Дух

Я дух. Я свободен. Я могу летать, быть душой ветра и петь вместе со звездами. Я могу быть прохладной водой, влажным листом подорожника с каплями росы, рыжим деревенским котом. Но я больше люблю быть просто духом.

Я люблю летать по ночному городу. Я заглядываю в гаснущие окна и серые лица прохожих. Некоторые люди становятся злыми или смешными, когда я дотрагиваюсь до них своими бесплотными, прозрачными пальцами.

У меня в городе есть свои любимые места. В одном из них живет студент, юноша. Я касаюсь прохладной рукой его лба, и он видит во сне невиданные страны и старые замки. Он пишет стихи. Когда я читаю их, я думаю о том, что, будь у меня сердце, оно смеялось и плакало бы в такт этим строчкам. Но я дух, у меня нет сердца.

Сегодня мой студент еще более странный, чем обычно. Он расхаживает по комнате, рвет листы бумаги. Он кричит непонятные, безумные слова. Он жжет свои рукописи - миллионы, миллиарды слов, долгие годы жизни. Он раскрывает окно, - я не могу ему помешать, - и, раскинув крестом руки, шагает в черный провал окна. Внизу весело мигают огоньки. Его полет завершается, не успев начаться.

А я лечу дальше. Если бы я был человеком, я грустил бы о нем. Но я не человек, я дух.

В освещенном окне пожилая женщина перебирает стопку писем. Она одинока - для неё нет другого занятия в зимние вечера, как только перебирать эти письма, читать пожелтевшие, поблекшие от времени строки. Когда я прилетаю к ней, она видит своего мужа, так и не вернувшегося с войны. Сегодня она долго ждала меня. Она рада моему появлению. Я тихонько кладу руку ей на лоб, и женщина засыпает среди разбросанных писем, старых фотографий.

А я спешу улететь. У меня много других дел. Надо навестить еще многих людей - бедных и богатых, счастливых и несчастных. Я лечу в апрельском небе к одному человеку, другому, третьему... И все они встречают меня по-разному: одни с улыбкой, другие - с проклятьем. Но меня не волнуют их угрозы и обещания, у меня нет сердца, я просто дух. И я опять лечу дальше.

Вот мне и пора. Что? Ах, простите, я забыл представиться... Разные люди называют меня по-разному: кто-то свободой, а кто-то неизбежностью. Но чаще всего люди зовут меня смерть.

Cказание о замке с гобеленами

Ночь была непроглядно черной, как душа какого-нибудь убийцы. Немудрено, что сэр Готфрид заблудился. Тем более, что он совсем не знал эти места и поехал тут только из надежды добраться до Эбервилля засветло - а там уже барон Гонтран, горячие волны тепла от камина, свечи и старинное вино из Святой Земли, и разговоры. Однако, надежда не сбылась - небо затянули тучи, стал накрапывать тот мелкий дождь, за который сэр Готфрид так не любил Англию. Дорога потерялась из виду, разглядеть что-либо на расстоянии пары шагов стало невозможно из-за темноты и наползшего неизвестно откуда тумана.

Итак, сэр Готфрид заблудился. Он был не один, с ним ехал мальчишка-паж, но он вряд ли смог бы сейчас помочь, потому что места эти видел впервые. Сейчас Анри был только обузой своему господину, он понимал это и все же жался к рыцарю, пугливо оглядываясь по сторонам. Сэр Готфрид косился на него презрительно - вот мелочь, молоко на губах не обсохло! - и все думал, где бы им заночевать, как вдруг из-за темной и мокрой зелени выглянула серая тень замка.

Одиноко и неприветливо смотрел на них замок, только мелькал бродячим огоньком свет одного из окон донжона. Кто там сейчас сидит? Алхимик, ведьма или благочестивый монах? Или перебирает пожелтевший пергамент привидение в старинных латах?

В другое время сэр Готфрид еще подумал бы, прежде чем ночевать в таком месте, но сейчас с ним был паж. Требовалось поддержать репутацию странствующего рыцаря, поэтому он пришпорил коня и въехал на темную аллею, подходящую к воротам замка.

Ворота были распахнуты и по всему было видно - замок пустовал. Они спокойно прошли по брусчатке внутреннего двора, поднялись по каменным ступенькам к массивной дубовой двери. Сэр Готфрид взялся за дверное кольцо в форме волчьей головы и трижды постучал. Эхо заполнило замок, отразившись от стен многочисленных комнат и коридоров. Замок был пуст. Дверь открыта.

Действительно, замок пустовал. Гобелены на стенах погрызли мыши, все покрывала вековая пыль и паутина. Однако в очаге на кухне весело пылал огонь и трещали дрова. Не слишком интересуясь, кто именно эти дрова поджог, сэр Готфрид ввалился на кухню. За ним несмело зашел Анри и тут же принялся готовить еду и сушить сырые от дождя и тумана вещи. Готфрид, между тем, оглядывался по сторонам.

