Кто бы мог тогда предположить, что я попытаюсь убить себя. Это я-то, с моей работой и нервами! Хотя нет, насчёт нервов считайте, что ничего не слышали. Но всё равно, кто бы, при взгляде на моё лицо по последней моде, мог представить, что страх доведёт меня едва ли не до агонии. Что охота за самим же собой станет моей главной целью и единственным способом выжить.
А ведь меня никогда ничего не угнетало, хоть я и знал, что кто-то всегда находится за спиной. Это точно: стоит оступиться, сделать неверный шаг как тут же упадёшь на чужие руки в чёрных кожаных перчатках. С самого детства хотелось верить, что за мной установлена постоянная слежка. Да ладно, вовсе я не был так уж наивен, хоть и мечтал угнетать себя шармом этого клейма. - Вот же навязчивая мания: вечно угнетать себя хоть чем-то! - За мной следили всегда и везде, тени преследователей капали мне на голову с каждого водостока, но только сейчас я распознал либидо их враждебности. Какая несправедливость: вечно ощущать на себе чей-то пристальный взгляд и ни разу не быть хоть кем-то разыскиваемым. И тем не менее сегодня меня нашли.
В это утро я проснулся с твёрдой уверенностью, что за дверью меня ожидает невероятное приключение. Надо признаться, любое событьице стало бы для меня невероятным приключением. Да и каждое второе утро обещало то встречу со своей судьбой, то полный поворот этой самой судьбы. Работа моя штука, конечно, забавная, да вот, наверное, даже слишком. Хочется чего-то нового, спокойного, пустого, где не будет места всему этому веселью. Дни в ожидании встряски, и ночи, прожигающие все эмоции, все наслаждения, сплавляющие меня с собой навеки. Всюду циклы. Только утро оставляет время для надежд на будущее. Но чувство всё же было особенным - оно прямо гнало меня вон из постели. Хотя кто знает: выталкивать из кровати меня вполне могло и нечто липкое, вязкое в движении, на чём при пробуждении покоилась моя левая рука. Как бы там ни было, утро никак не заявило о себе. Простое, ничем не выдающееся начало дня. Казалось, оно специально хочет обмануть память, спрятавшись между сотен давно прошедших часов. Никак не можешь понять: идёт ли время или застыло в твоей развороченной, словно постельное бельё, памяти. Такое мятое время обычно бывает часа за два до казни, или за мгновение до преждевременной эякуляции.
Переспал не помню с кем, поел не знаю что. Час смотрел на телеэкран, но не уверен, что там что-то было. Обычное утро вдалеке от мыслей и чувств. Открыл глаза под струёй ледяной воды, свежесть которой так и не успел распробовать. Оделся в то, что попало под руку. Странно, каждое утро моя ладонь нащупывает одни и те же тряпки, также как я сам нащупываю одни и те же поступки, и каких-то одинаковых женщин. Уложил волосы, бросил деньги на завтрак существу в постели, в голове одна мысль: только бы не видеть её лица - настроение, наверняка, испортится до самого вечера. Прикрыл дверь - через двадцать минут придёт служанка. Вообще-то она моя сестра, но гнёт девичества и невыполнимых природных обязательств сожгли все пробки в её голове. В детстве, помню, я находил в ней какие-то симпатичные ямочки, которые мог желать. Но сейчас взгляд её потух, всё, что могло, опустилось, и она заняла единственное место в нашей семье, на которое годилась - домработницы. Этакий оледеневший мусоросжигатель, точно из нашего клуба. Я привык к ней, как к горячей воде: приходит только в определённое время суток и всегда, когда в ней нет никакой потребности. А пользоваться-то приходится… Кто бы мог подумать, что сегодня она так и не появится…
Лифт вызвал я и вовсе без мыслей. Где-то на задворках не то сознания, не то далёких миров чужих квартир играла мелодия. Одна из тысяч тех неразличимых на слух. Лифт обманул меня и поплёлся на чужой этаж к неизвестному, как солдат, счастливчику. Наверняка, одному из тех, кто живёт одной сноровкой, всегда просовывая свои изогнутые пальцы точно под вашим носом. Со злости я вдарил ногой по пластмассовому дереву дверц и, смутившись шума, отвернулся обратно в сторону квартиры. В этот момент я и увидел его.
Светящееся окно конверта на мрачно-синей стене было приклеено скотчом к моему звонку. Мысли с завидным упорством не желали возвращаться в такую рань. Я стоял перед номером своей квартиры, дышал на тонкий клочок бумаги и не смел поднять руку. Не то чтобы я боялся, просто не мог об этом подумать. Вместо решимости, в глаза бросилась пыль вопросов. Почему не в почтовый ящик? Почему не позвонили? Почему скотч? Не знаю как, но я сразу понял, что всё это не случайно. Конверт висел там, где должен был висеть, и я заметил его так, как должен был заметить, испытав при этом просчитанные эмоции. Стало неприятно, будто горло заросло мхом, и сырость от него растеклась по всему телу. Обида, что меня контролируют и при этом совершенно не страшатся того, будто я могу выйти из их схем, привела меня в чувство. Мало того, что они считают меня абсолютно предсказуемым, так ещё совсем не думают о посторонних: а вдруг кто-то другой, до меня, взял бы письмо. Рука дрогнула. Я что-то понял, сперва на нейтронном уровне, и только когда сдёрнул конверт - всем сознанием разом. Странное положение, даже больше: невозможное. Одному люмпену на такое не решиться. Я вскрыл конверт и рассмеялся. Зря. В нём на белом квадратике глянцевой бумаги была набрана, массирующим глаз шрифтом, одна фраза:

Если ты за десять дней не найдешь человека, который отрежет тебе пальцы -
ты растаешь


Чтобы придать себе уверенности я хмыкнул ещё раз. Но, перечитав послание, больше не улыбался. Даже подумал: может уже навсегда. Тут-то всё и началось.
Помню, как выбежал из дома. Откуда-то возникла решимость, что надо срочно кого-то догнать, поймать. Кого? где? зачем? Об этом думать не хотелось, да и не удавалось. Я выпрыгнул из подъезда, расплескав позади себя в разные стороны сжатые всмятку ступени. Солнце, увидев меня, сразу как-то помрачнело и сковырнуло себя ногтём тучи. Просверлив безлюдный двор, я оказался посередине главной в городе улицы - можно сказать местной достопримечательности. Не различая прохожих, я устремился вверх по дороге. Праздник стёр с неё все признаки жизни. Движение перекрыли, а гуляния в парках и на экранах телевизоров, подобно кубику льда, оттянули людские гематомы в другие части города. Я бежал вверх по полосе асфальта, представлявшегося мне мокрым песком меж двух гигантских, но стройных, ног. Белые, обритые, ровные тянулись они вереницей десятиэтажек до самого центра, где сходились в порочной черноте магазинов. Сжав в кулаке письмо, я бежал, не глядя ни вперёд, ни по сторонам. Наверное, мне казалось, что, заприметив свою жертву, или хотя бы конверт, они сами пойдут на контакт. Пытаясь уловить момент касания подошвой асфальта, я бежал по прямой, вихлял, делал невыразимые виражи с одной целью: ведомый интуицией, столкнуться с автором письма, сбить его с ног. Но провидение божие никак не попадалось мне по пути. На самом деле, всё это время я старался размышлять. Уверовав в чудо неожиданной встречи, я пытался обдумать порядок своих последующих действий. Но все решения оказывались за плечами, уносимые ветром, ещё до того, как я успевал разглядеть их в лицо. Наконец, квартала через три, я выбился из сил. Отдышавшись, осмотрелся кругом. С конца до краю улицу не оскверняло и десятка людишек. Да и окружавшие меня были какие-то бледные, словно взбитые из пыли ритуальные куклы африканских племён. - Малокровные мальчики-рукофильчики, изнывающие в истоме тяги к совершенству. Ничего подозрительного. Но неожиданно сам город показался мне подозрительно необычным. Даже пугающе необычным. Всё вокруг стало каким-то плоским, двумерным. Верилось, стоит коснуться любой вещи рукой и она упадёт за край сцены, издав приглушённый хлопок картонного каркаса. Стоит подпрыгнуть, и я сам провалюсь, сквозь молочную пенку бутафорий, на подмостки к чучелам отживших времён и событий. От странного видения никак не удавалось избавиться. Я даже скакнул, словно женщина в экстазе аборта, и попробовал сдвинуть угол ближайшего дома. Естественно, ничего не вышло. Но наваждение не проходило. Мало того, к нему прибавлялись новые. Теперь меня начинали удивлять и краски окружающего мира. Размытые, в отдельности яркие, но целиком будто прикрытые некой блеклой плёнкой, они напоминали что-то несуразно близкое - что угодно, но только не реальность. Придраться не к чему, но ощущение совершенно мёртвое. Это даже не похоже на сон. Я чуть помаялся и вспомнил. Это краски старого кино. Вся улица, люди, собаки, небо, даже солнце казалось кадрами из фильмов первого десятилетия цветного синематографа. В голову полезли всякие самоуничижительные мыслишки. Наверное, я заболел, может схожу с ума, может просто переутомился… Но от чего, спрашивается?! Перед глазами мелькнула тень всего дня, а может и жизни. Напряжение достигло предела и мне захотелось домой. От потребности даже затошнило. Отдохну, приду в себя, и всё пройдёт. Избавлюсь от мнительности, и всё окажется только зловещим видением.
