Прохлада утра, любуясь в запотевшее окно,
Отпарив пурпур похудевших щёк твоих,
Стеля и согревая жухлой, мокрой тенью,
Клочки газет, засохшая земля с вкраплением бордо,
Тебя покрыли тонким слоем масленого слога,
Даруя мне наш голый завтрак на двоих.
Безсвязное мычанье сокращающихся членов тела,
Ритм обрело в волнообразном, спазме судорожном,
Достигнув апогея, вяло и неспешно онемело.
Минута спутанного сна и пробуждение внятной речи,
Красивый драп пальто промок твоим удушьем скушным.
На улице так безысходно рано,
Спектакль падучей дари слог масленого слова, голый завтрак в посуде пластмассовой из кукол
одноразовых, продолжала падать длительно, сгущение цветов пластично и ужасно, расплывчато
бордюров тени уходили ввысь, лежи, лежи там где ты есть, не торопись.
Осколки оголенных рук кистей,
Колени, попирающие небо.
Я видел утро, деревьев тех же кроны,
Обыденность подвешенных во времени вещей,
Тебя, которая шевелится так мозаично и не смело.
***
Первый снег обречён... он - непрочен...
Ты осталась одна, как хотела когда-то сама...(Юлия Флоренская)
Если знала бы ты, как голоса бывают жестоки,
Как лестниц проёмы полны бывают сентябрьской пеной морской,
Как ночью, от ветра напевов гремят водостоки,
И мне дышать от счастья непонятного особенно бывает тяжело,
В желе осенних вечеров, запаянных твоей тоской.
Как же можно грустить в ожидании первого снега,
На бульварах из искр заморожённых слёз,
Возбуждённо с одышкой дышать после бега,
По ненастным проулкам и улицам,
В это время расщепленных холодом грёз?
Пар дыханья ты пальцами ловишь,
В окна когда-то родные, сейчас же,
Остывши чужие, ты смотришь,
С тюлью прокуренной, от старости жёлтой.
Такой ненавистной и близкой душе.
Эти чувства аморфны, не чётки,
В них вся горечь смятенья и моих голосов, как же душат их фразы, рассыпаясь ступеньками в каждое
слово вколачивая меня в сырую землю дождём проклятой распятой в небесах осенних амбивалентности...
***
Навязчивая радость созерцанья,
Медлительных движений, поворотов головы,
Полуоткрытых ртов, тщедушного вниманья,
Забористо пьянит, смолисто бесит,
И дети инвалидов так радостны и так мрачны.
Я ей так и не смог признаться, что писал ей письма, растворяя потом бумагу в сладковатом дыме своих мечтаний. Я справлял нужду один раз в раковину и курил, смотря на себя в зеркало. Она вошла нежданно, я не имел привычки двери запирать. Смотрела дальше без упрёка, глазами добрыми, как мать. И стояли мы недвижно, она, прислонившись лицом к дверному косяку, устало; и я смотрящий, как клубы дыма ударяются об отражающее стекло. Она постоянно потеет, и слабость клонит её в сон, манит к себе покой навечный, и отдаются эхом мутным слоги "ом -м-м-м.". Когда иссякнет жизнь, в когда - то так желанном теле, когда на нём повиснут капельки воды; уж неужели, я не найду дороги в ветхий дом. Там будет та же лестница, тропинка узкая, начавший сохнуть бурелом. Обшарпанная дверь задышит, заклокочет, незапертая наверняка. Где в комнате так много незнакомых, небрежно, маслеными струпьям, на холст легла твоя рука. Я вспомню, как твои мурашки переросли в маленьких червячков под кожей, кокаиновых клопов . Вырезают их конечно, бритвами. А после в бинтах, на поле, где по колено топь, и пахнет сырой землёй перед грозой, гуляли за эту нарисованную руку мы с тобой. Где тучи, словно выхлоп гигантских тепло-электро станций, а гуденье шорох полосатых пчёл в раскрывшихся полностью цветах. Прижимались прерывистой поступью к одуваньчикам жёлтеньким, к пуху воздушному, накрывая ладонями и ротовою полостью гибель твою. Словно водка, напичканная дроперидолом, светит оскалом четырёхстенной нейролепсии прободное в небо солнце. Вот захотелось посидеть, сел, сел, захотелось лечь, лёг, и захотелось ворочаться, наматывая на себя простынку, которая за считанные секунды пропиталась сладковатым потом. И в зеркальных, немного сглаженных отёчностью, кратковременных вспышках привокзальных разговоров, прослушивается шум упавшей пятикопеечной монеты, мелкой, звонкой и на редкость доброй как мать твоя орущая парализованная. Килограммы помады и тонального крема разленовали площади, заполонили морщинами автобусы и океан железнодорожных путей. Кольца заборов вокруг пустых заводов скручивались спиралью, окружая бурьян и железобетонные постройки, скрадывая от чужих взглядов бочкообразные скопления мушиных яиц в уголках глаз; в ушных раковинах, лишённых перламутрового напыления. Солнце давало желтоватым, формы рисовых зёрен отложениям, некоторые силы рядом с бурыми пятнами солярки и растрескавшимися шпалами. Вагоны с металлической стружкой постепенно стали напитываться юркими личинками, трещины в заборах и шпалах скрадывала шевелящаяся шпаклёвка. Последнее время я стал чувствительным к запахам. Облака пахли сахарной ватой, яичница имела запах газовой плиты, вся залитая сплошь содержимым алюминиевых кастрюлек, руки постоянно пахли пылью. Довольно едкой, от которой, постоянно хотелось чихать.
