Alista Mara. Mary-Jane

Дверь тихо скрипнула, и послышалось скрежетание запирающегося замка. Лунный свет просачивался сквозь грязное окно, отражаясь в синих глазах фарфоровой куколки, украшавшей каминную полку. Гладкая кожа была выбелена, и только на щечках угадывался легкий румянец, словно вампир припал к ним, не смея вонзить в них свои зубы. Ледяные глаза обрамляли четко прорисованные черные реснички, которые чуть ли не доставали до бровей. Маленький ротик, обозначенный темно-вишневой краской, застыл в едва уловимой улыбке, которая, скорее всего, была похожа на четко отрепетированную маску, завлекавшую покупателей. В отличие от своих фарфоровых сестричек, у нее были длинные волосы черного цвета с легким отблеском фиолетового, которые были аккуратно причесаны и разложены по плечам. Поскольку эта куколка была необычной и сделана на заказ, то и одета она была не в привычное кружевное платьице с бантами и рюшками, а в строгое белое платье с длинными рукавами, разрезанными вдоль пополам так, что виднелись ее руки с по-женски длинными пальцами. Издали казалось, будто маленький ангелочек парит над камином, и только ее глубокие синие глаза выдавали ее демоническое происхождение. Были слышны шаги проходящих мимо этого дома людей и обрывки их разговоров, отдаленный гул шумной городской жизни и мягкий шелест начинающегося дождя. С начала капли просто отпечатывались на стекле, словно маленькие хрустальные иголочки, но затем они стали крупнее и забарабанили в полную силу, при этом незамедлительно стекая вниз, на подоконник. Глубокие глаза куклы были обращены к причудливому слалому капель на оконном стекле, и она тягостно вздохнула. В один миг она уже оказалась на подоконнике, и будто маленький ребенок, приложила свои фарфоровые ладошки к холодному стеклу, пытаясь быть ближе к дождю. То ли след капельки отражался на ее щеке, то ли просто лунный луч причудливо преломился, но на ее щеках заблестели такие же влажные следы, как и на окне. Вокруг нее распространялось легкое матовое сияние: лунный свет отражался от ее гладкой кожи, окутывая мягкой пеленой таинственности и печали. Под аккомпанемент дождя еще раздавался и едва уловимый звон – биение ее сердца. Она знала, что мастер поместил в нее маленький металлический колокольчик, который работал как сердце – тихо отзвякивал прожитые минуты. И поэтому она не считала себя просто куклой – она была вполне живым существом, она могла чувствовать и зачастую ее маленькое сердце отчаянно звенело от переполнявших ее эмоций. Ей так хотелось пройти сквозь стекло и оказаться под ливнем, почувствовать как это – промокнуть до нитки, ощутить холодные капли на теле, но она знала, что ей нельзя на улицу. Она не может выйти из этого старого грязного дома, потому что куклы не ходят гулять – они всю жизнь стоят и пылятся на каминных полках и иногда радуют хозяев своей красотой. Вдруг она заметила темный силуэт, приближающийся к дому. Он спешно шел по улице, натянув на глаза капюшон и спрятав руки в карманы. Еще издали она узнала в нем своего хозяина. Так сколько же она тут простояла, глядя на дождь, если он уже возвращается?… Маленькая фигурка, излучающая бледно-белое сияние, пронеслась от подоконника до каминной полки, заняв на ней свое место. Вновь заскрипел замок, и дверь открылась. Чья-то мокрая рука зашлепала по стене в поисках выключателя, но, так и не нащупав его, человек выругался и стал снимать мокрую одежду. Куколка улыбнулась, наблюдая эту сцену: он все никак не может свыкнуться с новым домом. В воздухе разлился горький запах спиртного и сигарет, мокрые вещи полетели в угол, и хозяин отжал свои длинные волосы, с которых на пол натекла целая лужа воды. Он разделся по пояс, плюхнулся на неубранную постель, стянул носки, и заткнул их под кровать. Некоторое время он неподвижно лежал и только его тяжелое дыхание нарушало тишину. Затем он начал что-то бормотать себе под нос. Речь становилась все громче, а слова все отчетливей, и кукла уже могла разобрать обрывки фраз:

- Идиот… какой же я идиот… нет-нет-нет… ну разве можно было так ступить… perrrkele!!!

