. . . . . . .

    Это повторялось сначала и сначала... Он то уходил, то приходил, то уходил, то приходил. Всегда зимой. В пору слякоти. Теплой зимой. В пору, когда боль парит, как теплая кровь. В пору льющих по стеклу слез. Трепетаний, нервности точных движений, скрытой внутри. В сердце с надломом. С острыми занозами в венах, бегающих бесконечно и хаотично... С бледным лицом темным ранним утром. Когда встаешь, а солнце чернеет и свет дает темноту.
    А он все искал моря и заката, когда уходил. Запаха соли и моря цвета золота. В парящем на рассвете голубом острове в прозрачных облаках. В дивном синем городе на этом острове, где в замке посередине, с колющими небо шпилями и остроконечными башнями. Прячется там Счастье, цвет Любви... А находил лишь поломанные ногти, промокшие ноги в разорванных ботинках, пальцы, замерзшие так, что казалось, не отогреешь никогда, воспаленную голову, осколки стекла со следами ссохшийся кожи, рваные раны на лепестках роз, и огромные, огромные горы сухих колючих желтых листьев. И скитался... скитался... скитался...
    А она ждала его, подолгу, всегда не отходя никуда, ждала... Мама... Тихо в углу всхлипывал ребенок... Он... Мама... И воздух наполнялся сладкой горечью, когда небо висит низко и заглядывает в окна темно-серым глазом. Мама... В углу... Когда чувствуешь, что за спиной стоит кто-то, но не смеешь повернуться, чтобы взглянуть ему в глаза, прямо: где? И горло сжимается, неостонавливаясь, гонит комок за комком... И только глоток воды за глотком... И... мама! Тихо, в кроватке, в углу...
    А он, бродя как-то среди осколков, ржавых ключей, зазубренных пил, в мире ненадобности, сорванных с петель дверей, в переулках, разговаривая молча с выбитыми глазами стен, с черными пощечинами беззубых подъездов, где ветер плюет в лицо старую бумагу, нашел... казалось то, что искал: лестницу, ведущую вниз, под землю, в небесный город. Она открылась внезапно, в одной из ям, всклокоченного асфальта, в сырой изувеченной, как тело, спекшейся, сморщенной земле... Он спустился туда чтобы просто отдохнуть, устал, полежать немного, скребя собственную щеку шершавым камнем. Но знал: вдруг дверь, вдруг лестница. Была там. Проводник, некто монах, взял его за руку, обнял, пошли быстро... Коридор, один, грубый капюшон закрывал лицо, другой, монах, объяснял что-то, жестикулируя, ускоряя шаг, неважно что, суть была ясна и так, не вникая он понял, увидел, вот она лестница, долгожданная! Стальные волосы развивались из под капюшона. Ни удивляло ничего: ни лазурный свет, исходивший от ступенек, ни то, что она вела вниз, резко сужалась, вспарывая глубину, а внизу пылал цвет. Раскаленного золота. Белого однородного потока... Глубже! Металла... В нем, он понял, запаяна его душа, навсегда отданная в жертву. Жертву огню он принес, принес и золоту, принес жертву диковинному острову в облаках из синего стекла... И тут его прибило к берегу. Гудели машины, сверкал огнями вечерний город, горели магазины, он купил ей цветы, вспышки рекламы, толпился на улице скот, люди, людишки... Качались над улицами провода, делались дела, земля вертелась вокруг солнца, солнце вокруг земли, он пошел домой.

. . . .. . .. . . .

    Вернулся! Мама. Опять уйдешь? Нет. Или. Никогда. Да? Наступит весна. Вот увидишь. Ты - оживешь. Встанешь от сна. Проснусь? Да. Но ведь... сердце... кто вернет его мне? Оно - там - впечатленно в металл, в белый, молочный, черный... Твое?.. Возми мое. Да. Я взрастила его на груди, вскормила теплым грудным молоком. Сладким. Нет привкуса соли. Одна только алая кровь, пульсирует внутри. Прозрачных розовых стенок. Возьмешь? Прости. Да. Мама. Опять будет весна? Детский голос. Отголосок небесных ангельских труб. Истинно белый. Рожденный... Золотым Солнцем. Не черным. Истинно светлым. Не излучающим тьму. Мама. Кроватка в углу...
    Он и она соединились потом вместе. Закрыли за собой дверь и весенние птицы спели им песню... Счастья.
    15.01.93.

    Карты

   “И тогда я понял - искусство не должно умереть...”

    Всегда кажется, что ты опоздал что-то сделать. Что ты не у дел. Но потом оказывается что ты просто болел. А потом вышел на работу. И то что ты хотел сделать ждет тебя. И на душе поднимается волна и ты совершаешь и ты становишься свободен. Опять корабли новых странствий зовут, опять ветер надувает паруса, опять есть напряжение в сети, снова искры, снова жизнь... Противное слово. Но не менее старо называть его противным. Думаешь вперед, мысль опережает твою мысль и ты ловишь себя на том, что мысли уже далеко... Далеко. Но тем не менее жизнь берет свое. Он а играет с тобой как хочет. Она просто балуется твоей душой и ты подвешен и ты бессилен и ты понимаешь что боролся даром, что осталось совсем мало времени и что если ты не сделаешь это в самый последний миг то опоздаешь, все кончится, навсегда, тебя успокаивают, но все, все бесполезно!.. Навсегда... И ты берешь ЭТО в сотую долю секунды до конца и знаешь наверняка: никто больше не сделал этого.
    Сидели несколько человек в старой, поношенной избушке на курьих ножках на краю света. В лесу глухом от деревни не осталось не следа, пара гнилых бревен, да погорелый прах спрятанный под снегом который никогда не таял. Вечно, вечно была зима. И вечно, вечно сидели люди. Никуда, никуда не уходили. И вечно тлели в печи пара бревен и их отражение... раскаленных голов в углях (видно было профиль, волосы и т.д.) сердце билось медленно, уверенно, сердце умирало. Люди просто сидели и пили чай. Они играли в карты. На узких потрепанных картинках, от которых пахло медом, квашенной капустой и грязью, отображались разные люди. Они тоже видимо когда-то любили играть в карты и пить... вино. Там, на этих картинках, мусолить которые век собирались руки, множились страсти, змеи, дамы, короли. Одна была пиковая. Одна была жестока. Одна была зла. Одна очень любила прыгать с гадкой картонки и вселяться в души играющих, смешивать там краски, пользуясь мастерством, плескать палитру в лицо, густым маслом обмазывать сердца... в нос забивался аромат гнева. Он пьянил. Подобно скорпиону он обжигал самого себя. Порой душил. Но все же это был живой аромат. Смешанный с мыслью. Смешанный со злом. Коктейль добра... Вдруг карта в руке одно из играющих вырвалась на пол (он был холодный) попала под ботинок и когда он ее поднимал она разорвалась! И тут же играющие почувствовали себя не в своей тарелке. Тут же почувствовали они как не нужны друг другу и окружающим. Тут же вкусили они обет отчаяния и посинели их лица. Стало холодно. Очень холодно. Тут поняли они. Что такое вкус настоящей смерти.
    Издалека, в лесу было слышно как кто-то кричал, выл безнадежно. Волки бежали бесшумно. Хрустели от мороза сосны и снег. Горячее вино сохраняет души тех, кому нужно тепло.

    Иногда ты выздоравливаешь и думаешь - а зачем? Может лучше было бы болеть всегда и никогда не видеть весеннего солнца? Но потом понимаешь: выздороветь нужно, чтобы потом заболеть опять, и снова свалиться в кровать, и снова свалиться в сугроб, и снова свалиться в грязь, и снова упасть... и когда-то, потом, встать.
18:12:94

    Лицо смертной тоски

   “Дыхание мое ослабело;
    дни мои угасают;
    гробы предо мною.”
    Иов.

   “А те из вас, что останутся в живых,
    позавидуют мертвым”
    Стивенсон.

