Знаешь, птица, во мне не осталось ни капли раба
и ни капли добра,
и ни капли любви,
и ни капли меня самого.
Макс Фрай

Молодой человек с мертвенно бледным лицом неподвижно стоял посреди комнаты. На нём была чёрная вязаная водолазка, чёрные брюки и шапка. Его арктически ледяные пронзительно-голубые глаза были так же неподвижны и, не мигая, смотрели во тьму. Они всегда смотрели лишь во тьму. В этом лице не осталось ни капли живого — жизнь будто не желала оставаться во мраке и потихоньку покидала его. Его лицо было очень, очень худым и осунувшимся и светилось дьявольской бледностью. Единственный очаг, в котором ещё слабо теплилась жизнь, были его неподвижные обжигающие ледяные глаза. Он ими почти не видел, они будто жили своей жизнью, помимо него.

Он не зажигал свет, потому что какие-то жалкие шестьдесят ватт не могли рассеять глубокую тьму, которой пропитался и он сам, и эта тёмная комната.

?н был и красив, и страшен. Быть может, если бы его маска мертвеца зажглась изнутри тёплым светом, он был бы прекрасен. Но тонкие черты его лица были мертвы и наводили глубокий необъяснимый ужас при одном взгляде на них. Этот ужас мгновенно сковывал тело, так что нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой. Страх шёл откуда-то изнутри, это был страх перед смертью. Да, он чем-то был похож на смерть.

Он больше не жил, но и не мог умереть. Он не видел смысла ни в том, ни в другом, предпочитая пребывать в каком-то непостижимом состоянии между жизнью и смертью. Его сердце давно остыло, руки были холодны, как могильные плиты, а лицо бескровно. Наверное, он смог бы вернуться к жизни, если бы захотел. Но, впрочем, его этот вопрос уже не занимал, как и тысячи других вопросов из тех, что так любят задавать себе люди. А потом тратят тысячелетия на то, чтобы найти ответ. Они не всегда находят его, чаще всего не находят. Но им кажется, что они разгадывают тайны. Но беда в том, что никто им не может сказать, правы они или нет.

Он давно пришёл к выводу, что искать ответы бессмысленно. Даже если их найдёшь, это знание не даст тебе ничего. А что вообще может дать знание, кроме бессонных ночей и потраченных впустую драгоценных минут?

Он умел ценить время. Когда-то давно, когда он ещё был жив, время ускользало от него так же, как это случается со всеми людьми. Чем больше он спешил, тем меньше у него оставалось времени. И он пришёл к выводу, что время не имеет смысла, как и все старания его удержать. Зачем пытаться сохранить то, чего нет?

Итак, в его собственном мире, в мире между смертью и жизнью, не было времени. Но было пустое пространство, заполненное бесконечностью. У него не было ничего и потому было всё. В его распоряжении были вечность, бесконечность и чужая жизнь. Его воспринимали как свихнувшуюся тень, потому что он никогда не выходил на солнце, но всегда бродил по тёмным закоулкам, где его то и дело встречали случайные прохожие. Он видел их лица, такие одинаковые, с одним и тем же тупым выражением самодовольства и уверенности, что им известна истина. А истины не знал и он. И, в отличие от них, не стремился узнать. Он не хотел ни жить, ни умирать. Он мог лишь существовать: без чувств, без желаний, без цели.

Часто его видели гуляющим по кладбищам. Он не был ни сектантом, ни сумасшедшим. Он был лишь тенью того, кем являлся раньше. И эта тень отказывалась подчиняться каким-либо законам.

Тем не менее, он вовсе не был непостижимым существом, витающим в мутном воздухе. Он был человеком. Но так получилось, что он предпочёл уйти от жизни, не умирая. Он не знал, как это вышло. Это просто вышло и всё. Теперь ему не нужны были никакие объяснения. Он пребывал в замечательном состоянии, будучи свободным от размышлений как о вечном, так и о приземлённым и низменном. Он мог думать, размышлять, не страдая при этом ни душой, ни телом.

