завтрак, лениво обсмеяли и вытолкали за дверь. Я на лестнице даже пару ступенек проспотыкалась, завалившись на площадке. И ни один джентльмен не помог мне подняться.
С трудом встав на ноги, героически, как тройная мать, сдерживая крик от режущей боли в нижней половине, я пошла домой. И кто бы вы думали меня там ждал? - Сосед. Посмотрел на меня рассредоточенным взглядом, и ухмыльнулся. "Ну чё, припёрлась? Ладно уж, раз пришла - иди сюда", - скривив рот, зевнул он. Мне не хотелось. "Чего это ты? Ты женщина, в конце концов, или кто?!" - возмутился он моему отказу. Я ответила, что у меня критические дни. "Покажи", - потребовал сосед. "Сейчас, только прокладки сменю", - ответила я и заперлась в ванной комнате.
Но что я там с собой ни делала, менструация у меня никак не шла. По меньшей мере, дольше пяти минут. Потом кровь высыхала, а ковырять рану снова не было ни малейшего желания. Только я хотела вернуться в комнату, как сосед одним ударом выломил дверь в ванную, и овладел мной. Молча и мрачно. Было больно и обидно. Но когда он ушёл, я уже ничего не чувствовала, почти ничего. Только сырость, будто все кишки наружу вытекли.
Потом я отоспалась - дня два-три - успокоилась и подумала: а всё же забавно быть женщиной.

Часть третья

Звук рвоты. Крик.
-Это рок-н-ролл, детка. Это - рок-н-ролл, бэйб.
-Что за дела?! Ну что же это такое. Она испоганила мой костюм, блин, теперь она ещё и испоганила мой бестсовый костюм.
-Ну да, точно, она его испачкала. Да, возразить нечего, она и правда испачкала твой костюм. Ну и что дальше? Что из этого?
-Фак, мать твою, это был мой лучший, мой самый зафигенный костюм! Куда я денусь без него?!
-Ну да, костюм и в самом деле ничего. Но что ты делать-то собираешься? Орать на весь дом, что ли, и всё - на этом и кончишь?
-Я умираю, я выпила десять доз. Я запихала в себя целую кучу этих несчастных таблеток. Мне плохо, я сейчас умру.
-Нет, слышь, ей плохо. Она заблевала мой костюм, и ей ещё плохо! С какого хера тебе плохо, ты что ли костюм себе испортила?! Да нихера - вон непорочная вся валяешься.
-Нет, ты подожди, а если ей, в самом деле, плохо. Если она сейчас здесь у нас прямо подохнет. Не, ты подумал, что это будет.
-Да хорошо будет. Фак, только лучше всем от этого будет. Хоть пачкать всё подряд перестанет.
-Да ничего я не испортила.
-Слышь, не ну мля, ты слышал. Она не портила. А это что?! Так и задумано, блин? Новый фасон?
-Простите, я не виновата. Мне плохо. Мне, правда, плохо. Я умру сейчас.
-Ничего, детка, все великие рокеры загинались в собственной блевотине, весь этот мир - одна сплошная блевотина. Так что всё путём. Ты драйвово выглядишь. Я врываюсь с тебя. Давай-давай зажигай.
-Так что мы с ней делать-то будем?
-Ты лучше скажи, что мы с костюмом делать будем. Хотя и с ней, ты прав, тоже разобраться придётся. Я такое так просто с рук не спущу.
-Ребята, может, рок врубим? Всё так драйвово катит.
-Иди в задницу со своим роком. И можешь эту суку туда же захватить.
-Ну, в задницу не задницу, а пластину я всё же вставлю.
Громко грянул рок. Девушка хрипела и стонала из последних сил. Два парня стояли друг напротив друга и внимательно изучали пятно рвоты на костюме. Третий тёрся о стену в углу.
-Господи, прости меня грешную. Господи, прости, прости меня. Я согрешила, я хотела умереть. Прости, Господи, теперь я не хочу. Я не хочу умирать, и никогда, клянусь, никогда не захочу снова.
-Скорую вызвать, что ли?…
-Помощь?
-Ну да, помощь, ту, которая ноль-три. Почти как "Шальке".
-Ты что совсем долбанулся?! Она-то нам к чему? Ты вообще думаешь? Они тут причём?!
-Ну как же, а девушка?