Очевидно, раньше здесь жил богатый род. На стенах еще сохранились старинные шпалеры, изображавшие то бой двух рыцарей, то загадочные цветы и растения. Иногда в переплетении неведомых трав и паутины неожиданно ярко и отчетливо виднелись глаза и облик какой-нибудь дамы, кости которой вот уже сто лет, наверное, гниют в родовом склепе. Эти изображения давно отжившей красоты напомнили сэру Готфриду о бренности всего на земле, но он сейчас же подавил в себе эти мысли - ведь он рыцарь, а не монах, чтобы размышлять о высоких материях.

Меж тем Анри подал своему господину ужин. Вяло проглотив холодную оленину, которая, несмотря на все старания пажа, так и не достигла пригодной температуры, сэр Готфрид улегся спать прямо на полу, завернувшись в свой плащ. Осматривать заброшенный замок у него настроения не было. Анри остался сторожить.

Утро не принесло сэру Готфриду хорошего настроения. Казалось, что душа его так и осталась в сырой, туманной и промозглой ночи.

Едва только солнце заиграло румянцем на зубцах башен, рыцарь был уже на ногах. Он немедленно оттаскал за уши Анри, который заснул на посту, и отправился в конюшню проведать Люцифера.

Злые языки в Лондоне и Оксфорде недаром трепали, что в этой жизни сэр Готфрид любит только две вещи - свой меч и своего коня. Причем, как не парадоксально, это действительно было правдой. Славный меч Арнадоль покачивался в длинных ножнах у пояса хозяина, а конь Люцифер хрупал сеном в конюшне. Про Люцифера рассказывали столько, сколько не говорили о всех лошадях Лондона вместе взятых, и если это и являлось преувеличением, то не таким уж большим. Где сэр Готфрид достал его, оставалось загадкой. Огромный вороной служил ему верой и правдой уже несколько лет.

Ночью сэр Готфрид оставил Люцифера в полуразрушенной конюшне. Соседство с полной торбой овса очень понравилось жеребцу, и сэр Готфрид был уверен, что его друг хорошо отдохнул. Однако когда он вошел в конюшню, он сразу заметил, что Люцифер чем-то обеспокоен. Жеребец храпел испуганно и косился на хозяина темно-лиловым глазом. Сэр Готфрид попробовал было вывести его во двор, но Люцифера точно приковали к месту. Рыцарь порядком рассердился, пытаясь уговорить или заставить упрямое животное сдвинуться с места, когда ему помешал Анри. Паж вбежал в конюшню с побелевшим лицом, размахивая невесть откуда взявшимся пергаментом. Вспомнив, что вроде бы сегодня провинился, он мгновенно смутился и потупился. Рыцарь имел большое желание дать ему подзатыльник, но сдержался.

  -- Что это? Зачем ты мне пергамент сюда притащил?

Анри начал рассказывать, как всегда увлекаясь и размахивая руками.

  -- Простите, сэр... Я был на кухне, повернулся к столу спиной, а когда снова посмотрел туда, увидел этот пергамент. Он, кажется, очень древний, сэр.

В глубине души сэр Готфрид не поверил ни единому слову пажа. Но, тем не менее, он взял в руки пергамент и начал читать.

"Заклинаю всех странствующих и путешествующих избегать этого замка, ибо в нем сокрыто большое зло.

Замок этот принадлежал ранее одному из владетельных баронов нашего края. Был он славным рыцарем и немало подвигов совершил. Но вот объявился в его владениях оборотень, зверь страшный, что уносил в своей мерзостной пасти детей, резал овец и нападал на крестьян. Долго искал его барон, пока, наконец, не посчастливилось ему увидеть оборотня, ускользающего со своей добычей. Оседлал барон коня и бросился вдогон за серой тенью. После долгих блужданий по лесным чащобам увидел он, что оборотень направляется к его собственному замку. Здесь оборотень бросил свою добычу - это был уже бездыханный ребенок, и на глазах у всей челяди скрылся в замковых покоях. Барон ворвался туда следом за зверем и, к своему удивлению, застал там только свою мать, старую баронессу. Именно она и была тем страшным зверем, что воровал детей у крестьян. И в этот миг прокляла ведьма своего сына таким страшным проклятием, что после завершения колдовства своего она упала замертво, и черти унесли её душу в ад. Ибо обратила она своего сына в такого же зверя, каким оборачивалась она: исказилось светлое лицо его и покрылось шерстью, конечности вытянулись, и появились на них острые когти. Приковала ведьма барона к замку, будто невидимой цепью. Не может он выходить дальше старого тенистого парка, окружающего замок. Как только посещают замок какие-нибудь странники, оборотень стремится убить их, ибо он сам не осознает, что творит. По странному капризу ведьмы, тогда и начинается игра жизни со смертью: жертва бежит, но никакая лошадь, даже самая резвая, не может состязаться в быстроте бега с оборотнем. Он настигает свою добычу - и остается в звериной шкуре, ибо снять с себя проклятие он может лишь поборов в себе жестокость и позволив жертве беспрепятственно покинуть замок. Он получит свободу, если холодный человеческий разум возобладает над звериной жаждой теплой крови. Но слишком давно оборотень был человеком, теперь уже нравится ему, быстрому и неутомимому, мчаться по пятнистым от лунных бликов полянам в погоне за жертвой, когда все тело его вытягивается в беге, больше похожем на полет. Поэтому до сих пор таится оборотень в этом замке, и вряд ли найдется человек, способный избавить его от проклятья."

