Моя душа, ее болезненная гневная накипь купается в стихах, плещется, радостно простирая свои руки. Смертоносная лава Ненависти, Любви и Эгоизма бурлит, пенится, пуская лопающиеся пузыри, раздуваемые сердцем.

Я осуждаю жизнь во всей ее омерзительной ипостаси. Я должен отхлестать ее по дряблым щекам, обезображенным пытками накаленной добела подковой Счастья.

Поганые лжецы – придурки, сущие психопаты, паразитирующие в организме справедливого Бога; склизкие аскариды трепещутся в окровавленных анусах религиозных конфессий. Мерзкие святоши, их засранные хуи бьются во ртах Примадонн. Их актерское мастерство волнует.

Плачь, девочка – калека, сифозная проститутка с гниющими культями грудей, собирай ошметки мошонки новоявленного Казановы.

Их исторический подход – рыгать, пачкая рвотой пальцы и клумбы с нарциссами. Они дружно подвывают друг другу в унисон, теребя мускулами глаз свои вялые, дохлые члены.

Лица

У многих почему-то очень уродские и похабные лица. Склизкие и прыщавые, отвратительно дряблые. С противными узкими злыми губами. Или толстыми, липкими, слюнявыми. С выпуклыми глазами с дрожащими веками и сонным гноем в уголках. Со щербатыми угреватыми носами, занимающими одну треть лица. Редкими бровями, с ко – торых едва ли не сыпется перхоть. С морщинистыми, желтыми, как у покойников, лбами. Как же должно быть ужасно, когда эти помойные лица испражняются вонючим потом, который, как известно, состоит из мочевины. Лица мочатся, источают гнойники, покрываются кровоточащими фурункулами и нежно - зеленоватыми камедонами. Лица –горькие и соленые или чуть тошнотворно – сладковатые, словно гниют.

Пухлые, торчащие бородавки с морщинами перекрывают карту лица, его безобразный ландшафт.

Предлагаю лица, эти гадкие, ублюдские создания, заменить на лоснящиеся хуи. Так и то будет веселей.

Разговор с Доктором

- Доктор, я вас умоляю, сделайте что-нибудь! Я больше так не могу!

- Смирись.

- Я не могу смириться, не могу простить. Я не хочу думать об этом. Я закрываю глаза и вижу все это. Я открываю глаза – и за картинкой реальности вижу ТУ реальность. Она в режиме реального времени.

- Сопротивляйся.

-

-

-

-

- Я делал все что мог! Но не получается. Я испробовал все, или почти все.

- Вот видишь, не все.

- Послушайте, будет наверняка лучше, если Вы мне отрежете кусочек, этот поганый, грязный кусок моей памяти, мерзкий ошметок мозга. И тогда я смогу все забыть.

- Дурак, Я захотел, чтобы именно так и было. И ты просишь, чтобы Я… чтобы Я, блядь, это все уничтожил? Было и так весьма непросто. Или ты думаешь, что Я – Дева Мария? Ты слушаешь меня, мать твою? А?

- Нет.

- Так для кого же Я тут распинаюсь, извини за каламбур? Мне до хрена нужно делать операций. Ты мешаешь Мне, уходи.

- Не уйду.

- Изыди вон!

- Вы сказали, что я сделал не все…

- Это ты сказал.

- И все-таки… А если бы все? Что если бы я плюнул на поганые недоразвитые чувства и сделал все – получилось бы?

- Не знаю.

- Черт возьми, а кто же знает?!

- Не чертыхайся. Никто.

- А Они?

- Тем более. Откуда Им знать, если Я не знаю ни хрена?

- Вы врете. Знаете.

- Даже если и так, что ты будешь делать?

- Ничего.

- Ну и сиди, мудак. Чего ты от Меня-то хочешь?

- Чтобы Вы помогли мне сделать ВСЕ.

- Я могу только помочь отомстить.

- Я согласен.