Одно из его колец со звоном ударилось об стену, отскочило, и чуть не задело фарфоровую статуэтку.

- А это ты, моя малышка Мэри-Джейн! Только ты мне верна – тебя единственную я всегда оставляю и нахожу в одном и том же месте. О, если бы ты знала как жесток этот мир! За 29 лет я так и не научился в нем жить: думал, что все – достиг вершины счастья, но стоило мне на минуту закрыть глаза, нежась в лучах славы, - и я все потерял. Да даже если бы у меня было 69 глаз, то я все равно упустил бы свое счастье – таким идиотам, как я, его не дано сохранить… Я всегда был одинок, но хуже, чем сейчас мне не было никогда.

Он замолчал. Дыхание выровнялось, но кукла все еще слышала, как гулко бьется его сердце. Настоящее человеческое сердце. Она всегда мечтала о таком, и иногда ей было жутко осознавать, что в ее груди сердце, сделанное из металла. Какая жестокая насмешка мастера – запихнуть в куклу колокольчик и заставить ее чувствовать, но еще острее, еще тоньше, чем человек.

Ей было искренне жаль хозяина – ведь она уже с ним столько лет. Мэри-Джейн подарила его покойная бабушка, когда ему было около 16. Она сказал, что эта маленькая куколка будет самым лучшим слушателем, и самое главное никогда никому не проболтается. Была тут какая-то мрачная насмешка, но мальчик взял куклу и поставил на самое видное место. Вскоре он перестал ее замечать, но куколка внимательно наблюдала за тем, как он взрослеет. На ее глазах происходило очень многое, позволяющее ей ближе познакомиться с человеческой жизнью. Она часто слушала, как мальчик разговаривал сам собой, как он плакал, страдал, переживал. С Мэри-Джейн он делил только горе и печаль, а радоваться всегда уходил к друзьям и близким.

Однажды случился скандал: он заявил, что хочет стать художником, а его родители были категорически против. Решив уйти из дома, он пошел собирать вещи. Брал только самое необходимое на первое время, но перед тем, как уйти остановился и посмотрел на Мэри-Джейн. Он тяжко вздохнул, отвернулся в сторону, и с видом, как будто его кто-то заставляет ее брать, закинул в сумку. Так они и жили: он постоянно переезжал с места на место, и куколка стала его постоянной спутницей. Она действительно умела слушать, и он находил утешение в ее глазах; теперь он был только с ней – настали трудные времена, и все от него отвернулись. Только маленькое металлическое сердечко отчаянно звенело, слушая его исповеди, и искренне верило в него. Иногда наступали такие минуты единения, когда, казалось, он растворяется в ее синих глазах и мягкий лунный свет, отражавшийся от ее фарфоровой кожи, залечивал все его раны.
Вскоре пришла долгожданная слава и успех. Они сменили убогую квартиру в отдаленном районе на роскошные апартаменты в центре города, он снова научился радоваться, но теперь делился своим счастьем с Мэри-Джейн. Он посвятил ей свой успех и ценил ее как талисман. Ведь все его картины были о ней одной: туманные леса, где обитала прекрасная дриада, далекие острова с плескавшейся русалкой у побережья, замки с очаровательными призраками, ветхие дома… везде прослеживался ее след. Но только ее портрет принес ему настоящий успех – и никто не знал, что его муза – маленькая фарфоровая куколка.