    Он увидел лицо вчера вечером. Черные очки в проеме двери, надвинутая на лоб шляпа с прямыми большими полями. Средневековый сыщик. Инквизитор. Не надо, слышишь, не ходи никуда сегодня, останься в этот вечер дома. Идти никуда и не хочу. На улице падает мой любимый размоченными хлопьями снег. Хлопья мягкие, ласкаются к тебе как шерсть, а ты идешь, а они ласкаются, и вот это уже не хлопья, а маленькие котята, пушистые они трутся к твоей щеке. Иди, иди, они мурлычут... Не ходи никуда в этот вечер, слышишь, не ходи. А я и не хожу уже никуда давно... очень давно... Узкая щель рта. Плащ лица покапал дождем с длинного подола. Запах сырого прорезиненного материала. И слова с эхом почему-то. Вроде мы же не в подземелье. Мы? Кто мы? Тут же запах подземелья. Тяжелый, забивающий ноздри... обветшалость стен... Лицо моментально исчезло.
    Он подошел к раскрытому уже давно окну и сел перед ним на стул. А мне и не надо никуда идти. Моя улица - здесь. Холодные хлопья падали на лицо. На руки - он повернул ладони кверху. Нет, я никуда не пойду, я соединюсь со снегом здесь. Дома. Клубок его мыслей начал медленно и очень тягуче раскручиваться. Снег, снег... Мурлычет котенок... крутится клубок...отсоединяется первая нить, чуть видная, тоньше, чем шелк. Снег... Котята... Играют в снегу... Им не холодно? Они же совсем маленькие. Обрыв. Вот вторая. Она кроваво-красная. Тянется твердо. Лицо. Да, я прав, вторая нить называется: лица. Они бывают разные... В памяти мелькаю их цветные фотографии: вот детские кругляши, они улыбаются... вот строгие взрослые, уже черно-белые... блестящий злобой оскал, глупая до примитивизма радость... мои друзья... они тоже имеют лица... Стоп! Чтобы эта ниточка не оборвалась! Я ведь имею ввиду лица только человеческие! Людей. Но это лицо явно не из них... Люди... А чье же оно в конце концов? Вопрос прозвучал без ответа. Повис... и растаял. Его мысль тягуче, чрезвычайно медленно, но неуклонно повернула в сторону. Котята в снегу... Видение! Видение сказки. Несколько котят играют в снежном пуху. Под тянущуюся, спокойную, особо плавную музыку. Кувыркаются, прыгают через голову... Им явно хорошо. Мне даже кажется, что они смеются! Да... Они смеются... Самое главное, они не одни - они друг с другом! Вот почему им так здорово! Они дружат! Веселят друг друга! А я один здесь, перед этим раскрытым окном. Совсем один. Да. Поэтому мне холодно и поэтому ветер колет мне лицо и руки, и даже казалось абсолютно белый и должный быть совершенным снег... тоже морозит меня. Делает мне больно. И все это потому что я один. Один. А котята рады. Один. А котята рады. Один. А котята... Человек всегда, всегда одинок, завидует животным. Когда его гложет смертная тоска. Нет. Смертная Тоска. Тоска по жизни. Тоска по запахам жизни. Тоска по свету жизни. Тоска по мирному спокойствию жизни. Не потому спокойствию, которое только внешне владеет человеком, а внутри бушует вихрь извилисто - колючих, суетливых, нервно дрожащих, как неправильно настроенная струна скрипки мыслей. Нет. И нет. Смертная тоска по пахучему летнему солнечному свету. Да. Тогда, когда он пахнет и своим запахом заражает цветы. Цветы. А потом и тебя. Только этот свет истинно мирен и спокоен. Только он может излучить Любовь. А Любовь - это мир и спокойствие... “Простые избитые слова”. Дерзкий звук насмешки. Истошный звук горла беспризорника с разорванными локтями. Лицо. Школьника в пиджаке с заплеванными лацканами схватили за горло. “Не уйдешь, тварь!” Он истошно хрипит. Лицо. Мальчишку, от которого несет за километр, как от помойной ямы - тащат подцепив за крючок. Лицо. Волосы всключены и торчат от того, что намазаны грязью. Колени обтянуты вплотную малыми брюками, оставляют по асфальту кровавый цвет. “Это кровь! Кровь! Моя вонючая кровь!” Лицо - лицо Смертной Тоски.
    Он медленно отвел голову от окна, переводя дух. Снег мерно сыпал на него, как за окном на прохожих... деревья... Конечно это только лицо могло вмешаться в мои мысли. Спутать их. Зачем? Зачем ты это сделало? Чем я мешал тебе? Разве тебе мало того, что ты беспрепятственно впутываешся в мои мысли?
    “Простые избитые слова.” Насмешки... Звучание... Звуки... Его взгляд сразу встретился со взглядом лица, не замечая его длиннополой шляпы, прорезиненного, пахнущего подземельем огромного плаща... Только в нос ударил запах костра. “Ты употребил слово - Любовь. Но я упразднил это.” Пустая похвальба поражала. Он ценил Любовь превыше всего. Хоть был слаб настолько, что поддавался малейшей грусти, мутившей мысли; вызвать приступ Смертной Тоски, который наступал внезапно, от него тошнило, хотелось рвать, - было пустяком: увидеть маленькую точку на небе, сухой листик на дереве или маленькую бабочку, присохшую ко стеклу... но он верил в Любовь. Верил. В Любовь. Собрав во рту слюну, захотелось плюнуть в... но... Когда его глаза встретились с глазами Лица, он увидел в них постепенное превращение. Слово, написанное “Любовь” постепенно превращалось в горящие кресты. Обыкновенные. Какие на любой церкви. Это было похоже на сказочный мультик. Только с плохим концом. С... злым концом. Сначала они были где-то далеко. Потом ближе, ближе. Вот уже совсем рядом и на какой-то горе. Жар пыхнул и он почувствовал его кожей рук и лица. Смрад. Огонь как будто бросался ему в глаза и маленькие язычки, казалось, хотели их выпить. Выпить его глаза. Он почувствовал, как быстро до жути слабеет. Как кровь будто вытекает из его тела. Пульс слабел... “В крови - жизнь” - он вспомнил как говорил кто-то. Собрав последние силы он увидел, что кресты переворачиваются. Так себе. Не очень быстро. Тогда стало проясняться значение. Смысл духовной азбуки как будто начал расшыфровываться. Он обомлел. Замер. Был поражен. Он стремился к этому пониманию всю жизнь, и ощущение важности момента захватывало дух, пьянило разум. Буря чудного познания и невиданной ясности уносила его все выше и выше. На пик Абсолюта - разума. Где царство сверх-людей.
    Скорость все увеличивалась и он вдруг неожиданно резко понял, что не успевает схватить даже концы диковинных знаков и букв, что они ему просто недоступны из за быстроты их усвоения. Подобно огромной холодной волне, которая обрушивается на тебя, но оставляет стоять. И тут нахлынул приступ Смертной Тоски. Замутил все трезвые мысли. Испачкал. Круговорот счастья-познания стал сразу непостижимо далек. От этого защемило в груди и как будто что-то треснуло... во рту появилась сухая горечь... Он отдался. Закрыл глаза. Замолчал.
    Обмякшее тело человека, все покрытое переставшим таять на нем снегом, смотрелось со стороны, как расслабленное. Пахло почему-то потухшим костром и жженой промасленной телогрейкой.

. . . . . . . . . .

    Одинокий-один, кто ты такой? Спой свою песню сейчас! Одинокий-один, скоро кончится время, пой свою песню, пой! Пой же только, увы, боюсь не успеешь ты...
    Кто я такой? Что отвечу я?.. Я - исполненный Смертной Тоской. Ты слышишь ее поступь? Это крадется она, чтобы тебя убить... Чтоб напиться сполна, напиться... радостей твоих. Чтоб напиться сполна и быть пьяной... В жилах ее: твоя кровь и радость, счастье дающая, твой взгляд, покрытый пеной желанья... желанья исполниться Светом; твой последний восторг, твой рассудок...
    Одинокий-один, выйди на брань с ней! Выйди на брань с ней! Выйди на брань со Смертной Тоской! Обнажи свой меч, сломай ножны, пой песню! Неужели настолько ты слаб, что отдаешься ей целиком? Не поверю... Ведь у тебя есть оружие - слово, что зовется Любовь... С таким оружием нельзя погибнуть под жалом Смертной Тоски!!!
    О! Что знаешь ты, Достойнейший, о моей песне, и о моей Любви! Песня забыта, поломан разум, меч заржавел от старости в ножнах, и бриллианты, украшавшие некогда рукоять, - какие отвалились, а какие покрылись плесенью, похожи стали на зеленое бутылочное стекло... А Любовь... Развеяна по ветру вместе с прахом души... все что от нее осталось - Вера, некогда пламенная, а ныне тлеющая, как угли, в глубине печи - мозга... однако... что за шум слышу я... Что за шум диковинный? Чему сподоблю сей шум неземной? Шум тот подобен полчищу львов, рыкающих, как один... или стаду несущемуся, стаду диких быков! Может то ветер изрекает свое, дружный с бурей, вещает конец света... Нет! Одинокий-один, этот шум - шум горна моего. Горна могущественного, горна великого. Больше чем земля он, на которой ты стоишь. И разжигаю я его только тогда, когда душу хочу воспламенить, подобно твоей... Слушай! Этот звук прочистит уши тебе, прояснит мысли... Подними голову свою - Свет огня, исходивший от горна, очистит твой взор... разгонит тьму вокруг... А сам огонь коснется углей Веры-Любви в твоей голове, и они запылают ярко! Мой огонь придаст силы тебе, ты станешь подобен новорожденному, который кричит радуясь началу своему в этом мире, в этой жизни!!! Склонись пред огнем сим! И верь ему, верь!!! И если сохранишь его ты в сердце своем, он станет как алмаз путеводный тебе! И приведет он тебя к самому началу Первой Великой Любви, к истокам ее... начало берущим среди гор неземных... почти на небе... где журчит ручей ее как хрусталь, где музыка ее как кристалл... И тогда начнется твой бой неизбежный, бой последний, бой праведный, бой со Смертной Тоской и лицом ее - победишь ты благодаря Первой Великой Любви и Огню моему! Да будут они с тобою...