- Надо сказать, нервы, вообще, моя слабая черта. Дай повод и я за минуту доведу себя хоть до суицидальной истерики. - Дитя индустриала, одним словом. Но не подумайте, что я псих. Это только днём. Ночью, на работе, я железен, как Будда. Должно же у человека быть в жизни какое-то разнообразие, правильно? Вот я ищу его в насилии над своими нервами. -
Я в последний раз огляделся и пошёл обратно. Мне казалось, что иду я медленно, размеренно, с представительной миной на лице, так что никто не сможет распознать во мне тревогу и смятение. На самом деле я почти бежал, всё с большим трудом сдерживая разливающуюся по телу тошноту. - Оступишься, и брызнет через край. Перед глазами плескались серо-бурые волны. Пока не добрался до своего дома, я снова не видел ничего вокруг. Уж лучше бы я и дальше ничего не видел.
В подъезде все неприятности как рукой сняло, а вместо них выскочила, будто прыщ, первая достойная внимания мысль. - Уже отстучало два часа дня, а значит сестра должна была приготовить завтрак и принести денег от родителей. Не деньги это, а только лишняя обуза перед вечером. Какой-то тотем символический, как напоминание о смысле жизни. Но брать приходится - привычка. Надеюсь, сестра успела убраться вон. Терпеть не могу её прокисшие глаза - мне и своих проблем хватает. По крайней мере, сегодня.
Полная тишина - ну слава богу. Странно, дверь всё так же не заперта. Что за дрянь! На тумбочке мои деньги - это ладно, но где родительская пачка. Никаких запахов и возбудителей аппетита. На полу белое пятно от зубной пасты, что я оставил утром. Ничего не изменилось. Казалось бы, после того, что я видел за дверью, можно было бы от этого только вздохнуть с облегчением. Но что-то подсказывает: делать этого не стоит.
Твою мать, а эта б**дь, что здесь делает?! - На кровати, направив своё резиновое лицо в противоположную стену, сидит незнакомая женщина… Хотя, кажется, припоминаю… Похоже, это с ней я провёл ночь. Наверное, подцепил на выходе из клуба, когда все уже были вне сознания. Какая жуть!…
- В чём дело? - спрашиваю я, не отвечая за интонацию.
Ничего не происходит. Всё тот же напряжённый силуэт, окаменевший на кровати в позе статуй жён египетских фараонов. Расправленные ладони вдавлены в матрас. Лицо бело и недвижимо. Если бы оно не было таким безрадостно вульгарным, его можно было бы сравнить с мрамором. Взгляд продолжает висеть в чёткой параллельности и бессмысленности. Кажется, женщина о чём-то глубоко задумалась, но приглядываешься и понимаешь абсурдность впечатления.
- В чём дело? - повторяю я, почти срываясь на крик.
- Тебе просили передать. Никто больше не придёт, пока ты не найдёшь человека, который отрежет тебе пальцы, - почти не разжимая губ ответила она. Теперь женщина показалась мне не то гуттаперчевой, не то пластилиновой. Таких я сам лепил в детстве. Даже захотелось ногтём выдавить у неё на щеке что-нибудь народное.
Я поперхнулся кадыком. Чтобы привести себя в чувство, пришлось два раза пройтись по комнате из угла в угол. Я остановился и присел напротив её безжизненного лица. Мне показалось, что она считает стену перед собой, отражением глаз. Что ж, она была не так уж и далека от истины.
- Повтори! - закричал я, чтобы окончательно убедиться, что это не сон.
- Никто не придёт к тебе, пока…, - начала она теми же заунывными придыханиями.
- Хватит, хватит, понятно! Признавайся, это всё твои проделки?!
Девушка молчала.
- Ты приклеила конверт?
- Нет.
- Что мне делать?
- Искать того, кто отрежет пальцы, - без тени иронии или сочувствия ответила она.
- Где? Как? Откуда ты всё это знаешь?
Её лицо посерело ещё больше. Теперь оно было похоже на порнооткрытку начала века, двадцатого.
- Отвечай! - я схватил её за плечи.
- Сейчас закричу, - уныло прошептала девушка.
- Хорошо, хорошо, - я отошёл, стряхнув отпечатки своих пальцев с её плеч. - Скажи, пожалуйста, я тебя очень прошу: ты знала это - ну ты понимаешь, что я имею в виду - ещё вчера, при встрече, или они приходили в моё отсутствие?
Всё впустую.
- Ну, прошу, умоляю тебя. Скажи хоть что-нибудь. Кто они? Это всё серьёзно? Скажи только: серьёзно это или нет? Ну хоть намекни, подмигни… Я встал перед ней на колени - уж и не знаю, что меня так впечатлило, доведя до подобного испуга - и, не желая того, обхватил её руку возле локтя. Девушка как-то укоризненно посмотрела - впервые - на меня и неожиданно взвыла. Да так резко и громко, словно мотор спортивного автомобиля без глушителя, что я сначала и не понял откуда звук. Я даже не воспринял его как звук. А замер, ожидая очередного чуда, что стихийным бедствием перевернёт остатки моей жизни. Мне представилось, что за сегодняшний день целая рота солдат промаршировала строем по нити моей судьбы, расплющив её на отдельные несвязные волокна. Но рёв изо рта девушки бил по глазам, мне пришлось прийти в себя и всё понять. Я отдёрнул руку. Она мгновенно прекратила. Лицо затвердело, как смола, в той же маске, что и минуту назад. Затем девушка медленно поднялась, обошла меня, прикрывшего ладонью глаза, и вышла за дверь. Осознав, что последняя надежда разузнать, хоть какие-нибудь подробности, уходит, я бросился за ней следом, но увидел только мрачную тень за закрывающейся ширмой кабины лифта. Я огорчился, но ненадолго. На лестничной площадке меня ждал очередной сюрприз.
