Внезапное отношение к словам...
Хозяин полной луны... (Из цикла Палата №7)
Апрель
Пробуждение
Колыбельная для Т.
Сентябрь, до востребования
...Но свобода легка...
Молитва
Доктор N (Из цикла Палата №7)
Волшебник (Из цикла Палата №7)
Past Perfect
Исход
Август (3)
Сумерки (1)
Сумерки (2)
Сумерки (3)
Сумерки (4)
Октябрьское поле
***
Внезапное отношение к словам
просыпается, как только мысли уснут в траве.
Пустая незрячая голова
под собственной легкостью свисает прямо наверх.
Сверху приходит Бог. Он несколько удивлен.
- Вам кого? - он спрашивает - Вы к кому?
- Я пришел спросить у рябины, зачем ей клен?
- А, собственно, почему
бы и нет? Вообще говоря, их круги
до сих пор расходились совсем по другой воде.
Видите ли. Всем нужен тот, кто считал бы себя
другим
и думал бы, что он находится где-
то еще, но только не в нас самих.
Так вы выдумали меня, и теперь я есть.
Вам нравится верить, что я и создал ваш мир,
но мир до сих пор не создан - вот вам благая весть!
Что же касается клена, то он ничего не знал,
так же как я почти не знаю о вас.
Если встретитесь с ним, подайте какой-нибудь
знак,
чтобы он понял, что тоже не виноват.
Ну вот. Заходите еще. Поболтаем, выпьем чайку,
посмотрим на тишину, послушаем пустоту.
А теперь мне пора. Все время приходится быть
начеку.
А так же быть налегке, на помине и на лету.
1998
(Из цикла "Палата №7")
Хозяин полной луны,
смотритель серебрянной башни и сторож сна,
напившись, поют на своем
смешном языке о собаке по кличке Весна.
Вошедшие прямо в окно
немногие гости из разных миров
внимательно слушают их,
пытаясь понять, в чем смысл и каков пароль.
Наследник спит этажом выше,
а за стеной молчит Госпожа.
Потрескивает свеча
под тяжестью света, под блеском ее ножа.
Бездонные колчаны колодцев,
хранившие звезды до темноты,
опустев до утра,
ждут непонятно чего и тихо скрипят : "Воды".
Не разбудив солдат,
мимо пьяных гостей и несмелых слуг
Он пронесет наверх
лестницу из пеньки, тишину и ивовый лук.
И приснится гостям
утренняя погоня, топот белых коней,
и хозяин в слезах,
и колодец с мертвым ребенком на дне...
1994
Апрель
Гремят засовы и щеколды,
вздувая шторы на дыбы.
Опешившие пешеходы
спешат забыть, спешат забыть.
Спешат дома забыть печали,
и перекрестки сгоряча
спешат вдохнуть, пожать плечами,
забыться и рубить сплеча.
Над головами, над руками,
над городами, над рекой
проскачет ветер, предрекая,
срывая шляпы с париков.
И - позабыт, но и забывчив -
не вспомнишь затаить обид,
гремя засовом, как обычно,
вздувая шторы на дыбы,
спеша с домами к перекрестку,
пожав плечами навсегда,
увидишь голую березку
и покраснеешь от стыда.
И будешь прав и будешь страшен
с ушами полными звонков,
под хохот барышень и башен
срывая шляпы с париков!
И, предрекая, напророчишь
надутым шторам и домам -
жизнь коротка, но смерть короче.
Он, видимо, сходил с ума.
Сходил, но - видите - вернулся.
Почти забыт, запорошен.
Смотрите, слушайте, ревнуйте,
пока он снова не ушел!..
28.03.1994.
1.
А это что? Ну, это не беда.
Все это просто так, а не затем,
чтоб в лоб тебе летело колесо,
а в ухо шелестели провода
и шевелились капли на зонте.
Куда идешь? Что значит, никуда?
Так не бывает даже в полусне,
когда, сложив ладони на лицо,
кукуешь в одиночку про года,
ушедшие стекляшками звенеть
про числа "девяносто" и "пятьсот".