-Млядь, да я с этой девушкой и без всякой помощи, скорой - не скорой, разделаюсь. Слышь, козёл, кончи ты музыку свою.
-Чего?
-Музыку кончай, сказал.
-Да, музыка в самый улёт!
Дверь распахнулась и в комнату ввалились двое мужчин в растрёпанных чёрных костюмах. Папки дрожали в потных руках, бурые мешки тряслись под глазами, будто визитки преподавательского звания. Лица серьёзно каменеют и только бугристо-колышащиеся плеши щетинятся парафиновым блеском.
-О-о, рок-н-ролл`с ниггер, хей-хей, туф-дуф.
-У кого травка?
-Слышь, разводила, отвали. Трава нужна - на сеновал ползи. И вообще, иди гранит нюхай, науки своей. Мы проблемы тут разрешаем - так что не встревай - а проблемы, между прочим, можно сказать, войны и мира.
-Помогите, спасите меня, пожалуйста!
-Ого, как тут серьёзно всё у вас!
-А ты думал, шарики гоняем, или на лекции слюни пускаем?!
-Ладно, ладно, простите, мы тогда пойдём.
-Возможно, это действительно единственно верное решение. Так что, морально я с вами.
-Во-во, давайте-давайте… Хотя стоп, стоя-ять. Стой, я сказал! Мне тут кое-чо подумалось.
-Ух-ты первое волевое решение…
-Да-да… волевое… Хыг. Давай рассуждать. Она, вроде испачкала мой костюм. Так?
-Нет сомнений.
-Так. А мой костюм - это моё лицо. От чистоты и красоты моего костюма зависит моё лицо, а значит и отношение людей ко мне. Верно?
-Без вопросов.
-То есть, если с костюмом будет всё нормально - всё нормально будет и со мной. Таким образом, костюм гарант моей чести.
-Так что тебе от нас надо?
-Подождите, не сбивайте. Испачкав мой доверительный костюм, она запятнала мою честь.
-Хух!
-А-а-а… я теряю сознание.
-Исправить это ничтожество ничего не может… И что остаётся?
-Ничего.
-Вот именно! Ничего, как только попачкать и её костюм. В том смысле, что испражниться на её честь.
-Не надд…
-Ты о чём? Хочешь устроить групповую дефекацию?
-Во дал! До такого даже панки не дошли. Давай, начинай, мы можем прославиться!
-Да идите вы все, психопаты!
-Заткнитесь! Заткнитесь все, недоумки! Что за универские приколы? Я о нормальных вещах говорю. О жизненных вещах. Кровь за кровь. Предлагаю массово прогуляться по её чести. Ну, изнасиловать, блин, изнасиловать её всей толпой предлагаю.
-Да ну блин, это не прикольно. Этим только попсёры занимаются. Да и чё это изменит. Она ж ворвётся только, кайф сорвёт.
-Возможно, он прав. Ведь ты помнишь, она и таблетки-то захавала от несчастной, прошу прощения, любви.
-Ко мне, кто не помнит. Ко мне любви, между прочим. Меня приклееть к себе хотела. Хыг. На вечную память, блин. Может, она и костюм испоганила, что б я ни к кому не ушёл?
-Ну вот, видишь, она её и получит, любовь то есть. Она только добьётся своей цели.
-Ну хорошо, уступаю её вам. Я присоединюсь только в конце, когда она отключится.
-Ой-ё-ёй, какая романтическая история. Мы поражены, и обязательно расскажем её своим внукам, теперь нам можно идти, наконец?
-Нет, сначала отработайте. Неужели вас не привлекает это молоденькое тельце?! Что с вами? Вы забыли свои обязанности? Или вы больше не обучаете студенток?
-Всё кружится, я ничего не вижу…
-Но это ж подсудно.
-Ой, кто это говорит?! На первом курсе вы так не считали.
-Не, ну не впятером же!
-Да ладно, не боись, всё устроим. Кто там что заметит. - Человеком больше, человеком меньше…
-Не, подожди, всё это ерунда. В том смысле, что всё это хорошо. Но она ж сестра твоя всё же. Единокровная. Единая плоть и кровь.
-Это муж с женой, кретин, плоть единая! А сестра мне никто: ни плоть, ни кровь.
-Ну, в общем-то, да. Хм, вполне возможно ты и прав. Ну, тогда, у меня претензий нет.
-А-а-а…
-Хорошо, прибавь громкости.