. . . . . . . .

    Он подошел к окну, сел перед ним на стул и почувствовал: опять будет встреча. Встреча с лицом.
    Окна в его маленькой комнате были давно уже закрыты, но ему не стало теплее. Наоборот - его трясло. Трясло от предчувствия новой, но последней встречи с лицом Смертной Тоски. Да, мысленно он уже называл лицо так. Он дрожал от любой мысли об лице, дрожал весь, казалось дрожат даже мозги, - превратившись в желе... но мысль о лице Смертной Тоски не покидала. Мысль об облике лица... У него ведь тоже есть рот, нос, лоб... есть глаза... Нет! Не думай о них. Там горят перевернутые кресты. Вернее - переворачиваются, медленно... переворачиваются в звезды... Он мучительно напрягся, пытаясь вспомнить, были ли в глазах лица звезды, а если были, то какого они вида... Перевернутые кресты всегда ассоциировались у него со звездами... вдруг запахло подземельем. Это оно! Истошный крик. Предсмертный! Нет, пока не предсмертный. Это оно! Длиннополая шляпа медленно качалась. Это оно! Видимо на остром черепе. Это оно! Да, да, качалось на остром черепе. Это оно! Прорезиненный плащ, пахнущий свежим дождем, жженая телогрейка... Это оно! “Ты правильно думал, что я явлюсь сегодня за тобой.” Вокруг - подземелье: спертый воздух, с потолка капает, в углах паутина, на шершавых стенах - зеленая плесень... где же моя комната? Это оно! Запах гнили. “Да, ты прав, это - я. А вот твоя комната, вот твое окно: ВЫХОДИ В НЕГО.”
    Он медленно подошел к окну, в который раз открыл его, встал на подоконник и... вдруг увидел перед собой руки. Протянутые к нему, они звали его. Да, это были обыкновенные руки, только с ладоней у них, почему-то текла кровь. Совсем обыкновенная кровь. Текла и капала на белый внизу снег, образовывая в нем маленькие прожженные дырочки.
   “Ангелам Своим заповедает о тебе -
    охранять тебя на путях твоих.
    На руках понесут тебя...”

    Прощение

“Страну детей своих должны вы любить;
Эта любовь пусть будет вашим новым благородством,
страну неоткрытую, в отдаленнейшем море!
Ее пусть ищут и ищут ваши паруса!”
Ф. Ницше