Собираясь возвращаться в квартиру, чтобы хорошенько всё обдумать, я скользнул взглядом по стене. И тут же едва не стёк на пол. На ней было выведена, точно по трафарету, полуметровая надпись:

Осталось 10 дней

Чётко говорю, я бы уселся прямо в коридоре. Ноги давали понять, что ещё немного и они ничего уже не смогут удержать. Казалось, они разбились на отдельные враждебные кланы мышц, нализавшихся ваты. Но вот пару этажами ниже я услыхал детский смех и звук катящихся во глубину сибирских руд прыжков. Забыв обо всём, я бросился вдогонку. Живу я на седьмом этаже, ноги у меня достаточно длинные, в детстве был вратарём, так что лестничные пролёты преодолевал за один прыжок. Догнать беглеца удалось без особого труда всего через десяток ступенчатых маршей. Маленькая худощавая фигурка подростка лет тринадцати в чёрном балахоне, с накинутым на голову капюшоном, два раза мелькнула передо мной, пока я одним броском не сшиб его на пол второго этажа. Он тут же вскочил и, будто волк-вампир в полнолуние, обернулся передо мной милой старушонкой. Лицо, словно смятый комок простыни в стиральной машине. Одни морщины, да выцветшие узлы слезливых глаз. Из-под платка, что сзади казался капюшоном, выбилась пара перьев волос цвета пыльной паутины. Чёрное пальтишко дрожит от трепета, скрытого под ним, усохшего тельца. Я недоумённо отступаю и уже собираюсь извиниться. Конечно, прощения просить и не подумаю. Да и ущерб, какой бы там ни был, возмещать не буду: слишком они все - старики эти - искорёжили общественную часть моей жизни. Нечего скакать по чужим домам! Я уже открываю рот, чтобы бросить свою формальность, но замечаю, что руки её испачканы краской. Подхожу, распахиваю пальто и - ну конечно - вижу во внутреннем кармане распылитель. Всё понятно. Ах ты старая стерва! Морщинистое, будто изъеденное кислотой, лицо её искривляется в горестной гримасе с требованием милостыни в глазах.
- Помоги бабушке, - прослезилась она. - Заблудилась я, сынок. Сколько я дорог за свою жизнь исходила, сколько людей повидала. Трёх детишек воспитала-подняла, а на старости лет и помочь некому. Посмотри на эти руки: и коровку, кормилицу, они доили, и плуг держали, пол драили - вот этими самыми ногтями я целые палаты… Эх-охушки.
Говорила она раскачиваясь, будто былину пела, с тяжкой гордостью в глубине памяти. Но вдруг резко переменилась в лице и зарыдала, как на деревенских похоронах:
- Что же это за жизнь?! И кому она нужна такая жизнь?! Зачем я живу?! Уж подохнуть бы скорее, сил нет на всё это смотреть!
Она снова переменилась в лице.
- Мальчик, кхе-хе, - игриво поманила она, - самогончику не хочешь, а может травки иль ещё чего. Бабушка достанет. Ты копеечку дай, а бабушка тебе, что хошь достанет.
Секунду мы выжидающе смотрели друг на друга, потом у меня сдали нервы. Она что издевается надо мной?! Сначала охотится целый день - едва с ума не свела - а теперь вместо расплаты паясничает. Я скалюсь, хватаю её за плечо и прижимаю к стене. Она вызывающе взвизгивает.
- Говори, а то убью.
- Что угодно, миленький, всё что пожелаешь, - бормочет она, вернувшись в свой первый, умилительный, образ.
Мне никак не удавалось уловить момент перемены в облике старухи. Она говорила слово, не успевала закончить предложение, как уже превращалась в совершенно новое существо. Сначала метаморфоза скрадывала глаза. - Зрачки чужого человека протискивались, будто расталкивая очередь, в самый центр теряющей актуальность головы, и смотрели оттуда, как в замочную скважину родительской комнаты. Затем через всё лицо пробегала судорога омертвения, и когда оно снова возвращалось к жизни, то было уже чужое лицо. Конец, начатой фразы, приканчивал враг её автора. Новая старуха издевалась над окончанием реплики предыдущей, язвительно пародировала последние слова предложения и неожиданно обрывала его, когда уже казалось ничего не стоило завершить всё одним словом.
- Твоя надпись на стене? - продолжаю угрожающе шипеть.
- Нет, - поспешно заявляет она. И, почувствовав свою неубедительность, добавляет: - Что ты, что ты, не могла я…
Я грубо хватаю старуху за лацкан пальто.
- Да. Выдумала не я, а написала я. Как на духу, признаюсь: я.
- А конверт?
- Может быть…
Я перетряхнул её снизу вверх и обратно, как простыню.
- Может… Не помню.
Теперь она могла походить на акушерку, если бы не разрушительные последствия возраста. Взгляд внимательный, обнадёживающий. Улыбка услужливая, будто протянута мне прямо на подносе. Чуть согбенна, как музпогонщик у нас в клубе. Стоит, точно готова бежать куда угодно от одного моего слова. Официант в идеале - сорванная со стены картинка, да и только. Голос чёткий, смирный, почтительный. Щёлкни три раза пальцами, она и вальс станцует.
- Что это всё значит? - спокойнее спрашиваю я.
- Там написано…
- Отвечай, я тебя спрашиваю! - ещё раз встряхиваю я трухлявое тельце.
- Если через десять дней ты…
- Кто тебе всё это дал, кто послал тебя?
- Ты ЕГО не знаешь.
- Не твоё червивое дело! Имя?!
- Никто не знает как ЕГО зовут.
- Кто он такой? Откуда взялся? - я нервничал и спрашивал какую-то бесполезную муть. Мне показалось, что это старуха заставляет задавать идиотские вопросы, чтобы отвлечь внимание.
- Этого никто не знает, никто не видел ЕГО.
Я сосредоточился, отбросил чужие слова и мысли - все, что показалось мне подозрительными - и постарался спросить то, что мне действительно интересно.
- Да кто он такой, чёрт возьми? - снова не то. Но уже ближе, как слепые пальцы на пути к пуговицам блузки, подгоняемые теснотой туалетных кабинок.
- Этого никто не может сказать.
- Что ты несёшь, старая сволочь. Имени нет. Откуда? - никто не знает. Никто его не видел, никто не слышал. Того нет, сего нет - ничего материального нет. А всем заправляет, в чужие жизни врывается, пугает, угрожает какой-то нестыковицей. И при этом никто ничего о нём не знает, а задания выполняют - бог он, что ли?!
- Можно и так сказать, - неожиданно ответила старуха, будто кто-то её просил.
- Что сказать?
- Можно назвать моего господина и богом. Кому как угодно. Имена значения не имеют. Ничего, кроме времени, значения не имеет.
Похоже она сумасшедшая. Хотя какие тут могли быть сомнения. После всех этих прыжков, перевоплощений, кем ещё она могла оказаться?! Чтоб тебя! Ну и кретин же я. Как я мог повестись на такую верлибру?! По поводу какой мути я сегодня сопел!… Уй-йо! И всё благодаря одной полоумной старухе.
- Так значит, ты говоришь, он бог? Автор надписи на стене и на клочке бумаги в конверте - бог? - я чудом сдержался, чтобы не засмеяться раньше времени.
- Если того, кто даёт и берёт от нас время, можно назвать всего лишь богом, тогда он бог. На самом деле он больше. Больше бога, больше любых имён, легенд и героев. Он владеет временем. А значит, он мог бы владеть и богом.
Старуха становилась всё серьёзней и выглядела от этого всё моложе.
- Что-то я плохо понимаю: он, что может делать что-то со временем?
- Всё, что угодно.
- Так-так, а что ж он с тобой тогда ничего не сделал? - я едва не хлопнул в ладоши от удачной шутки.
Как ни странно, она не то, чтобы обиделась, а даже совсем наоборот: как-то возгордилась от того, что ей дали возможность похвастать своими успехами:
- А ты разве не заметил?
Она игриво подмигнула и ущипнула меня за подбородок.
- Я бессмертна.
- Ну уж так прямо и бессмертна…
- Я могу быть, кем пожелаю. Любой возраст может стать моим, если я того захочу. Ай-яй-яй, какой ты невнимательный! Как же ты его собираешься найти… Мог бы и заметить, что послание тебе рисовала симпатичная студентка-художник, по лестнице убегала маленькая, юркая девочка-коптелочка, а разговаривает сейчас с тобой вполне зрелая, наделённая недюжинным опытом, женщина.