-Вот это я понимаю, вот это круто! Громкий рок! Рок по полной! Теперь всё будет по-настоящему. Теперь можно и вещи настоящие делать.
-Ну что ж, раз так, раз уж мы здесь, то почему бы и к хорошей компании не присоединиться.
Девушка шипела и исходила пеной. Её окружали пятеро мужчин.
-Не, тут нами не обойдётся. Маловато чего-то получается.
-А что делать? Всегда чего-то не хватает.
-Почему пять? - С нами все рокеры мира.
-Да хватит, мы выносливые.
-Не, не то. Эй, преп, слышь. Ты всё равно тормознутый - пока поймёшь чё делать-то, три очереди пройдёт. Так что знаешь что: давай-ка за ниггерами сгоняй на третий этаж. Пару десятков захвати и возвращайся. Скажи, что белое мясо по дешёвке отдаём. Они поймут.

Часть четвертая

В детстве, когда тело моё ещё ничего не могло, я часто хаживал к подруге домой. Ей было столько же, сколько и мне. Могла она немногим более, а пользоваться этим умела и вовсе меня не лучше. Мы запирались у неё в комнате и час-два щупали друг друга, щупали до предела - пока всё тело ломить не начинало. Сначала лапал её я, потом она меня, затем мы щупали каждый себя, и снова принимались друг за друга. Удовольствия от этого было не много. Но мы не унывали, и трогали, щипали всё подряд до упаду, до синяков.
Потом, когда тела наши выросли и могли уже много больше, мы совершенствовали наши опыты. Могли-то мы почти всё, да не давали нам сделать почти ничего. В итоге мы и друг другу старались ничего не давать. Приходили к ней, запирались, раздевались и садились в противоположных углах. Правда, теперь время проходило не так пусто - кое-чего мы добивались. Всё-то было при нас, и, главное, всё работало! Натренированные руки всё делали сами. Детство не пропало даром - кое-какие навыки мы усвоили. И это нас, в общем-то, устраивало. Утром встречались у неё, затем шли в школу, там разминали пальцы, и после уроков снова бежали к ней. Весь мир был в розовых разводах. И мы поклялись до конца жизни быть вместе и ничего не менять в наших отношениях.
Когда я рассказал о нашей свадьбе родителям, они только обсмеяли меня, и устроили слежку. Они просверлили отверстие в ванной двери и, не дыша, по очереди заглядывали туда. Часто с криком они врывались в туалет, стоило задержаться там на полминуты. Ночью они заглядывали ко мне в трусы. Исследовали все книги и тетради, минутами рассматривали любой мой мазок, часами совещались о рисунках моих. Я боялся подойти к телевизору, совсем перестал смотреть фильмы. Я не оглядывался на афиши, пляж для меня превратился в ад. Нигде не было спокойствия. И только в комнате подруги начиналась жизнь. Ради этого мы терпели всё. Ради этих минут мы жили, и больше в жизни нам не хотелось ничего.
Часто мы сидели там семь-восемь часов безвылазно. Иногда её мать начинала о чём-то догадываться, подозревать, но доказательств-то не было. Даже знакомый гинеколог ей не смог ничем помочь. А из-за своей жадной работы меня она так не разу и не увидела. Да и подруга, надо сказать, не дура попалась. Даже вышло так, что и меня поумней - матери-то о наших открытиях она, как раз, ничего и не сказала.
С годами мы принимали в нашу семью новых друзей. Cначала подруга привела своих подруг. Те рассказали своим неудачливым поклонникам. Утеряв надежду добиться от них чего-то обычного, традиционного, они с радостью ворвались в эксперимент. После перехода в старшие классы нас уже никогда не было меньше шести. Только выдывалась свободная минутка как мы бежали домой к подруге. Договариваться о встречах не приходилось - мы все время были рядом. Ну и я, надо сказать, тоже на месте не топтался. Очень скоро, мне уже запросто удавалось получать наслаждение не только с моей подруги. Поначалу я предпочитал тереться от всех девушек скопом, но вскоре понял насколько это однообразно. Тогда и началось моё возвышение. Быстро, почти с ходу, я набил руку и на парней. Потом были дети, старики… а-а, что хвастаться! Я никому об этом не рассказывал, но все почитали меня - ведь не слепые ж они. Я чувствовал себя корифеем, камасутрой и первосвященником новой религии. Я мог столько, сколько они все вместе не вынесли б. Я мог трудиться целый день без передышки, каждый час выискивая себе новые интересы.