    Сегодня меня отпустили. Да, я был в суде, зал был полон, судейские кресла скрипели, люстры под высоким потолком качались, мантии шелестели, стукнул молоток и ... Меня помиловали от казни через повешeние. Помиловали... присяжные шептались, хрустела бумага толстых, перелистываемых в спешке фолиантов, пахло прелым, на скамейке черного дерева подо мной, гладкой и натертой до блеска предшествующими сотнями, тысячами ладоней, запотела моя рука, пальцы прилипли, впиваясь до немоты и... вдруг прощение. Меня простили! За что? За тяжкий грех, невыносимый грех, смертный грех... За жизнь в гробу простили, за превращение кислорода в смрад, за поджигание кромешной тьмы язычком черного пламени, за разжигание черного костра... Радость! Потерялись слова... Огненный расплавленный меч вскрыл затхлость и мрак моего внутреннего склепа. Души? О, нет! Гробы медленно раскрылись, подняв в свете распахнувшихся с резким воем дверей ворохи лежалой пыли и слепых мошек, мумии начали приподнимать опоясанные черепа, срывая ломающимися костяшками пелены... Солнце медленно подобно тяжелому яичному муссу возвысилось, ослепляя глаза, обжигая руки, которыми я пытался закрыться... О, нет! Я рад тебе. Безумно рад. Потому что отпустили. Потому что свободен. Поэтому мне нет теперь запретов. Поэтому мне теперь все позволено. Потому что я сам себя помиловал. Потому что на этом процессе судьей был - я.
    А было... Дым струился, истекал, руки тряслись, звенел графин на столе, вечер боролся в честной схватке, день отступал с трудом, вода бурлила, свет медленно закатывался, вода закипала, пузырился воздух... Мужественный, подобный фанфарам серебра, алмазный звук разрезал темноту, четко произнес свой тон, медленно затихал, руки дрожали, дрожали стебли, окно чуть слышно резонировало в такт, глоток воды, еще один, и я уже встаю, меня поднимает мой звук, бьющийся вверху горный хрусталь, нет, по нему лишь задела моя струна, рассыпая фейерверк стеклянных брызг, уколами коснулись моей руки на грифе, я стою, но еще склоненный головой; концентрировался эфир, стал плотным, ощущаемым, мои ноздри втягивают его как масло... Но вот опять звук - он подобен серебряной секире, но с благородным ревом горы, но это внизу... Я вижу свое лицо со стороны, смотрю из угла комнаты, я присел на корточках, любуюсь жизнью, она стоит почти прямо, только волосы закрывают лицо, они живут, извиваются, они сверкают черным рубином, они хотят услышать звук, совокупность звуков, они хотят услышать аккорд! Но это в полночь... а сейчас медленно просыпается жизнь, рождается благодаря черному эфиру, понемногу вливающимся в нее, в ее плоть, кровь, нервы... Струятся мелкие шарики ветра, я выпрямляюсь, эфир достиг своей концентрации, он уже закипает, он поднимается, поднимает меня... Вот ветка разбила робкое окно, вот ветер звенящий колокол, он непостоянен, он взвил мои змеи, мои волосы, он ударил в эфир, слившийся в набат, он поднял мою голову, мое чело, навстречу своему острию, навстречу своим крутящимся, вертящимся сонмам отточенейших топоров, вестников сонной, целой, спелой полной луны, матери противоречий, открыл мои вспыхнувшие глаза, готовые лопнуть, взорваться, соединившись с мириадами крутящихся топоров навстречу полнолунию, он, они, требуют: аккорд! Слияние звуков! Издай!.. Прозвучал его голос, цепенея где-то вдали под землей в преисподней... Я был и в углу комнаты, и в ее центре, я смотрел с замиранием на божество посередине в сверкающем, обсыпанном бриллиантами плаще, среди ободранных обоев и пузырей краски на стенах, среди полуразвалившейся от старости мебели, трухлявых кресел, качающихся стульев, среди рассыпанного по полу пепла... Начинал медленно звучать аккорд. Сильная плоть подтянула прижатые струны. Они горели под пальцами. Раскаленные. Пахло жженой кожей. Аккорд продолжал изливаться в лоно полной луны, он набирал силу, вошел в синтез с плавящимися шариками свинца, вот уже почти кости прижимают огненную решетку к грифу... Мое тело изогнулось медленно вперед (я продолжал наблюдать из-за угла), потом назад, и вдруг монолит аккорда резко разложился на музыку ночи, горящим черным огнем рулад, полыхающих цветом замороженного синего угля... И под их строгий ритм все вдруг затряслось в безумной неистовой пляске...
    Потом я устал, у меня сильно болело сердце и солнечный свет, пробивавшийся сквозь сморщенную тюль, раздражал глаза. Закрывались веки. Грел. Блаженная истома менялась местами с пустотой. Забывались номера, цифры, имена... С кем я был вчера здесь в своей убогой комнате? С кем общался, разговаривал, раскрывал душу? О, да. У меня было что сказать своей маленькой подружке. Я с детства клал ее рядом в кровать, обнимал, гладил, называл девочкой. Прижимался к ней и мне было тепло. Лежали мы на полу, а впереди ждала зима. Иногда я плакал. Плакал, впиваясь, ломая ногти в красную полированную плоскую деку... о неизведанном, где-то так далеком прекрасном. Мне казалось оно ждало меня, звало и... все же было недосягаемым. Я даже не мог себе четко представить это, сквозь тягучую пелену матовых слез: сгусток лилово-пурпурно-малиновый. Живой. Он перемещался и все время менял свою форму. То это было желе, то добрая улитка, покинувшая свой панцирь. Да и был ли он у нее? О! Как я плакал над моей бедной, столь далекой недосягаемой улиткой. Как я любил этот неизведанный сгусток! И как я был ее недостоин! Рыдал, зарываясь все глубже в тряпки, которыми накрывался. И день проходил мрачно. Сидя в трескучем кресле перед шатким столом, я смотрел в открытую (или закрытую?) книгу со стертым названием, пустой пыльный стакан передо мной. Смотрел долго и вдруг начинал любить. Любить просто за то, что стоит, и за то, что не очень прозрачен?.. И еще любить мух, жужжащих вокруг моей головы и создающих вокруг нее... не нимб ли? Потом я правда хватал плетку и начинал со всей силы лупить по ним, когда они садились на заплесневелые объедки на столе. Особенно мне нравилось рассекать их пополам... И все же я любил их, этих несчастных маленьких созданий, ибо только они понимали меня, погибали за меня и пытались утешить от топкой, тянучей скорби дня и от мутного света старых занавесок. А свету было нипочем, он отражался в желтом потолке.
И потом... потом я шел на поиск, не целенаправленный, нет, просто я хотел полюбить нежное существо - женщину. Но обязательно небольшую, маленькую. Мне никак нельзя было полюбить красивую, взрывающуюся, как раскаленная головня в огне, сонмом колючих огней и каждый требует: причини себе боль! Боль ради меня... сердце у них - раболепствующее ничтожество, угождающий комочек, тепленький, зажал его в руке, и вот она - пищит, твоя птичка... Нет, я мог себе позволить полюбить только нечто страшненькое... грибок... бородавка... и все равно, покориться ему, отдаться полностью... потому что только оно - прекрасно, только оно - нежно...
    Встретил я ее рано утром, когда холодный полукруг выкрасил все дома в синий цвет, сразу понял - моя госпожа; черное платье, черный огромный платок закрывал лицо, торчал только свалявшийся клок... “Моя госпожа!” - писк, ледяные руки под платьем, теплый живот (все таки!), скорченные пальцы, разжимающийся навстречу когтистый комок хватает цепко навстречу, шершавая кожа, под откинутым черным вороньим крылом совсем маленькое, совсем еще молодое личико, сморщенное, и открытые глубокие глаза, как омут... вспыхнули темно-синим: “твоя...”
    Трава обвивалась, оплеталась, колючки рвали кожу, путь до дома, несколько шагов, был очень долог... “Согрей ноги, положи в огонь руки, поджарь...” Долго снимались, распутывались, раскручивались, обмотанные вокруг нее лохмотья... Я положил ее слепящее белое тело на скрипучую кровать (пружины пели: “жалко...”), лег рядом, тоже голый, тоже синий, смертельный... и провалился в пустоту.
    Любовь была недолгой, но даже такой я был недостоин. Был недостоин никакой любви, я был только должен ей, должен всем: небу, окружающим людям, даже ободранным стенам этой комнаты, должен всему, что существует, должен своим существованием... За то, что я живу, за то, что дышу этим гнилым воздухом, ем гнилую пищу... Я был должен отдать свою единственную девочку-гитару, свою привязанность к ней, к музыке, должен отдать свою любовь к солнцу, к луне, к утру и к ночи, любовь к цветам и к комочкам под ногами, катышам засохшей глины... Я был должен отдать за все это свою единственную жизнь. Ибо чем я мог еще заплатить?..
    Будни постоянно напоминали мне о моем долге серым стенам, мутным окнам, желтому от пыли и табачного дыма потолку... Я выбегал на улицу, несся не разбирая дороги, все быстрее и быстрее, но тяжелая поступь кредитора двигалась за мной, наступая мне на пятки... Сбивая людей, я ощущал на спине их глаза, они оставались на мне невидимыми отпечатками, и немой укор жег кожу через одежду... Земля шевелилась подо мной, при каждом моем шаге восклицая: “Плати мне! Плати! За то, что топчешь меня...” О! Я должен быть умереть, только смертью я мог заплатить всем сполна... убить себя... принести в уплату... в разинутую пасть кредитора-жизни...
    Темнота сгущалась, расцветала ночь. Тяжелые редкие капли одна за одной ложились в траву. Влажная поросль под ногами. Переставлял ноги. Ставил одну вперед другой. Шел. Единственная мысль - как дойти. Вот, сгибаю колено, поднимаю ступню в ботинке (как удивительно просто и одновременно сложно устроены мои члены!), опускаю чуть впереди. Сгибаю другое колено... Кажется, ноги хотят отказать мне, но не могут. О, мысль! Если бы ты сейчас родилась! Взошла бы моя кормилица, моя дойная мать! Полная пряного, дымящегося ароматного молока! Воссияла бы тогда надо мной звезда - утренняя, яркая, стальная, слепящая, невыразимая... но ее нет. И мысль только одна крутится, откатывается, возвращается обратно: как дойти. До того дерева. До той руки. До того дерева. До того сука. До того... дойти. До той руки как сук. Дойти... как. До сука... Как рука... Протянутая помощь. Пятерня вперед: протяни от моих пальцев тоненькую смерть. Ночь. Никто не увидит. Не узнает никто. Кроме меня. Меня?! МОГУ ЛИ Я САМ ПРОСТИТЬ СЕБЯ? Но что это?! И опять в комнате. Вижу со стороны: посередине на полу обломки гитары. Они двигаются, они живые, дышат, пытаются соединиться! Сладкий, липкопахучий кисель пытается слиться! Опускается медленно сверху розовое облако, эфир. Я стою в углу на четвереньках, блею, верчу головой, мычу! Я буду всегда блеять и мычать, всегда! Удивленно покоряюсь блаженной улыбке, растягивающей мои губы: мне так хорошо! На шее какой-то обрывок...

    На столе, в разбитом блюдце, пускает кверху тонкий дымок недокуренная сигарета. Ветер на дереве под окном настойчиво треплет оборванную веревку.
    26.09.1992

    Счастье - внутри

    Все в воздухе. В воздухе летало все: эти краски, испачканные в них кусочки дерева. Ступни ног оставляют на полу отпечатки: красные, желтые, темно-зеленые... Большие такие отпечатки и они расплываются каждый раз после того, когда ступни ног отрываются от пола. А в воздухе все: табачный дым, поднимавшийся к матовому абажуру, тягучесть ожидания, и взгляд, остекленело скользящий по стенам. А стены, как в кино: то уменьшаются, то увеличиваются, то приближаются и тогда давят своей расписной наляпанной нелепостью палитры. А он же художник. Он все-таки художник... Разве может какой-нибудь художник написать такое?! Разве можно вообще назвать это живописью?! Или хотя бы гармонией красок?! Это бред! Нет, это все-таки искусство... Но если бы... ах если бы... я думаю... искусство помогло бы мне сейчас...
    Он все ходит. И все отпечатки ног по полу. Полу с краской. С грязью. Прямые доски... Надень же ботинки... Надень... Нет, не надену, мне все... все... А дым все к абажуру из матовой бумаги, - хлопьями такими - все выше и выше. А почему тебе все равно? Почему ты такой? Думаешь только о себе? Да? Не думаю я только о себе, не приставай. Стены в кино: увеличились и на них маленькие квадратики - желтые - режут глаза, черные - тянут время, а эти красные - только раздражают меня. Но хуже черные, - они тянут время... Время! Кто это все разрисовал? Разве не знал он, что мне будет плохо? А может и рисовал для того, чтоб мне было плохо здесь? Нет, наврятли, ты сам себе сделал это плохо. Плохо. Как это сам себе? А там все ботинки по полу в краске от стены до двери, от двери до стены. Что это висит в воздухе? Что? Кто придет избавит меня от него? Кто? А! Разожгу себе рану, разожгу! Опять полный мучения взгляд: на обои разрисованные мелом и углем, на картины, наляпанные краской... Когда их снимут? Стеклянный взгляд. А когда их снимут, то не останется та только пустота, которая высосет из тебя остатки тепла? Изнутри. Все изнутри. Все изнутри долой! Из души все вон! Вон!!!
    Я итак весь пуст. Весь. У меня было все, что я хотел. Что ты хотел? Почти ничего. Ничего я не хотел только одного. Маленький кусочек тепла от... Зачем он тебе? Лучше вылей краску на босые ступни ног. Похлюпай краской и успокойся. От... От... От... все равно не получить! Получу! Нет! Тогда я умру. Но ты не умрешь. Ведь твой удел - смотреть в стены с огромными картинами с потолка до пола, и на которых ты все равно никогда не соединишь эти разноцветные кусочки и квадратики так, чтобы они обрели логику, или хотя бы антилогику; поднимать изо рта дым от сигарет к матовому абажуру, ходить от стены к стене с голыми ногами по холодному полу в краске - он хлюпает и скрипит, а ты ходишь, - и постоянно думать, сверлить себе мозг почему тебя бросили. Твое дело осталось последним. Оно размазывает мои последние нитки, за которые я держусь, в которых сейчас моя воля и сила, бьет ими об шершавый камень и они разлетаются на тысячу искр.

