Она говорит мне:
- Оденься приличней и измени свои убеждения.
- Иди, расплатись за квартиру, - отвечаю я.
И эта дура уходит ненадолго. Я смотрю на нее из окна кухни. А вокруг летают голуби. Какие, к черту, голуби, когда все карнизы вокруг засраны? Я открываю окно и сообщаю миру, что голуби больше не нужны.
Она оборачивается и смотрит прямо мне в глаза – что, глаза? с такого расстояния ее-то еле видно. И кричит, чтоб я закрыл окно.
- Закрой окно и ложись в ванну. Сегодня ты будешь улыбаться без воды.
Этот голос. Какие, на хуй, голоса? Голосов больше не будет. Так сказала она, когда последний раз пришла из аптеки.
Я захожу в ванну и сажусь на лежащего в воде человека.
- Как ты сюда попал, идиот?
Эта стерва уже заплатила за квартиру и успела вернуться. Как всегда, без предупреждения.
Я испуганно смотрю на свое отражение в зеркале. А вокруг тюбики разные, бутылочки, щетки зубные. Дерьмо всякое, короче.
- Их ведь принесли сюда люди?
- К черту, людей. Людей больше не будет. Отдыхайте.
- Я говорила тебе, чтоб ты не смел заходить в ванну в мое отсутствие?
И бьет со всей силы по лицу. Женщина, ха-ха. Эта идиотка уже несколько раз вывихнула себе кисть. Или как там у них это называется? Локоть, блядь? Я кого, на хуй, спрашиваю? А? Заткнись уже.
- Я переоделся, мама.
Она осматривает меня с головы до ног. Ноги. Сколько их было на моем веку. В пешеходном переходе несколько дворников избили подростка только за то, что того выросла лишняя нога. Эти твари черт знает чем в переходах занимаются. Заставляют людей ползать по стенам.
- А если я упаду? – спросил подросток.
Прямо на глазах из его живота выросла нога.
Взяв в руки метлы, дворники окружили нас.
- Мы предупреждали тебя, мудак? Чтоб ты не расхаживал с этой дрянью в животе?
- Пошел в пизду, ублюдок, - сказали мне.
- А не пойти ли тебе заплатить за квартиру?
И подмигнул им обоими левыми глазами.
- Что это за псих?
Тот – с ногой из живота – тоже оказался дворником. На хуй. На хуй это, если в любую минуту все здесь может измениться, обратиться против тебя.
- Раздавите эту гадину.
Несколько дворников сметают меня своими метлами в отверстие для стока воды. Какая, мать вашу, вода, когда на этой планете уже несколько миллионов лет не разводят динозавров?
- А ты их когда-нибудь видел?
Контролер – самый уродливый из растений. Дегенерат. Полный причем.
- Ты их когда-нибудь видел, дебил? Я к тебе обращаюсь, между прочим. Где твои билеты?
- А ты их когда-нибудь видел, мудила?
- Поогрызайся здесь еще. Тебе сколько лет, даун? Ты, мразь, еще сопля против меня. Билеты предъяви.
- Какие, на хуй, билеты? Я – гражданин планеты Коммунизм.
- Борис, останови автобус и помоги мне.
На моих глазах пьяного, ни соображающего мужика кладут под колеса троллейбуса. Специально, пока пассажиры выходят через переднюю дверь. И этот гондон-водитель ничего не видит. Я-то знаю, что он все видит. Он и помогает класть того мужика. Гондон делает вид, что так и надо. Какие еще мыльные пузыри, когда кровь хлещет в разные стороны, льется по асфальту и исчезает в люке для стока воды? А ведь на его месте мог быть и я.
- Ваш билет, молодой человек.
И так доброжелательно смотрит на меня, гнида.
- Да подавись ты своими билетами.
Кондуктор подмигивает мне, кивает и начинает кривляться. Голова с плеч соскальзывает, падает на пол и катится по городу.
- Какие, к черту, билеты?
- А ты их когда-нибудь видела, мудила?
- Хватит уже.
Эта тварь вывела меня из ванной и извинилась перед соседом.
- А что ты будешь делать, если он попросит тебя спрыгнуть с крыши? – И строго так, на изломе, прямо, смотрит в глаза. Да не в твои, кретин. В мои. - У тебя своя голова на плечах есть?
- Ты их когда-нибудь видела, мудила?
- Не смей обращаться ко мне на «ты». И какой еще мудила?
Улыбается и протягивает мне учебник русского языка для ебанутого пятого класса. Как будто я школьник какой-нибудь.
- Можешь засунуть этот учебник себе в жопу.
- Ага, только сниму штаны.
Две здоровых гориллы в два счета подскакивают ко мне – знаете, как они подскакивают? В два счета: раз, два. Только считать успевай – снимают штаны, раздвигают ягодицы и запихивают знания внутрь. Какая, в пизду, боль, когда в твоем подвале сидит параноик и стрижет себе ногти вместе с пальцами?