Но вскоре мы почувствовали трудности. По пять раз на дню бегать через три квартала - утомительно, не правда ли?! И мы решили расширить круг своей деятельности. Теперь, где бы мы не уединились, тут же начинался праздник. В пустом классе, в подвале, в лифте… А в кинотеатрах мы, кроме того, ещё и искусством наслаждались. Наша культура поднялась просто до предела: мы запирались в туалетах музеев, ходили на балет, непокладая рук споря об идеальных формах людей в обтягивающем, стонали под оперные вопли. Нашими любовниками были все великие актёры мира, все красавцы истории. Нас сопровождал вечный праздник.
Вскоре наше счастье оказалось настолько велико, что уже просто нетерпелось подарить его другим людям. Мы врывались в чужие дома. Люди боялись перемен, они боялись всего. Поэтому нам приходилось связывать их. Потом мы садились полукругом и, наслаждаясь их телами, показывали свои умения. Иногда, по ночам, мы вылавливали новых адептов прямо на улице. Затаскивали прохожего в закоулок, и там, прижав его своими пышущими телами к стене, достигали новых высот в искусстве. Всё было так легко. Нас ловили, но что они, глупцы, могли сделать?! - На улице мы не раздевались, а по домам ходили в масках. Нас ублажали рок-певцы на концертах, учительницы во время уроков и даже три раза подряд президент. Мы врывались в младшие классы, в дома престарелых. Доходило до того, что целыми днями мы не вытаскивали рук из штанов. Но это нас не смущало - первым всегда тяжело. Да и не в этом дело. Просто, в то время, кроме жертв, для нас никого не существовало. Нам было плевать на всё, на весь мир, впрочем, взаимно.
Людей в нашем кругу с каждым днём становилось всё больше. Все были довольны. И только мне чего-то недоставало. Хотелось большего, чего-то великого. Чтобы жизнь не прошла зря. Чтобы в старости не рыдать дряхло о растраченных по мелочам силах. Всё, чем мы занимались до этого, казалось мне слишком мелким, смешным. Будто загаженные пелёнки. Ведь куда бы мы ни пошли, везде, кроме нас самих, было не более пятёрки голых тел. Это же детский сад, какой-то! Нужно, просто необходимо, нечто действительно значительное. Вселенский бордель какой-нибудь. Но чтоб без всяких там анахронизмов в нём. Без всяких там приставаний и сближений. И решил я тогда: надо идти в родильный дом. Столько голых людей - в жизни не увидишь. В каждой комнате десяток-другой обнажённых тельц - лежат, тебя дожидаются. В любую врывайся - и хоть неделю целую после этого не спи - впечатлений на целую вечность. После такого и помирать можно.
Рассказал я этим глупцам, поведал о своём плане. И что? Посмеялись только. Да мало того, что посмеялись - ещё обиделись и разговаривать со мной перестали. Мне даже показалось, что они избегают меня. И точно. Спросил в чём дело - они ответили, что презирают меня, не хотят меня, и вообще, просят больше не портить их компанию. Я попытался возразить, что эту компанию создал я. И, вообще, без меня они ничего б не умели. Но потом понял, что это дураки, и не стал говорить. Просто ушёл и не встречался никогда с ними. Естественно, после этого я и в роддом не пошёл. А что там одному делать? Тела-то телами - но они ж лежат только мёртвым грузом, не делают ничего. Одному там не интересно - подбадривать некому, подгонять, зажигать никто и не думает.
И вот осталось мне ныне одно только зеркало. Сижу я днями перед ним, да развлекаюсь помаленьку. Что ж, ещё я сам себе симпатичен и интересен очень. А пока я себе нравлюсь, проблем с наслаждением не будет. А там посмотрим, может, что новое придумаем.