. . . . . . . .

    Неожиданно увидев ее, он объял себя сразу двумя чувствами - хотелось иметь ее тепло на расстоянии и - вообще никогда не встречать ее больше. Тонкие, прозрачные, блестящие в солнечном свете, - о, как они вызывали в нем дрожь! - ее волосы. А лице он видел усугубляющуюся внутрь сложность рисунка, на первый взгляд казавшуюся примитивной, потом абстрактной, непонятной, но вдруг сразу настолько гармоничной, что он чувствовал, как замирает весь и сливается с неизведанной розовой волной, медленно поглощающей его.
    Они были вместе, вместе - только он считал так. Они находились просто рядом друг с другом, он больше ничего не хотел, но не знал, что для нее это ничего не значит. Она была... он думал, что таких очень мало, кому все равно и на все наплевать. Но он не мог в это поверить, не мог! Он наделил ее самыми высшими качествами, какие только знала его и душа и сам не заметил, как она превратилась для него в идеал. Когда он чувствовал свою зависимость от нее - было уже поздно. Он привел для себя пример своих отношений с ней: несколько уколов наркотиками, без испытыния блаженства, но с получением зависимости. Он хотел опять обрести то, что когда-то очень давно жило в нем, только один раз и очень быстро умерло: неизведанность созвучия, то что все люди называют - любовь.
    Те несколько дней, пока они были вместе, сначала он чувствовал себя счастливым, счастливым настолько, что боялся этого, боялся сознания сознания своего блаженства, когда оно доходило до гармонии - пика, точки вершины с названием: “я полностью счастлив”, боялся до того, что захватывало дух, хотелось умереть навсегда и жить вечно одновременно, пить это счастье, чтоб никогда не утолить этой жажды, но вдруг... начал чувствовать себя больным какой-то тяжелой, неизведанной болезнью и самоистязателем. Находясь в этом состоянии он любил подолгу смотреть на нее, в эти минуты все для него умирало и он сам умирал для всего, кроме нее, особенно когда она спала, ему было все равно во сне она или нет, поскольку он был неинтересен ей, и она почти не замечала его. Он почти ничего не ел, не пил и главное! - он не мог работать! Сколько раз он брал кисть в руки - они дрожали, и краска разлеталась в стороны. Тогда он решил попробовать написать ее портрет: вот это-то у него получится! Но сколько раз не начинал - выходили только какие-то размазанные линии неопределенных цветов, никак не связанные между собой. Время текло очень быстро, как горный ручей, нет, широкая река, почему-то он ощущал себя в этой реке, ему казалось с мутной водой, несущимся в пропасть, бесконечную пропасть. Сладостное падение... Без конца... Он забыл даже, когда было начало... Нестись... Нестись вниз... Одно желание...
    Потом она уехала. Вдруг. Ночью. Одна.

. . . . . ..

    Стены как в кино. Ребят в глазах квадратики. Те же перезвоны цветов: синих, красных, смешанных всех вместе... Опять то же мучение. От чего? От того что я один? От того что она от меня ушла? А почему от меня? Но почему, кто сделал так, что мы не остались вместе? От кого это зависит? Вот холст передо мной, вот кисти, вот краски... а, опять эти краски! Ловлю себя на том, что они раздражают меня уже эти краски! А их и не так уж много, особенно ярких, как дней моей жизни. Красной закрашу холст, нет синей, нет! Черной! Только черной закрашу я его! Черной, как этот день! Или эта ночь! Или... все прошлые дни! Нервные дерганые движения худой, испачканной руки с кистью по холсту. Резкие выкрики. Черный. В черный. Только в черный. Только в черный. А может себя... Может себя покрасить... в черный цвет? Да! И себя тоже! И себя конечно! Да, да, вот так, волосы, лицо, все в черный! Дерганая рука выплескивает на голову густую черную масляную краску она попадает огромными полузазохшими кусками на волосы, а другая рука растирает ее. На рубашку! На все! Я должен быть весь черный, как и все это время! Время с ней и после нее... А! Дурак. Я - дурак, и цвет у меня будет дурацкий - черный. И все мое будет черное и земля моя черная, и руки, и ноги, только... душа, наверное... и небо... его нельзя закрасить, оно почему-то голубое - небо...
    Падение, странно с грохотом, худого, черного, скрюченного, длинного тела на деревянный пол в краске...

. . . . . . .

    Полумрак. Тишина. Высокий свод. Запах ладана. Служба еще не началась. Кое-где потрескивают одинокие свечи. Чрев разноцветные витражи - слабые, но теплые лучи света. Тепло от них проникает, кажется, внутрь, в самое сердце - потому что оно внутри тебя, это тепло. Да, там, внутри. Внутри тебя - твое счастье. Внутри тебя должен быть - Он.
    Кто-то высокий, с головы до ног черный, с замотанными, слипшимися, но все таки кое-как приглаженными волосами, быстро прошел в темный и дальний угол и, резко остановившись, смиренно поник головой перед слабо освещенным ликом Иисуса Христа.