***
Где же твои синкопальные строчки?
Где блеск прозрачных и ломких ногтей?
Открой же скорее упругий наряд свой,
Из кожи прохладной и липкой, как тополя почки,
Добротно сотканный, пришитый крепко,
На остов тазовых костей.
Как молод ты, - шатаясь, голосом спросила пьяным. Семнадцать мне, - ответил, хохот подавив, я рьяно. Чуть старше выглядишь своих ты лет. Я рассмеялся ей в ответ. Передний правый угол был заставлен образами. Иисус смотрел на нас, в грехе сгорающих, такими грустными глазами, что я на миг остановился, узреть пытаясь кроткость и смиренность в себе и в женщине в годах. Увидев похоть и разврат во всём, я прослезился скупо. Как глупо! Ничего не осталось святого во мне, ни капли, ни песчинки, ни крошки. И спросил я женщину, не зная даже как по имени её назвать, - Бога нема?
Чего??? Нема! Ну ты и блядь!, - воскликнул громко я. Оттолкнулся от тела распростёртого, сидел на коленях и думал о том, как умирают монахи, спокойно, с сжатыми кулаками, простыней не испачкав. И время года неважно для гибели с божественным привкусом. Летний зной не стоек, пыльные дороги стелятся туманом, каплями дождя, нежная поземка у бордюров превращается в сугробы, повисает талый снег безупречно чистой коркой на балконных бельевых верёвках. Тает на приложенной ладони иней запотевшего окна.
* * *
Дождливый сон, я на границе с явью,
Подъезд, его сырые стены;
Пролёты лестниц, застеленные нецензурной бранью.
Пристеночно горят, створаживая вены,
Куски перил, меня окутав чёрной гарью.
Я сплю в огне, возможно долго слишком,
Я вижу зарева закат угля, и пламени рассвет,
На поле золотистом и недвижном.
И на до мною пролетают тлеющие стаи птиц.
Их перья из желтеющих газет.
Он гедонистом был, не друг, скорее, всё таки товарищ.
Погиб в тяжёлом сне, как первый, третий+как умирают все,
От легкости в руках, от зуда, первой тошноты,
От невозможности уснуть+он повалился навзничь,
И бусы разорвал вселенской суеты.
Потом цветы, пристеночные скопища людей,
Объятых полусном своих пожаров; шероховатость шва,
От горла до лобка, стандартного, как слёзы матерей.
Я посмотрел в зашторенные зеркала,
Увидел лужи, пену пузырящихся дождей.
* * *
Скачет мячиком, прыгает зайчиком,
Головная под подушкой боль.
Онемевших рук лоскутные мурашки,
Пустырей и долгостроев пыльный привкус кирпичей,
Утонувших, мыльные "ладони прачки",
Заскорузлой сукровицей засыхают под глазами,
В мерном гуде предрассветных фонарей.
Жиденький сургуч открытых ампул,
Склеивает пальцы воедино.
Будто керосина кто-то в блюдце капнул,
Прокатилась по обоям акварель,
Радугой запачканного серпантина.
В кухне заоконные деревья и машины,
Торопливый шаг и мармеладный визг детей.