Мэри-Джейн всегда пристально наблюдала за его творческим процессом, зачастую прерывавшимся выпивкой где-нибудь в баре; она знала все его картины, словно жила в этих загадочных лесах и домах, и не знала границ своего счастья когда он рисовал ее портрет. Чувствовать его железный взгляд на своем лице, воплощаться на листе бумаги в человеческом облике… и мечтать о том, как она бы поцеловала его нежными губами, такими мягкими, и такими живыми…

Наблюдая за его безмерным счастьем и неожиданным успехом, ей так хотелось рассмеяться вместе с ним, вскочить, захлопать в ладоши, и сказать ему, как же она за него рада. Но жестокая рука мастера позаботилась и об этом: для хозяина она должна быть только куклой и не больше; стоит ей только показать, кто она на самом деле – ее маленькое сердечко тут же расколется на две половинки, и она умрет.

Перед ней проносились кадры его жизни: он с друзьями, он помирился с родителями, он со своей новой пассией, он с менеджером, он со своим новым бойфрендом… Но пресыщение пришло намного быстрее, чем она сама этого ожидала: ему надоела такая жизнь и он откровенно танцевал танго на острие ножа, и, казалось, был совсем не прочь соскользнуть вниз…

В его картинах начали мелькать странные, порой ужасные мысли, но они были столь прекрасны, что Мэри-Джейн иногда еле сдерживала слезы. Пропала та ясность образов и четкость линий, все заволокло серой непроглядной дымкой, и свет померк: в его картинах больше не было места светлым чувствам – только мрак и ужас отражался в них. Да что могло быть ужасного в его жизни? У него было все: слава, деньги, поклонники… но едкое одиночество медленно поглощало его. Где же та любовь, которую он столько раз воспевал в своих картинах, та любовь, которая сделала его знаменитым?.. А она безмятежно стояла на каминной полке и, покрытая тонким слоем пыли, печально наблюдала за ним, зная, что им никогда не быть вместе. Будь проклят тот Мастер, который заключил живую душу в фарфоровую оболочку!

Время шло, и длинные липкие руки тоски мертвой хваткой обнимали Художника. Его новые работы были полотна метр на метр сплошного серо-серебристого тумана или чернильной тьмы. Решив, что он исчерпал себя, его менеджер расторг контракт и отсудил приличную сумму денег. Художник и Мэри-Джейн вновь сменили квартиру на этот грязный дом, где живут и поныне. Все краски, кисти, холсты и прочие принадлежности оказались на ближайшей свалке, и Художник потратил все оставшиеся деньги на то, чтобы выкупить тот самый портрет, который принес ему славу. Он повесил его рядом с камином, и вечерами любовался им, лежа на кровати. Было в той картине что-то такое, что остается, когда рисуешь живого человека: здесь был свет, много живого света и тепла, появляющегося тогда, когда в портрет вплетается частичка души того, кого рисуешь. Но что могло здесь быть от фарфоровой безделушки?…

Он даже не помнил как очутился в постели. Все тело болело, после того, как он вчера подрался в баре, а голова готова была рассыпаться на маленькие кусочки, как какая-нибудь старинная ваза. Он приподнялся на кровати и его глаза встретились с глазами на портрете. Чем дольше он на них смотрел, тем больше и больше они походили на живые. Вдруг девушка на картине моргнула. Нет, ему определенно показалось! Вот опять она спокойно и неподвижно смотрит ему в глаза. Художник обхватил голову руками и откинулся на подушку. “Я брежу… нельзя столько пить… и курить…и все же!” Резко поднявшись, он подошел к портрету почти вплотную и провел рукой по нарисованному лицу девушки. Как ни странно ее лицо было теплым и мягким на ощупь, как будто… живое! Осознав это, он отдернул руку и сделал шаг назад. Затем в его сознании заструился нежный голос:

“Да будет тьма в тех головах,
Что видеть не хотят,
Да будет свет в твоих глазах,
Когда им это запретят.”