    Губы

    Опущенные вниз уголки губ. Ветер принес мне их запах. Вместе с порывом бросил листья здесь, об асфальт. Плюнул дождем. Вымыл мне голову. Охладил разгоряченное лицо. А уголки губ стали как будто бы ближе, теплее... И не хочется мне осознавать, что она все так же далеко, там, где-то там... Хочу я их, и вот уже почти... чувствую рядом, слабое дуновение, запах еще теплой кожи, но все так же... далекой. Безмерно. Далеко... И опять плевок в лицо, опять сорванные с веток листья...
    Голая скамейка. Голый парк. Раздетый. Совершенно. И я один здесь - кадр из фильма. Немой фильм, отобразивший мгновение. Пережитого и очень важного для меня момента. Но нужного только сейчас. Потому что только сейчас я думаю (или уже думал?) о ней (или только хочу думать?) о своей жизни. Но стоит ли вспоминать? Да, существует ведь опыт. Набор информации. Компьютерная память такая. Все люди запрограммированы: диски, кассеты... Они программируют свой опыт. Свой мозг. И все время вычисляют его, вычисляют... если так, то так, если так, то эдак... Вообщем: кибернетика, компьютерная техника, механика, автомобилестроение, слесарный отдел... Что!? Довольно! А ну так вот - они вычисляют и пытаются выжить посредством этого. Посредством чего - компьютера или слесарного отдела? А может автомобилестроения? Но к чему мне все это? К чему мне? Для меня существует только этот момент сейчас, очень важный, пережитый мной особо... Моя горечь! Мои углы губ! Мой дождь! Моя сорванная ветка! Мой запах желтых листьев, вот здесь, сейчас, у меня под ногами! Моя - жизнь. Рваная пленка кино... погасли осветительные прожекторы... съемочная группа давно покинула танцплощадку, а на ней и не было танцев... дом с прогнившим полом и потолком, его давно покинули люди... есть в нем только двери, хлопающие непрерывно, тараканы, клопы, мыши, пауки, змеи... а на крыше заржавел и скрипит старый флюгер... птицы не залетали... седые старцы с умудренными головами не заходили... Что же осталось? Что же было там, у меня позади? А были смутные, полуосвещеные вечера, в огромных почему-то квартирах, потолки - своды, на стенах, на полу и на кроватях - что-то очень мягкое, по углам - паутина, и коридоры, коридоры... заброшенные замки... рухнувшие руины... Там, наедине с ней, где та или она пригибали голову пониже, щурили лукаво глаза, длинные или не очень волосы падали на шею, отдавали оттенки: стальные, ярко-белые; дым от крепких сигарет в открытые окна, ночное небо, плевок на звезды, медленные повороты тел и рук, крепкий дым становился синим и сильным, сознание уплывало, трансформировалось, преломлялось, одежды на ней, ее или той удлинялись, просвечивались, облегали вплотную, лица бледнели, пульс натягивался и дрожал, глаза вспыхивали, губы наливались расплавленной кровью, почти лопались, и приоткрытые рты зияли как рваные раны, а кровь жгла, жгла и прожигала ее, ту, меня...
    Наступившее утро не трезвило, мрачно-холодное приносило боль. Мучение ожидало вечера, следующего переживания, мгновения, хватающего дух, приносящего пик счастья с ней, той или оной, в тех квартирных руинах сильного дыма... Ждать вечера не хотелось, но он наступал неумолимо, как вор, как кровожадный зверь, как последний пьяница, держал в руках большой зазубренный нож, что-то вонючее капало с него на пол, грозил им, отсчитывал минуты, секунды: тук, тук, тук... они отдавались в голове, уничтожали мозг... потом приходила медленно ночь, вступала в свои права и самое страшное... она уносила с собой кусочек действительности. Каждый раз. Отрывала и уносила с собой, оставляя мне бесполезные рулоны отснятой кинопленки. Потеря реальности. Настоящего. Мультик. Одно и тоже. Вот что было самым страшным тогда. Реальный момент... и его смерть.
    Моя жизнь... Выкрашенная в белый цвет больница. Скопление старых, очень молодых женщин с гнилого цвета кожей, постоянно воющих, царапающих до крови себе грудь и не чувствующих боль, грызущие желтыми, треснутыми клыками деревянные ножки своих кроватей, ломающие руки, постоянно вырывающие клоки волос... Женская клиника. Женских болезней. Женской боли... Но можно ли этим жить? Можно ли постоянно кружить по мертвому парку, отцветшему саду своих воспоминаний? Да, но они мне так дороги! Этот запах, вкус, они постоянно наполняют меня, держат цепко в своих худых, жилистых руках... производят впрыскивание какого-то диковинного аромата мне в вены... За что бы не взялся, о чем бы не подумал, цвет, запах, вкус той, ее или оной проникают внутрь меня, как бы живут мной, питаются, пьют, спят во мне, а потом... испражняются в моем сердце и тогда, с готовой вот-вот от лопнуть пульсирующей в ней боли головой, прогорклым привкусом во рту я несусь, несусь на траву, скорее лечь, прижаться к земле, вырыть себе яму там, из сырых комьев грязи забивающейся под ногти, и забиться в нее, забыться, впасть в сон... А очнувшись... опять почувствовать рядом углы губ... ее! Только ее! Понять что не смогу... но я ведь существу. сейчас без нее, но как? Существую... Существо... Существенное... Несущественное... вещество... вещь... просто вещь. Взял поставил, положил на полку. Пыль. Плевать. Я запылился. Может состарился? Я старик. Старик поднимает взгляд вверх, говорит: нужно увидеть Небо так больше нельзя идет страшный процесс идет сложный процесс разложения распада на элементы азот водород фосфор... должно помочь Небо но сегодня пятнами камнями с Неба выпала черная ночь колют глаза остовы деревьев торчат сухими палками... среди них в тихой болотной заводи плавает медленный желток Луна... Старик. Высохли твои глаза. Только в глубине темнеют, возгораясь, два уголька. Довольно? Это еще не все. Есть еще льняные, выцветшие волосы, редкие падающие на шею, но это не шея - это смесь мускулов, пучок травы, только. Старик ловит в заводи Луну: вот подожди Небо поможет вот только достану сейчас Луну, да, да, Луну она сот здесь среди камышей слушай как хохочут лягушки жабы раздувают свои пупырчатые пузыри может это они надо мной ведь они уже давно ее поймали вот вот сейчас Небо поможет... Ты все врешь, Старик. Ты последний на земле человек. Ты язычник. Эта луна уже поймала тебя, она ловит души... Как вообще Луна, или Солнце, или Небо твое голубое, как они могут, Старик, кому-то помочь? Как они могут помочь мне? Постоянно захлебывающемуся ветром, разбившим острые облака об мою голову. Никчемную голову. Больную голову. Боль в голове. Тепло в голове. Холод в голове. Жар в голове. Голова. Что приносит этот дурацкий прыщик мне, кроме страданий? Болит, нагнаивается, но никто не может его прижечь, тем более выдавить гной, а он скапливается и сам время от времени прорывает коросту, выплескивается наружу, бледно-зеленый, с острым запахом, пачкает, заражает других вокруг, но никто его не видит, и прыщ снова нарывает... Вот что такое голова. И не за что не хватит сил и мне, срезать, оторвать фурункул. Бородавку. Хватит? Вот - голова. Се - голова человеческая... Старик, черный язык, твой идол - Небо - породило эту голову. Голубенькое небо как детская игрушка, как крышка для горшка, как поплавок, прыгающий на волнах, рыбак ловит на него золотую рыбку, на стеклянный поплавок парника, под ним такие язычники, как ты, растят синие растения, извивающиеся змеями, вместо корней у них присоски, проводят свои дьявольские эксперименты... твои, Старик, экскременты. Зеленая кучка на ладошке. Погладь ее, приласкай, прижми ее к сердцу... Она твоя, я дарю ее тебе навсегда. Спасибо, Старик, спасибо, я сам себе ее подарил. Сам себе сделал приятно. Расковырял пупок. Себя чмокнул. Но почему-то почувствовал вкус ее губ. Их крови аромат. Прокусил!? Вкус ее зубов. Их гладкость. В раскаленной пустыне лизал влажно-прохладную слоновую кость. Вкус ее кожи. Меня облили вонючим древесным клеем и завернули в бархат. Вкус ее тела. Путь до планеты Марс достаточно далек. Вокруг множество небесных тел. Погладь их. Приласкай. Пока они твои. Поцелуй. Погрейся. Пока ты держишь путь на далекую планету Марс... Астероиды... Забивают глаза... Пыль... Одна только пыль. Ничего не вижу. Не могу открыть глаза. Где? Где? Где? Где? Где? Где? Где?
    Я сейчас здесь, в настоящем. Происходящий только что. В жизни. Как оплодотворить ее? Чтобы новое дитя порадовало свет своим пронзительно-дребезжащим криком? Заулыбалось навстречу Солнцу? Если только в моей жизни будет она. Но ее нет. Нет ее губ. Кожи. Тела. Прикосновений. Человек живет ради тела? Ради прикосновений? У меня две жизни и в этой я существую духовно - боязненно благодаря активной жизни тела в той, прошедшей, жизни двух тел, двух душ. Душа с телом нераздельна. Аминь.
    А теперь все переосмыслено, обдуманно, проверен каждый входящий и выходящий клапан моей жизни, каждый винтик, болтик, шурупчик, каждая трубочка, каждый замочек, каждый заржавелый гвоздик, каждое колесико (его забыли протереть), каждая шестереночка (ее забыли смазать), огромный душевный маятник моих часов так и застыл в положение слева... Теперь все остановлено, все засохло... Как сдвинуть сердце опять со своего места? Кто опять заставит его забиться, наполнит тело упругой кровью? Натянуть жилы подобно тетиве лука? Завести пружину? А если сдвинуть механизм моей души, то возможно ли представить как он заскрипит? Шестерни станут тереть свои зубья, бывшие некогда острыми, ржавчина осыпется мне на сердце...
    Остается мне только мой парк. Тягучая слизь осени проходит через меня. Я становлюсь ее руслом. Она течет медленно, втекает в уши, в глаза, нос... Я глотаю эти сопли широко раскрытым ртом, сидя на своей скамейке, осенняя гадость протекает через мое русло и впадает в безбрежный залив, море, реки, океан мировых слез... Впиваясь в скамейку руками (почва уходящая из-под ног) предчувствуя самое неприятное, вижу: я бегу, месиво с листьями из под ног, конец парка, вылетаю, нагибаюсь, падаю, встаю, опять бегу, разбиты колени, сечет лицо дождь, срывая одежду рву ее на себе, бросаюсь в лужу, валяюсь в ней, кричу, визжу как свинья от счастья, фыркаю, отплевываюсь, харкаюсь, опять вскакиваю, натыкаюсь на что-то, не вижу, пытаюсь протиснуться, что-то мешает, туман, пытаюсь открыть глаза, огромное усилие, пальцы рук растягивают две стальные пружины, наконец веки раскрыты, но мгла мешает мне увидеть, что передо мной, что закрыло путь, действуют руки, озноб, лихорадка, это что-то теплое, не могу понять - что, руки не слушаются, что-то мягкое, нежное, но!... под синими ногтями бесформенность... что же это? Что? Опять падаю, кажется - навсегда, лупит дождь, начинаю размазываться, потом град, разлагаться, снег, растворяюсь, снег, растворяюсь, снег, уничтожаюсь, снег, соединяюсь с белизной...

