Сумерки в горах. Солнечный свет неотвратимо покидает засыпающее пространство. Его место занимает липкая густая тьма. Тьма не абсолютная, не кромешная – прозрачная и сплошная. Застилающая горное окружение, прозрачная тьма – самое страшное состояние природы. Исчезающие не навсегда предметы сливаются с отсутствием света. А их тени продолжают двигаться, все незаметнее. Все незаметнее. Наконец, и тени исчезают в мрачных оттенках серого. Наступают прозрачные сумерки в горах. Наступает новое время суток.
Я смотрю на горы, возвышения и впадины, крутые подъемы и не менее крутые спуски. Приятно осознавать проявления одного и того же. Я вглядываюсь во тьму и замечаю сотни людей, лежащих на грязных подстилках у самого края пропасти. Все они спят. Многие из этих людей ворочаются во сне и бесшумно падают вниз. Только немногочисленные мелкие камушки летят им вслед, фиксируя исчезновение. Освободившееся место моментально занимает другой. Люди без глаз ходят у края пропасти, вынюхивая пустоту. Найдя свободную подстилку, они ложатся и мгновенно засыпают. А еще через несколько минут падают вслед за остальными. Вслед за всем остальным человечеством. Только немногочисленные мелкие камушки летят им вслед, фиксируя исчезновение. Иногда бродящие у края люди, не дожидаясь освобождения места, сталкивают вниз первого попавшегося спящего. Я не раз видел, как отчаявшийся человек останавливался в метре от свободной подстилки и несильным пинком сталкивал в пропасть лежащего рядом.
Мне становилось не по себе, когда из-под моих ног сыпались мелкие камни. Я отходил от обрыва, продолжая смотреть на звездопад тел. Привыкнув к темноте, я мог различать лица людей. Падающие широко раскрывали еще недавно отсутствовавшие глаза, вонзали в меня свой запредельный ужас. Всем им было известно, что на их место незамедлительно лягут другие. Я ужасался, когда один из обреченных замечал меня. Его все расширяющиеся от ужаса глаза начинали пожирать все пространство вместе со мной и моими страхами. В какой-то момент он оступался и падал в пропасть. И, раскрыв рот, начинал кричать. Но я ничего не слышал. Через мгновение упавший вместе с раскрытыми глазами и ртом, исчезал в прозрачной тьме. Не в силах наблюдать это, я отворачивался, упираясь взглядом в точно такие же обрывы по всему пространству гор. Одинаковые широчайшие глаза с распространяющимся во все стороны страхом замечали меня. Одинаковые кричащие бесшумностью рты пытались оглушить сумерки. Грязные подстилки заставляли зажмуриться.
И только потом я начал улавливать окружающие звуки - звуки падающих в воду телефонных трубок. Люди таяли в воздухе, и на дно пропасти летели только свалившиеся вместе с ними телефонные трубки. Я видел это постоянно. Пока не проснулся.
Я открыл глаза, очутившись в полутьме своей комнаты. В памяти, моментально освободившейся от дремотного сна, всплыли предшествующие события.
Несколько дней назад сестра принесла котенка со сломанной лапой. Котенка отнесли к ветеринару, который поставил на лапу металлический стержень. Недавно, лежа на диване, я услышал под собой копошение: котенок всегда залазил под диван, когда оставался в комнате только со мной. Я продолжил читать, но все усиливающийся шум отвлекал меня. Отложив книгу, я отодвинул от стены диван, чтобы достать глупое животное. Металлическим стержнем оно зацепилось за сломанный зонт, и теперь, смешно шипя, пыталось не подпустить меня близко. Чтобы быстрее достать его, я отодвинул диван дальше. Из-за чего на пол упал стоявший сверху телефон. Подняв и положив его на кресло, я достал котенка. В последний момент животное вырвалось из рук и убежало в другую комнату, волоча за собой зонт. Я придвинул к стене диван и взял в руки телефон. Фиксирующая разрыв соединения телефонной линии лампочка мигала.
Так и не поняв, в чем дело, я отложил телефон в сторону и продолжил читать книгу. Каждые пятнадцать минут трубка издавала неприятный щелчок, уведомляя о разрыве линии.