2.
Неправда. Это все не просто бред.
Зачем ходить далече. Например,
сходи в сортир под утро босиком.
В тумане, в полусне и в октябре.
Ты думал это жизнь, а это - смерть.
И в ней не так-то просто умереть,
когда синоптик, в числах не силен,
но молод и куда-нибудь влеком,
не разобравшись в утренней игре,
сулит то недолет, то перелет
земли телам, упавшим из окон.
3.
Пойди на кухню, сочини стишок
о том, как мерзнут пятки на полу,
о том, как страшно жить среди людей
и их теней. Возьми с собой мешок,
оденься и ступай искать к столу
какой-нибудь съедобный корнишон,
а если повезет - то корнеплод.
И отражаясь в уличной воде,
узнай, что ты не страшен, а смешон,
когда оно несется прямо в лоб -
то колесо, что спряталось везде.
1998
Пространства, разделяющие нас,
огромны и скучны, как сорок тысяч
верст под землей, проделанных тобой
и мной, когда мы были червяками.
Теперь мы люди. Варим в казанах
людскую пищу. И бывает, высечь
огонь из плитки проще, чем огонь
из камня.
Но не всегда. Еще мы много спим,
грустим над свечкой. Заоконный вечер
глядит на нас не менее устало,
чем Бог на смуту в яблочном саду.
А мы глядим в окно. Сутулых спин
унылые стада уходят в вечность
и в темноту. Чем бесконечней стадо,
тем тверже дух,
а тело мягче. Вообще, тела
ленивы и не любят непогоды,
бессонницы, квадратных сквозняков
за занавесками. Такие вот дела...
Я мог бы рассказать тебе про горы,
про сны, про ананасы с коньяком.
Про что-нибудь из собственных имен
и, собственно, про собственное имя.
Про то да сё, про завтрак на двоих,
про то, как сеет семена Семен,
Иван буренку дергает за вымя
и солнце свысока глядит на них.
Мы, стало быть, в деревне. Барчуки
бузят в саду. Сыры и буженина
томятся в подполе. Белеет бузина.
И суслики, а может, барсуки
живут среди корней. Поет синица.
Но наступает полночь и зима,
и Петербург. Аптеки, фонари,
а также ночь и улица. Аптеки,
к тому же, заперты, а улицы пусты.
Иди ко мне, давай поговорим
об этом странном розовом оттенке...
Но наступают голые кусты,
из них выходит Некто Без Плаща
и говорит : "Вначале было слово.
И это было очень хорошо,
но мало. Я пришел сюда прощать
косноязычье..." Мы садимся в лодку...
Но наступает что-нибудь еще,
и твой башмак на самый первый снег,
и полчища воды на неприступный
сырой утес, и зимняя гроза -
все наступают. Мы же, как во сне
заведено, тихонечко отступим
и вдруг откроем мертвые глаза.
И что же мы увидим? Ничего.
Все тот же белый потолок, все те же
чужие лица и свое лицо
среди зеркал, и сонный хоровод
теней, предметов мебели, одежды,
обыкновенных серых мертвецов.
Скажи мне, свет мой,
зеркальце, кого
ты отражаешь в полутемной ванной
среди беспечных водных процедур.
Мой голый торс? А я как таковой
где в это время? Выдумать названье -
не значит знать. Я, к своему стыду,
не сделал даже этого. Alas.
Вдвоем мы тоже сделали не больше.
Мы были червяками. Хочешь знать,
кто мы теперь? Теперь мы - зеркала.
Поэтому нам делают так больно
пространства, разделяющие нас.
1997
Стоячий воздух начала конца.
Осенние мухи - кусочки свинца -
жужжат у виска, пока не касаясь
ни его, ни лица.
Стоячий сентябрь разрешенных снов,
разреженный сносками свод основ
и средств бытия. Решетка на окнах
та же, что и весной.
Улыбки на лицах стоящих людей.