На этом рукопись заканчивалась. Сэр Готфрид поднял глаза на мальчишку, потому вдруг быстро разорвал пергамент и бросил клочки на землю.

  -- Так-то ты выполняешь свои обязанности! - Весь долго сдерживаемый гнев его обрушился на голову пажа. - Что это за игры с пергаментом? Запугать меня хочешь? Ну уж нет, никто не скажет, что сэр Готфрид Иерусалимский испугался выходок мальчишки! Мы остаемся в замке еще на ночь, а чтоб тебе не повадно было больше шутить, я запру тебя в одной из верхних комнат.

И красный от гнева Готфрид пошел прочь, а паж все стоял, ошеломленный и испуганный, не смея возразить, что его рассказ - правда. Рядом беспокойно прядал ушами Люцифер.

Вечер подступал неотвратимо и к Анри, и к сэру Готфриду, который и за все сокровища мира не признался бы сейчас, что тоже боится. Тяжелое предчувствие беды камнем легло ему на чело, и пока вечер наступал, как неумолимый враг, отвоевывая все новые позиции, пока удлинялись и наливались чернотой тени, сэр Готфрид ходил мрачным и насупленным. Пока было светло, он осмотрел несколько комнат донжона - все они были пусты, ветер, влетая из разбитых окон и теряясь в полутемных коридорах, шевелил на стенах пыльные полотнища гобеленов: казалось, что на них оживают фигуры прошлого - рыцари и дамы с печальными глазами лебедей, оживают - и машут легкими, похожими на паутинки кистями рук то ли с радостью, маня в их маленький мирок, то ли с грустью - предостерегая о надвигающейся опасности. В одной из этих опустошенных и от того гулких комнат сэр Готфрид нашел свечу; он зажег её от живого огня на кухне, принес в комнату и долго наблюдал, думая о чем-то своем, как со свечи катятся слезы, как волнуются и колеблются гобелены от этого маленького теплого огонька, к которому дамы и рыцари протягивали свои озябшие за столетия руки. Ветер колебал свечу, и желтые сполохи падали на бестелесные вышитые лица, создавая им плоть и окрашивая их бледные черты - таким живым! - румянцем.

И сэру Готфриду мучительно сейчас захотелось бежать, бежать от всего этого мира с его горестями и радостями хотя бы сюда, в это застывшее мгновения вечности.

С наступлением темноты сэр Готфрид запер Анри в соседней, смежной комнате, а сам сел, положив на колени полуобнаженный меч, и долго прислушивался к тихим шагам ночи, к легкому треску пламени.

Засмотревшись на огонек, он впал в ту тяжелую дрему, что и в Святой Земле - когда наутро назначен штурм или атака. Проснулся к полуночи, легко, будто от чьего-то толчка - так будило его обостренное чувство опасности. В комнате неуловимо присутствовало изменение: то ли гобелены как-то потемнели с наступлением ночи, то ли окна стали смотреться черными провалами. Сэр Готфрид потянулся, разминая мышцы, отложил Арнадоль в сторону и мягкими шагами еще раз смерил комнату. За окном взошла луна, за дверью спал паж - так откуда же это внезапно охватившее его чувство опасности? И все же он был уверен в своих чувствах - взяв в руки меч он продолжал ожидать неведомой опасности.

Ждал он недолго. Легкое движение листвы в парке, волчий вой где-то рядом - слишком одинокий и озлобленный, чтобы быть волчьим - вот уже слышны шаги опасности, вот она уже за дверью. Затрепетали неизвестно от какого ветра гобелены на стенах, пастухи и пастушки, рыцари и прекрасные дамы на них словно сбесились, сошли с ума то ли пытаясь предупредить, остеречь, то ли указывая путь зверю. И в самом центре этого трепещущего разноцветного ада сидел сэр Готфрид - недвижно, как статуя. В соседней комнате проснулся паж - должно быть, сидел сейчас, белый от страха - его участившееся дыхание было отчетливо слышно сэру Готфриду в наступившем затишье.

