На дне ящика двухкомнатной квартиры, задвинутого в самую утробу большого города, затерялась одна семейка. Вроде обычная: не богатая и не красивая. Болезненная и многодетная. Три ребёнка, и все, как на подбор, уродцы. Впрочем, типичные дети своих родителей - похожи так, что и в роддоме не перепутаешь. Хотя за старшими особых аномалий, вроде, не наблюдалось. Тощие - да, лысоватые - да, землистокожие - да, но чтоб какие-то там мутации - ничуть не бывало. Нормальные, простые люди - без проблем теряются в толпе, а что ещё нужно от внешности?! И всё же все пятеро имели много общего, даже слишком много. Словом, хорошая, полноценная семья без рабовладения и разногласия. Все были похожи в ней, и все любили друг друга, как самого себя. Любили они денно и нощно, только и думали как устроить счастье близких людей. И не было бы у них проблем, не решись старший сын пойти в школу.
Но, не смотря на все страхи и уговоры, учиться он хотел, и, естественно, поплатился за это. - Не знал он, что так всегда бывает. Невзлюбили его уродства там. А уродство у него и в самом деле примечательное было. Нос узкий, тощий и липкий, как единственная губа его, зато длинный - такой длинный, что прямо над верхними зубами нависает, щель в них прикрывает. Словом, не нос, а клюв какой-то. И прозвали его одноклассники с первых дней Цаплей. И ладно бы просто прозвали, так они ещё каждый раз окружали мальчика, пели считалочку, перекрикивая друг друга: "цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла", и били по носу. С каждым словом по удару. Да не по одному били: человек по пять-семь. Обижался он, плакал, а что толку - ничего не помогало. И решил он тогда хоть на младших братьях отыграться. Попробовал раз, попробовал другой - никакого облегчения. Только обида накапливается, кристаллизуется, превращается в какой-то твёрдый, жёсткий, колючий комок за желудком. А проблема-то вся в гордости его была, и гордость эта успокоиться и не давала. Гордился он раньше сходством с младшими братьями, и вот теперь, когда бил, издевался над ними, начинало казаться ему, что самого себя он в прошлом шпыняет. Какая ж это радость себя бить? Дома, в школе - везде одно и то же. Не заладилась у старшего сына жизнь, так не заладилась. Здесь не получилось, там не пошло... Поборолся, побрыкался он, да и успокоился. Может, оно и к лучшему. Вот и родители как-то странно смотрят, скрывают что-то. И люди на улице языками цвиркают, головы выворачивают. Даже ауру какую-то вокруг себя начал чувствовать. И понял он тогда что-то. А что понял, и сам поначалу не разобрал.
Отец знал о чувствах сына - знал, да не понимал. А может и понимал, но уж точно не разделял. А проникнуться ими-то он мог. Ведь получал же все чувства из первоисточника - из дневника сына. Вот так же, перечитывая в очередной раз этот самый тайный дневник, он и обнаружил злосчастный стишок. Наткнулся на него, как на "лежачего полицейского". Да и поехал бы он дальше, как обычно и делал, если б не мелькнуло нечто в этой узенькой головке. Пробежал он по строчке взглядом раз, перечитал повторно, внимательно всмотрелся в третий. Какой-то невероятно знакомый образ виделся ему в этих простых словах. Необратимо знакомый и важный, всю жизнь определяющий, образ. Целый день - с утра до темени - вышагивал он свои пять прыжков по квартире, прокручивая фразу в голове с начала до конца и наоборот. Расслаивал её на языке на хрустящие этимологические корочки, вылавливал из пыльных углов аналогии… И только когда, задыхаясь, щёлкнул замок, когда измождённая жена вернулась с работы, обрушив на пол коридора верблюжьи горбы продуктов, только тогда он понял, о ком говорилось в стишке. Понял, и почувствовал знаковость, эпохальность символов, в нём содержащихся - символов, расшифровывающих трагедию его жизни. Он понял, что тяготило его грудь, тянуло её к земле литым медным щитом. "Ца-а-апля чахла, ца-а-а-апля сохла, ца-а-а-а-ап-пля с-с-с-с-сдохла" - разоблачительно выкрикнул он ей с порога. Жена поначалу даже не обиделась. Она только удивилась. Ведь те же слова, с полным правом, могла сказать мужу и она. Разницы между ними не было, по сути, никакой. Они и нашли-то друг друга в собесе, как отражение в зеркале. Она устало пожала плечами, он повторил заново и изобразил умирающую цаплю. Неделю после этого бегал растрёпанный мужчина по квартире за женой, стучал в дверь туалета, щипал её на кухне, не выпускал из дома, и безудержно орал этот стишок. Когда она оборачивалась - вставал на одну ногу и каркал, когда старалась избегать его - клевал, то ножницами, то щипцами, то просто скалкой. Прямо впивался ей под рёбра.