Художник проснулся от собственного крика. Холодный пот выступил на лбу и вены на висках бешено пульсировали, кружа голову в кровавом водовороте. И все же он боялся взглянуть на стену у камина – вдруг это все правда?… Ушло минут 20 на то, чтобы побороть свои страхи, и наконец он встал и повернулся к картине. Все та же безжизненная муза взирала на него глазами, исполненными печалью. Он провел рукой по ее щеке, но она оказался шершавой и сухой – как и любой другой портрет, нарисованный масляными красками. Поспешно собравшись, он хлопнул дверью и зашагал по улице, не соображая куда направляется. Ему нужно было время. Время все обдумать.

Наступил вечер, но он, как обычно, пришел не один – а со своей бессмертной спутницей тьмой. Небо было ясное и прозрачное, и целая россыпь хрустальных звездочек покрыла его. Весь квартал был залит тишиной, как бетоном, которая также застывает и душит всех внутри себя. Только какой-то странный звук доносился из двери одного дома – что-то вроде тихого, едва различимого звона колокольчика. Приглядевшись, можно было заметить в окне легкое белое сияние – Мэри-Джейн ждала своего хозяина. Железный колокольчик, казалось, вот-вот расколет ее грудь и со звоном выпрыгнет на улицу, чтобы отправиться на поиски Художника. Она чувствовала, что что-то ужасное должно произойти, но как ей уберечь его?…

На улице послышались шаги. Нет, это были чужие шаги – шаги двух мужчин. Они шли молча, и зло, как дурной запах, распространялось на километры вокруг них. Мэри-Джейн упорхнула на каминную полку, но никак не могла унять сердцебиение, напоминавшее удары городского колокола при пожаре. Мужчины направлялись именно в их дом. Маленькое сердце чувствовало, что хозяин где-то рядом, что он жив, и пока с ним все в порядке. Послышалось скрежетание замка, и после нескольких неудачных попыток, дверь все же открылась; они оба вошли внутрь и остановились посередине комнаты. Один из них подошел к комоду, стоявшему около кровати, и начал там рыться. Другой же оглядел дальнюю стену, где в куче лежали эскизы и зарисовки Художника. Затем, повернувшись к камину, он заметил портрет. Окликнув своего напарника, он указал пальцем на картину, изображающую прекрасное лицо неживой девушки, воплощение которой сделало Художника знаменитым. Напарник подошел к нему, безмолвно взглянул на друга, и достал из большого пакета бутылку. Они выплеснули добрую часть содержимого на портрет, и с кривой ухмылкой наблюдали, как жидкость разъедала краску и разноцветные струйки ринулись вниз, на паркет. Затем они выплеснули остатки жидкости на кровать, и открыли еще одну бутылку, которой хватило ровно на то, чтобы окропить бензином все углы их дома. Затем напарники исчезли за скрипучей дверью, предусмотрительно заперев замок, чтобы художник сразу не догадался, что кто-то был внутри.

Снова в комнате воцарилась тишина, пропитавшаяся отвратительным запахом бензина. Мэри-Джейн не знала, что ей делать: остановить взломщиков она не могла – что может сделать фарфоровая игрушка? Но все же стоит попробовать предупредить Художника. Хотя он, наверное, подумает, что у него галлюцинации – сейчас он, наверное в баре, пропускает 5 стопку Джэка Дэниелса, и скорее всего признается себе в том, что он законченный алкоголик, чем поверит своим глазам. А что, если все это будет напрасно? Если она скажет ему, чтобы он уходил, а он не поверит? Ведь за это она поплатится своей жизнью…

Из ее тяжелых раздумий ее вывел скрежет замка. Он здесь, он уже вернулся! Художник зашел и зажег свет – с первого взгляда было понятно, что он еле стоит на ногах, но совсем не от усталости. Запечатлев в памяти расположение кровати, он выключил свет, и пошел туда, но споткнулся о пустую бутылку и упал на пол.