- Да уж, вамп... Хорошо, так что там за бог, говоришь, объявился? Что за искуситель метафизический, падшим душам свои визитки рассылающий?
- Не знаю. Не видела, - отрапортовала она.
- Да ну блин, как это не видела?! Но как-то же он должен вам сообщать свою волю, правильно? Даже, если он является к вам во сне, вы всё равно что-то да видите.
- Ничего не знаю. Приходил ко мне человек, такой высокий, стройный, симпатичный…
- Лицо?
- Нет, лица я не видела…
- Так почему же он… Хотя ладно, понятно. Ну, дальше.
- Весь такой высокий, весь молодой из себя. Какое молодое ж, однако, пошло нынче поколение, вы заметили? Весь такой строгий, нигде ни складочки, ни чего там ещё, как, знаешь, иногда бывает. В черном таком пиджаке, в чёрных штанах, в черных туфлях. - Многозначительная пауза. Она поднимает указательный палец, цепляет им мою верхнюю пуговицу и притягивает за неё к себе. - Знаешь, что там было? - Золотые подошвы и чёрная шляпа с золотым же ободком, - шепчет она на всю площадку. - Это тебе на случай, если он пожелает тебя видеть. Так вот он сказал, - продолжает она спокойно, выискивая что-то безразличным взглядом за моей спиной, всем видом показывая насколько её утомили долгие объяснения, - что времени нет.
- Вот чёрт! И его нет, и времени нет! А может они одно лицо, а? - как-то незаметно я начал смеяться, забыв о сдержанности и политкорректности к старческому безумию.
- …времени нет, но к этому надо привыкнуть. Есть одно условие. Надо забыть о смерти. Если забыть о смерти, то время исчезнет само собой. Время, как я не знаю… как бессмертная душа. Ты, верно, думаешь, что у каждого человека только одна-единственная душа, которой нет ни у кого больше. Как бы не так, - хлопнула она меня по плечу. - У каждого человека сотни, тысячи душ, в каждом человеке заложены души всех живущих сейчас людей. Только их надо отыскать. Души не прикрепляются за человеком, как паспорт. Души берутся напрокат, ты можешь выбрать себе любую, и сменить, когда пожелаешь, но для этого ты должен забыть о времени, а значит и о себе. На самом деле это не так уж и сложно. Главное только не цепляться за прошлое и не опутывать себя будущим. Забудь о себе, и стань кем угодно.
- Ну и причём здесь твой бог?
- ОН учит. ОН может всё. Забирает и возвращает жизни. Кого-то убивает, кому-то одалживает крылья. ОН может всё. ОН может даже смять и выбросить наш мир в мусорную корзину.
- Всё хорошо, - успокаиваю я разошедшуюся старуху. - Но какое ему… какое вам всем дело до меня! Что вы от меня-то хотите? Не желаю я ни бессмертия, ни души твоей. Ничего мне не надо! Всё меня устраивает!
- А вот и нет. Вот и нет. Ошибаешься. Вовсе твоя жизнь тебя не устраивает, - запрыгала она.
- Не тебе это решать!
Она даже закачалась от моего крика. Отступила и дёрнулась влево, будто собиралась убежать. Этакий футбольный финт.
- Стоять! - прижал я её к стене.
Выжидающий взгляд, будто надеется, что во мне проснётся совесть.
- Возьми меня! - облизывая губы и томно раскрывая рот, старуха бросается мне на шею. - Да, твоя маленькая кошечка жаждет ласок. Возьми меня, овладей мной. Будь моим первым мужчиной. - Иссохшими пальцами, овитыми искорёженными венами и жилами, словно деревца под многолетним плющом, она разрывает грязную блузку на груди. - Поимей меня, я твоя рабыня. Грязный секс! Грязный секс! Грязный… - орёт она, прижимаясь ко мне.
Меня мутит. Голова кружится. Ещё мгновение и тело вывернется наизнанку, смывая всё на своём пути, пробуждая меня ото сна. Сейчас меня стошнит… ещё пара секунд… ещё слово… мне плохо… Стараясь не смотреть вниз я хватаю старуху за горло. Дверь на площадку распахивается, и через неё, перекатывая литры щёк, протискивается разбитая отбивная в халате. Этакий фарш грубого помола, из пятничного магазина. Плешь и свежевыбритая грудь блестят закатным глянцем.
- Шо такое! Эй ты, малец, оставь бабушку в покое, - орёт мне средних лет мужчина, размахивая испачканным губной помадой кулаком, - а то щас милицию позову.
Старуха пользуется моментом по полной. Хихикнув, она сбегает вниз по лестнице. Я не чувствую ни сил, ни нужды для погони. Но раздражение, переварившееся в поджелудочной железе в плотную едкую массу, рвотным рефлексом выплёскивается под самый череп. Я сжимаю кулаки, опускаю голову и надвигаюсь на мужика.
- А тебе какого чёрта здесь надо?! Что ты лезешь не в свои дела? Чего ты орёшь? Чего ты вообще выполз, мать твою! Сидел бы в своей дрянной комнатушке, да посасывал бы своё сало, козёл свинорожий!
Я уже готов был двинуть ему по морде.
- Ну что, защитник угнетённых, что, поборник справедливости, чего трясёшься, давай разбираться. Раз уж выполз, давай, вываливай свои аргументы.
Губы его бились такой крупной дрожью, что, казалось, сейчас зазвенят. Неожиданно он выдернул из кармана халата зажатую в кулак левую руку. Мужчина держал её там, в течение всего своего широкомасштабного явления. Она копошилась за тиной ткани, жила там своей частной жизнью, скрытой от света. На всём теле мужчины, наверное, только эта рука была для меня загадкой, потаённым белым пятном. И вот она, эта самая мистифицированная ладонь, на мгновение раскрывается перед моим лицом третьим оком… затем только, чтобы лишь в очередной раз осквернить его. - Мужчина зарыдал, и без размаха бросил мне в глаза горсть каких-то насекомых. Пока я стряхивал с себя истерично шуршащих лапками тараканов, он восхитительно резво юркнул в свою квартиру за правый угол. От злости я вдарил со всей силой по двери в прихожую трёх жилищ. Не помогло.
В то время как я давил сбившихся в кучку насекомых, из-за стены грянул жгучий рок. Лёгкий заводной рок для движений, а не умозаключений. Дверь напротив распахнулась. На пороге бился в судорогах мой старый знакомый. Лет сорока возрастом и в четверть меньшим счастьем знакомства. Подпрыгивая и выбрасывая вправо и влево руки, он подбежал ко мне и заорал изо всех сил, хотя было не так уж и громко:
- Не трогай его. Забудь обо всём. А лучше… Лучше дай… Ты дай мне рока… Ты дай мне рока, сейчас!
Он попытался изогнуться мостиком и упал на спину. Кровь потекла из разбитого затылка. Он же даже не вскрикнул, а только засмеялся и принялся дёргать руками и ногами, то ли продолжая танцевать, как всегда не обращая не малейшего внимания на музыку, то ли испытывая чувства сродни перевёрнутому на спину таракану. Вылитый таракан. Даже лужа крови за плечами кажется вот-вот превратится в блестящие надкрыльники.
Я стоял над своим старым знакомым, смотрел на его метания по полу. Мне хотелось только одного: раздавить его, как тех тараканов за дверью. Я бы сейчас отдал, наверное, всё что угодно, только за возможность одним поворотом каблука размазать по паркету это жалкое человеческое тело, пускающее во все стороны струи крови, словно дряхлый старик в порыве энуреза. Раздавить насовсем, чтобы не осталось ничего - одно жёлтое пятно. Ни бугорка, ни запаха… Но вот, вслед за долгим воплем охрипшего к концу песни рокера, наступила тишина. Кассета закончилась. И надо же, вместе со стоном певца на последней ноте, передо мной - вокруг меня - будто зажёгся свет. Будто пролетела бешенная ночь в клубе, и теперь зал покрылся, словно паршой, пятнами восхода. Включили лампы накаливания, и маленький комок вселенной музыкальных перверсий превратился в комнатушку, насквозь пропахшую бытом. Свет вокруг меня зажёгся, я очнулся, и с ходу вкусил пощёчину своего идиотского положения. Мало того, что увидел это, я ещё всё вспомнил, и заметил под ногами человечка, к которому имел как бы обязанность испытывать некие добротные чувства.
