Когда я вчера зашел в контору, все в ней вроде было как всегда, справа на игральных автоматах сидела обычная публика, за столиком сидела охрана вместе с заведующей автоматами, на скамейках в конторе сидели повстанцы - Дегенерат, Козлевич, Карлик и другие придурки. Представитель молодого поколения повстанцев бакланил со Старичиллой.
Понимаешь, - говорил он, - вот выигрывает команда один матч, другой, третий, пятый, десятый, а потом берет и проигрывает дома аутсайдеру... Старичиллу этот бред как-то немного надломил и он спросил - а как жить-то дальше? (В смысле - на что ставить то?) Юный, но не по годам мудрый повстанец ответил - тут чувствовать надо... И они снова погрузились в тяжелые и бесплодные раздумья.
В окошке кассы сидел Зверек и только на прилавке не было обычной стопки линий с раскладами. На стекле кассы, помимо обычных обьявлений - "Изменения в сделанных ставках производятся в течении пяти минут", "В помещении букмекерской конторы запрещается громко разговаривать, курить, распивать спиртные напитки, играть в карты, употреблять ненормативную лексику", и тому подобного бреда, висело новое обьявление, в котором контора приносила извинения за причиненные неудобства в связи с поломкой ксерокса и предлагало ксерокопировать линию здесь же, в помещении кинотеатра.
Я пошел по указанному маршруту, через мебельный салон, находящийся в фойе кинотеатра справа от конторы, спустился по лестнице к туалетам, находящимся в ужасном состоянии и пошел дальше по подвалу, руководствуясь красными стрелочками на стенах. Так я шел довольно долго, пока не оказался в тупичке.
Там стоял человек, на груди у которого висело что-то типа шарманки, на передней части шарманки была нарисована синяя звезда, а под ней неровными буквами по русски было написано - ксерокс...
Этот человек в бандане, в черных очках и с аккуратными рыжими усами, в левой руке держал маракассы, с помощью которых он непрерывно производил шуи. Под грязным, тусклым светом электрической лампочки, свисающей на шнуре его лицо казалось желтым, изжелта-мокрым, какого-то очень нездорового цвета. Я долго вглядывался в него,пытаясь понять что же в нем мне кажется странным и вдруг поняв, безрадостно сказал - у вас левый ус отклеился...
У него немножко дернулась голова и он ловкими, птичьими движениями указхательного и среднего пальцев левой руки подправил кончик уса, глухо пробормотав - спасибо...
И я, вдруг, совершенно внезапно понял, что этот человек в черных очках, это - Пидорас... Господи, тот самый Пидорас, которого я видел не меньше тысячи раз, тот самый Пидорас, отазавшийся когда-то от моего предложения повесить в конторе два плаката с надписями - "Не корысти ради, а токмо волею послвшей мя жены..." и "Счастье фраера светлее солнца", тот самый Пидорас, который, когда я как-то в начале рабочего дня зашел в контору, развешивал на стенде листы с результатами, а за ним плотной стеной стояли повстанцы, жадно вглядываясь в листочки, а он говорил им, не оборачиваясь, - та что все ваши надежды были напрасны...
Это открытие ужасно меня поразило, слишком уж все это не вязалось с его обычным интеллигентным обликом и речью, что я совершенно не зная что сказать, просто молча глядел на него.
Он снял очки, чтобы протереть их носовым платком и я увидел, что у него совершенно больные, измученные глаза и я почему-то подумал, что может быть у него вчера умерла жена или он узнал, что неизлечимо болен и очень скоро перестанет жить и таким вот странным образом прощался с людьми планеты Земля...
Он снова надел черные очки, левой рукой зашумел маракассами, правой завертел ручку ксерокса и снова завел свою волынку - эх, эх, хлопцы-молодцы, подходи-налетай, эх-эх, а свежая линия, а кому свежую линию за четвертое марта...
Это походило то на изгнание диавола, то на теплое одиночество алкоголика в одиночной каюте "Титаника".
Постепенно в подвале начали раздаваться осторожные, неуверенные шаги повстанцев. Перед поворотом в тупичок, им наверное казалось, что здесь человек десять, не меньше, такой шум тут стоял, но повернув, они видели только Пидораса с ксероксом, висящим на груди и меня, прислонившегося к стенке, и уже, наверное, с таким же цветом лица как у Пидораса, с таким цветом какой появляется на третьей неделе лихорадки и остается уже до конца.
В ксероксе было две прорези, из одной побольше вылезали листочки линии, с помощью устройства конвейерно-эскалаторного типа, и другая поменьше, куда нужно было опускать монеты. Бумажных денег Пидорас почему-то не брал и стоимость линии каждый раз определял индивидуально.
Сколько линия стоит? - спрашивал повстанец. А позвеним, - отвечал Пидорас. В смысле? - не понимал повстанец. А в кармане позвеним, молодой человек, - пояснял Пидорас.
Повстанец засовывал руку себе в карман и старательно звенед мелочью. У Пидораса начинала подергиваться голова и он усталым шепотом говорил - семь рублей...
Повстанец засовывал монеты в прорезь, Пидорас начинал крутить ручку, на свет выползала линия и счастливый повстнец уходил. Цена каждый раз менялась, не знаю уж по каким причинам, от 80 копеек до 14 рублей, причем по поводу достоинства чуть ли не каждой монеты, опущенной в прорезь, Пидорас отчаянно, надрывно спорил с очередным игроком, с переменным успехом доказывая, что это был не рубль, а полтинник, не десять копеек а пять и т.д. и т.д.