И вдруг - все ближе и ближе - скрежет когтей по каменным плитам пола. Рыцарь представил сейчас же, как сжался в соседней комнате Анри, и тут же в дверь застучали:

  -- Сэр Готфрид! Пустите! Сэр Готфрид! Пустите меня!!

Крики продолжались еще несколько минут, и в это время было явственно слышно, как оборотень ломает в щепы дверь в комнату пажа. Рыцарь окаменел и даже если бы захотел, не смог бы пошевелиться. На него навалилась та опустошающая, тошнотворная усталость, которую он с трудом подавлял в Святой Земле. Наверное, годы берут свое, - еще проскользнула непрошеная мысль. "Но здесь не Святая Земля! - шептал внутренний голос, - если умрешь здесь, никто не оплачет твои кости. Нет ничего почетного в том, чтобы сгинуть в мрачной берлоге оборотня." Бежать, бежать - советовал подленький внутренний голос, - о паже никто не узнает. Взгляни на себя: такого врага, как этот зверь, тебе уже не одолеть." Все это происходило в какую-то долю секунды, две сущности боролись за главенство в его разуме: животный страх и человеческое понятие о чести, чести рыцаря. И вдруг борьба кончилась - он моментально понял, что делать.

Трухлявое дерево легко подалось под плечом - он еще успел удивиться этому. Доля секунды - и он уже хватает мальчишку, который скрючился в углу. Дверь трещит под напором силы с другой стороны, через щели уже видны глаза и очертания морды чудовищного зверя. Сам не заметил, как пристегнул к поясу меч, затем отворил витражное окно и, сжимая во все еще сильных руках пажа, спрыгнул с высоты второго этажа башни в темную, остро пахнущую ночь. В комнате оставались лишь лики на гобеленах, которые сейчас напоминали рисунки из псалтыря.

Упали они в куст, сэр Готфрид поцарапал руки и щеку и скатился на булыжники. Продолжая тащить за собой Анри, добежал до конюшни и вывел храпящего Люцифера. Вскочил на спину коня, бросил перед собой мальчишку, поискал глазами выход и выехал через открытые ворота на аллею. Пришпорил коня, так что тот с рыси перешел на галоп.

Ну что же, поиграем. Никто еще не обгонял Люцифера, и никогда еще он не бежал так резво. Все остальное, казалось, застыло - осталось только это: теплая живая спина коня, его двигающаяся от бега шея, вцепившийся в луку седла Анри.

Лес кончался, оставалось совсем немного. Сэр Готфрид успокаивался - они уже далеко отъехали от замка. Вот уже вдалеке показалось светлое пятно - конец аллеи, выход, спасение. Он пришпорил вспотевшего Люцифера, и без того уже скачущего быстрее полуночной тени.

Дробный стук копыт по обледенелой дороге. Ничто, кроме них не движется в этом холодном, прекрасном и застывшем мире: кажется, над ним не властно само время.

Светлое пятно все приближается. В парке настолько тихо, что грохот копыт Люцифера кажется стуком каких-то огромных, вселенских часов, которые отсчитывают время всего мира, а вот сейчас - его, Готфридовой, жизни.

Осталось еще совсем немного до светлого пятна впереди - сэр Готфрид уже различал ворота: каменные, с потрескавшейся штукатуркой, какой арабы в Святой Земле мазали свои жилища. Воздух сгустился так, что ему казалось то что он двигается слишком медленно, то что летит, как птица. В этом заиндевевшем мире от боков и ноздрей Люцифера шел пар. Слышно было, как на дереве рядом дрогнула и замерла тоненькая веточка.

Тридцать шагов. Время теперь проносилось мимо него горячим потоком, в ушах свистел невесть откуда взявшийся ветер. Анри хватал ртом воздух, выпрямившись в седле.

Десять шагов - и свет, струящийся из ворот уже ослепляет его так, что он не замечает прыгнувшей сзади серой тени - да и смог бы он увернуться, избежать её удара? Он падает на землю - все ужасающе медленно - толкает Анри в сторону ворот, а сам последними усилиями пытается сдержать зверя. Но странно белые зубы оборотня смыкаются на горле, а в ушах птицей бьется крик пажа, слишком резкий сейчас и тонкий, неизвестно почему вспоминается жаркое солнце Святой Земли и эти старые гобелены невидящими глазами все смотрят, смотрят, словно иконы из православного храма и в ушах их неслышный, но от того не менее реальный плач - одна мысль: Господи, все закончилось - устало и вдруг удивленно: звезды...

Испуганный паж, добежавший до ворот, оглядывается. Оборотня нет, наважденье исчезло. Сэр Готфрид лежит на дороге за пять шагов до ворот и в его уже начинающих стекленеть глазах отражаются звезды, которые - вдруг - засыпали все небо.