А доктор этот очкастый смотрит на меня ласково и говорит.
- Клизма. Поставим вам клизму, голубчик. Клизму. Голубчик. Анна Ивановна, принесите нам оранжевую. Здесь товарищ интересуется, сколько мы сможем запихнуть в его жопу предметов. Что вы говорите, Анюта? Мы будем пихать только клизмы.
Чего? Еще когда гениальный доктор Штенроус ставил опыты над человечностью, подавая на аудио-входы разные звуковые потоки…
- Вы считаете, что вам будет удобно в штанах, молодой человек?
Я надавливаю ногой на этого пиздабола. Раздавить, блядь, эту гадину. Снимаю с ноги ботинок и подношу ко рту. Медленно и с удовольствием слизываю желтую дрянь с подошвы.
- В палате давно не убирались, голубчик. Всюду плевки, окурки. Это же больница все-таки. Молодой человек, мне хотелось бы, чтоб вы лежали спокойно, пока организм усваивает лекарство. О чем вы задумались?
Подопытные не выдерживали и двадцати минут. Сходили с ума, мать вашу. Доктор Штенраус впервые опроверг человечность. Когда это было, блядь? Не вспомнить уже ничего. Когда история останавливается на самом интересном месте и этот ебырь в Белом Доме отключает на хуй все временные координаты, с нами происходят всякие вещи. И не понять, в пизду, ничего.
- Вытащи из жопы учебник пятого класса и отправляйся на Луну.
- Что еще за позавчерашние новости?
- Ты вообще слушаешь, о чем я говорю? Подними левую ногу, чтоб я могла одеть ботинок. Мы опаздываем. Твои родители будут недовольны.
Какие, к черту, родители, когда ты и есть моя мать? Все родственные отношения девальвируются. Горбачев – мудак, это он развалил великую страну и оставил меня без родителей. Теперь, чтобы купить буханку хлеба, нужно отказаться от тысячи отцовских подбородков. А когда-то я делал это стоя. Ублюдочная девальвация.
- Да подними ты ногу, дрянь.
- Чего?
- Ты меня достал уже.
Она возвращается с кухни с новеньким кухонным ножом из немецкой стали и из труда вьетнамских недоносков.
- Подними ногу или я отрежу тебе яйца.
- Почему именно яйца?
И из ванны начинает медленно выплывать изображение чистого соседа. Ублюдок, в левом ухе ковыряется.
- Я не ослышался?
- Подержите ему ногу, Дмитрий Алексеевич.
- Дайте мне нож, мэм. Вы из Великобритании, я полагаю?
- Подержите ему ногу.
- А вы их когда-нибудь видели? Ноги, в смысле.
- Вы будете, черт вас дери, держать ноги?
- Мои ноги всегда в поднятом состоянии.
- Ты это мне, урод?
И вдруг все вскакивают со своих мест и несутся к входной двери. А она, дверь-то, рядом. Вот, протяни руку да касайся сколько хочешь. А они вскочили, побежали, ударились. Гады, смешно прямо. Смотреть на них.
И в глазок пытаются посмотреть. Отталкивают друг друга, мешают. Пыхтят только. А по двери слюни общие текут. Рекой, хоть на камеру снимай.
- Ты посмотри... посмотри, мать твою, кто там за дверью? Кто пришел, так вроде правильно. Посмотри, дура, пока они не ушли.
А из ванной снова сосед выходит.
- В чем дело, ублюдки?
Я смотрю на него и улыбаюсь.
- Я всего лишь гражданин планеты Коммунизм.
- Заткнись, недоразвитый, тебя не спрашивают.
А сам не перестает улыбаться. Чистый весь, тварь. Хоть в печку кидай. И рук мыть не надо.
Звонок этот долбанный все гудит. Не продохнуть, на хуй. Уши отрезал, а он все равно – через нос слышен. Запретите ебанное обоняние и спустите в толчок все звонки.
- Что здесь, на хрен, происходит, я вас спрашиваю? И почему вас двое? Как и меня, впрочем. Этого дауна я не считаю. Это он слюнями всю дверь изляпал? Что же вы молчите? Может, сбегать за бутылкой?
А эти двое все в глазок пытаются посмотреть. Ругань стоит страшная. И сосед второй, снова который вышел, прямо из бутылки водку хлещет. Морда краснеет, а он не останавливается. Не может остановиться, ебырь. Падает на пол рядом с моими ногами, занюхивает носками и спрашивает:
- И какая это мудацкая тварь до сих пор не надела на него ботинки?
Тут дура, наконец, в себя пришла и снова к ногам моим рванулась. Выродка пьяного отшвырнула, а я ей коленом в нос.
- Ай. Это зачем ты так? Зачем ты так поступаешь со мной, сыночек? Ведь я ножки твои уберечь хочу.
И начинает ползать со сломанным носом по полу, ноги мои целовать, уебище, пытается.
- На хуй, на хуй. Иди отсюда, - кричу, а сам ножичком на затылке ее свастику вырезаю. Знатную такую, чтоб знали, кто в доме хозяин.