В комнате чуть влажный, затхлый запах тины,
Как в прокуренной кофейне, возле стойки,
С каждым часом всё становится сильней.
* * *
Кто захочет слиться с глубиною взгляда?
Кто постелит мякоть вывернутых век?
И ресниц твоих, загнутый веер, бросить рядом,
У кровати жёсткой, закопчёной простотой,
Кто возьмётся? Помню, свет во мне тогда померк.
Не надолго! Свет опять горит, только я обмяк душой.
Стал совсем спокойный, я лишил себя эмоций,
В этом тоже прелесть есть, поверь!
Временами, пагубный глоток воспоминаний,
Мерзко жжётся знойным солнцем,
Повторяет: "Нет победы без потерь."
Ностальгия по изъянам шеи, подбородка,
Отрывает от работы, экзальтирует порой,
Глупый смех твой - вёсла лодки,
На волнах беспечного стесненья,
Что несёт меня за буй сомнений, а затем домой.
Ботанический каскад щадящего гашиша,
Взбудораженный калейдоскоп тоски,
Хриплый шёпот сделал тише,
По хрящам твою грудину отделил,
Из распущенных волос, скатав клубки.
* * *
Один, одна на постаменте из бетона,
Охвачены окочененьем, гибкости порывы,
В заросшей инеем средь лета, мастерской Пигмалиона.
Они конструктор идеальных форм, телесных цвета глаз,
Чертёж крестца, остроугольные от времени нарывы.
Здесь тишина вечерних тополиных скверов,
Задумчивый неон ночных витрин,
Дрожащий свет фонарных нервов,
Что статуи из гипса, камня и железа,
От холода дневных эмоций кутают в бездушный пластилин.
Их однотонность тела и одежды,
Полночный страх остановил.
Пургою закружил мои надежды,
Тяжёлый тополиный пух.
Зашторил гладковыбритые окна,
И лунный блеск статуй потух.
Студень черно-белых свадебных перемещений
Болезнь иль блажь? Хранитель мёртвого вельвета?
Ценитель качества чеканки календарных цифр лета?
А может быть парадный франт,
На улицах заплесневелых грёз в руинах,
И дегустатор голосов императивных?
Утаившие в себе мгновенье объектива,
На невзрачных антрисолях, потолках.
Потерявших старость фотографий, в крошечном альбоме хлиплом,
Запах, запах старого ванильного печенья,
Глиной неприязни, может грусти, застывает на руках.
Замшевый картон коробок с размягчённым малахитом,
Негативов, хоронивших юность череда,
Ослизняют воду, мысли топят в студне жирном,
Насаждает жилистыми мухами,
Заливное слайдов - щелочная страдная пора.
* * *
Художник рисовал заплывшие глаза,
У умирающих, больных душевно;
Бегущие, сухие, где последняя слеза,
Скатилась изумрудом со щеки карандаша,
Всё остальное было скучно, бедно.
Рисунки были односложны,
На первый взгляд,
И органически разложены.
Куски ресниц, бровей,
На ватмане навалено, разрознено лежали,
Как на прилавке десять поросят.
Он рисовал, не замечая механизма,
Интуитивно мышцу гордецов изобразив,
Отточенным графитом он прорезал роговицу,
И рисовал внутри всё то же око,
Плаксивый, всхлипами наполненный залив.
Водя карандашом внутри глазницы,
Художник слышал за спиной движенье штор,
Свинцовый топот тараканов и щебетанье птицы.
Не слышал криков рвущих ухо, он капли ртути,
Пытался вставить в прошлогодний разговор.
***
Жаркие пружины кровати скрипят,
Под немощностью связанных рук.
Буквы жирные на стенке сидят,
Собой, подпирая бока твоих слуг,
Смотрят в глубь глазного дна,
Шепчут друг - другу:
-Как громки движенья в фазу быстрого сна.
Пёстрые, тёмные, разных цветов,
Буковки лепят строчки чудные,
С множеством глазиков, ушек и ртов,
Только зашиты отверстия эти,
Строчки слепоглухонемые.
Тексты огромные дышат твоим кислородом,
Мнётся бумага, книжную пыль в танце кружа,
И чем-то красным тебя осыпает,
Это наверно Советским Народом,
Жизнь, проведенная в фазе медленного сна.
Твои занавески, как флаги сухие,
В небе полощутся голубом,
А на земле, в новом потоке шагают слепые,
Глухие, немые, сотканные новым септическим сном.