- Мэри-Джейн! Черт побери, что ты тут натворила без меня?! Какого хрена тут так воняет?!

Поняв, что ему никто не ответит, он подполз к кровати и вскарабкался на нее.

- Малышка, ты даже не представляешь, какая группа сегодня зажигала в баре! Это было нечто – они устроили такой угар! До сих пор в ушах звенит…

Из синих глазах Мэри-Джейн выскользнули две маленькие звездочки, оставив сверкающие млечные пути на ее щеках. Она медленно собиралась с духом, и перед ее глазами пролетели все годы жизни с Художником: его взлеты и падения, радость и печаль, веселье и тоску. Решительно смахнув слезы со своих щек, она уже было вобрала воздух чтобы крикнуть “Беги”, но внезапно, словно шаровая молния, через окно влетела горящая бутылка. Казалось, Художника это даже позабавило: он был так пьян, что ничего не понимал:

- Да, я сказал “зажигали”, но не так же буквально!…

Мэри-Джейн в одно мгновение подлетела к нему и повисла в воздухе перед его лицом.

- Девочка моя… вот и закончилась моя убогая жизнь… ты всегда была рядом со мной. Но надеюсь ты попадешь в хорошие руки – это было бы жестоко, если бы тебя положили со мной в гроб… Художник и его муза… в одном гробу… а муза – фарфоровая кукла…

Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. С шипением вспыхнули эскизы, затем стены дома, комод, часть потолка… Но звон маленького сердечка пробудил сознание несчастного хозяина и из последних сил он открыл глаза. Взгляд куколки был как никогда печален, улыбка стерлась с ее лица, а щеки блестели…

-Что… ты…

Мэри-Джейн смотрела в его затуманенные глаза и слегка наклонив голову набок, взглянула на Художника совсем иным взглядом, словно вкладывающим в сознание слова:

“Да будет тьма в тех головах,
Что видеть не хотят,
Да будет свет в твоих глазах,
Когда им это запретят…”

- Беги, моя любовь, беги…

Последние слова она произнесла вслух и послышался резкий щелчок в ее груди. Мягкое сияние вдруг исчезло, глаза потеряли глубину и потухли, ее безжизненная фигурка упала на пол.

И просветление в голове Художника. Внезапно ему открылись все грани ее слов, давшие ему силы и надежду. Он взял ее хрупкую фигурку и пробираясь через полыхающие балки дома, выбежал на улицу. Не разбирая дороги, он бежал изо всех сил, словно жгучие лапы огня догоняли его сквозь ночную тьму. Потеряв счет времени, он упал на землю в какой-то роще и закашлялся: едкий дым проник в его легкие. В правой руке он все еще крепко сжимал безжизненное тело Мэри-Джейн. Его сознание стало таким же туманным как и его картины, и Художник взглянул в глаза кукле тем же взглядом, каким она вложила в его разум слова:

“Моя надежда укажет мне путь
Сквозь вереницу дней без тебя
И моя любовь понесет меня
Когда боль убьет надежды суть.”***

(стихотворение взято с www.hallofserpent.de/lacrimosa, перевод на русский А.М.)

Белый свет проник в его голову и разлился по телу. Необыкновенная легкость ощущалась в его каждой клеточке, и он чувствовал, как становится невесомым и медленно поднимается в воздух. Легкий ветер ласкал его лицо, прохлада витала вокруг его тела и сознание преображалось: оно становилось чище и светлее, туман рассеялся и сквозь отступающую тьму забрезжило золотистое солнце – в знак надежды. Ему не хотелось открывать глаза, зная что одним взмахом век он разрушит это чудесное состояние, в котором он бы провел целую вечность.