Кленовый кораблик

Рыжевато-красный, похожий на ладный датский кораблик кленовый лист медленно проплыл по воздуху и влетел в раскрытое окно. На синеве бархата, темного, почти черного, он казался особенно ярким и чем-то напоминал пламенный факел. Странно соединялись они – синий бархат, этот лист, спутанные нитки пурпурного, серебряного и лилового цвета. "Так бывает и в жизни, – подумалось леди Олвюн, - так и в жизни посреди огромного стоячего пруда с темной дурной водой появляется внезапно чей-то легкий и яркий кораблик. Своим острым носом разрезает он ряску, гонит прочь озерную тину. Только недолго существует этот кораблик, дотронется до него холодными пальцами водяной, заманят в омут русалки, - и нет уже ничего на стоячей воде, так же неподвижен древний омут."

Для Олвюн таким светлым корабликом была Хельга. Даже сейчас, когда она давно уже выросла в белорукую деву, Олвюн думала о ней с какой-то затаенной нежностью, как думают матери о малолетних детях. Да и до сих пор оставалась Хельга ребенком для Олвюн, которой так и не пришлось прижить своих детей. Давно уж отплыл на своей погребальной ладье её муж, отплыл на поиски той земли, где никогда не бывает скорби. С детства знала Олвюн, что земля эта существует, о ней пели в доме отца приезжие скальды, и воины непременно одаривали певцов золотыми кольцами да серебряными обручьями, потому что знали – это правда, о сущем поют скальды, действительно есть он, этот волшебный край, где никогда не бывает зим. Нередко сама Олвюн ходила рассветом на берег, смотрела в беловато-розовую от солнца даль, и казалось ей, что в лучах солнца вот-вот появится он, этот сказочный мир. Остров все не появлялся, ну а потом у Олвюн появились и другие заботы, да и не отпускал её муж полюбоваться на берег моря.

Теперь же все чаще вспоминала она о сказочном острове, краю, где никогда не бывает зим. Может, это смерть холодом дышала в спину, что захотелось немного тепла?

Олвюн задумчиво перебирала руками цветные нити. Как всегда бросила Хельга вышивку, убежала собирать первые лютики вместе со своими подругами. Олвюн улыбнулась, вспомнив свою юность, – а цветы тогда были гораздо краше нынешних! И пахли лучше: вдохнешь запах, и кажется тебе, что ты уже в другом, сказочном мире, и лукавые эльфы вот-вот выпорхнут из-за кустов боярышника. И все же, пусть Хельга веселится, пусть подольше остается здесь, с ней. Выйти замуж и примерить на себя роль хозяйки двора она всегда успеет. Тем более, что была её Хельга красавицей: светлая кожа, белая до прозрачности, кажется, что видно, как течет по жилам молодая кровь; синие-синие глаза, волосы – что каштан или темный пчелиный мед. Всякий будет рад такой жене. И не важно, что пока нитки путаются у неё в пяльцах.

Хельга, лебедушка… Братнино дитя, своих не дали боги. Мать и отец Хельги умерли от морового поветрия в зиму, когда ей было не больше шести лет. Тогда же овдовела Олвюн: морской бог перевернул корабль её мужа, не дал ему вновь ступить на твердую землю после долгих месяцев странствий. Не любила Олвюн мужа, но прожив с ним рядом много зим, притерпелась, стала цепляться за него, как за единственное родное существо. Крепко она горевала, все вспоминала суровое лицо с плетью водорослей, застрявшей в бороде. Черная была та зима: мор и голод косили людей, не раз казалось самой Олвюн, что лучше бы ей было отправиться на мужнином корабле в край вечного тепла и мира. Не хотелось смотреть на людей – так преобразили их трудные голодные времена. Да и какие же это люди, когда за кусок хлеба не только чужих, но и своих убить готовы! Она сама видела такое: проезжала по деревне, кинула оборванному ребенку милостыню - краюху хлеба. Тут же вылетела из хижины мать его, налетела, как волчица.. Страшные были времена, коли люди на зверей походили.

Тогда и свела судьба Олвюн и Хельгу. И Олвюн, которая и глядеть ни на кого не хотела, уцепилась за ребенка как за надежду выйти пережить все это. Вот и баловала не в меру.

Свежий ветер ворвался из долин в замок, застучал ажурными витражными окнами, заколыхал тяжелые пыльные портьеры. Вместе с ветром, влетела в покой Хельга – кружась и пританцовывая, в развевающихся желто-красных одеждах. "Как не походит она на меня, - подумала вдруг с грустью Олвюн. – Хельга – вся весна, радость, яркий кленовый листок. А я давно уже потеряла способность так радоваться." Рядом с оживленной девушкой Олвюн казалась уставшей старой владычицей в грозовых синих одеждах, которая доживает здесь последние дни прежде, чем отправиться в другой, более лучший мир.