***
+И ещё набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век!
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда - то гибкий,
На следы своих же лап+
Осип Мандельштам.
Хочу стоять у крайних окон,
Глядеть на стоптанный бульвар,
Словесные вибрации пытать под током,
Желать субтильных тел продлить кошмар.
Наш новый двадцать первый век!
В тебе сокрытый дым твоих сердец,
Желание остановить событий бег.
Бинтует шарфом шею сына озабоченный отец,
С улыбкой скучной, с тревожным поворотом головы,
Хотя в кармане, с таким же стуком беленьких сердец.
Все двадцать штук, построенные в два ряда,
Должны всю суету вокруг убить,
Сейчас затлеет пепел и выйдет Бредбери мечта,
Из книг на волю, чтоб смог людей я полюбить.
Нет шума, запаха дыханий, смеха,
Остановилась жизнь вокруг.
Лежат везде снопы в изделиях из меха,
Снопы в обличии детей, старух.
И небо стало чистым, белым,
Совсем как латеральный ягодиц квадрант,
Всё перестало быть враждебным.
Прекрасных дум о настоящей красоте,
Исчез проклятый дефлоратор, перфорант
Резкий окрик, звон разбитого стекла,
Мой прекрасный жалкий век,
Ты далёкая и вечная мечта,
Но разбит твой позвоночник,
Ты же пачка сигарет.
***
Радость веры в добродетель людей,
В желание помочь другому,
Из сердца рвётся,
Не ощущая град камней,
Который из пучины грязи и разврата льётся.
Сам Божий Свет позолотил купола,
Великолепием своим, установив своей любви маяк,
К уставшим от скитаний душам,
Промозглостью дрожащих,
Как энтомологом проткнутый прусак.
Старушки у ограды, намет на плечи меток от креста,
Крестильни новой запах ели,
Перед воротами церковными спокойный лик Христа.
Духовной молодёжи нездоровый цвет лица,
И желчная полоска глаза склеры.
Внутри святая благодать,
Простор для исповеди пред образами.
Уже вошёл, и целофана пелену не разорвать,
Под ней вторая вера - ладан,
Который неразлучен с нами.
Все головы в мешки облачены,
Не видно ничего вокруг,
Ослепнуть мы на миг обречены,
Ослепнуть чтоб прозреть.
От ладана перед глазами красный круг.
Хоральный стон всё дальше, дальше,
По крыше бьёт весенняя капель,
Святого масла запах слаще, слаще!
Во мне кипит падения гуашь,
С провалом в ватную купель.
Убавьте яркость очертанья линий,
И я смогу до алтаря дойти,
Смогу ли? + синий иней,
Я лег на провода, тошнит в мешок,
Последние слова: " О, господи, прости."
***
Топкий удар по затылку,
Злостью одёрнул чёрную век бахрому,
Тяжкой червонной монетой,
Данное действие пополнит копилки казну.
Первая капля разбитого носа,
Сохнущий больно гипса лангет ,
Взята'я без спроса,
Жёсткая рама спицованной стали,
Плавится, капает, копится,
И охраняется как раритет.
Пухнет копилка, стенка тончится,
Желчи монетки зудно звенят,
Тянется к блёклому солнцу плющица,
Странный цветок, ползущий, бесплодный,
Похожий на дикий и злой виноград.
***
Ты рядом, в колыбели светлой,
Не двигаясь, тихонечко сопишь ,
Шуршащей чистотой укрыта белой,
Вокруг тебя повисла занавески тишь.
Щекой прижавшись к жестким складкам,
Подушки мягкой ты спала.
Шептали тебе сплетни мушки -
-Они на запах уха падки.
А ты не слышишь,
В пространство зыбких снов погружена.
Сон отлучает от инфузий нарцистизма,
Питающих холодною тоской тебя,
Симтомы устраняет солипсизма,
Silentium впускает в мышцы,
Блистательный, как грудь ноябрьского снегиря.
Я всё сижу, по прежнему гудят трамваи,
На вырезку везя остывшие тела,
Увозят мертвых женщин в шаткие сараи,
За хмурый горизонт былого дня.
Ты спи, не просыпаясь вечно,
Застынь навеки, умоляю!
Я буду неизменность рисовать,
Уже карандаши я из коробки выбираю.