Все же художник открыл глаза. Перед ним возникло странное видение: застывшие клубы дыма и бурый огонь, сквозь который виднелись чьи-то тела и лица, умоляющие о пощаде. Но все замерло, словно кто-то нажал на “паузу” и фильм остановился на самом ужасном кадре, и ни у кого не хватало духу смотреть его дальше, терзаясь сомнениями: а вдруг дальше будет еще страшнее?

Художник попытался дотянутся рукой до застывшего пламени, но оно оказалось слишком высоко над ним. Затем он повернул голову, так как взгляд был не в силах объять все видение. Дальше оно обрывалось и виднелось кожаное кресло с высокой спинкой, в котором кто-то сидел. Где он?

Он закрыл глаза и открыл их вновь, но видение не ушло. Тогда он приподнялся и увидел, что лежит на огромной кровати, справа был старинный камин, но не такой как у него дома, а намного больше и с замысловатыми узорами. Рядом с камином стояло то самое кресло, в котором кто-то неподвижно сидел. Руки художника задрожали и он беспомощно упал на кровать. Застывшее пламя и молящие о помощи глаза вновь предстали перед ним. Только теперь он понял, что это была роспись на потолке.

- Я рад, что ты очнулся. У меня не так много времени. Особенно для смертных.

Человек встал из кресла и подошел к Художнику. Это был высокий худощавый мужчина, с бледно-сиреневатой кожей, сквозь которую можно было нащупать взглядом любую венку, но в тоже время она была матово-белой, словно тонкий фарфор. Хотя это все игра света и тени. Что-то сверх-человеческое проглядывало сквозь его сущность – Художника сковала его могущественная воля, не давая даже ответить на упрек. Что-то было в глубоких изумрудных глазах этого существа, и Художника словно кольнуло маленьким ядовитым шипом и он вспомнил о Мэри-Джейн. Тем временем существо взглянуло на потолок и гордая улыбка сомкнула его черты:

- Нравится? Это моя можно сказать дипломная работа, которую я сдавал самому Микеланджело. Великий мастер, великий учитель.

Художник не мог оторвать взгляда от этого незнакомца и будто мрак исходил от всего его образа: может дело было в его старинном костюме из черного бархата, или в его демоническом очаровании и манерах… Слова рождались в горле Художника, но на языке превращались просто в безмятежную тишину.

Вдруг его взгляд упал на письменной стол незнакомца, стоявший напротив кровати: вся его поверхность была заставлена маленькими фарфоровыми статуэтками: куколки с золотистыми волосами и розовыми невинными губками в кружевных платьицах и шляпках… все такие одинаковые, пустые… полная противоположность Мэри-Джейн. Также на столе лежали разных размеров кисти, краски, лак и другой инвентарь.

- Как ты уже мог заметить, я и есть Мастер, создатель Мэри-Джейн. Это было лучшее мое творение, мой маленький шедевр, который я решился оживить, чтобы он всегда радовал мой глаз. Я вложил в ее грудь маленький рождественский колокольчик, который по неосторожности обронил эльф, и он стал ее сердцем. Чувства переполняли ее, и я, весьма сентиментальный по натуре, иногда со слезами на глазах любовался ее танцами и пением. Моя маленькая куколка…

Слова, сказанные незнакомцем, словно дым, медленно просачивались в сознание Художника, и обволакивали его. Только теперь ему раскрылась загадка бездонных синих глаз; столько лет он не верил своему сердцу, чувствуя, что в этой статуэтке кроется нечто большое, разумное и эмоциональное.