- У тебя кровь, чувак. Вставай. Ну ты дал… Всё в норме? Ты меня видишь, узнаёшь? Ну и отлично.
Он неуклюже поднялся. Всем видом выказывая смущение и боязнь обременить меня своим существованием. Усердно кивая головой, он смотрел влево от моей шеи и неуверенно сбивал пальцем пятно крови на локте.
- Что это было?
Он закусил губу и всхлипнул мне в ответ.
- Чего ты? Что случилось?
Для вежливости он сделал вид, будто всё нормально, словно отвечал на вопрос "Как дела?" дальнему знакомому, возвращаясь с похорон. И тут же, не медля, зарыдал.
- Я изнасиловал свою дочь!
- Ну и что.
- Как? Ведь ей всего три года! - он ожидал, что я буду шокирован, надеялся на порицание, проклятие, но, встретив равнодушие - не то, пролетарское, а настоящее, понимающее - даже на мгновение перестал жалеть себя.
Хотя, нет, вовсе не равнодушен я был сейчас. Я всё понимал, я всей ЦНС отдавал должное его чувствам. Мало того, я проникся его страстью. Что-то заинтересовало меня в нём, что-то притягивало меня. Подумать только, мне даже захотелось ему помочь.
- Она жива?
- Она такая маленькая, такая нежная, крохотная. Просто куколка, а я… - плюнув на меня, он снова вернулся к своим страданиям, выдаивая из них какой-то аналог тестостерона.
- Она сейчас дома?
- Да… Крошечная, а я животное… Да… её клоун к жизни возвращает. Обещал, что будет, как новая, - он горько усмехнулся, как падкая до пошлости женщина.
- Какой ещё клоун?
- Да, клоун, - он повторил свою усмешку, как фирменную шутку. - Это всё он. Он виноват. Во всём виноват только этот проклятый клоун. Он меня смутил.
- Подожди, что это ещё за клоун? Что за шутки?! Причём здесь, вообще, клоуны какие-то?
- Говорю же, он виноват. Если б он тогда не остановил время…
- Что-что-что? Что ты сказал?
- Думаешь, я похотливая тварь? - свернул разговор он к излюбленной теме. Почему он не ответил? Не расслышал? А, может, мне только послышалось? Да что же это за чушь творится! - Думаешь, я мерзкий извращенец? А вот я скажу тебе: да не хотел я её вовсе! Ты понимаешь? Совсем не хотел! Зачем? Есть же полноценная жена, да и клуб если что. Не хотел. Вот в этом всё и дело.
Он замолчал. У меня не было никакого желания продолжать эту тему. Повторять же свой вопрос я считал неуместным. - Принцип: никогда ничего ни с кем не делай дважды.
- Скучно всё это, - продолжил он, уже без всех этих опереточных взвизгов. - Скучно, понимаешь? Ты представить себе не можешь, как это ужасно, когда всё идёт по порядку. Одно за другим. Там ты делаешь то-то, с другим занимаешься этим-то, и никогда не поменяешь их местами. Никогда ничего нельзя изменить. А если попробуешь… Тут ещё этот клоун подвернулся… Не вини меня. Ты просто не знаешь, как это страшно, когда появляется возможность. Шанс, который, ты понимаешь, больше никогда не повторится. Когда тебя ставят один на один с этим последним в жизни шансом у тебя не остаётся выбора. Безнадёжная ситуация. Я не мог поступить иначе, чего бы то ни стоило. А она вся была такая маленькая, такая невинная, такая неприспособленная для этого… Неприспособленная… Я должен был нарушить, сломать что-то в этом мире. Я должен был зажечь его. Я привнёс рок в эту жизнь. Мне нужен рок, рок, только рок. Не жизнь, не время, не будущее, а только рок. Я хочу жить в нём, навсегда очутиться в роке.
Он вяло попытался возобновить свои танцы. Потом резко остановился, подошёл ко мне, впервые посмотрел в глаза и тихо продолжил:
- У всех нормальных людей чёрные полосы в жизни чередуются с белыми. А представь, как жить, если всё время, с рождения, ты в одной серой полосе. Ни вверх, ни вниз. Серая полоса… Уж лучше постоянно терпеть неудачи. Даже несчастья так не опустошают, как стабильность. Несчастья хотя бы сопровождаются какими-нибудь событиями. Да пошло всё!… Буду жить теперь одним роком.
- Давай-давай, живи. И всё же, нельзя ли взглянуть на твоего клоуна?
- Да ладно, оставь его. Не поверишь, а я ему даже благодарен.
- Кому нужна… Вообще, откуда он взялся? С каких пор ты занялся разведением всякой теплокровной сволочи в домашних условиях?
- Он пришёл вместе с тем господином в чёрной шляпе и, ну, в этом, фраке или пиджаке…
- С золотым ободком? - подхватил я.
- С золотым ободком… Такой приятный молодой человек…
- И лица не видно? - почему-то всё это меня крайне забавляло.
- Да, он всё время держал его в тени, и… Подожди, так ты что тоже видел его? - опомнился он.
- Да нет, так… так. Ты, давай, продолжай.
- Что тут продолжать. Ты ж знаешь, мне никогда нечего было рассказывать. Вы ж даже меня лизоблюдом прозвали за то, что я не зная, что сказать, вечно всем поддакивал. Нечего тут рассказывать. Пришёл, спросил про мои желания, не требуется ли чего. Я ответил: всё нормально. А он взял и рассказал всё о моей жизни. Минут десять перечислял все мои потери, всё, чего мне не достаёт, всё, что я хотел и должен был желать. Должен был, но боялся. Боялся всего, даже подумать об этом. Он рассказал мне всё это и… ушёл. Он ушёл, бросив меня опустошённым и отчаявшимся. Он не оставил мне ни иллюзий, ни надежд. Ни единой надежды, ни на что. Когда он исчез за дверью, я сидел на этом самом месте, охватив голову руками и проклиная мать за её похотливость, что вынудила меня родиться. Вот тут-то и появился клоун. Он отвёл меня в квартиру, осмотрелся, порыскал, уложил Оксаночку на кроватку, провёл по лицу рукой и, по-моему, незаметно сунул ей что-то в рот… хотя, может, и показалось… Он сказал, что ближайшие полчаса исчезнут из времени. Он сказал, что выкинет их из истории. Что бы я ни натворил, никто об этом не узнает, не вспомнит и не заметит последствий ни одно живое существо на земле, а уж тем более бог. Только клоун да я. Но его, он сказал, можно в расчёт не принимать, так как он и сам почти всё время исчезает, как эти полчаса.
- Так, всё, кончай. Пойдём, лучше, взглянем на эту Краснокнижную живность. Мне бы очень хотелось познакомиться с ним как можно ближе.