    Прикосновение полных, упруго-горячих, матово-алых (о! я знаю!) губ сначала к щеке, потом к другой, ко лбу... протянутая рука... встаю...

    Смирение

“... со смиренными - мудрость”
Пр. 11:2

    Все это виделось через глаза, затянутые мутной поволокой...
    По заляпанной, в размоченных дождем комьях грязи дороге, двигался не быстро экипаж. Только что прошла гроза и собиралась опять. Темно-серое небо давило тебе на душу. Куда ты направлялась? В бесконечность... Что было у тебя внутри? Смирение. Раболепная покорность. Просто тебя посадили внутрь старого скрипучего экипажа и отправили в путь. А тебе даже на ум не пришло спросить: зачем? Широкая черная шляпа, под ее полами ты пряталась от грозных взглядов штормовых туч, и длинное, темного сукна до пола платье, в него ты непрерывно куталась, пытаясь согреться. И, конечно же, смирение - великое смирение. Это все, что у тебя было.
    Дорога лежала прямо через поле, которое от непрерывных дождей уже почти превратилось в болото, и странно было видеть на обочине мужчину средних лет во фраке с иголочки и блестящем цилиндре. Он махнул рукой как иллюзионист и экипаж моментально остановился рядом. Ты была немного удивлена и даже испугана, посмотрев на его лицо: блеклое, болезненно серое, оно буквально ничего не выражало, несло безликий отпечаток. Однако, открыв дверь экипажа, ты спросила, что ему угодно. Он сделал еще один жест, показывающий, что он просит тебя выйти. Ты молча покорилась. И тут все началось. Появился стол, накрытый красной тканью. Мужчина во фраке взял тебя как пушинку и положил на этот стол. Ты не понимала, что происходит и не сопротивлялась. Внутри у тебя царила полная пустота и чувство необходимости происходящего. Мужчина - иллюзионист сделал жест и в руке его появилась небольшая дамская сумочка, блестящая, из черной кожи. Он открыл ее прямо перед твоим носом, на столе, от нее пахло нафталином и... достал оттуда довольно большие, кое-где тронутые ржавчиной ножницы. На появившемся одновременно в другой руке куске бумаги он начал их пробовать и одновременно от чего-то оттирать. Запах влажного металла ударил тебе в нос. Твоей бездейственной кротости и пустому, вакуумному покою не было предела. Ты лежала на столе расслабившись и даже не кутаясь, не дрожа... единственное чувство переполняло тебя: что-то обязательно должно произойти, может, ты должна претерпеть какую-то боль, которую нельзя обойти, навроде родов, что-то пережить, умышленно пострадав физически, ты предугадала это и... молча ждала. Если что-нибудь нужно будет сказать, то он скажет тебе сам. И ты не ошиблась. Ни в чем. Ослепительно белая сорочка с торчащими, накрахмаленными уголками воротничка, блестящий цилиндр и черная бабочка последний раз обтерев острые углы ножниц об бумагу и щелкнув ими пару раз в воздухе прямо перед тобой, сказал: что же ты лежишь молча, как ягненок и не бодаешься? Что даже не кусаешься? И не царапаешь меня своими очаровательными коготками? Почему не убегаешь? И даже не двигаешься? Но это только к лучшему! Как ты уже догадалась, моя дорогая, я сейчас конечно же проведу эксперимент, который конечно же обречен на успех! Приподнятость его речи, казалось, заражала. Вот здесь, вот видишь? Он сделал свободной рукой очередной жест и что-то в кулаке показывал. Вот здесь у меня небольшая человеческая головка: рот, глаза, нос... и она мертвая. Она уже, правда, начала разлагаться, чувствуешь трупный запах? Он поднес головку к твоему лицу, но ты от равнодушия даже не поморщилась. Но ничего! Я ее оживлю! Правда мне для этого будет нужно немного омертвить тебя... но ничего! Ты тоже будешь жить! И будет жить моя головка! Я научу ее произносить самые скверные слова на свете, и самые ругательные и отвратительные во вселенной! Такие, что даже звезды и галактики будут морщить и воротить свой огненный нос! Вот это будет зрелище! Он почти орал и улыбался, казалось, до самых ушей, и цилиндр упал на землю, от того, что волосы под ним вставали дыбом. Почувствовав это черная бабочка остановилась и черный выглаженный фрак медленно нагнулся, как бы засмущавшись за свою неряшливость, поднял из грязи цилиндр, который как ни странно продолжал блестеть, пригладил волосы, которые послушно улеглись в идеальную прическу, на секунду задумался и произнес: все должно быть строго. Да, сказал он, все должно быть точно и строго. Иначе ничего не выйдет. Иначе сорвется эксперимент. А этого - о! - никак нельзя допустить. Иначе... иначе сдвинется ось мира! Иначе... иначе земля погибнет! Погибнуть должны будут светила, не отведав моих ругательств! И, конечно же погибнет, сказал он, стараясь как можно милее улыбнуться, твое смирение. Ну чтож, однако, за дело! Ты, смиренный мой ягненок, лежи себе спокойно. Эти ножницы я воткну тебе в каждую из ноздрей твоего очаровательного носика, по очереди, и по очереди их разрежу, самое главное не дергайся, кровь можешь глотать. А потом я приложу к твоим ноздрям, вложу прямо в разрезы, вырезанные клинышки из моей тухлой людской головки, которую ты уже видела. Вот так. Таким образом совмещу я начало живое, прекрасное, с началом темным, вонючим и мертвым. И получится - невиданное смещение двух начал: цветущего и разложившегося. Ты моей головке отдашь цветение свое, аромат, который ты вдыхаешь своим маленьким симпатичным носиком, а оно отдаст тебе гниль свою, превратив тебе... превратив тебе... говоря это он сначала потихоньку всхлипывал от смеха, а под конец уже гоготал - ... свиное рыло! Так что терпи, моя маленькая, и не бойся, в любви ведь нет страха, ведь так?! С этими словами, давясь хохотом, вулканообразно вырывающимся из его глотки, он воткнул острые, слегка тронутые ржавчиной, пахнущие мокрым металлом, какие бывают у продавцов рыбы ножницы, в твое побелевшее лицо.
    Небо померкло. тучи огромные заметались, как бы противясь его и твоим - о! да, и твоим действиям - ибо ты была согласна, ты не противилась, и листва, гнутая ветром, плакала дождем твоему согласию, непротивлению, твоему безгласию... Смирение твое породило пустоту внутри тебя, даровавшее тебе полную безболезненность и бесконтрольность происходящего. Отдав свою душу на мучение злу, твой разум поражал безучастностью к судьбе своей собственной души, собственного сознания, наслаждаясь лишь собственной бесчувственностью... И это было - твоим смирением... И это - твоим непротивлением злу... а не твоим ли согласием с ним? Соучастием?
    Принесшийся на помощь ветер, конечно, выбил из руки иллюзиониста его страшный инструмент, град из туч бросил его, конечно, на землю, в грязь, а огонь вырвавшийся из недр поглотил вмиг вонючий гной, раздавленный в его руке... Но спасли ли они тебя и душу твою от поморщенного и хрюкающего Свинячьего Пятака?

. . . .. . .. .