***
Меня поверг твой ореол,
Свеченье нимба Холокоста труб,
Хрустели пальцы - кофе я молол.
Дренаж эмоций под столом,
Сочился, тёк и хлюпал,
От разлипания махровых, алых губ.
И нитки пледа заскакали,
Откидывая в пляске головной конец,
Крутились под закрытыми глазами,
В петлю железной лески бред слагали,
Желая крепче затянуть её,
Обвив мой полный дум ларец.
Я не боюсь! Я веки не сомкну!
Смотреть я на тебя и видеть буду постоянно,
Ласкать желанием твою п**ду,
Зашитым нинкою от пледа ртом,
И пальцы нежно отрубать тебе,
Сшивая мякоть, той самой ниткой аккуратно.
Твой голос тише колыхания речной травы,
Сухи ресницы и нарумяненные щёки,
Во взгляде боли, страха нет, и нет мольбы,
Об остановке ручейка любви,
Которым жажду необычной страсти,
С опаской озираясь, утоляют боги.
Журчит, как умирающий пурпурный шмель,
Вода в источнике играющих пороков,
В ребристой глади отражает лишь тебя,
Лишь Сологуба красногубую богиню,
Лилит, которую е**л Набоков.
***
Ленивый воздух напитался шумом,
Осела на земь пыль и оборвался ветерка порыв,
В поту забился вечер мягким зноем,
Остановился, слабость ощутив.
Впивались провода в безоблачное небо,
Асфальт глотал моих воспоминаний мадригал,
Я знал куда идти, я знал где влажно, серо,
Я к продавщице жарких ртов шагал.
С улыбкой кривозубой, она ждала в беседке,
Слюной в которой густо унавожен пол,
Потела, локтевые сгибы закрывая рукавами метко,
И на меня смотрела gui pro guo.
Через мгновение, передо мной возникла дева,
Прелестное и истощенное дитя,
Так безучастно, неподвижно просящее ласки света,
Концы ключиц и рёбра вместо грудок оголя.
Потом наверх, навстречу коммунальным, ржавым кранам,
По трещинам сырых ступеней поднимались.
Проёмы лестниц, насквозь протушенные табаком и маком,
Считали вслух, и маргарина томный запах не стеснялись.
О том, что мы пришли пропели петли двери,
Мы с девой на засаленный диванчик сели.
"Всё так же как снаружи." - проваленный подумал пол,
И половицами тревожно заурчал движеньям в унисон.
***
Вокруг меня очищенная паста речи,
Синтетик мягких рамок слов.
И той природы, что калечим,
Разбросанных повсюду млечных снов,
Куски животного начала,
Искать и склеивать в одно готов.
Во всём цветном я вижу угасанье.
Фарфора рафинад зубов,
Блестящая десна сменяет покаянья.
Засохший рот, воскресший рот,
Разводы оцинкованной игры полов,
И флирта, лоск петель кишок.
За пленкою изящества белил,
Под гордым слоем утончённых черт,
Испариной зловонною томим,
Запрятан ключ от моего замка,
Как много лиц+Всего один ланцет.
Препятствие разрушив воскового цвета,
Синюшных губ, бровей и век изгибы обходя,
Мечтаю вновь узреть прощанье лета,
С осенним ветром; продлить разрез,
И листопада шлейф примерить на себя.
Как восхитительна та грудь без кожи,
Пленителен соска и жилочек контраст,
Рисунок линий гнутых сложен,
Как сокровенные желания,
И прост, одновременно в раз.
***
Всё пройдет, как с погоревших яблонь дым,
Чёрной древесины запечёная смола,
Огрубевшее, и совсем недавно бывшее живым,
Наготы своей весенней, нерасцведшей застыдясь,
Деревце на солнце робко взглянет.
Не пробить дорогу лепесткам, корни свежи, веточки - зола,
Хрупкая и ломкая, не летит к тебе серьёзная пчела,
И от близости соседства у твоих подружек завязь вянет.
Спицы боли вмиг пронзили ствол,
Сети страха перед страхом почки обмотали,
Хруст и щёлканье глушили яблочный безмолвный стон,
Не успевшие оттаять соки выхода ища, метались,
Фонтанировали паром, возгоняясь, выкипали.
Так похожи дерева останки, и Есенина рука,
Вскрытая, текучая и полная восторгами свободы,
Бледно-кипельная, вязкая молочная нуга.
Распятые лица обезображенной природы.