Он зарыдал. Я плюнул и пошёл сам. Коридор квартиры был превращён в млечный путь отбросов. Пол укрывала от посторонних стихия колышущихся предметов. Чего здесь только не было: осколки, обрывки одежды, куски мыла и бритв, пинцеты и шприцы - всё вступало в футуристическое соитие. Каждый плевок находил здесь своё призвание - кто угодно, кроме того, что имело хоть малейшее право присутствовать в этом месте. Дверь в комнату была бездарно разбита. Я заглянул в дыру, откуда на меня уставился бесформенно-наглый чёрный зрачок, расплескавшийся меж краеугольных осколков. Несмотря на день, с беснующимся злорадством разбрызгивающий свой изъязвлённый свет по улице, в комнате было прилично темно. Хотя, приглядевшись, я разочаровался. Так себе: сумерки средней руки. Видно каждую деталь фотографий, палыми листьями усыпавших пол. На всех стандартно-безликое попсовое изображение такой же попсовой микроженщины от рождения до стадии разделения полов. Свет из окна обрубает придвинутый к нему шифоньер. Около стен ряды пыли и, напротив, пятен крови. На мятой, будто выжатой, кровати сидит неполноценного роста клоун. Короткие ноги раскинуты под прямым углом. Скулы налились буграми напряжения. Челюсти сжаты, нижняя чуть сдвинута влево, так естественно, что кажется лишь дефектом прикуса. Верхняя губа слегка подёргивается, периодично обнажая зубы. Он сдвинул брови и через каждые два вздоха сплёвывает на цветы в вазе. Я вошёл в комнату, клоун скосился на меня, зло усмехнулся, и продолжил мять в своих перчатках буро-липкий шарик. - Похоже, ком волос.
- Ну и где девочка? - задал я какой-то риторический вопрос.
- Да ну её. Всем только мешала. На что она годится?! - огрызнулся клоун.
- Куда ты её дел?
- Тебе какое дело? Ушла она.
Я подошёл и встал над ним. На его белой накрашенной плеши стоял какой-то номер. Мне было лень запоминать.
- Где?
- Слушай, ты, шёл б-ка лучше отсюда. Говорю ж, выбросил. Много чего хотела. Там она, - он кивнул в сторону шифоньера. - А молчала б, была здесь, - указал подбородком себе под ноги.
- Где? В шкафу?
- Ну ты дурак! - его одутловатый голос треснул. - Ну ты дал! "В шкафу"! - он засмеялся своим профессиональным гоготом.
- Так, ты, сволочь, щас ты у меня ответишь! Это ты бабку с ума свёл? Ты мне бумажки на дверь клепал? Ты мне угрожал? Ты, бог чёртовый, ты щас у меня под суд пойдёшь. Сейчас для тебя страшный суд начнётся.
- Ой-ё-ёй, - он вскочил и начал кататься по комнате, хохоча и хватаясь, то за голову, то за живот, - ну, дурак! Перепутал! Во даёт, меня с НИМ.
Последнее слово он сказал уже спокойно, даже строго, сверкнув на меня своим безумным яростным взглядом из-под искусственных слёз. Я приготовился лягнуть его в живот, но в этот момент вернулся хозяин квартиры.
- Где моя доченька? Где Оксаночка?
Клоун устало закатил красные глаза.
- Что ты с ней сделал, злодей? Ты ж обещал, что всё будет хорошо?
- А кто говорит, что будет плохо?! Я говорил, что не останется никаких плохих воспоминаний, вот и радуйся. Я говорил, что никто не заметит: ты замечаешь что-нибудь? И, вообще, что такое? Что вы все кричите? Что ещё за девочка? Нет уже никаких девочек, вымерли все. Всюду одни женщины.
- Верни мне мою дочь! - воскликнул любитель рока, стоя на месте и не меняясь в лице.
- Живи спокойно, а страдания я возьму на себя, - продекламировал клоун и зашёлся в хохоте. - Можешь поклониться моему страданию.
Мой старый знакомый бросился на него. Клоун оскалился, достал из-за пояса пульт дистанционного управления и нажал кнопку… Грянул рок. Убитый горем отец, остановился в шаге от убийцы, лицо его свела судорога. Когда она схлынула, он уже улыбался. Затряс головой, пострелял в нас поочерёдно пальцами, прыгнул, обернулся в воздухе и выбежал из комнаты. За ним устремился и клоун.
Он уже выскочил за дверь, когда я, наконец, понял, зачем пометил эту квартиру своим посещением. Сил уже совсем не было. А ведь впереди ещё целая ночь. Через четыре часа надо будет отправляться в клуб. Даже отдохнуть не успею. Нестерпимо захотелось домой, так, словно женщину в детстве. Я сделал шаг к выходу и увидел на стене над дверью написанные кровью цифры: 9,5. Желание как-то разом исчезло. Ничего не оставалось. Пришлось снова бежать вдогонку за клоуном. Свернул за угол, там скакал мой старый знакомый. Он схватил меня за руки и прыгнул между моих ног. Я разжал пальцы, он почему-то тоже. Его тело простучало от стенки к стенке и укатилось в голубую даль.
Клоун ждал меня на улице, облокотившись на дверь подъезда. Завидев меня, он завизжал и, размахивая руками, побежал прочь. Минуты через три погони я заметил, что он в точности повторяет мой утренний маршрут. Люди навстречу шли целыми охапками. Как назло. Перед ним-то они расступались, улыбались, смеялись, дети бросались вдогонку. Мне же всё чаще путь преграждали растопыренные спины, да под ноги летели шарики детских тел. Но, слава богу, кто успевал развернуться или просто не переносил отдающий потом юмор, те распрыгивались в разные стороны, уступая дорогу именно мне. Он бежал, кривлялся, пускал во все стороны непристойности, проглатываемые народом с визгливой гримасой восхищения. Он прыгал, танцевал, он стучал по мостовой своими огромными, как моё отвращение, башмаками в направлении самого центра. Он бежал всё время передо мной… и вдруг исчез. Я остановился и огляделся. Только блок мрака, как пустота внутри шкатулки, по правую руку мог привлекать внимание. Магазин. Маленький такой, невзрачный, как и всё в нашем городе. А блеску-то, а зеркал… Весь тонированный, будто на самом деле полный маркет, как написано над входом. Заглядывать за дверь было как-то боязливо. Представилось, что там, внутри, затаилось нечто дикое, массивное, жуткое, Колизей например. Только трибун нет, а все зрители по арене бегают, за зверьми да гладиаторами охотятся. И всё старухи там старухи, мерзкие такие, противные и пахнет от них жутко и места живого от костылей не останется. На всех они кидаются, куски печени живьём откусывают. А за прилавками другие стоят - интеллигентные - и тем всё головы подают, гладиаторов там или императоров, а то и просто случайных прохожих, кто в этот магазин заглянет. Тьфу, всегда так. Стоит о старухах вспомнить, мало того, что дрянь всякая в голову лезет, так ещё и делать больше ничего не хочется. Надо себя пересиливать.
Первая ломка стереотипов удалась: я напрягся и вошёл в самую утробу магазина. Как и следовало ожидать, на входе меня встретил всё тот же пресловутый клоун. Сначала я его даже не узнал. Что-то в нём изменилось, сделало такой резкий оборот, что он едва не превратился в другого человека. Что-то такое, чего от него и ждать было нельзя. Пригляделся. Он стоял почти спокойно. Подмигнул, и тут я заметил. Клоун стал доброжелательнее, даже некоторую жизнерадостность можно было бы угадать в нём, если не знать каким он иногда бывает. Но я-то знал. Только вот бить, как задумал, его не стал. Вокруг собрались дети, люди копошились за спиной, да и улыбался он откровенно нагло - прямо в лицо мне. Вот рука с кулаком так и обвисла. А потом и я сам как-то весь обмяк, точно эта рука, и опустил плечи. Все вопросы выскользнули из головы. Я стоял, смотрел на клоуна и не знал, что делать и зачем вообще здесь существовать. Сейчас отступлю. Ещё немного и отступлю, - думал я. Нельзя допустить этого, ни в коем случае нельзя. А действия никакие в голову упорно приходить не желали. Клоун кривлялся, а я всё стоял, как гений математики, с опущенными руками и в окружении прыгающих детей. Он лаял, гримасничал, из глаз его били красные потоки слёз. Восторг детей надвигался на нас штормовым валом. Казалось, ещё немного и они будут готовы разорвать в клочья друг друга или отхватить на память по куску клоуна. Я решил спасти всех разом. И ударом по почкам перебил клоуна на полуслове.