Сейчас я лежал на кровати, разбуженный этим щелчком.
Я еще не раз засыпал и просыпался от шума телефонной трубки. Повторенный десятки раз неприятный звук постепенно выводил меня из себя. Засыпая, я видел один и тот же сон, пропускал его через воображение, травмируя сознание. И к пяти утра совсем выдохся. Разбуженный очередным щелчком, поднялся с кровати и пошел в комнату с котенком. Животное спало рядом с прицепившимся к лапе зонтом. Я снял с металлического стержня зонт. Схватил калеку за сломанную лапу и, не обращая внимания на шипение, поднес к окну и выбросил на улицу. Затем лег в кровать и заснул. Телефон больше не мешал.
И проснулся через двадцать лет. Лежа на старой кровати в огромном помещении, огляделся. Несколько детей играли в грязном углу. Они кидали друг другу резиновые игрушки с отгрызенными носами и ушами. Кидали от одного другому, от одного другому. Веселились, напрочь забыв о времени.
Но дети меня не интересовали. Их высокие, но негромкие голоса сливались с тишиной и совершенно не мешали. Здесь была и моя супруга. Она перекладывала вещи из одного шкафа в другой. Это была трудолюбивая женщина, всегда заботившаяся о нас с детьми. О своих и моих родных. О знакомых, которыми могли стать все подряд. Это был добрейший человек. Эта безмозглая идиотка, перекладывающая вещи из шкафа в шкаф, была добрейшим человеком. Я лежал и смотрел на ее утиные движения, на уродливое обессмысленное лицо. Ни грамма мысли и красоты. Падающие в пропасть имели такое же выражение лица.
В другом углу комнаты тренировался наш сын. На его руках были боксерские перчатки, и он со всего размаха наносил удары по синей увесистой груше. Наносил удары, вкладываясь всем телом: рукой, корпусом, ногами. Было приятно смотреть на отскакивающую в безысходной покорности грушу, издававшую звуки соприкосновения с плотью. Это был сын добрейшего человека.
Повернув голову, я посмотрел в окно. Вдоль деревянного забора шли два молодых человека. Один из них был нашим старшим сыном. Они обсуждали свои университетские задачи. Я сотни раз слышал эти разговоры об устойчивом равновесии, о неустойчивом равновесии, о неравновесии. Студенты действительно обсуждали проблемы, а не пусто перекидывались неинтересными словами. В моей груди разлилась вязкая отвратительная гордость за сына. Но я продолжил лежать на кровати, не в силах подняться на ноги.
Супруга переложила все вещи и прямо здесь же, так как у нас не было других комнат, начала готовить обед. Капли раскаленного масла падали на мое лицо, выводя из отрешенности инвалида. Но я терпел. Продолжал терпеть неуверенную жесткость бестолковости. Я не раз предлагал отодвинуть плиту от кровати, но всегда находились причины, мешавшие этому. Всегда находились причины, душившие комфортное существование. Это было очевидно и нестерпимо. Очевидная нестерпимость добрейших идиотов.
Однажды, когда мне было тринадцать лет, я поехал в магазин электроники, чтобы купить несколько нужных приборов. Возвращаясь обратно, решил не дожидаться автобуса и пошел пешком. Хулиганы отобрали у меня купленные приборы и забрали механические часы. Я отдал все, только услышав их низкие голоса. Эти ребята даже немного посмеялись надо мной, прежде чем испарились, оставив неприятные воспоминания. Придя домой, я впервые подумал об очевидной нестерпимости добрейших идиотов.
Старший сын вошел в комнату вместе с другом и поздоровался со всеми находящимися в комнате. Никогда не понимал, зачем здороваться, например, с маленькими детьми, не понимающими, что происходит вокруг? Зачем здороваться с идиотами, перекладывающими вещи из шкафа в шкаф? Но старший сын здоровался со всеми. А я продолжал лежать на кровати, наблюдая падающие лица с настежь раскрытыми глазами.
Скоро супруга позвала обедать. За стол сели все, кроме меня и детей, продолживших играть. Дети и я - мы даже не замечали друг друга – теперь были объединены. Я услышал радость и чавканье, чавканье, погруженное в радость, радость, нанизанную на чавканье, и заснул. Неплохо и замечательно.