Часть пятая

Я сидел за столиком в ночном клубе, баре или чём-то там ещё. Я торчал за примитивнейшим столиком в примитивнейшей ночной забегаловке. Два часа впустую занимал три места с одной бутылкой текилы на пустом столе. К двенадцати текила в меня уже не шла, как не шла ко мне и официантка. Впрочем, ничего особенного - никто не хотел иметь дело со мной в этот час. Зал и так не сказать, что был забит людьми, да ещё заходящие почти все толпились по ту сторону танцпола. Зал был полупуст, и очень неуютен. Люди по ту сторону окружали меня, давили. Своим, лениво замаскированным, недовольством они загоняли меня в самый угол. И при всём при этом, самое главное, ещё никто и не думал приближаться. Они были так агрессивны, что я даже подумал: эй, а не неприятно ли мне? Но мне было безразлично, мне было всё безразлично. Просто хотелось удостовериться в чём-то. Например, в том, что я не бутылка тёплой текилы и не труха от сифилиса. Хотелось пощупать чё-то живое. И чтоб чё-то живое пощупало меня. Хотелось что-нибудь сделать. Но сделать ничего не получалось - ведь никто не приближался ко мне. Только остервеневшая музыка изредка подбегала и хлестала меня по щекам. Я подумал: а не выбрать ли себе жертву? Почему и нет?! - тут же получил ответ. Подойду, познакомлюсь, угощу - и возникнет прекраснейшее чувство на свете, и опьянит нас пламенем небесным любовь. С деньгами вот только несвобода. Придётся подешевле возлюбленную искать. Но стоило мне начать этот самый поиск, как все проблемы тут же иссосались: выбирать человека здесь было то же, что кубик бросать. Чистый случай. Фигуры исчезали, появлялись. Перемещались, менялись. Кривились и издевались. Будто колода порнокарт в умелой руке. И тогда я решил: ну хорошо, раз такие дела, значит надо придумать что-то. Надо дать себе цель обнадёживающую. Глотнул я из стакана. Чуть не вырвал туда же. И решил: первый, кто заговорит со мной в этот вечер, станет моей любовью до утра. Без всяких оговорок. Пусть хоть крыса - и с крысой пересплю - лишь бы заговорила. И в ожидании беседы я решил докончить бутылку текилы. Не выбрасывать же, в самом деле, столько денег. Глотнул раз тёплой жижи, глотнул два - и понял: зря. Желудок тут же пополз вверх. Я встал, изгибаемый спазмами, выполз из-за стола и поплыл к выходу. Чистоплотный я всё же, как мразь последняя. Может в этом и проблема моя? Другой бы заблевал весь пол, собрал бы вокруг массу посетителей, а потом бы выбрал себе на ночь что получше. А мне альтернативу никто никогда давать и не думает. Довольствуешься чем бог пошлёт. Но щас было не до мировоззренческих проблем. На последнем издыхании я протиснулся в дверь, и свалился в кусты. Там от меня и отлегло. Словно камень с сердца упал. Но только мне полегчало, как услышал я голос за ветвями. А голос-то, между прочим, похоже, ко мне обращался.
- Что, сынок, плохо? - сопело на меня полуразвалившееся лицо старухи.
- Да-а, чего уж тут хорошего... - ответил я, выглянув из кустов.
- А кто говорил, что легко будет?!
- Не то слово…
- Да уж, такая жизнь.
- И не говори! Например, с тобой мне сегодня ночь придётся провести.
- И что - никак? Без выбора?
- Никак! Без вариантов.
- Ну, пошли тогда.
Выхватив из травы тройку-другую использованных презервативов, нищенка бросила их в пакет, и запрыгала прочь. Я еле поспевал за ней, но пару раз по пути, всё ж, блевануть изловчился.
- И куда это мы?
- Домой, ясное дело.
- К тебе?
- А ты, что, к себе приглашаешь?
- Ну а резинки тебе к чему?
- Эти, что ли?
- Ну да… контрацептивы использованные.
- Да ладно тебе. Какие же это контрацептивы?! Так, игрушка детская. Вот в наше время - то защита была!… Ох-хо. Сношение без совокупления. Совокупление без эякуляции. Понял!!!
- Забавно. Ну а резинки тебе зачем, всё же?
- Да не нужны они мне. И за даром не нужны. И вообще ни малость не нужны. Хоть упрашивать будут - не возьму.
- Ладно. А в пакете тогда у тебя чего?
- А-а-а, в паке-ете. В пакете у меня счастье народное.
- В смысле?
- В резинке, по-твоему, что?
- Что, использованное счастье?
- И это тоже, и это я не забываю. Их происхождение, то есть.
- Так ты что коллекционируешь материальные свидетельства бывшего человеческого счастья? Ты хочешь время остановить? Соединить прошлое и будущее в единой точке настоящего?