Больно шевелиться, неприятно на других глядеть,
Ты один среди благоухающих, цветущих,
Обществом отторгнутый мгновенно, жаждешь умереть!
Вот уже накинули верёвку, опалённой шеи, ветки обломав,
Топора мельканье спрячет скоро от насмешек, взглядов вездесущих,
И оставит недописанными, жизни пару глав.
***
+.Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари+
Нитка шёлка вросла в кайму губы,
Мутно-алую от герпетической помады.
Засмотрелось в небо остриё иглы,
Вынырнув из кожи мягкой,
Отданной в бесчувствие, новокаиновой блокады.
+.Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари+
Высшая любовь - какое чувство!
В вечность с поцелуем на устах войти.
Только обезжирить все свои суставы нужно,
Обездвижить их эфиром,
Чтоб не пожалеть потом, не встать и не уйти.
+.Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари+
Штопают без устали врачи,
Поцелуи ласки и страданий,
Каменеют пациенты, замирают днём,
И просыпаются в ночи,
Но уже со вкусом долгожданных лобызаний.
+.Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари+
Шприц с эфиром путь к суставу ищет,
Медной проволоки вен, клубочки обходя.
В старой кельи, где в убогих коридорах,
Детсва ветер свищет,
На пол грязный бросьте вы меня.
+Крупенко понюхал поцелуй, откусил, прожевал и выплюнул: - Хуйня какая-то...
+Огуреев отворил дверцу печки и швырнул поцелуи в огонь. Затрещало, запахло чем-то приторным+
Рядом положите мне соседку,
Молчаливую и бледную, как я,
Будем вместе на спине лежать,
И глядеть на небо в клетку,
От причудливо завитых веток,
С шубой талого и замороженного хрусталя.
***
Подарок к дню рождения,
Заплаканная мать несёт.
В палате безнадёжных,
Как символ скорби, мольбы за прощенье,
Через минуту роза от мороза расцветёт.
Отрывки дней былых, моментов радости и горя,
В глаза кидает из колоды жизни боль,
Весь цикл цветения любимого бутона,
Без жалости прокручивает его голосовая интонация прибоя,
Высушивает слезы, в глаза обратно засыпая выпаренную соль.
Твоё число, твой месяц года, проводишь ты со мной,
А может быть последние минуты.
Оставлен всеми страхом перед вирусом смертельным,
Во мне ты будишь пафос, идей бредовых рой,
И сокращаешь путь к успокоения вершинам снежным.
-Привет, - услышал голос за спиной атласный.
-Уже пришла ?- вопрос сухие губы разлепил,
-Уже, - кивнула Смерть, мне улыбаясь, - Так я беру?
-Бери. Сегодня день такой прекрасный.
Смерть засмеялась, - Хочу услышать то, что никому не говорил.
-Я не могу тебя забыть! - мне горло обожгли мои слова,
Окно рывком я распахнул, и полной грудью задышал.
Смерть кровь его уже густую набрала,
Плеснув, потом небрежно в вазу с розой. Окрасилась вода.
И зимний пар сокрыл мне Смерть. Она чего хотела забрала.
***
Знобит прохладный мрамор лифта,
Страшат резные выступы красивого лица,
Претит размеренность стандарта шрифта,
Полна которым каждая стена.
Каллиграфичен строй трёхбуквенного слова,
И безупречен запах спутницы духов,
Растает в воздухе "POEME" послезавтра снова,
Продлить существование желая,
Красавица опять придёт под этот кров.
Как жутко полностью зависеть от насоса,
От обстоятельств, от природы, от врача,
И ароматом маскируя запах мёртвых почек,
Почувствовать прикосновение здорового плеча.
Сломались двери, мы едем в бесконечность,
Застряв между шестым и пятом этажом,
Ты каждую секунду тянешь в вечность,
От времени торта куски рукой дрожащей отрезаешь,
Несмело и боясь порезаться, орудуешь ножом.
***
Спокойный полумрак ночной больницы,
Гуденье длинной лампы неисправной,
Навязчиво рисуют образ птицы,
Большой, расплывчатой и страшной.
Она предвесница сверкающей весны,
Начало крытых солнцем крыш,
Затянутый конец моей войны,
С созданием блистающей в лучах,
Модели счастья и стандарта, мой малыш.