Дворник с крошками в бороде
бродит с метлой, отражаясь дважды
в той же самой воде.
И стеклянный ангел с кольцом в носу
подносит сломанный лук к лицу
и, сгорбившись, тянется за сигаретой,
покачиваясь на весу.
И стелется дым у самой земли.
Капрал, скучая командует "Пли..."
И падает на зиму, то есть на земь,
самый последний лист.
1994
***
сестре Тане
...Но свобода легка, как всегда.
Ни слезы, ни стыда, ни следа
не оставят прошедшие мимо
незаметно и незаменимо,
как проходит живая вода,
потеряв свой сомнительный синий,
сквозь песок, что, конечно, не в силах
удержать и не в силах отдать.
Не змеиных, но рыбьих кровей,
мы придем по холодной траве,
мы заплачем большими слезами
"Отворитесь, сазаньи Сезамы..."
Но колода с девяткой червей
то покличет, а то покалечит.
Лишь свобода чем дальше - тем легче.
И черней.
Мы придумаем им имена,
мы напьемся свинца и вина,
с благодарностью станем немыми
и умрем, и отмолим немытость.
Но опять недостанет звена
в золотой немудрящей цепочке.
Лишь под утро доставят по почте
телеграмму "Смотрите - Луна..."
Ах, как весело будет без рук
затевать ледяную игру!
А безглазым рыдать о безногих,
убегающих в поисках новых
и лихих не разрух, так разлук,
устремляться к бессмысленным безднам,
где свобода опять неизбежна
и уводит нас с круга на круг...
Подкрутите винты у виска.
Три зеленых весенних свистка
нам послужат сигналом к началу.
Снова бой, и минута молчанья,
и пришедшие издалека
помянуть поминутную старость.
Нам осталось лишь то, что растает.
Но свобода как прежде легка.
1992
Вождь в смешном балахоне вспомнит куда идти,
шаманы в ушанках вспомнят зачем.
Их лохматые кони, рассупонив хозяев, скажут "Не
полетим"
и останутся в стойлах до утренних палачей.
А костерок под елкой мало чем хуже дня.
А для сидящих вокруг он светел вдвойне.
Если копать ночами яму, то очень просто дойти до
дна
и увидеть себя на дне.
Возьми меня с собой
туда, где мелочен прибой.
Возьми меня с собой
туда, где светло-голубой
небесный свод. Туда, где белый снег велик как
боль.
Туда, где я буду один...
Желтое да на черном, серое на голубом -
вот и вся наша осень, вот и весь маскарад.
Яблоки замочёны, скоро первый снег,
но я говорю о другом, надевая свой маскхалат.
Хохолки попугаев, челюсти черепов,
равновесье дневных и ночных могил.
Мертвому не помогает память о том,
что он стал жилищем грибов, и любил или не любил.
Возьми меня туда,
где неба мутная слюда.
Возьми меня туда,
где спят столбы и провода
по всей земле. И где горит, горит твоя звезда
среди белого дня...
1994
Различные возможности жизни
радуют меня белизной и присутствием изнутри.
Я сажусь на стул, надеваю очки, говорю
"Ложитесь"
и считаю до трех : "Раз, два, три".
Происходят события и дамы высшего света.
Кордебалет тянет ножку, вертится вокруг оси.
Все равны, но утро равнее ветра.
Я встаю со стула и говорю : "Выноси".
Порой наступает ночь, но чаще мы отступаем.
Приходят люди, жалуются на немоту,
аденоиды, андрогены и слишком хорошую память.
Я встаю со стула и молчу в темноту.
Еще раздаются звуки. Это в глухом подполье
работают крысы. Их теорема легка :
не бывает светло или нет, но бывает больно.
Стоит нажать курок, как дуло уже у виска.
1994
Волшебник (из цикла Палата №7)
Волшебник изумрудного горя
ходит пешком под Богом, как босиком по стерне.
Дождь, текущий по крышам из самого синего горла,
тянет меня к нему, а его ко мне.