Тем временем Мастер продолжал:

- Но однажды я вновь решил позабавиться с огнем, вспоминая свою юность. Я был очарован одной смертной женщиной, которая почувствовала во мне, хоть и стальное, но сердце. Я знал, что моя привязанность только погубит ее, и решил ей раскрыть свою темную сторону, дабы она ужаснулась и вернулась к своей земной жизни. Но в ответ я получил лишь усмешку: она сказала, что и так все знает. Я был покорен ее проницательностью и красотой, и сказал, что она сама может выбрать себе в подарок любую из созданных мною вещей. Но она ответила, что все искусство – мертвое, и ее сердце разрывается, глядя на безжизненные творения. Вот тогда-то я и решил ей вручить малышку Мэри-Джейн. Это было горькое расставание, и к тому же я боялся, к кому в руки она попадет после неизбежной смерти моей ненаглядной. Тогда я наложил на куколку заклятие, сказав, что если она когда-нибудь покажет смертному, кто она на самом деле, то ее сердце незамедлительно расколется на две части, и она станет просто маленькой безделушкой.

Мастер замолчал. Тень грусти затуманила его бездонные глаза, и он разжал левую руку, в которой все это время держал фигурку Мэри-Джейн. Она была обычной куклой с нарисованными пустыми глазами и неживым застывшим лицом.

- Это было мое лучшее творение… И ты ее убил. Ты, простой смертный мальчишка!…

- Я люблю ее… я люблю Мэри-Джейн… - еле слышно прошептал Художник.

- О, вы всех и вся любите вокруг себя! Всю жизнь не замечая прекрасного рядом с вами, в один момент, который обычно наступает перед смертью, вы осознаете, насколько слепы были!

- Она заставила меня прозреть… она…

Незнакомец дерзко улыбнулся, хотя даже смертному было заметно сколько боли скрывается за этой улыбкой. Художник воскресил образ ее ледовитых синих глаз и осознав, что она ради него сделала, решил, что он этого не достоин.

- Значит все дело в сердце… ей нужно сердце. Мастер, так возьми мое сердце!

- Не все так просто! Сотни лет уходят на создание таких произведений искусства, а ты хочешь одним своим желанием вернуть ее к жизни!

Мастер сердито отвернулся, заложив руки за спину, и стальной взгляд его впился в пламя. Огонь начал уменьшаться и тихонько шипеть, затем вдруг множество искр вылетело из камина и пламя потухло. Искры образовали в воздухе огненный шар, который в один момент оказался в руке мастера, хотя даже не в руке: сгусток огня просто парил над его ладонью.

- Знаешь, смертный, это хорошая цена за Мэри-Джейн. Я вижу природа пощадила тебя и снисходительно одарила десятой долей того ума, какой был у твоей бабушки. Только из-за нее… Ты все еще хочешь отдать свое сердце?

- Да. Я хочу, чтобы мое сердце билось в ее груди. Она спасла мне жизнь, и я должен вернуть долг.

- Ты сам выбрал свою смерть.

Искорки отражались в глазах Мастера и они зловеще заблестели. Теперь его лицо казалось сделанным из белого мрамора, как ожившее древнее изваяние, сеявшее горе и печаль. Огненный шар с легким треском поднялся высоко в воздух, и замерев на мгновение, стремительно ворвался в грудь Художника. Он издал холодящий кровь крик, и его тело забилось в диких конвульсиях; через некоторое время глаза заволокло белой пеленой и они остекленели, рот остался беззвучно открытым – последний вздох так и не воплотился. Спустя некоторое время его тело засветилось изнутри, словно из каждой поры пробивались пламенные лучи. Силой огненного шара он поднялся в воздух, и затем резко упал обратно на кровать, но его сердце осталось парить на том же месте. Оно отчаянно билось, охваченное огнем, и взгляд Мастера сжимал его своей волей. Он выставил вперед левую руку, на ладони которой лежала фигурка Мэри-Джейн, и сердце художника медленно заскользило к ней: по мере приближения все уменьшаясь и уменьшаясь, и на половине пути оно стало в двое меньше.

Затем, когда сердце уже парило над грудью куколки, Мастер произнес какие-то слова на Латыни и оно, медленно опускаясь, прожгло небольшое отверстие, и заняло свое место в груди Мэри-Джейн. Мастер снова произнес заклинание и отверстие затянулось, не оставив ни следа.