- Ой-ой. Как сложно всё. Нет, я ерундой не занимаюсь. Я всего лишь счастье человеческое стряпаю. Те мгновения, что продукт дают - это так, мелочь, чесотка, предвкушение только. А я вот из этого настоящую радость делаю. Заметь, радость без напряжений. Ни потеть, ни скулить, ни трусы мять за неё не надо. Одно движение - и всё что хочешь с тобой. Чистая радость.
- И как она применяется?
- Смотря кем?
- Большинством.
- В вену.
- Сперму в вену? Что за бред?!
- Совсем не бред. Эх, не знаешь, а говоришь… Вот представь только, как тысячи, миллионы маленьких человечков бегают по твоим венам, по всему твоему телу, это ж просто божья радость.
- И, что, популярностью пользуется?
- Ну, даже не знаю как тебе… А вот мы и пришли.
Я б так не сказал. Впереди были только бессмысленные заросли. Но она настаивала. Мы прошли через сгнившую калитку, удерживающую на себе сгнивший забор, прошли по грязной, липкой тропинке, и остановились.
- Вот мы и дома, - махнула она в строну, довершающего общее гниение, бункера.
В душе я был против, но внутрь всё же зашёл. Там что-то шевелилось. Как я вскоре понял, два взбесившихся дауна-близнеца на полу жевали тараканов. Кроме них и ободранной штукатурки в комнате, по большому счёту, ничего и не было. Дауны-акселераты подскочили мне на встречу. Я был тронут, и пожелал им, совершенно не нужного, здравия. В ответ они бросились на меня и начали грызть штаны. Оценив обстановку, я не стал протестовать. Старуха потрепала их по загривку, и, ласково так, прикрикнула: "Место". Близнецы взвигнули, отползи в угол и уселись там на пол, бессмысленно улыбаясь.
- Посиди пока в тепле, а я пойду малюток устрою. А то, знаешь, какие они нежные: на два часа в тепле их оставь - все подохнут, будто за компанию, - усмехнулась старуха, сотрясая пакетом.
Я ещё раз взглянул на слюняво мне улыбающихся даунов и покачал головой.
- Может, будет лучше, если я провожу?
- Как знаешь…
Прижимаясь к стене, мы с трудом протискивались сквозь балки, ветви, лианы и много чего ещё. Мне казалось, что все они только и думают, как меня изнасиловать. Когда, я готов уже был остаться на ночь прямо под бампером автомобиля, уткнувшегося в дом, стена, наконец, закончилась. Задний двор оказался пустынным, он был обнесён глухим бетонным забором в полтора человеческих роста, и мёртв. Ни травинки, ни камешка: только голая земля, каменные стены забора и дома с четырёх сторон да огромный стальной рефрижератор посередине. Поначалу я его даже испугался. А внутрь заглядывать так и, вообще, не стал - мало ли чего… Меня и так уже прилично мутило. Старуха хрипела, шипела, щёлкала, то сюсюкала, то баюкала. Это продолжалось минуты три. Если б не страх перед холодильником, я б её саму туда запихнул. Наконец, она грохнула дверью, взяла меня под руку, и повела обратно домой.
- Ну, как, начнём? Чего даром время терять? - сказала она, только мы зашли.
- Почему б и нет, - вздохнул я.
Старуха свистнула даунам. Те подбежали и встали перед ней на колени.
- М-я-ям-я-я, - отвратительно тянули они, будто магнитофон плёнку.
- Лежать, - крикнула нищенка.
- Сношение, сношение, - радостно закричали они и начали кружиться по комнате.
- Ах, это так… - махнула она рукой, - не обращай, пожалуйста, внимания… иногда в голодные ночи план отрабатываю - товар, знаешь ли, добываю, - снисходительно ухмыльнулась старуха.
- Ну да, с кем не бывает.
- Да это так… идеи одной ради.
- А что и по-другому бывает?
- Вот и я о том же.
- В смысле?
- В смысле, что нечего себе куколок ночи на пролёт выискивать. Бери, что под руку попадётся, да и делай с ними что хошь.
- Не, ну не скажи. Улёт, счастье можно сорвать только, когда знаешь, что всё у тебя есть, что всё у тебя как надо.
- А можно в это просто поверить... Ладно, хорош болтать. Давай сделаем то, что от нас требуют идеалы.
Близнецы сорвали с себя рваньё и упали на пол. Старуха укрыла их своим платьем и села сверху.