Уже после первого сорвавшегося в пропасть лица меня разбудили и сунули в руки тарелку. Как обычно, это были объедки – все, что не смогли съесть за обедом. Без лишнего и неуместного желания я начал есть. Сытые дети и супруга следи за мной, смотрели, чтобы я не подавился или не оставил что-то не съеденным. Наверное, если бы я все-таки подавился, они запихнули в меня все, что осталось. По-моему, эти проблемы не стоят даже зевка. Зевнув можно подавиться.
Супруга мыла посуду, когда сын, боксирующий с синей грушей, решил прыгнуть в длину. В нашей огромной комнате было все. В том числе и ничем не прикрытая шахта неработающего лифта. Сын решил перепрыгнуть ее: это около шести метров. Никто ничего не сказал, когда он подошел к краю шахты и сделал шестьдесят шагов назад. В то время я находился с завязанным ртом. После обеда они завязывали мне рот, чтобы я больше ничего не просил. Я никогда больше ничего не просил.
Похоже, никто не собирался препятствовать прыжку. Я лежал и упивался глупостью окружающих. Висевшая над головой люстра светилась глупостью. Даже не заметив люстры, сын разбежался и прыгнул в шахту. Ударившись спиной о противоположенную стену, он упал вниз. Жизнь в комнате продолжилась.
Старший сын с товарищем углубились в решение задач, супруга перекладывала вещи обратно, в первый шкаф, дети кидались игрушками. Я лежал на кровати с вывалившимися из тарелки кусками еды. Семейные недотепы убирали за мной только перед сном, и ничто не могло изменить этого. Безгранично глупо. Глупые летящие в пропасть лица тоже никогда не убирали грязные тарелки.
Старший сын кричал на мать, когда его товарищ подошел к шахте.
- Попытка прыжка должна разрешить противоречие глубины, - сказал он.
Сын-боксер прыгнул часа полтора назад. Очередному прыгуну тоже никто не мешал. Он разбежался и, не долетев до стены, упал вниз. «Как же воняют мои трусы» - подумал кто-то.
Однажды, когда мне было семь лет, мама вышла во двор, чтобы найти и привести меня домой. Она долго искала, пока не наткнулась на гаражи, между которыми мы сидели. Мама заметила маленьких детей, тыкающих палками в землю. Подойдя ближе, она увидела, что дети тыкали палками в труп человека. Среди них был и я. Она взяла меня за руку и быстро отвела домой. Несколько дней после этого со мной обращались неправдоподобно ласково. Мне это нравилось. Потом я понял, из-за чего.
Старший сын, оторвавшись от книг, подошел к шахте. Я посмотрел в его лицо. И не увидел ничего необычного. Серьезно. Сын просто стоял и смотрел вниз. А рядом стояло его лицо и тоже смотрело вниз.
- Как дела во вселенной черных клеток? - спросил я.
И меня с головой накрыли одеялом.
Сквозь одеяло я услышал голос старшего сына: сын нервничал.
- Черт возьми, это кончится когда-нибудь?
Видимо, его удивляло падение товарища. Товарищ падал и не мог упасть. Никак не достигал поверхности. Хотя, может, сын имел в виду что-то еще. Конфликт поколений, например.
- Что вы здесь делаете? – заорал он.
Супруга удивленно захлопала глазами. Хлопушка – я слышал это сквозь одеяло. Похоже, о существовании старшего сына она вообще не знала.
- Что? – спросила супруга.
- Я не понимаю, почему здесь это происходит, - закричал сын.
- Супруг, - сказала мне супруга.
- Прекрати. Замолчи, - сказал я сыну.
- Да не замолчу я, - прокричал он. – Мне надоела ваша глупость. Что вы делаете с просохшими насквозь ничего не замечающими идиотами? Что вы намерены делать друг с другом?
- Замолчи, - сказала супруга.
- Они прыгают вниз, не обращая ни на что внимания, - продолжил сын. – Я удивлен. Я удивлен, что все они валятся в одну и ту же дыру.
Все они действительно валились в одну и ту же дыру. Неопрятная очевидность проткнула всех нас насквозь.