С первыми ударами нового сердца кожа куклы порозовела, глаза наполнились жизнью, и грудь, теперь уже без присущего ей звона, поднималась под напором входящего в ее легкие воздуха. Первый вдох, первый выдох. Еще столько перемен ей предстоит вынести из-за ее нового человеческого сердца, о котором она столько лет мечтала.

Мастер осторожно поставил статуэтку на камин и повернулся к кровати. Один жестокий взгляд – и безжизненное тело Художника рассыпалось на миллионы мелких песчинок, которые закружившись в воздухе, и вылетели в окно.

Мэри-Джейн сидела на подоконнике и что-то тихо напевала. Утренние лучи создавали светящийся ореол вокруг ее изящной фигуры, которая теперь занимала почти все окно. Ее кожа сохранила ту фарфоровую безупречность и аристократическую белизну, но теперь была мягкой и теплой на ощупь. Черные волосы струились вниз по плечам, став еще более шелковистыми. Ее тело приобрело человеческие черты, превратившись в само совершенство. Только бездонные синие глаза с длинными ресницами сохранили ту отрешенность, присущую только куклам, разумным куклам. С улицы казалось, что на окне сидит прекрасная дива, сошедшая с небес. Она осознавала, что сбылась ее мечта и она получила настоящее сердце и стала почти человеком… почти. Мастер наградил ее бессмертием, так как настоящие шедевры воистину бессмертны. Но чувствуя свою неземную сущность, Мэри-Джейн поняла, что еще более отдалилась от человека, и уже никогда им не станет. Ее новое сердце разрывалось от боли и в то же время было переполнено любовью: ведь это было Его сердце. Ее попытка спасти Художника провалилась: спася его от костра, она кинула его в огненную пропасть.

Мэри-Джейн взглянула на улицу и увидела Его. Он стоял посреди дороги и изумленными глазами смотрел на нее: вот она, его бессмертная муза, которой он всем обязан. Благодаря ей он наконец-таки прозрел, но слишком поздно.

 - Да говорю же тебе, это правда! Я действительно ее видел!

- Угу, никто не отрицает. Я тоже часто пялюсь на витрины секс-шопа!

- Да нет же! Это был обычный дом, и она сидела на окне… она была совсем как настоящая женщина!

- Я тоже часто поражаюсь до чего реалистично они научились делать этих резиновых кукол. Моя девушка уже начинает нервничать.

- Да прекрати ты! Это была Мэри-Джейн, ожившая Мэри-Джейн!

- Не, ты лучше расскажи про того чувака, который забрал твое сердце.

- Он действительно забрал мое сердце!

- Да неужели? А что тогда у тебя в груди? Да нет, придурок, слева!

- Сердце… но я же точно помню, как от одного его взгляда я словно рассыпался на маленькие пылинки и улетел!

- Да, от этого товара не мудрено улететь! Вот, что я тебе скажу, тебе надо срочно найти женщину! Кстати, давай по второй. Где она у тебя там лежит?…

- В комоде.

- Решил подальше спрятать, чтоб не перепутать с резиновой? А если б тебе твоя бабка подарила статую Аполлона в полный рост?.. вот она, твоя малышка Мэри-Джейн. Где она тут открывается?

- Там, слева, где… сердце. Забивай побольше, я хочу все забыть…

- Да тут только на один раз хватит. Но хорошая ведь штука была! Надо еще взять. Мэри-Джейн!… я тебе на День рожденья подарю копию статуи писающего мальчика и ты будешь звать его Хаш. Только что на этот раз из этого выйдет? Тебе, брат, надо не картины малевать, и мемуары писать. “Мое галлюциногенное прошлое. Издание второе, дополненное. Забитое еще раз, и опять дополненное. Инструкция к применению. Выдрать лист, свернуть в трубочку и раскурить. То что вы увидите, и есть моя жизнь. Один сплошной глюк.”
22.02.2003