Итак, когда-то и он был человеком. И тогда, в то странное и непонятное время он любил, ненавидел, страдал и ощущал себя счастливым. Он мог это чувствовать, как и все прочие люди. Что именно его погубило — любовь или ненависть, так и осталось непостижимым. Так или иначе, он возненавидел и жизнь, и смерть.

Любовь. Это, пожалуй, было банально и обыкновенно, как это часто случается с людьми. Но в то же время, ему всё тогда казалось необычайно прекрасным. Он дышал и жил этим странным чувством, переполнившим его до краёв и не оставлявшим места никаким другим ощущениям.

Она была единственной, кого он хотел видеть каждый миг и кого хотел знать. Возможно, не так уж много людей любило так, как он. Он всё отдал ей, потому что не было во вселенной другого такого создания, как она. Иногда он вспоминал, что всё рано или поздно кончается, но заставлял себя прогонять эту мысль прочь, обнимая свою любовь. Зачем думать об этом? Нужно ли вообще размышлять о таких вещах заранее? Иногда он думал о том, что нужно сделать, чтобы этот миг был вечным. Он хотел умереть, вдыхая любовь, хотел держать её за руку. Если он умрёт сейчас, то не потеряет её. Он думал о самоубийстве, но его что-то останавливало. Он не знал, что именно, но это походило на чью-то властную руку, отгораживающую его от этого шага. Он так и не покончил с собой.

Но её он всё же потерял. Смутно вспоминался тот солнечный день, да, солнце светило так невыносимо ярко; когда её не стало. Кто-то сказал непонятное слово: автокатастрофа. Это не имело значения.

Была ли его ошибка в том, что он не отправил себя на тот свет раньше, чем это случилось с ней? Нет. Это было бы нечестно по отношению к ней. Он всё ещё чувствовал ту невидимую руку, преграждающую путь.

Ненависть. Ненависть к тому парню в зеркале, на которого он натыкался неожиданно часто. Эта ненависть исходила из глупого чувства вины за чужую смерть. Он не был причастен к ней, но и не мог её спасти. И теперь вина захлёстывала его беспомощную душу. Он захлёбывался. Захлёбывался от любви и ненависти одновременно, а ещё от противной солёной воды, сочившейся из пустых глаз.

Тогда с ним и случилось это. Состояние между смертью и жизнью, между летом и осенью, между любовью и ненавистью. Посередине. Он остановился посередине и не знал, в какую сторону ему двигаться. У него был выбор, но не было никого и ничего, что могло бы указать правильный путь.

А теперь всё чаще он стал видеть её. Нет, не свою прежнюю любовь, но ту, что очень была похожа на неё, даже смехом. Она умела смеяться.

Он наблюдал за ней с балкона. Он незримо был рядом, впитывая звук её голоса и свет её глаз. Она была похожа на его любовь и на птицу, да, на птицу… Она любила балансировать на краю. Обычно она стояла на крыше соседнего дома и смотрела вдаль. А он смотрел на неё.

Он неподвижно стоял посреди тёмной комнаты, не решаясь выйти на балкон. Там был ослепительно яркий солнечный свет, а он ненавидел солнце с того дня, когда её не стало. И он боялся.

Но вдруг до его острого слуха ветер донёс серебристый смех той, что была похожа на птицу. И он решительно шагнул на балкон.

Она стояла на той же крыше, радостно улыбаясь светлому солнцу.

Ему вдруг стало больно, нестерпимо больно, он закрыл глаза. Он впервые почувствовал боль. Когда он вновь открыл их, решение пришло само собой. Он последует за ней. Она укажет ему путь. Осень или лето, смерть или жизнь, тьма или свет. Он больше не может быть посередине. Если она прыгнет с крыши — он прыгнет вместе с ней, если она сбежит по ступенькам вниз, чтобы радоваться жизни, он последует за ней… И неважно, чем это для него закончится. Существование посередине невозможно.

Он открыл глаза и, прищурившись от непривычно яркого света, больно обжигавшего его лицо, посмотрел на крышу напротив.

Прыгнула или нет?…