Я проиграл ту битву за твои покои,
Своим присутствием мне птица сообщила,
Наклеив на меня объёмные обои,
С узором сантиментов, даримых мной тебе так хило.
Которые со временем завяли, изменились,
Поникли, сгорбились, зачахли похудев,
И в красные разводы превратились,
На простыни крахмальной, душою поседев.
ТРИ НОЧИ БЕЗ СНА
Ночь пропиталась влагой снега,
Дороги дремлют, спят дома,
Меня знобит от свежести рассвета,
Со мной прощаясь,
В небе растворяется Луна.
Трясёт на кочках старую маршрутку,
Баюкает мотора мерный гул.
Кого-то сзади покупают,
Словами, как деньгами проститутку.
А я вчера продал ту тайну поцелуя,
Которую хранил почти что год,
Без жалости на пыль воспоминаний дуя,
Комку из жира, со щелью между ног.
Уже сегодня имени не помню,
Толкает сон меня в свой мир,
Луна ушла, себе нашёл я ровню.
Она нетронутая утончением душа,
Макет обыденности, переживания её -мой тир.
****
Убранство серых улиц восхищает,
Где снег предал забвению асфальт,
Где лёд, свеченья окон жёлтых отражает,
Атарактичным блеском где домов покрыт фасад.
Застыл, сверкает белой лапой,
На ветке полустеснительный вуаэрист.
Питаясь театральностью семейной драмы,
Тревожит под собой засохший зимний лист.
Его собрат забрался выше,
Рассматривает он слияние трёх тел,
А третий друг прижался к крыше,
Следя, как в кружке пропадает опиумный мел.
Мерцанье ночников, обоев жижу,
Голубоватый кинескопа свет залил,
И иней обметал дома,
И вспучил их как раздраженья грыжу.
"Я не люблю людей" - на окнах иней выводил.
Взвыл ветер, обжёг порывом красные от холода носы,
Столкнул смотрящих, поволок по каменной земле,
Растаяв разнесут они, подсмотренный и жгучий яд росы,
Питающий подснежник нежный по весне.
****
Усталые шаги по лабиринту из стекла,
Становятся всё реже и скучнее,
Назад дороги нет, а впереди густая мгла,
Зовёт туда, где тьма становится светлее.
Прозрачный свет влечёт к запыленным картинам,
Написанных в тоскующих тонах,
Из-за которых путники бросали вызов силам,
Едва мерцающих в их истощённых телесах.
Стремление вперёд отращивает крылья,
Вливает вдохновение в уставшие сердца,
Несет в дурмана сад, виденья называет былью,
Но остывает быстро, бросая ищущих,
На перепутье двух дорог, обеих без конца.
Мрак ночи, дня, весны и лета,
Застил оставленным стремлением, глаза,
Подаренные крылья для постиженья света,
В тот миг сожгла кипящая смола.
Пылающий ожог убил надежду,
Как метронома боли стук,
Защёлкал языком, не трогая одежду,
Ошпарил всё, оставил путникам,
Нетронутыми только пальцы рук.
Ковер из неподвижных тел, смолы и перьев пуха,
Переливался колыханьем мягко и легко,
То пальцы уцелевшие штрихи бросали разложенья духа,
Что вскоре превратятся в запыленное полотно.
****
Минуты продлевая счастья, вдыхая вони аромат,
Спешу почувствовать прохлады холод.
Мое беспамятное лето, как морозильник, робот, автомат,
Всплывает вновь, глуша теперь живых людей,
Предсмерной жажды, жизни голод.
И чудится мне, что всё наоборот,
Живые под землей, а трупы в поднебесье,
Лежат, ворочаясь, и разлагают смысловой круговорот,
Дрожа, пульсируя, на необычно новом месте.
Я слышу отголоски молотка, вбивающего гвозди в крышку гроба,
Они, пресуя дерево, царапая металл,
Закрыли мертвым выход из их палат,
Поставили на них устойчивую, пожизненную пробу.
А что с живыми под землёй? О них забыли? Нет!
Отняв стремленье к жизни, оставили их без движенья.
Я как они, я не ищу, уже нашёл тот призрачный ответ,
Который ворошит, не в силах добудиться,
Уже готовый к сну, засохший, падший, похоронки лист сомненья.
***
Луна и я, мы так похожи,
Как бледность на моих и на её щеках,
Обиды на людей, и холод дрожи,
От неозможности открыться всем в стихах.