- Я вас внимательно слушаю, - повернулся он ко мне, будто не чувствуя боли.
- Что это всё означает?
- Безвозмездный подарок времени. Я дарю родителям этих детей десять минут качественной жизни. А во…
- Заткнись! Прекрати мне всякой чушью мозги забивать! Я тебя спрашиваю: в чём дело? Что всё это значит? Почему вы целый день за мной гоняетесь? Что вам от меня надо? Что это за шутки, хрен тебя возьми?!
- "Гоняетесь"?, - он снова засмеялся, как тогда в комнате. - Это не шутки. У тебя действительно нет выбора…
Брошенные на свой произвол дети, возмутились тому безразличию, в которое их неожиданно погрузили. Они оскалились, завизжали, сбились в противоударную кучу. Выбор для вымещения агрессии был, прямо сказать, невелик: клоун да я. Кто б сомневался: они увидели источник бед всего мира последних минут во мне. Как стая пираний, они набросились на мои штаны, вцепились в них, терзали без жалости и смысла. Они тыкались свои тупыми мордочками и плавниками в мой живот, выталкивали на улицу, подальше от своего покровителя. Было очевидно: сопротивление приведёт только к несопоставимо большим, ничем неискупимым, потерям. Защищаться бесполезно и запрещено - они дети, а значит неприкосновенны. Безгрешны. Как эти чёртовы ангелы. Промысел божий. Бич божий. Даже за шаг до смерти мне будет запрещено прикоснуться, плохо взглянуть на них. Иначе не будет мне покоя в вечности. Никто не спасёт свои жизни от детей. А если посмеет… Лучше не думать об этом.
- За что? Что я вам сделал? Почему? - только и успел крикнуть я.
- Потому что жить надо, а не всякой х**нёй страдать, - прошипел клоун.

Поразмыслить над его словами, как и над всеми сегодняшними событиями, снова не удалось. Только я оторвался от детей, свернув в подворотню возле магазина, как увидел его. Весь в чёрном с золотыми ободками. Сначала я даже не понял, откуда знаю эти приметы. Совпадения понемногу начинали меня угнетать. Но всё же я выследил его, и такую возможность, как говорит мой старый знакомый, упускать нельзя. Похоже, он заметил меня тоже. Только что вычёсывал фундамент здания, а теперь вдруг наклонил голову и скользнул за угол, в беспросветный двор. Трубы, камни, внизу грязь, вверху мох. - Вот и весь наш город за фасадами домов. Трубы свешиваются с крыш языками хамелеона, ползут по стенам, разрезают воздух, опускаясь на наши головы с олимпийских вершин манной небесной. Трубы выползают из подземных нор, норовя выскочить из-за какого-нибудь очередного валуна, ухватить за ногу прохожего и утащить его в подземное царство, своей королеве трубоматке по имени канализация. Она источила всю землю, она сплела вокруг нас свои сети, город полностью в её власти. В любое мгновение она может захлопнуть свою ловушку и сожрать его весь разом. И только дождь может погубить её. Я сам не раз видел, как во время ливня канализация захлёбывалась, извергая изо всех отверстий буро-чёрные фонтаны крови. Но тело её необъятно. И яд омертвения, запустения, скручивающий отдельные её члены, не способен парализовать подземелье, всю изнанку города разом. Трубы оплетают нас. Мы мухи в их паутине, отсюда нет выхода.
Я бегу за ним по всем неразличимым дворам и думаю об обречённости. Мало мне своей жизни, так ещё какие-то кретины выбиваются из сил, растаскивая её по пыльным углам. Воруют по мелочам, запугивают, как кидалы, и только вынуждают меня ещё глубже погружаться в её ничтожество. Как скучно, как тяжело… Сейчас бы заснуть. Но ничего нет. Ни музыки, ни другого какого новокаина. Зачем я догоняю его? Что мне от него? Что это изменит? -Ничего. Вот в этом и причина. Главное, чтобы ничего никогда не менялось. Поэтому я и взволнован, поэтому я и боюсь возвращаться домой.
Чёрный костюм впереди играет со мной в геометрию: прямоугольник - параллелограмм, параллелограмм - неправильная трапеция. Человек в нём особенно не напрягается, иногда мне даже кажется, что он не бежит, а только быстро отстукивает шаги, как клавиши перед монитором. И, тем не менее, я никак не могу приблизиться к нему. Погоня за тенью. Он уводит меня всё дальше и дальше от центра, а места от этого становятся, наоборот, только знакомее. Из последних сил я ускоряюсь, забываю о самосохранении своего костюма, и, чувствую, начинаю нагонять его. Ещё немного. Ещё пару десятков метров. Он скользит по бордюру, я же перелетаю через канаву, он шлифует рёбра шлагбаума, я летучей рыбой взмываю над ним. Между нами остаётся с десяток шагов. К тому же я замечаю, что мы выходим на магистраль, а значит, лишённый преимущества знакомых закоулков, он легко станет моей добычей. Тогда всё и решится. Вот он огибает гроб мусорного контейнера, ныряет под арку переплетающихся труб, и погружается, как муха в чае, под толщу ослепляющего солнечного света. Он в моих руках! Через два прыжка моя нога вонзается в его след, я поворачиваюсь, на ходу приготавливаю ухмылку… Чтоб ты… вы… б…! Да ну что это такое, так же нельзя!… В конце-то концов! Ну и что ж вы думаете он сделал? Не поверите… Размножился! Вместо одного врага по тротуару шествовало целое стадо. Тевтонский клин. Все они были настолько похожи, идентичны, что когда эта команда бросилась врассыпную, мне показалось, что я, наконец, сошёл с ума. Не было бы ничего удивительного. И, кстати говоря, многое бы объяснило во всей моей жизни. Вообще, сумасшествие - лучший кокон для классификации человека, его поступков, мыслей, родственников и всей атмосферы, которая его воспитала. Чума какая-то. Сумасшествие - надежда общества. Новые ведьмы. Но это, к сожалению, было не так. Я и, главное, все прохожие определённо видели, как на повороте автострады в центральную часть города в разные стороны разбегаются шесть, семь… чёрт знает сколько людей одинакового роста и костюмов. Не долго думая, я решил не менять принципов и побежал туда, куда собирался до этого. Словом, прямо. По тротуару. Благо, один из клонов поддержал меня в этом устремлении. Когда мы отгрохали метров сто, меня, как назло, осенило. А ведь, наверное, стоило-таки обратить внимание на то здание, возле которого появилась толпа богочеловечков. Ух, чувствую, как-то они между собой связаны. Связаны, точно говорю, связано оно со всем этим, что со мной происходит. Как нельзя жёстко связано. Но на удачное возвращение надеяться было нечего. О том месте не осталось никаких воспоминаний. Зато меня начали наполнять тёплые чувства от кружащих по обе стороны дороги домов. Как вы думаете, к чьей родине мы приближались? Конечно, к моей - какие вопросы?! Вот там, за углом, откроется хороший вид на окно моей квартиры. Словно почувствовав это, человек в чёрном позволил себя схватить. У меня дрожали пальцы, когда я оборачивал его к себе лицом. Я ожидал, по меньшей мере, чуда. Предчувствовал своё превращение в соляной столб, а то и что позабавней. Но когда я скинул с него шляпу, едва не упал в обморок. - Всё тот же клоун! Это уж слишком. Новая встреча вконец доконала меня. Не в силах даже разбить его похотливую губу, на подкашивающихся ногах, я пополз в первый попавшийся двор. Благо, он был хорошо мне знаком. Словно сутенёр, мшистый забор шершаво шептал мне обещания полного доступа к любой свободной лавочки с любопытной альтернативой. Я выбрал самую тёмную, она же была и наиболее дальней. Как же это примитивно: всегда платить за удобства!
Я устал. Устал до самоотречения. Уже час как я должен спать. Я жутко устал, а ведь скоро наступит пора приготовления к работе.