При чем здесь рождение звуков и смерть пожаров?
Совесть чиста, как надраенный унитаз.
Волшебник любит цепочки и хруст кожанок,
и не любит прощаться, когда пора улетать.
Вечером в воскресенье, коротая похмелье
за пустым разговором, за книгами из песка,
он любит устало вспомнить звон поверженных
мельниц
или сквозняк из дула у чужого виска.
Колченогая память не выносит мясного.
Несваренье сомнений, праздная бирюза
под изогнутой бровью. Крови было немного.
Из всего остального были только глаза.
...Он прилетит во вторник в голубом вертолете
и подарит мне пулю, теплую как в кино,
и последнее небо из опустевших легких,
и разноцветный полдень, и пятьсот эскимо...
1994
Устроим совещанье о былом
перед лицом разобранной постели,
взовьемся ввысь безудержным орлом,
блевотиной размажемся по стенам.
Припомним все: окраину зимы,
цветок в руке, бездарные прощанья...
В кружочке, отвоеванном у тьмы
зрачком, поищем маленькое счастье.
Подумай, чем мы меряем себя?
Повадками, замысловатой рифмой,
а в темноте - температурой тел.
Проходят годы. Пароход скрипя,
как ни крути, заруливает к рифам.
Попробуй докажи, что не хотел.
Смешно ли нам? Прохладны ли шаги
по нашим улицам? Светлы ли наши лица?
Навряд ли... Впрочем, песня не о том.
Мы сами делаем себе других
и сами ищем повод помолиться,
а после помолчать с набитым ртом.
Куда ни плюнь - все попадешь в себя,
куда ни глянь - все зеркала, да стены.
Ни окон, ни дверей, ни пустоты.
Проходят годы. Пароход скрипя...
Прости, я повторяюсь. Сменим тему.
Так вот, когда разведены мосты,
то это значит - наступила ночь.
Поет комар, и звездные погоды
стоят вовсю. А ты в который раз
сидишь один. Глядишь себе в окно.
Еще раз повторюсь : проходят годы,
и все бежит строка из под пера...
1996
Убеди меня в обратном,
распиши меня под Углич.
В перекрестках, в переулках
разминемся многократно.
Ты Кармен, карабонарий,
карамелька заводная.
Я карманный твой фонарик,
я не знаю, я не знаю
как мне быть и быть ли вовсе,
то ли вместе, то ли возле.
Это водка, это возраст
пролегают между нами.
Бойся, бойся Бармаглотов,
дочь слепого звездочета.
Кто не грыз соленый локоть,
тем ученость не зачтется.
Их унылые останки
не омоют креозотом.
Как бесплодны их Тристаны,
как безропотны Изольды.
Нам же, страшным, сумасшедшим,
не вместившимся в кровати,
суждено широким жестом
расставаться, расставаться.
Попрощаемся с вокзалом
как ночные паровозы.
Нам везло, но не связало,
развезло, но не увозит.
Нам бы ехать, нам бы мчаться.
Но не вдоль, а поперечно.
Ведь не честно, ведь не часто
эта вечность, этот вечер,
этот запах аммиака -
дезинфекция заката,
эта грустная закалка -
надувные человечки,
Города и чемоданы,
чердаки и коридоры...
Длинными очередями,
разноцветной чередою
разбредемся повсеместно,
упадем, раскинув руки
умирать от онеменья,
как кленовые обрубки.
Как хрустящие поленья,
на костер глядеть, рыдая,
умирать от удивленья,
умирать от ожиданья.
1992
Я продирался сквозь август, пыхтя и гремя
костями.
Мой маленький дом наполнялся ночными гостями.
Они входили в неплотно закрытые окна,
толпились у ламп и обменивались новостями.
Число их, меняясь, всегда оставалось нечетным.
Я был ими любим, как сиреневое на черном
бывает любимо дальтоником - маленьким
фантазером.