    Вечерело. По ухабистой дороге, поскрипывая, неспеша ехал диллижанс. Поздний, летний закат рассыпался мириадами искр в спицах его колес. Внутри горела, в углу, в фонаре, свеча. Внутри мы ехали с тобой, обнявшись.
    Все это виделось через глаза, затянутые мутной поволокой...
    11..91

    Новинка последней весны

    Улица кричала. Бросала в глаза свои примитивы: красные, зеленые, желтые... А он все идет, идет навстречу... Красный примитивизм - флаги, серый примитивизм - дома, зеленый - листья и люди... Навстречу чему? Навстречу чему он идет? На улице - какое-то сборище. Попытка изобразить праздник - радость на лицах. Хочется вздохнуть... и выдохнуть - весь кислород. Но пыль, пыль... Кажется ее микро-частицы заменят собой кровь. А запах бензина? Он действует удушающе. Бензин тоже стремится в кровь. Химию с пылью в вены! В артерии! Фу, мерзость. Прости, Небо. Улыбки людей - каракули на лице, знамена, праздник... бензин. Кажется им питается весь город. Пьет его. Запивает. Запе-вает... Навстречу чему он идет? Навстречу чему? Пыль и бензин. И серый цвет домов. Почему они все серые? Почему в этом городе все дома абсолютно серые? Не может быть, чтоб они никогда не были разными. А вобщем-то все неплохо - весна... Хэй-эй, весна-а? И ноздри мои наполнились: весна-а... Навстречу чему он идет? Навстречу. Навстречу. А куда, вдруг так, сразу, девался бензин? А духота? Странно, почему я не чувствую его запаха... И гудки машин пропали куда-то. А дома, дома! Ну и закрутились! Даже в глазах зарябило. Вы что там, закрылись, что-ли? Закрыли для меня свои двери? Улица уже - труба. Труба - самая обыкновенная. Весна? Пыль? Нет, в трубе вакуум. Солнце мечет лучи и печет, но в трубе это когда ничего не видно и не слышно. Я вошел внутрь этой трубы. Но когда - уже не помню. Ничего не вижу и ничего не слышу. В черное стекло матовое постучал кулаком - не видно и не слышно. Весна? Куда идти? Пыль? Газ? Весна? Бензин? Бензин. Никакого запаха. Никакого. Куда идти? Мои ноги - одна об другую бьются. Заплетаются. Все крутится, вертится, как в аттракционе. Может просто голова шалит? Нет, - но на лбу испарина... Смотри - у тебя под ногами - сток. Сток, как в унитазе. А вокруг талый снег. Эта злая старуха весна вскрыла один из своих гнойников и выпустила желчь прямо под ноги твоей добренькой, пахучей весне. Ну-ка, понюхай! Смотри, всю улицу: пыль, машины, запахи, палящее солнце, людей, весну, дома, все затягивает водоворотом в эту воронку, у тебя в ногах в этот сток и смывает талым снегом. В дырку в унитазе. Ты дергаешь ручку и смываешь талый снег со всем окружающим вместе. Смотришь сверху, и тебе ничего. Вот смыло здоровенный автобус. Как детский бумажный кораблик. Может быть он с людьми... Ничего. Ничего страшного. Пропал голос. Совсем. Хорошо. Куда идти. Куда идти. Куда идти. И думать тоже хватит. Пора расстаться со своими мыслями. Куда идти тоже в воронку. В унитаз! Смой мысли в унитаз. Он проглотит их. Тихо. Почти бесшумно. Только немного поурчит. У тебя в ногах. Потоптать их на прощание? Конечно, можешь потоптать. Все. Кончено. И ты остался один с унитазом между ног. А что вокруг? Так... Какое-то небо ночное, звезды...Все уплыло, улеглось, как следует - спать. Навечно. Вперемешку. Жалко тебе? Жалко... Мне? Жалко. Ночь. Тишина. Свернулась коробочка, закрылась - спать.

    На площади висит плакат. Большой. Красный. Его повесили так, чтобы все могли прочесть. На нем большие черные буквы. Духовой оркестр негромко играет туш. Металлические валторны и трубы блестят в утреннем солнце. Собирается народ. Все большее и больше.
  - Ну-ка, ну-ка, пойдем! Смотри как интересно!
  - Ого! Давай, скорей сюда! Читай! Ну и ну!
   “Внимание! Внимание! Всем! Всем! Всем! Сделано новое Сенсационное Открытие! Изобретены новые унитазы! Только у нас! Открыто новое Открытие Унитазов! Новых открытых открытием унитазов! ВСЕПОГЛОЩАЮЩИХ УНИТАЗОВ!”
    В толпе кто-то шикал: “Скорей, скорей, хватай!” Сборище было огромное. Просто очень. Те, кто посмелей, уже выстраивались в очередь. Унитазы стояли тут же, прямо под плакатом. Новенькие, эмалированные, всепоглощающие. Справа от них виднелся второй плакат поменьше. Тоже красный и тоже с черным, правда мелким шрифтом.
   “Вниманию покупателей! Универсальные тазы, всепоглощающие, новые. Поглощают все - музыкальные инструменты, мебель, книги, пустую тару из-под пива и водки, золото, посуду, подоконники, цветы...” - список легко можно было бы продолжить, а внизу отчетливо бросалось в глаза: “а также людские души”. Это было выделено желтой краской. Жирной желтой краской. Мозг, сердце, душа... людская... Человек. Ха! Кому это о чем-то сейчас говорит? Была бы проблема. В унитаз поганца вместе с его душой, сгнившим мозгом и жирным сердцем!!! Скрип зубов. Скрежет. Скорей! Бутылкой его по голове! Не утонул в бутылке, утонешь в унитазе! Ха! По-до-нок! Будешь знать наших! Ну - это, ну, как его там, ну Вообщем, знать будет! Будет помнить, чтоб впредь сердца людские и души в унитаз спускал!
    На площади раздавался злой смех. Люди, много людей, опьяненные новинкой, толкались, как стадо. унитазы звенели. Некоторые, купив, прямо на месте, на людях, гордясь этим, спускали свои души. Иные спускали и свои тела. Текла кровь. Стоял запах зловония. Все это смывалось мутной, ржавой водой из нутра блестящего в утреннем солнце унитаза в его воронку. Доходили до экстаза. Вырвав свое сердце, кровью, только уже почему-то черной, писали на нем: “моя душа” и с нечеловеческим и даже не со зверским криком бросали в унитаз. Потом садились сами внутрь и с остервенением дергали ручку... Издалека все это походило на хаос... на ад... а вокруг этой страшной площади - вяли цветы.

    По улице шла весна. Весна вместе с бензином и газом, пылью и грязью... Она пошла на компромисс и даже на дружбу со своими вечными врагами - удушливым ветром и черной копотью. Весна примирилась с ними. И поэтому эта весна стала последней. Убивающей людей. Последней весной... Она примирилась с красным цветом, а также и с черным цветом, пошла рука об руку с вакуумом... смешалась в хаос с вонючей гарью, гнилью и прочими отходами разрушений... Она, эта весна, согласилась с тем, что все нужно поставить вверх ногами, а если не будет держаться, пусть рушится... если что-то было белым, нужно замазать это черным, а если нет черного, можно плеснуть людскую кровь, смешанную с сажей... людская кровь очень хорошая и доступная краска для всяких массовых мероприятий, к тому же она красного цвета... Соединившись с грядущими катаклизмами и переиначиванием природы, которое несет в себе разрушение всего живого и неживого, поскольку и у последнего есть гармония строения, эта весна приближала конец мира, чудовищный распад всех элементов. И хотя кто-то обязан был приблизить этот конец, но горе тому, кто взял на себя эту ответственность. Весна обратилась против жизни, продолжив собою путь для других времен года. “Смотрите, чтобы бегство ваше не случилось зимою...” Природа, будучи сама творением, обратилась против творения - человека. И вот он шел по улице Весной и начинал вдруг чувствовать, как почва уходит из-под ног... как внутрь мозга прокрадывается чудовищная болезнь... почти наркотически смещающая рассудок на безумие, подменяющая ценность добра - на зло. И вот этот человек попадает в черный вакуум тьмы и хаоса... И сейчас ему весна несет химию в вены, грязь в артерии и пыль в легкие... Человек медленно умирает, смотря как небо над его головой сворачивается в свиток... как душа превращается в кровь... а тот, кто не хочет умирать поскорее, спускает себя, свое больное сердце и пораженную душу в унитаз... так и не обратившись к Создателю, не смирив свое сердце, с раскаянием, и получив взамен вечной Радости и Счастья - унитаз - одержимую новинку последней весны.