Я сел на скамейку и провалился. Весь окружавший меня мир треснул. Хлопок моих ресниц разбил его вдребезги, усыпав ноги осколками образов. Я провалился в чёрную дыру. Минуту не было ничего. А затем появился другой.
Он стоял передо мной. И я понял, что он заменил меня. А мир окруживший его, заменил мой мир. Это был потёртый, второсортный мир, встретившийся мне сегодня утром. Выцветшие краски, грубые формы, основные фигуры. А главное, нет ничего родного, исчезли все любимые детали, что ещё могли успокоить глаз, растаяли все мелочи, все подробности. Исчез и я. А вскоре, вслед за моим телом, провалилось и сознание.

Квадраты домов, клубы дыма крон деревьев. Чёткие формы в серых тонах. Каноническая симфония мироустройства в тональности ре минор. Но вот мы видим пятно на этой схеме. Клякса на листе, исписанном формулами. Паутина в углу рамы картины. Муха на пироге именинника. Чёрное пятно, словно дыра в ночном окне. Неприлично незначительный осколок. Что это? Нет никаких оснований, не считать его человеком. Кто он? Он постоянно меняет формы. Но всё же всегда выполняет своё призвание. Он палач. Его окружают чёрные улыбки. Может цветы, а может и кошки. Его покрывают чёрные струпья. Может проблемы, а может и дождь. Но большинство считает, что это только отметины солнца, следы ударов кнута из лучей. Они скатываются по его чёрному костюму. Всё черно на нём и в нём. Он был бы никем. Чёрной дырой. Если бы не одна линия. Лоб его и ступни ног - мысль и силу - окружают, прорезая черную броню, золотые кольца - линии совершенства. Зачем они? Они открывают ему дорогу ко всем устремлениям. Они выделяют его из серой массы, не оставляя возможности слиться с ней. Они позволяют его действиям стать реальными. Он властен, умён, силён и безлик. Его почти нет. Но нет и такого дня, когда он не оказывался необходим кому-нибудь. Чем занимается он? Никто в точности не знает этого. Даже он сам до последнего мгновения. Но цель его очищать - очищать время от лишних событий. Он палач. Приказ, усилие воли, и он сможет всё. Но, по сути, его не существует. - Нам никогда не поймать его.
Его цель: человек с такой же внешностью. Он должен найти человека со своим лицом, выследить и убить его, когда тот будет чем-то увлечён. Неудач он не знает. Но на этот раз он не знает и ничего о своей жертве. Ни вины, ни привычек, ни места. Есть только лицо.
Человек в чёрном оборачивается, и идёт в сторону арки. Он покидает свой серый приют. Он выходит на охоту.
Надо же, забыли самое главное. У него нет мыслей. У палача есть цель, но нет своего сознания. Он носит жертву в себе. Именно жертва видит окружающий мир, она чувствует, оценивает, она ведёт палача к его цели. И только эмоции жертвы, которые та не может сдержать, указывают палачу мишень.
Но на этот раз что-то не так. Жертва не желает заявлять о себе. Это невозможно. Это не зависит от неё. Она просто либо не знает ничего о происходящем, либо лишена мыслей. Самосознание её атрофировано.
Палач стоит на перекрёстке. Людей почти нет. Мыслей тоже. Только где-то в оркестровой яме городских окрестностей машины гудят в до мажоре. Он ждёт. Секунду, десять, минуту, двадцать, час… Бессмысленно. На этот раз ничего не удалось. Но он всё равно выполнит своё задание: палач убьёт жертву, и, если понадобится, не раз. В этом нет никаких сомнений. Нет никаких оснований, не считать его великим палачом.

Меня обратно вывернуло в реальность. Я проснулся. Вот до чего доводят истерики: уже разговаривать во сне сам с собою начинаю. Мало мне моих порнографичных видений, так теперь ещё и мужчины какие-то… палачи… Хотя, может, это знак? Может пора уже, наконец, попробовать и чистой любви? Может всё это только либидо? Может, если я найду симпатичного мужчинку, всё это исчезнет?
Я поднял левое запястье к глазам. Было уже достаточно темно.
- Семь часов, - шепнул кто-то рядом.
Я пригляделся и различил совсем близко от себя на скамейке силуэт какого-то невзрачного мужчины. Ни одежды, ни возраста определить не было никакой возможности.
- Пока вы спали, я тут думал. Ну не сказать так уж громко: думал. Просто представлял. Я представлял себе карту нашего города. Почему-то мне показалось, что вам куда-то непременно хочется попасть, куда-то вы ищите дорогу. Вот я и представил себе карту нашего города с дорогами. И знаете, что я увидел? - Голову женщины. Да-да, такой симпатичной дамочки. Сейчас объясню. Дороги наши, обманутые многократной сменой ориентиров и идеалов, давно утеряли всякую направленность. И сегодня они напоминают, разве что, длинные, вьющиеся женские волосы, разбросанные по подушке. Знаете, такие чёрные ласковые линии рассыпающиеся, где локоном, а где и прядью. И вот, о чём я вас хочу предупредить. Если вы попробуете задаться какой-нибудь целью и идти к ней, строго следуя изображённому на карте пути, то вы окажетесь где угодно, хоть на дне Марианской впадины, но не там, куда направлялись. А скорее всего вы просто будете блуждать по затушёванным ресницам закоулочков нашего женственного города, теряя надежды и силы, пока не разобьётесь о спрятанный в перекрёстке теней камень, или не провалитесь в ловушку канализации. Чем больше вы будете полагаться на разум, тем меньше у вас останется возможностей найти хоть что-нибудь.
На последнем слове он встал и быстро скрылся во мраке, рассыпанным комьями под полосой деревьев. Я даже подумать ничего не успел. Как бы там ни было, а он совершенно прав: уже семь вечера. Мне пора бежать домой. Через час надо выходить на работу.

Как ни странно, но за весь оставшийся вечер со мной не произошло больше ни единого чуда. Увлечённый приготовлениями, я даже на время забыл обо всех происшествиях. Да и какой смысл их вспоминать? С детства не понимал, зачем люди сооружают в голове призраки прошедших событий, что это может изменить? Бессмысленно и скучно. Как сидеть с красивой женщиной в пустом кафе. Воспоминания напоминают мне фотографии голых баб в дешёвых газетах: что-то видишь, а сам не знаешь что, понимаешь, что это должно быть в общем-то приятно, а ничего не чувствуешь. Когда я был ребёнком, то просто ненавидел эти вырезки, собираемые в отдельную папку.
Ровно в десять я был в клубе. В одежде и полной готовности. Уладил формальности, всё подготовил и стал ожидать. Смотреть пока было не на что. Я сидел в своём тёмном углу, скрытом от сцены, и сочинял джаз. Это выражалось в попытках повторить про себя звучащие за углом танцевальные ритмы. Все лишние силы я вложил в постепенное блокирование тела моим любимым, естественно после тёток, новокаином: абсентом. Ну, если честно, то, что я сейчас пил, с трудом можно было бы назвать абсентом в его общеупотребимом смысле. Точнее, от абсента в нём был один только горящий кусок сахара. Что же в нём было? Джин, тоник, водка, кофе... Что-то в этом роде. Словом, окрошка какая-то, а не абсент. Но клетки разносило прямо как атомная бомба. Через полчаса уже не чувствуешь ничего, даже тошноты. Всё вокруг становится хорошим и бессмысленным. А что ещё нам надо?! Так что будем считать, что я пил абсент. Тем более, о том, что это такое на самом деле, я не имел ни малейшего представления.
За углом копошились предметы и силуэты во вспышках света и музыки. Я плавал в своих дряблых видениях. Всё шло попсово-размеренно, как в обычном найт клубе. Но вот где-то стукнули-пропищалли часы, свет потух, музыка лопнула и затихла. Клуб приготовился к великому превращению. Новая ночь подбиралась, погребала всех под своими ожиданиями. Полночь навалилась на меня.