Не закрывая глаз, я пускался по их озерам
вброд или вплавь, но если их было тринадцать,
то я засыпал и их становилось до черта.
Еще приходили другие. Вели себя крайне странно.
Любили следить за мной из темных углов
пространства,
были угрюмы, но не лишены порывов,
и всякому цвету предпочитали красный.
И те и другие спускались к моей постели,
негромко шептались, задумчиво шелестели,
служили друг другу бесплотной воздушной пищей,
летели на свет, но боялись свечей и спичек.
А утром оказывались бабочками и пауками
и прятались по углам, забывая отбрасывать тени.
Я славился среди них одиночеством
гостеприимства.
Прошел семь кругов тоски от всхлипа до свинства,
но каждое утро опять шнуровал ботинки.
Насвистывал, уходя, и возвращался, освистан.
А вечерами топорщился над тетрадью,
окруженный крылатой, а так же бескрылой ратью
маленьких привидений, таких же как я
бессловестных,
в мире, лишенном всяческих соответствий
между предметами.
И
засыпал под утро
не от усталости, но забвенья ради.
1992
Сумерки (1)
Сумерки смысла в мозгу сливаются с синевою
над головой. Согласные рвутся на волю -
встать после гласных. Злятся, силятся слиться
с чем-нибудь столь же глухим. То же самое лица -
прячутся в тень, стесняясь теней под глазами.
Или слова. Что бы вы ни сказали
или подумали - все сольется с молчаньем.
Все бесконечней зима, все темней и печальней.
Снег под ногами делает неотличимым
шаг в темноту от шага к краю пучины.
Лик и личина путаются корнями,
как причинное место и тоска без причины.
Всякая тварь стремится прикинуться дверью.
Всякая дверь норовит обернуться твердью,
просто стеной. Просто местом, где бродит эхо
независимо от молчанья и криков "Верю !"
Сумерки смысла. Вечность страшней, чем зараза.
В моде житье наугад - одноразовый праздник.
"Все бы тебе притворяться не знающим меры" -
скажешь своим зеркалам, вспоминая о смерти.
Кстати, о смерти. (Вот уж, действительно, кстати.)
Память о ней не значится в аттестате
зрелости в качестве одного из предметов
лишь потому, что ее не измерить в метрах.
Кстати, о памяти. Давешних лиц неизбывность -
вот что не спутать ни с чем. Как говаривал в
бытность
Екклезиастом один из моих знакомых :
"Все - суета". Но пока ни одно не забылось.
Все растворяется - страсть, старательность,
старость,
как стратостат в вышине. Брести ли со стадом
или звенеть колокольчиком чуть в отдаленьи -
все растворится. Смирись. Преклони колени
перед величьем взаимного перетеканья.
Время молиться. Время расспрашивать камни
об обрастании мхом, о стремленьи воды
просочиться.
Время складывать числа и время у них учиться
древней науке - слиться, но не смешаться.
Время ума занимать и время - его лишаться,
чтоб, наконец-то, пусть пока неумело,
слиться с тобой, чей бы облик ты не имела.
Сумерки (2)
Чайке
Поздние сумерки с видом на раннюю осень.
Время зонтов, плащей, носовых платков,
время подпрыгнуть на месте и грянуться оземь
у живого огня, горящего испокон.
Время предсмертных записок, легкого недомоганья,
одиноких прогулок, снов, чаепитий впотьмах.
Время рубить письмена туземным своим томагавком
в скальных породах. Время не понимать
смысла простейших фраз, типа "прошу
прощенья" или
"разрешите присесть". Долго молчать в ответ
и уходить во тьму. Время спасать Кащея
от дурачка с кладенцом, выросшего на ботве,
да на пареной репе. Время заняться деленьем
возможности складывать на желание умножать,
но оказаться вычтенным. Слушать шелест деревьев,
ритмический скрип кровати с верхнего этажа,
собственное дыханье. Пытаться придумать правду
об утреннем пробуждении, о дверных косяках,
о человеческой жизни. Верить Богу как брату,
но любить чужую сестру. Повсюду ее искать,
дожидаться снега, бояться не ошибиться,
спрашивать "Кто там?", глядя в зеркало, не
получать ответ.