Женщина терпела. Она привыкла терпеть с рождения. Безразличие, упрёки родителей, ухмылки знакомых, насмешки, издевательства… А главное, полную опустошённость, когда от осознания собственной ненужности, излишества существования на Земле, превращаешься в уносимую за изнанку космоса песчинку. Потерянность и безнадёжность… И единственное утешение в ожидании - ожидании неизвестно чего, ожидании пустоты. Никогда ничего не произойдёт, никогда не придёт белый принц, ни в единой грязной, забитой нечистотами канаве не найдётся хрустальная туфелька - только пустота вокруг, пустота позади и точно такая же пустота впереди, и не забыть о ней ни на секунду - ни на мгновение не обмануть себя надеждой. Женщина терпела. Кроме терпения ей, в общем-то, больше ничего в жизни и не оставалось. Её унижали родители, её унижали в школе, тихо смеются на работе - что же удивительного в том, что теперь над ней смеются и дома?! Именно этого, как раз, и следовало ожидать. Над ней смеются всегда и везде. И даже после смерти, она уверена, все черти, а может и ангелы, перемрут со смеху от вида её души. Никак не выказывала она свою грусть, ничем не упрекала мужа и сыновей. Лишь изредка просыпалась посреди ночи, тихонько выползала на крышу шершавой десятиэтажки и материлась на луну. Материлась страстно, безотрадно, вспоминала все свои обиды, и выплёскивала, выплёскивала тину из своего сердца ковшами на лунные язвы. Но ничего не помогало. Не было ей успокоения. Уходила луна от ответа, не замечала её отчаяния, как уходили все - каждое живое существо за тридцать прожитых лет, страшась замараться малейшей помощью, в которой так нуждалась несчастная женщина. Кошка сбежала, собака и та сдохла от тоски, даже тараканы в доме не задерживались…

Дружная, хорошая была семья. Ничего не менялось в ней с годами. И оставались они так же счастливы и миролюбивы, пока кто-нибудь, случайно ли, специально, не обранивал фразу, слово, корень слова из злополучного стишка. Тогда уже все тут же начинали гоняться друг за другом, обзывать, подстраивать всяческие ловушки и западни, подличать и издеваться. Каждый был готов уничтожить другого - з а с т а в и т ь его стать цаплей. И продолжалось это минуты, часы, дни - продолжалось не переставая, вся жизнь замирала, расплывалась миражом обидной считалочки, погружая в своё вязкое марево то одну, то другую жертву, запертую в неуклюжую квартирку. Каждый ненавидел друг друга, готов был изорвать в клочья одними словами до тех пор, пока не падала жена-мать в истерике на пол запертой ванной. В судорогах, вое и спазмах. Смущая родичей своей совсем не птичьей гримасой. Все тут же бросались друг другу на помощь и забывали навек прошлые обиды. До следующего случая.
И жили бы они так ещё годы и годы. И не менялось бы ничего в их устоявшемся быте. Открытие - цапля - потихоньку поглощала бы их, как раковая опухоль. Всё шло бы тихо и непритязательно, как проходило с тысячами таких первооткрывателей, если б не ребёнок.
Всё чаще мать впадала в истерику, всё чаще отец носился по квартире хлопая руками и визжа. И все, все знакомые люди вокруг кричали ребёнку на уши тот страшный стишок. Везде преследовал он мальчика. И прятался он, и сам отвечать обидчикам тем же пробовал. Но проклятые слова слетали с его губы не в лицо сопернику, как он мечтал, а внутрь, в свою же утробу - падали за желудок очередным острым камешком. И ничего не оставалось мальчику, как уйти, убежать от этих слов. Он перестал разговаривать, старался не слышать ничего вокруг - затыкал поначалу уши всем, что под руку попадалось, а затем научился и без этого обходиться. Уходил он из дома, иногда не ночевал. Но вскоре даже разницу перестал замечать между квартирой и улицей. Предметы на его глазах теряли свою форму, округлялись, исчезали и снова появлялись, изменённые до неузнаваемости. Цвета расплывались один за другим. Всё становилось вокруг дымчатым и голубым. Растворялись дома, проваливалась улица, улетучивались светлым дымком люди. И скоро не осталось ничего: только небо и клетка. Небо над головой, голубое небо под ногами, чистое небо вокруг. И маленькая клетка с раскрытым окошком, в которой сидит он. И понял тогда мальчик, что никакой он не мальчик, а родился и был всегда цаплей. И только завистливые родители скрывали это от него. И распустил он свои мягкие крылья за спиной, встал на одну ногу, растворил пошире оконце и вылетел на свободу - к счастью, которое с раннего детства подмигивало ему где-то на опушке неба.