  - Кийт приедет, Кийт приедет! – Хельга схватила рукава мантии Олвюн попыталась было пуститься с ней в танец, но потом остановилась. Она видела, что та не разделяет её радости.

Кийт был сыном соседнего барона. С детских лет он был самым преданным рыцарем Хельги и удостаивался чести всюду сопровождать её. Между собой они давно уже сговорились о женитьбе, да и родители Кийта были только согласны объединить владения Олвюн со своими. Ведь замок, в котором жили они с Хельгой, принадлежал отцу Хельги.

Девушка убежала вниз, примерять все свои наряды и драгоценности, а Олвюн пришлось спуститься вниз и отдать распоряжения поварам и слугам: надо было встретить будущего мужа Хельги достойно.

А кленовый листок так и остался лежать на недоделанной вышивке. Сквозь витражное стекло окна на него падали разноцветные лучики. Теперь его было видно очень четко, до мельчайших деталей: тонкие линии прожилок-вен, светло-желтые тонкие полотнища между ними, даже крошечное пятнышко червоточинки у самого стебля.

В дыму от факелов, смешанном с запахами еды из кухни, все фигуры казались матовыми, с затертыми краями. За столом царил легкий гул разговоров. На почетном месте сидел Кийт и в перерывах между кубком и тарелкой щекотал раскрасневшуюся Хельгу. В чаду смазанно блестели тарелки.

Олвюн ушла от гостей в верхний покой. Там она долго сидела перед старым серебряным зеркалом, которое её муж привез из дальнего похода.

В раскрытые витражные окна медленно, словно тяготясь, что он не может принести людям утешение, входил осенний прохладный вечер. Скоро его сменит холодная безлунная ночь.

В сводчатом покое было промозгло, Олвюн все старалась закутаться в свою темно-синюю мантию. Как же далеко тот сказочный остров вечного лета! Да и трудно душе, отягощенной телом, добраться до него.

Из раскрытого окна в комнату, неведомо как, заползал густой болотный туман. Туман был белесоватый, влажный, но Олвюн он почему-то казался синеватым. "Это ночь, - сказала она себе и посмотрела на ночь, будто в первый раз. Ночь была вовсе не страшная, хоть и осенняя. "В осени тоже есть своя красота, - подумала Олвюн. – Надо оставить весну молодым, пусть любуются, мечтают."

Осень тихо вошла через окно, перекинула ногу через узкий подоконник и села боком. У осени было бледное лицо, чуточку настороженный взгляд. В её глазах было все – от полета чайки над морем ранним утром, когда роса от холода превращается в изморось до тихой безлунной ночи, когда деревья ловят раскрытыми ладонями веток неяркие звезды. Её волосы были ветром и листвой под лунным сияньем, сплетением дорог и паутинкой ряски на гладкой коже темного пруда, её волосы становились то спелой рожью, то ветвями яблони, согнувшейся от избытка румяных плодов, то колючими прядями дикого терновника с чернотой плодов. Осень была закутана в синий плащ встреч и расставаний, прохладной печали и черного, безысходного отчаянья. На темноте плаща особенно белыми казались тонкие руки – казалось, что они сейчас взмоют вверх двумя белыми чайками. В руках её были осенние бури, пыльные дороги, ночные странники, чающие дойти до приюта. На губах осени теснилась темнота всех недосказанных сказок, всех древних легенд, которые люди уже позабыли. Её глаза смотрели неотрывно на Олвюн, и та увидела вдруг, что лицо осени – это её собственное лицо. Она не испугалась, и по губам её промелькнула, точно взмах крыла морской птицы, летящая улыбка. Птица взмахнула крылами и поднялась в воздух. Она сделала круг над замком и полетела дальше, к морю, в ту страну, где никогда не бывает зим.

А осень осталась в пустом чертоге. Она сделала несколько шагов, зажгла свечу, разгоняя мрак. Ей тоже хотелось погреться у огня.

На брошенной вышивке лежал кленовый лист. Теперь он был совсем не такой, как утром. Прожилки его почернели, тонкая желтая кожица смялась. Осень повертела его в руках, положила на ладонь и подула. Лист, как маленький кораблик, расправивший паруса, оказался в воздухе и медленно поплыл через открытое окно, вдаль, по просторам холодного воздуха, через поле, через деревню, на побережье, туда, где на стыке моря и восхода находится другой, волшебный мир.

Осень вздохнула, думая о своем, поднялась, закуталась в плащ, который сейчас казался черным и рваным. Сквозь его дыры видны были ранние звезды. Она вылетела из высокого окна и раскрыла плащ навстречу небу.

А внизу, в дымном зале Кийт и Хельга разговаривали о будущем. Сколько всего они хотели переделать!

- Ну уж Олвюн здесь оставлять не надо, - решительно заявил Кийт. – Зачем нам две хозяйки?