Являться живым примером удавшегося самоубийства
через повешенье. Верить, что этот свет -
дневная его сторона - повернута к нам спиною.
Что же касается снов и смерти, то в этот раз
им не догнать тебя, летящую надо мною,
и не спасти меня, привыкшего не сгорать.
Сумерки 3
Чем бы дети не тешились - лишь бы были.
Слово не воробей - ни с того, ни с сего не летает.
Но уж если вылетит, то назад не жди. На хромой
кобыле
не всякого можно объехать. Сплетаясь и
расплетаясь
перетекают друг в друга мысли. Столбики вдоль
дороги
не знают, куда ты едешь. Да им и не интересно.
Воздух опять подрался с землею до первой крови
и от этого стало соленым, что было пресным :
слезы, воды в морях, течения океанов,
огурцы в кадушках, висящие на веревках
вяленые рыбешки, мелочь внутри карманов
и руки снаружи. Солнце среди березок,
сердце в груди. Всего и не перечислишь,
что так и лезет в глаза, разрывает тебя на части.
Сиди и царапай гвоздиком : "Всем лечиться".
Ведь все еще впереди, а не только счастье.
Сколько волков не корми, а медведь услужит -
и, никуда не денешься, подохнешь простой собакой.
Только поймав крючок вспоминаешь, где было
глубже,
если ты рыба. А если нет, то считаешь это забавным.
Но прекрасно провяливаешься, будучи тоже
подвешен
вместе с прочими на веревочке. Хочешь вейся,
хочешь ищи конец, но пойми, что и он не вечен.
И поверь, наконец, в того, кто тебя подвесил.
Сумерки 4
Жить, задыхаясь от боли. Не доверять себе
ни ножей, ни веревок. Всегда запирать балконы.
Следить за собой ночами с заброшенной колокольни
и прослушивать телефон при помощи КГБ.
Останавливаться в метро для проверки своих
документов
посредством землянина в форме. Не выключать
свет по ночам. Поначалу всегда молчать
при встрече с любым обитателем Ойкумены,
а прощаясь шарахаться от протягиваемой ладони
и убегать - стремительно, неожиданно, хохоча.
Отвечать спокойной улыбкой на любые вопросы
врача,
поскольку ты, а не он, ты - ушел от погони.
Всегда и всего бояться - циферблатов, цветов,
маленьких и бестолковых тявкающих собачек,
запахов - всех, кроме самых простых - табачных
или кофейных. Наливать кипяток
только с левой руки. Никогда не думать о прошлом
и пытаться забыть о будущем. Жить один на один
с мыслью о том, что голос необходим
только глухому. И если уж ты заброшен
в качестве резидента, забывшего все легенды
в этот вечерний звон в неродном краю,
то научись без акцента молчать, слушая как поют
о чем-то сугубо своем загадочные аборигены.
1999
Октябрьское поле
Это пахнет желтым сухим листом
тишина без единого журавля.
Это снова осень с чужим лицом
разгулялась утречком во поля.
Ни тебе, ни мне и не ей самой
не понять, зачем так светла печаль
у реки, у лежащих на дне сомов,
у ворон, летящих о ней кричать.
У небесных врат об одной петле,
невзначай расскрипевшихся на ветру
толь как все вокруг : "Все тщета и тлен",
то ли "все там будем" из первых рук.
Это год прошел как немой урок,
как ушедший к половцам печенег.
Это осень медлит нажать курок.
Все стоит, все целится поточней.
Расскажи, зачем голова пуста?
Почему все кончилось так светло?
От чего вдруг высохло на устах
то, что целый год по усам текло?..
...То не добрый молодец с кладенцом
и не красна девица при свечах.
Это снова осень с чужим лицом
все несет меня на своих плечах.
1998
|
(c) Константин Рупасов Написать нам Конференция |