Болезненные буквы, глухое смерти эхо,
Мотает губ моих веретено,
Тотальной грустью тело наполняет,
Я вырваться хочу! Увы, не суждено.
Я видел в гибели картину бури,
Смешение цветов в оттенки черноты,
Хрустящий треск костей ребёнка
Упавшего с огромной высоты.
Открытые отломки всех желаний чистых,
Уносит вдаль, течением реки,
Уродуя, кроша, и дальше увлекая,
Точь - в - точь, как динамитом ловят рыбу рыбаки.
Дыша заботой, от приторности тошнотворной,
Я отвращеньем оперенья упиваюсь,
Глядя на тело мертвое птенца,
И лапки мертвые сломать стараюсь,
Похожие на прутики свинца.
Побитый кафель, и ванны пожелтевшая эмаль,
И гул воды падения на дно,
Любовь к болезни вызывают,
Еще острей точа моё перо.
Тяжелый запах подземельного нутра,
Мне легкие волнением заполнял,
На парапете гладком девочка спала,
Подвала дух, её блаженство продлевал.
Глубокий опиумный сон,
Прикосновений осторжных не стеснялся,
И гладил пальчики я ей,
Её сознаньем сопорозным восхищался.
Раскинув тело на каменной ступени,
Она сгорала в бесзащитной лихорадке,
Отбрасывала на пол пламя тени,
Свой темп дыханий, урежая, сладких.
В одной руке держа её запястье,
Другой себя я возбуждал,
Тот эфимерности поток конвульсий,
То сладострастие глубинное я оседлал.
Бледнели кожные покровы,
Подчеркивая тела худобу,
И я обнял её, вобрал в свои оковы,
Расзмазывая сперму по лицу.
Ту девушку Морфей не отпустил,
Что бы играть с ней в прятки,
Я вышел из подвала как вошёл-один,
Согбенно голову потупив,
Шагал оттуда без оглядки.
ПОГРЕБ
Она ржавеющий обман,
Опять мне шею льдом целуя,
Бегущих мыслей, строк моих гурман,
Сошуря левый глаз, сидит,
Любовь мою к себе ревнуя.
И смехом заливным,
Крупинки стёкол сея,
Бежит куда-то от меня,
А я поддавшись чарам,
Иду за ней, от напряжения потея.
В тот погреб, в сахар-рафинад,
Спресованный губительной психопатией,
Уносит за собой тот плащ былых наград,
В котором сливки с мертвецов снимал,
Окинув руки их, зрачков игрой я горделивой.
Та смерть, моя богиня красоты,
Внезапно ручейком впадает в Лету,
Но чувствую её, и вырываю из потока суеты,
Несу к себе в постель,
И слепну, поднимаясь к свету.
***
Уже прошло нимало изваяний,
Перед картиною немой,
И каждый слышал свою речь без острых граней,
-Куда путь держишь, женщина босая?
Ответ не получая на вопрос простой.
В её руках закутанный младенец,
С куриными культями вместо ног,
Дорогу освещает скрытый небесами месяц,
В страну, где матери рожают мёртвых матерей,
Куда войти из нас никто не мог.
Она несёт Абсурд - кошмарное творенье Фобетора,
Песочные часы с отбитым дном,
Кричит ребёнок, падает песок, а я хочу простора,
Где смог бы я засеять поле, песчинками тоски,
А получить лишь сорняки, забыться безмятежным сном,
Набив желудок ими до отказа.
Сквозь плачь его, поймать мне нужно,
Момент где рвётся смысловая нить,
Синхронную потерю пульса, последнее желание воды попить.
Услышать шопот, натяжный сердца стук,
Не слышу это я! А слышу лишь теряющийся шага звук.
За стенкой душная весна, прохлада света фонарей,
Некроз зимы Вивальди, залитый водкой Ренессанс Веселья,
И теснота простора снежных площадей.
Мой танец окончен, клубится вокруг дым табака,
В сплетении пальцев людей, моя затерялась рука.
По-прежнему кричит младенец, босая мать баюкает Абсурд,
В картине только глаз твойх густой туман,
В котором я блуждаю в тьме кромешной,
Воспринимая пламя за обман,
В твоей бессловной фразе грешной.
И выхожу всегда под утро, в хлам уставший,
На поле вспаханное мною год назад,
Ищу я колоски тоскливой радости пропавшей,
А нахожу снежинок лишь кружащихся парад.