- Да ладно, пусть остается, - махнула рукой Хельга. – Такой поварихи еще поискать надо.

- Хорошо, милая, - сказал Кийт и поцеловал девушку.

Колдунья

Эта история родилась из одной хорошей книги и одного морозного дня.

Серебряные кольца, тончайший
филигранный ухор -
кружево инея на ветвях.

(с) Элхэ Ниэннах.

Есть где-то в северной стране, где холодны глаза девушек и вечны шапки ледников, лес, всегда укутанный снегом. Разные деревья растут там, и тонкая березка нередко соседствует с могучим дубом. Вечная тишина царит в этом лесу - неслышно ходят в чащобе звери, не поют птицы, лишь изредка уронит дерево снег с ветвей - да и то, падает он беззвучно. Сказывают люди, стоит посреди леса дом - замок - не замок, изба - не изба, не похож он ни на чумы финские, ни на наши длинные дома. Говорят, будто напоминает он эти деревья - то ли резьбою украшен, то ли цвета стены - что снег на ветках. Не ведет к этому дому ни одной тропинки, нетронут снег под окнами - чисто серебро сверкает или как лезвие доброго меча.

Бают люди, живет в этом доме дива лесная. Краше наших дев белоруких, молоко и мед её волосы, руки её легки, как пушистый снег, бледны уста её, как морская роза, а глаза - глубже северных фьордов. Прекрасны глаза её и печальны, они - фьорды под коркой льда. И лишь иногда, когда гаснет над морем закат, зеленый и алый от нестерпимого мороза, когда сбрасывает северный ветер снег с ветвей и стучится в двери домов, когда, горькой полуночью, раздается на морском берегу прозрачный от одиночества волчий вой, прокладывающий резкую границу между этим и тем миром, тогда гудят и скрипят в лесу вековые корабельные сосны, а в доме не находит себе места колдунья лесная - все ходит,ходит до самого утра, и темнеют её глаза, глубокие, как глаза белой печальной птицы - то просыпается в них утерянная за столетья память, и бьется всю ночь в агонии или возрождении. А потом - сон, сон, спит весь мир от деревьев до самой маленькой звезды, что светит в полночь над морем, и ничего нет, нету ничего, кроме вот этой звезды, вот этого снега... Спи. Брешут люди, нет никакой колдуньи на свете, только плачут чайки над домом, и глаза у них - большие, влажные, только ветер бьется о лед, пытаясь взломать кромку моря, только это, и тишина, тишина возле дома, обступила, будто зачарованный лес. Спи. Нет ничего, кроме нас с тобой, кроме этого тепла, кроме этой ночи, которая охватила, кажется, весь мир. Нет ничего, кроме тишины - только вздыхает под ледяной коркой море, только плачет далеко-далеко отсюда в доме посреди леса колдунья. 3.03.2002.

Зимний сон в старом замке

Зима. Ночью от ветра трясется весь замок. Небо черное-черное, непроглядное - всякий знает, что это предвестье холодов и зимних бурь. Вот и сейчас снег засыпает старый замок Монтери, свивает из падающих звезд холодные, колкие сети - ловить случайных путников. В замке такая тишина, что кажется, будто здесь только три живых человека - сэр Симон, Изольда, да я - менестрель, школяр, бродяга.

Единственным звуком здесь, в пустой и тихой зале кажется звук моего пера, скрипящего по скверно очищенному пергаменту. Что было раньше на этом листе? Стихи вольнодумцев из далекой страны Юга? Голоса земли, где никогда не бывает зим?

Прилетела зима, будто белая птица печали,
За околицей волком ночным завывает пурга.
Гасят мысли и чувства, как липкая вата, снега,
Гасят жесты и звуки, весь мир повергая в молчанье.

Я сочиняю балладу. И опять в ней - холода, обрушившиеся на бедную Францию, только что познавшую утраты гражданской войны. Только отзвучали в монастырях молитвы по убитым, как пришла новая напасть, завалила снегом землю, чтобы по весне вновь оживить войну горячим небом, чтобы вновь залить землю кровью, точно выполняя какой-то древний языческий обряд, потрясающий своей жестокостью через прошедшие века иной жизни. И взойдет ли снова золотой цветок Прованса и Бретани, Тулузы и Лангедока - цветок песен, баллад, древних былей и ласкового созерцания? Если и поднимет он свою златокудрую голову, страшным будет плод его - плод раздора и крови, оросившей землю.

Уходят в прошлое бестрепетные времена теплого южного солнца, уходят, чтобы потом навеки застыть в небытие, превратиться в далекую сказку, забытую истину. Жестокий век холодного железа принес горчащий привкус крови на губы, вырвал нас всех из привычного теплого мирка и бросил под холодный водоворот метели с колкими льдинками мечей.