Как только старший сын ушёл в себя, роль муэдзина в семье принял младший. Он и понимал-то с трудом, что означают те слова, которые он орал до хрипоты день и ночь, но как раз их загадочность и чудесное влияние на взрослых клокотало в его хилом тельце неустанной жизненной энергией. Более всего ему полюбились корчи отца: выкрикнешь из-за угла "чапля чакла, чапля сокла, чапля сдокла", и бежишь, всем телом ощущая ураган шипения и шкварчения за спиной, будто гигантскую, как динозавр, раскалённую сковороду в океанскую раковину под струю холодной воды поставили.
Отцу же, наоборот, совсем не нравилось, что про него говорят те же слова, какими он сам описал свою жену. Он, вообще, более всего в жизни терпеть не мог сравнений с членами своей семьи, а особенно с женой. Какой-то подвох, заговор виделся ему в поведении младшего сына. Что-то здесь явно не то творилось. Посидел он, подумал ночку-другую, и понял. - Не глупый он, всё же, парень был. Пригляделся на следующее утро к мальчику - и точно: зелёный он весь. Ну, не яркий такой, как та жгучая жидкость в аптечном флаконе, но будто заплесневелый какой-то. Хоть и не пупырчатый вроде, но его-то не проведешь, отец прекрасно помнил: стоит сына только раздеть, стоит его поставить на свет дневной перед раскрытым окном, как этот маленький злодей тут же себя и выдаст - весь бугорками покроется. И голос у него неприятный, даже на человеческий не похож - не говорит, а будто квакает. Ну ясное дело: лягушка - она и есть лягушка, ни за какой кожурой сущность не спрячешь. Сущность - она ж, как шило. И вот выполз из своей раковины ответ на вопрос: почему сын так ненавидит отца, обзывает его, явную ложь каждый день кричит, и не совестится. Так ведь боится. Все лягушки цапель боятся, а он сам, по-видимому, и есть цапля. Самая настоящая, благородная цапля. А не какая-то болотная клуша, как жёнушка. И начал он готовиться к своей главной, самой, что ни на есть, нормальной миссии - к обеду. Дождался он, пока лягушонок его устанет, на полу спать уляжется, подошёл тихонечко… и сцапнул его. В печечку отнёс и оставил там его загорать, прихорашиваться.
Скоро и за мужем пришли. Серые, странные люди, все на одно лицо и ведут себя как-то непонятно, точно замороженные. И только, когда они мужа поймали, связали, забрали, увели, догадалась она, что служители зоопарка это были, и не увидит она свою половинку больше никогда в жизни. Разве в клетке только - так лучше уж вовсе не ведать о жизни его, чем мучиться так. И пошла женщина водоём себе искать. - А где ещё цапле жить? Все лужи перепробовала, во все подвалы перелазила, даже в канализацию сквозь решётку просочиться пробовала. Ничего не выходит, нигде не принимают её, никто не даёт ей приюта. И ушла она за город, ушла на торфяники, да и утонула там, говорят. Но, идут слухи, видели её люди у закатных вод. Видели, как смешивались её растрёпанные космы с брызгами нашего медного моря. Вздымались изодранные руки её единым взмахом с рвущимися в клочья волнами. И растворялась она в темноте, среди чёрных призраков чаек, всё ожидая и надеясь увидеть хоть раз в жизни настоящую цаплю.
А каждое утро последний живой ребёнок её уходил искать мать среди песков, бродил по берегу, терялся в камышах. Но так никогда ничего и не довелось ему найти. Уходил он с каждым днём всё дальше и дальше. А затем и вовсе пропал. Никто не знает где он, жив или нет. Говорят, ушёл в Африку, родичей искать: птиц, людей - без разницы. И видит, наверное, во сне свои родные бесцветные пески. А может быть он ходит туда и по сей день.