- Ты знаешь, а вот чё-то мне как-то не хочется тебя любить, - занудел я.
- Не хочешь - не надо. Зачем себя насиловать? В чём проблема?! Может, вот детишки подойдут. Попробуй, они у меня умелые. А то давай, сам с собой разберись, своими силами. А я просто разденусь. Вроде и со мной ночь провёл, с меня удовлетворение получил, а с другой стороны - и не касался, хорошие воспоминания оставил.
- Да не. Не хочется, но надо. Не сдержу слова, буду думать потом: э-э, чувак, испугался, не то ты сделал, упустил ты чё-то в жизни, не узнал. И, вообще, вдруг мне тебя бог послал, или кто там, ведь это ж клятва была.
- Ну надо, так надо. Дал клятву - держи. Клятва камня твёрже. Клятву и мечом не разрубишь. А перед Ним мы все, в конце концов, в ответе. Так что кидать его не стоит.
- Надо, а не хочется…
- Слушай, надоел! Что ты как девочка?! Хочется - не можется. Хочется да ломится. Страшно - не страшно, всё надо делать в первый раз.
Посмотрел я на неё, подумал: а и вправду, какая к чёрту разница?! Так или этак, все мы, люди, одно дело делаем. Быстрей отработаю - скорей успокоюсь. Скорей успокоюсь - раньше спать пойду.
- Ну давай, доставай что ли, - шепнул я сам себе.
Что сказать, начали мы. Всё как обычно. Внутри было сыро и неинтересно, под нами истошно стонали мальчики, нищенка беззвучно хохотала, а я никак не мог избавиться от чувства, что погряз в тине. Вся она - старуха - была какая-то вязкая, липкая - ну точно тина. Я продолжал и продолжал, почти ничего не предвкушая. Даже какое-то удовлетворение стало подкатывать. Чувство, будто назло матери в лужу прыгнул, всю одежду грязью забрызгал. Так я однажды, перед вечером выпускным, целый день мастурбировал - всю рубашку закапал. А она белая была, блестящая, идеально чистая, идеально гладкая - ужас просто. Так я, прямо, взял и пошёл на праздник весь в разводах. Довольно забавно было.
Я погружался и погружался, и в неё, и в какую-то тоскливую трясину. Старуха медленно проседала подо мной, а тоска навевала истому бессмертную, будто всё кончено, и нечего больше ждать. Мне казалось, что я постигаю какие-то тайны древности, секреты далёких цивилизаций. И чем ближе я был к оргазму, тем больше терял себя. Под конец мне стало казаться, что я пропитый собственным слугой Калиостро или кости мамонта размороженные. Я чувствовал себя папирусом, на котором пишут историю. Тело, будто под наркозом увязло. Шея затекла. Я повернул голову направо и увидел на пороге грязного, заросшего деда. Он, высунув язык, следил за нами, водил пальцем по двери, изредка присвистывая и улюлюкая. Заметив мой взгляд, дед ребячески крикнул "Ого!", и убежал. "Шухер! Шухер!" - вопил он, пока предсмертно не скрипнула калитка. "Атас!"
Ещё чуть-чуть и всё будет хорошо. До конца оставалось минуты полторы, не больше. На такие вещи чутьё меня обычно не подводит. И тут мне подумалось: а ведь, на самом деле, всё это не имеет ни малейшего значения, никому это не было нужно с самого начала, с первого слова это уже было совершенно бессмысленно.
Не закончив дела, я встал с неё и быстро оделся. Старуха хмыкнула. Близнецы яростно завизжали и забили кулаками по полу.
- Сношение, сношение, - кричали они.
Нищенка сощурилась на меня. Оценочно пробежала взглядом от пояса до шеи, ухмыльнулась и встала.
- Чё, не получается?
- Да не в том дело…
- Давай руками, что ли, закончу. А то и ртом - тебе в новинку будет - зубов-то у меня не осталось, хых.
- Да не, не надо.
- Жаль. Может, всё ж передумаешь? Резинку жалко.
Я решился.
- Хорошо. Я дам тебе товар, но на одном условии.
- Всё, что хочешь. У меня тут и соседки имеются. Могу мужичонку позвать.
Я отвернулся. Мне всё никак не удавалось застегнуть ширинку. Голые, возбуждённые дауны гонялись друг за другом. Я думал о прошлом.
- Принеси мне спермы. И шприц захвати, если есть.