Вращавшаяся ночь и холод разогнали
Прохожих по домам, и лишь мои следы
Летящий снег скрывал так торопливо,
Как будто бы боясь, чтоб их нашли...
Пустые мысли шеберстили в голове –
О новом дне и ночи, и что мне
Опять бежать куда-то, а зачем? –
Не ведаю, кто мог бы это знать...
...Так все перетекло в воспоминанья,
О времени... О тех местах, где мне
Случалось видеть счастье, и касаться
Его... Но страх не дал им завладеть.
О людях, некогда любимых. И забытых.
Или забывших голос мой и вид,
И только сновиденья навещавших,
Когда с угасшего заката ветер выл...
От угасающих лучей воспоминаний
Теплее стало мне, но в этот миг,
Как капли крови на стекле -- средь дождевых,
Возникли рожи всех бесплодных обещаний,
Долгов, не сбытых с рук и не прощенных,
Обид, за причинение которых
Уж не у кого мне прощения просить.
И тут вдруг ясно слышу я свои шаги...
И теплые виденья, превращаясь
В слепой кошмар, исчезли без следа,
Вокруг меня бесились снег и ветер,
И танцевала с фонарями тьма,
И змеи белые неслись вперед меня,
Скрываясь в щели, в подворотни, за углы
И вновь перед глазами возникали,
Свиваясь в злые кольца и шипя!..
Уже не помню я, где дверь родного дома,
Иду, а след мой поглощает снег,
Не слыша ничего, не видя и не зная,
Я пробираюсь в захламленной пустоте...
Свидетельство
Унылый дом. Нет целого окна,
Тепла последние остатки растащили
По щелям крысы, свет полуугасший
Присвоили совиные глаза.
Печальный вид. Давно зарос весь сад,
И некому его опять возделать,
Бродил, гоняя крыс и привидений.
Один лишь сторож – тридцать лет назад,
Его уж нет. Теперь и старики
Насилу вспомнят странные легенды,
Которыми, как вьюгами зима,
Окутан дом. Что ж, время стерло их...
Здесь жил богатый, знатный древний род,
Жил в роскоши, покое, наслажденьях.
Но с ними не роднились их соседи:
Преданья говорили – там есть зло,
Ночами-де исходит гул от стен,
Обряды странные вершатся в
подземельях...
Но так вовек: что под землей священно,
Поднявшись к свету – только прах и тлен.
Каким богам служил весь это люд?
Неведомо. Ни статуй, ни икон,
Ни даже вход туда, в подвал, никто не видел.
Но не об этом речь я поведу...
Когда для рода этого пришел
Неумолимый вечер, вдруг надежда
Сверкнула с силой! -- молодой наследник
Юную жену в свой дом привел.
Скорей всего она была красива
И уж во всяком случае смела.
Жизнь пробудилась среди этих стен,
Но ей навстречу поднялась иная сила.
Не помню точно, тетка или мать, –
Глава семьи – за что-то невзлюбила
Свою невестку, а скорей любовь
Меж юными, да их тепло и страсть.
И в сердце черном умысел созрел.
И меж супругами вогнали страшный клин
В душе мужа ревность пробудили,
И он змею носил в себе, терпел...
Не выдержал. И пал пред старой ниц,
Просил совета и поддержки. Но она
Сказала, что замарана их честь, --
Ее обязан он очистить и спасти.
В ту ночь снаружи стен буран ужасный выл.
Покорно вышла за наследником жена...
Лишь тихий крик сквозь вой и свист
прорвался...
И снежнокрылый мрак вокруг все скрыл.
А воротившись, он лицом к лицу
Столкнулся с ведьмой, и она со смехом
Ему сказала: «Ты невинную убил!
Так убирайся вон и проклят будь!»
«Потеряны в снегу родство и память,
Осадком винным остается боль,
Тепло свечи – тепло лица невинной,
Что дальше – только Бог, возможно,
знает».
Такой рассказ я слышал от того,
Кто до конца времен жить будет, и его
Злодейство вместе с болью и проклятьем
Теперь, увы, как будто и мое.
Замерзнув, я, больной и телом, и душой,
Порою прихожу сюда, смотрю на мертвый дом.
Стоит – напоминание о злобе,
Свидетельство о глупости людской.
05.12.1998
***
Опять недочитанная книга
Вернулась к сестрам в пыльный ряд.
У нас все чаще
Судить о зрелом по младенчеству берутся,
По первым строчкам о всей книге и ее Творце.
Христос навстречу. Судьям Бог судья...
Спустись со мной во мглу, и ты увидишь
Картины, чьи цвета и голоса,
Чью красоту при свете солнца невозможно,
Нельзя познать...
Смотри на дерево и камень,
И слушай монотонный барабан
И пение десятков голосов...
Сквозь паутину узких улиц - на пустырь.
Луна исчезла прочь, чего-то убоявшись.
Пространство заполняется людьми.
Не день, не ночь красуется здесь плаха,
Не день не два собаки бродят, гадят,
Два филина, как часовые смерти,
Ждут смены караула.Вот среди
Сереющей толпы, потупившей глаза,
Явились трое: то палач-толстяк,
Приговоренная, как в платье подвенечном,
И некто в бархате и золоте. Казалось,
Нахмуренным бровям и хрусту пальцев
Движенью в такт повиновалиь даже стены, облака
И вой сокрывшихся собак. Вот он кивнул.
И отбивали такт все тот же барабан,
И те же пальцы, впившиеся в посох.
Чуть слышный вздох пронесся над толпой,
Когда ступеней, крытых алым бархатом, коснулась
Босая женская ступня. Палач негромко
Велел убрать подальше руки, подвязал
Ей волосы шнурком и вот уж взялся
За рукоять большого топора.
Взвыл барабан, ответили собаки,
Один из филинов чувств не сумел сдержать.
Как тень сжимающей платок руки могущего злодея,
Взметнулся вверх топор... И в этот миг,
Все звуки перекрыв, ударил колокол.
Прочь полетели серые одежды,
И площадь налилась огнем, луной,
Палач сорвал свой капюшон и белой тенью
На шею смертница бросается ему.
И звонкий смех обитель тьмы наполнил,
По улицам понесся маскарад...
Лишь у помоста предводитель смерти
Стоял, скрипя зубами... Жуткий вой
Издал он. Скрючившись на миг,
Он разлетелся стаей упырей. Его платок
С шипением расползся тройкой гадов.
1998, кон. ноября
|
(с) Beholder Написать нам Конференция |
|
|