Страшный век, страшное время... Хорошо бы заснуть сейчас, как засыпает на зиму земля, не ведая еще, что с весной проснуться и беды. И зима эта - воистину белая птица скорби по ушедшему времени и погибшим людям. И снова затихло все на земле - лишь звенят под рукой струны, сыплет за окном снег.

Рядом Изольда. Я и не заметил, как она вошла - тихо, словно тень с какого-то красивого старинного гобелена, сидит рядышком задумавшись - в глазах грезы. Я откладываю в сторонку лютню и вновь беру перо. Изольда оживает и перелистывает страницу лежащего на её коленях молитвенника, пробегает глазами по строчкам, но я-то знаю: читать она не будет.

Изольда - дочь хозяина замка, старого барона. Ввечеру часто вижу её у ворот - смотрит вдаль, за сеющуюся пелену мокрого снега. Ждет кого-то, выглядывает сквозь снег, туман, разделяющие их мили и годы. Изольда - единственное тепло в этом старом, закаменевшем от ветра и холода замке, даже её золотые волосы светятся в окружающем нас сумраке, словно жаркий костер, золотое солнце Юга. Видение счастливого прошлого, не сумевшее приспособиться к холоду наступившей перемены - вот кто она здесь. Как-то я сказал ей: Вы прекрасны, как Изольда Златокудрая и печальны, как Изольда Белорукая. Она лишь улыбнулась в ответ, и даже эта улыбка показалась мне серой тенью, слабым отсветом прошедшего времени ярких красок.

Все мы спим в этом сне, наколдованном птицей-зимой,
Спит весь замок под бело-мохнатою шапкой сугроба.
Нам зима соткала из прозрачной метели покровы,
Одеялом из вьюги укутала нас с головой.

Внизу, в кордегардии мерцают огоньки камина, слышен тихий говор. Там пьет вместе со своими слугами старый сэр Симон, хозяин замка. Некогда храбрый рыцарь, сейчас это опустившийся и уставший от жизни человек. В горячке войны у него остался лишь этот старый замок, который того и гляди, развалится совсем от напора ветра и снега. И ничего у него больше нет, кроме этого замка, этих воспоминаний о своей юности, о добрых былых временах. К этим он не приспособится. Страшные времена...

Гниют на стенах златотканые знамена, ржавеют без дела дедовские мечи, потому что внуки взялись за арбалеты и осадные машины, потому что внуки о честной войне позабыли, раз могут, раз делают, раз сражаются они против былых друзей и соседей и не за честь бьются, но за добро и уделы. В любые времена такие были, но в наш век стало особенно ясно, что кончилось золотое царство рыцарства, пришло страшное и подлое время главенства купцов, наживы, подлости. И горьким оказалось это переходное время, когда многие так ясно поняли, что здесь, в настоящем им нет места - так, как нет места здесь сэру Симону и Изольде.

Мне жаль их - тех людей, - единственный выход для них - измениться, стать такими же, как сотни Симонов де Монфоров, прикрывающихся высокими целями ради захвата земель и власти. Но они не изменятся. Не могут измениться. И гибнут - тысячами при штурме Альби, при бойне в городе... Или постепенно угасают, как Изольда.

А что я здесь делаю? Мне нет места ни у тех, ни у других. Не рыцарь я с огненным мечом, способный без страха и упрека карать и миловать и не разбойник с большой дороги. Я скорее летописец вроде монаха, только не сижу в тесной келье, а брожу по широкому миру. Я опять берусь за перо, но не идет рифма - заплутала где-то на просторах земли моя муза. Я встаю и выхожу из залы.

В библиотеке пыль и бегают мыши, на ломаных перилах винтовой лестницы висит паутина. В углу старый шут теребит толстого сонного кота.

А замок заносит снегом. Внизу пьяный сэр Симон опять рассказывает о какой-то битве. Наверху, в круглой зале над раскрытым молитвенником грезит Изольда - руки на страницах книги, а глаза смотрят куда-то вдаль. На лестнице ворчит старый шут, а с ним толстый кот, который думает о последней пойманной им мыши. А зима закрывает пеленой снов замок Монтери. И все здесь спят...

Все мы спим под покровом волшебной пурги, видим сны.
Кто-то видит в них тьму, кто-то просто мечтает о свете.
Грезишь ты о любви, ну а я вспоминаю о лете.
Все мы спим. Не будите меня до весны!

Если бы можно было заснуть так, не просыпаясь, до весны. Не видеть этой воины, крови и распутицы горькой зимы. Заснуть, заснуть...

... А весна придет. Она придет, теплая и ласковая, закроет нам всем глаза своей детской рукой, и мы начнем все сначала. Кончатся эти смутные, жестокие времена. Когда-нибудь кончатся. Потому что не могут они продолжаться все время. Весна обязательно настанет когда-нибудь. Когда-нибудь... Но вот только когда?