- Одень эти долбанные лапти, мудак.
И отрубает обе мои культяпки.
- Вот так, Сережа.
Я взвизгиваю как дебил последний и начинаю одеваться сам.
- Куда же ты пойдешь, подонок? Ведь у тебя и ног-то нет.
- На хуй, на хуй, мудак. Я без твоей паранойи разберусь.
- Сука ты порядочная. Забирай свои ноги. Если б не твой отец, которого я знал, как свои пять пальцев, гнить бы тебе в булочной вместо хлеба. Кто там, блядь, еще звонит? Я ведь и дверь открыть могу.
Лучше бы этот козел не высовывался. Он что, не слышал о новых дверных глазках с черт знает каким углом обзора? Он что, не знает? Это ничего не меняет. Все эти углы обзора никому не интересны. Ебанные ребята звонят в дверь и ждут, пока хозяева подойдут. А затем стреляют в глазок. Здорово, правда? И угол обзора остается за скобками. Пиздец.
- Ну и куда ты, спрашивается, полез на ночь глядя? – спрашиваю я.
А это чмо смотрит на меня последним оставшимся глазом и улыбается, разводя руками. Сейчас прям и заревет, урод.
- Ты, главное, береги его. Последний глаз у тебя остался. Если что-нибудь случится – хана тебе. Прямо из-под носа туалетную бумагу таскать будут. Так с грязной жопой и сдохнешь, мудила. Ты этого хочешь, ублюдок? А? Я к тебе обращаюсь. Одень мне ботинки на ноги. Вот они, рядом лежат. Пристегни, кстати.
А это чмо улыбается в обе щеки. Смотрит на меня и пальцем у виска крутит. Мол, совсем свихнулся.
- Вот это ты видел?
А рядом мама лежит с носом сломанным, на затылке свастика блестит.
- Ты это видел, мудак? – спрашиваю. – Такие вот кочерыжки.
И этому дебилу последний глаз выбиваю свастикой с затылка. Кругом слюни и кровь, на хуй. А в дверь звонят эти дауны. Еще не всех перестреляли, уроды.
- Ладно, ладно, - говорю, а сам ноги запасной рукой пристегиваю. Потом прячу ее снова в живот. Знать бы, как пользоваться, жил бы, что говорится как у Христа ебанного за пазухой.
- Ну и что вы там раззвонились, козлы?
Открываю дверь, а там мальчики по углам на пол ссут. И все развернулись, сжали письки и направили струи в меня.
- Вы чего здесь все с ума посходили, что ли?
А главный их подходит ближе, одевает штаны, садится мне на голову и говорит:
- Да пошел ты в жопу со своими убеждениями. Оденься, тебе говорят, приличней, а не то мы тебе башку снесем.
И здесь я знаю, что делать. Достаю запасную руку из живота и начинаю душить этого недоноска. Потом скидываю с себя на пол и отшвыриваю пристегнутой ногой к мусоропроводу.
- Да подавись ты своими билетами, буржуй блядский.
Мальчики очухиваются, перестают ссать, извиняются и убегают.
А один, мурло, не убегает все-таки, остается. Я подхожу к нему ближе. И вижу в углу раскрытый томик стихов. А сверху по страницам бьет струя мочи. Все буквы, на хуй, перепутываются.
- Мы делаем здесь поэзию. Молодой человек, идите в жопу.
- Знал бы ты, что у меня в жопе творится сейчас.
- Да пошел ты. Знаю я. Ведь у меня их сколько хочешь. Жоп, в смысле.
Поднимает книгу со стихами, запихивает в нос и сваливает на хуй.

Она говорит мне:
– Оденься приличней и измени свои убеждения.
А я отвечаю, что не собираюсь переодеваться.
- Мы снова пойдем к ее друзьям? – спрашиваю. - Где я ненадолго превращусь в суслика? Мы все уже давно стали мутантами. Ты хоть понимаешь это?
- Какая еще, на хрен, «к ее друзьям»?
- Не повторяй раньше времени, идиотка. Слушай, что тебе говорят.
- Угу, - говорит эта сволочь, снимает уши и выбрасывает в окно.
- Пойду-ка я отсюда. Что-то меня потташнивать начинает.
- Да хоть на все четыре стороны, дебил. Тебя ведь никто и близко к своей дочери не подпустит.
- Ага, - говорю, а сам раздевать ее начинаю.
- Ну, ты и идиот.
- Да, да, дура. Заткнись уже. Самый главный идиот на планете Коммунизм.
- Нет такой планеты. Нет такой планеты, я тебе говорю. Как же ты надоел всем нам. Скорей бы ты свалил. Сволочь.
- Ты ведь знаешь, мама, я могу и разозлиться.
- Что?
- Я сейчас возьму и сломаю тебе жизнь, сука.
- Ты помыл руки?
- До свиданья.
Потому что любовь – слишком изгаженное слово. Говорю, а никто меня не слышит.