Молодое поколение повстанцев, лучше разбирающееся в технике, вся эта наша гнусная молодежь, с акуратными лисьими мордами, с тревогой вглядывалась в ксерокс с красной ручкой, чувствуя, что здесь что-то не так, но желание побыстрее вжиться в расклады перевешиваоло любопытство и они уходили держа драгоценнные листы и не задавая никаких вопросов.
С Пидорасом же творилось что-то ужасное, казалось что он разрушается, что внутри у него все ломается, разрывается, расползается по швам, он уже почти пел, выл, кричал, не с помощью губ, а сломанная печень, разрезанные почки кричали его голосом - а срубить бабок по легкому... а нарыть вернячков... а дармовые заезды... а железяки... а все что нужно... а свет и любовь... а тепло и радость... а все это - линия за 4 марта, а свежая линия за сегодня... эх-эх-эх, хлопцы-молодцы... новички-профессионалы, а подходим-берем, а линия за 4 марта...
Ему все тяжелее давались слова, произношение самых простых слов, он стал замолкать, молчать по пол минуты, минуте и какой-нибудь повстанец спрашивал его о чем-нибудь, а тот смотрел на него и молчал, ничего не отвечая, по лицу его стекал пот, голова дрожала мелкой дрожью и я знал, что он молчит, потому что неспособен сейчас что-то сказать из-за слишком острой боли внутри.
На Пидорасе была надета куртка армейского образца, со множеством карманов и иногда он маленьким, изящным ключиком открывал маленькую дверцу на задней стенке ксерокса, подставлял ладонь под звонкий поток монет и ссыпал эти монеты в разные карманы куртки.
Наконец Пидорас решил сделать перерыв, дождавшись когда повстанцы временно оставили его в покое и побрел в туалет, видимо считать деньги, так как оттуда беспрерывно доносился звон монет, иногда прерыаемый шумом спускаемой воды.
В тупике я недолго пробыл в одиночестве, пришли Юран и Красная Куртка. Корасная Куртка поздоровался со мной и спросил - а че типа здесь человек с ксероксом? Он сейчес придет, - ответил я. Как дела? - спосил Юран. Как обычно, - как всегда ответил я.
Юран закурил и стал что-то рассказывать, смеясь своим омерзительным, детским смехом. Наконец Пидорас вернулся, с трудом волоча ноги, придерживаясь рукой за стену.
Я всегда относился к нему с высокомерным презрением, самое обычно мое чувство, которое я испытываю чуть ли не ко всем людям, но сейчас мне его было жалко и я даже был благодарен ему за то, что он играл до конца, пытался доиграть игру до конца, в которой как и в каждой игре, выигрыш, по большому счету, то же самое что и проигрыш, и может быть уже сегодня вечром он будет лежать на грязном снегу и губы его - не будут дышать, и никто ничего никогда не узнает.
А ну что, за линией, парни? - еле ворочая языком, спросил Пидорас.
Парни ответили, что в смысле да, за линией. Он продал им линию. Юрану, которого, я давно это заметил, он явно недолюбливал, за 12 рублей. А Красной Куртке, который был просто тихим безобидным чмо, за пять.
Мы снова остались одни, я крутанул колесико зажигалки, прикуривая сигарету и в этот момент наступил кризис, Пидорас сломался.
Он вдруг пошатнулся и упал на левый бок, как механическая кукла, как манекен, нечто не совсем живое. Я наклонился над ним, он очень тяжело дышал, а потом еле внятно произес - я больше не могу...
А потом - во внутреннем кармане... Я разобрал его слова только раз на четвертый, и разобрав, засунул руку во внутренний карман его куртки, там лежала бутылка водки, на четверть полная, водка называлась - "Один дома"...
Я стал медленно, потихоньку вливать водку ему в рот и когда водка кончилась - дыхание его успокоилось.
Он с трудом поднялся, опираясь на меня.
А тебе нужно линию, парень? - спросил он меня.
Нет, - ответил я.повернулся и ушел. Я тоже уже больше не мог.
Я купил пива и расположился на скамейке перед кинотеатром, в двадцати метрах напротив центрльного входа. Солнце двигалось вниз, наступали сумерки, люди шли мимо и никто из этих бюргеров, роботов и скотов не знал о том, что в подвале кинотеатра стоит человек с ксероксом на груди, а на ксероксе нарисована - синяя звезда...
Когда закончилась третья бутылка пива, из дверей вышел челоовек, у него уже не было рыжих усов, но была небольшая черная бородка, в руке он держал портфель, в котором лежал разобранный ксерокс. При каждом шаге этот человек громко звенел и редкие вечерние прохожие оглядывались на него. Он шел спокойным шагом по направлшению к Восточной, жадно вдыхая очень сильный западный ветер. В этом городе непрестанно безостановочно дует очень сильный ветер. Он сводит меня с ума.
Я не знаю куда он шел, я остался сидеть на скамейке. И я не знаю что там за дверью квартиры, которую он откроет своим ключом. Может быть там в комнате, на тахте лежит женщина, шторы наглухо задернуты и горят свечи. А у женщины в груди - осиновый кол, голова отделена от тела и рот наполнен чесноком.
Или в стене его квартиры живут странные, грустные зверьки, которые по ночам над плинтусом рисуют загадочные иероглифы.
А утром он под этими иероглифами рисует другие иероглифы. И что они пишут ему и что он отвечает им - я не знаю этого.
Я хотел чтобы в конце этой главы была фраза - меня зовут смерть, но я не сумел увязать ее с сюжетом, найти ей логическое обоснование. И я пишу ее просто так, потому что - я знаю это - она должна стоять в конце.
Меня зовут смерть.