Дисфория мозга

Вместо ботинок – головы обезьян;
Включаю разум – карты летят веером,
А в глазах сердце бьется подруги;
Коктейль из гусениц, лозунг из плеера.
Вместо головы – шкатулка с сюрпризом,
Целую ногти, часы назад стрелками.
В мозгу аспирин заходится криком,
Мое “Я” разбилось в осколки мелкие.
Я залажу рукой в рот – боль найдена,
Шагнул в экран – героиню картины выебал.
В газете фото. В политике ложь украдена.
Мой труп опознали, беспокоиться нечего.
Слова в душу, оборвали косноязычие;
Любовь не греет, в пепел все превращается.
Снег в телевизоре. В Раю умерли, снова встретились;
Мои песни в крови страшно кривляются.

Городской Пейзаж

“ Почему она плачет?!” - неожиданно закричал ссохшийся старик, стремясь удержать пальцами свои скользкие глазные яблоки, которые закатывались непослушно вовнутрь.

“Бам!” - рыгнул церковный колокол.

“А-а-а!!” - донеслось слева и справа, и понеслось, поскакало, гремя протезами по мостовой, оставляя следы зловонного гниения.

“Что она делает? Что она делает?”

Женщина вытолкнула из выреза свою чудовищно огромную грудь, которая треснет красной сетью сосудов.

“Что она делает?”

Сует в маленький слюнявый рот ребенка. Нет, не столько, я задохнусь, вынь, сука! Соси, мразь, мразь.

“Что она делает?”

Младенец посинел, и его испуганные глаза стали мерзопакостно выглядеть – рыбьей чешуей. Жирная проклятая сука покачнулась и грохнулась своей вонючей дряблостью об тротуар, растеклась желтым мутным жиром, вывалив мясной кусок влагалища.

“Бам!” - каркнул сатанинским хохотом церковный колокол.

“Бам! Бам! Бам!” - истерично закричал Старик, конвульсивно изливая сперму на окровавленную и изуродованную голову младенца.

С грохотом экипаж. Несся грохоча, и улыбающаяся лошадь с блестящим от пота крупом, дарит кнуту свою юность. “Да!” - воет она, кнут опустился с солью. Красные бороздки взрыхленного мяса.

“Что она…”

“Да!” - рев смертоносного наслаждения. Палки, топот заглушили оргазм, кнут вылетел, попал по лицу, рукоятка по пояс в гортань. Толпа – ураган смерти, ненависти, жизни, пьянящего насилия.

“Ах, как мне весело”, - зубы шикарные, в них не смотрят. Один выбили и из десны, гнезда, черно-красная липкая. Ее смели, разрушили, затоптали. Жизнь смела. Кишки ее розовые, как фиалка – далеко, по всей мостовой, или на торги, только туда.

Толпа подцепила оторванную башку на палки, факелы. И понесла боевое знамя, трофей.

“Что она делает?”

Песни военные, гангрены откусывать, здесь даже ордена не нужны. Моя и его вонь – наши заслуги, медали, лошадиные дыры, язык ее сладкий, горячий засунет, окутает, и облизывать.

Грудь – глобус катится гремя, пустая консервная банка с сосудами, с желчью в сосках.

. Одни мокрые шлепки, одни хлюпанья, слезы, пахнущие неподмытыми, раздраженными промежностями.

Насадить, высвободить свою маленькую тварь. Мотает головой, в зубах кусок лошадиных кишок, как свобода в сыром подвале.

И кусок фиалки ему в лицо.

“Бам”, - хлюпнул окровавленный церковный колокол.

“Бам!” - вонзился зубами плоти, больше, чем зубами, больше, чем плоти. У нее кровь, соки брызжут во все стороны. Она – площадь спасения в день апокалипсической демонстрации. Хрустит даже в своем осклизлом кале. На глазах, во рту пузырями, вонь такая, струйками по уголкам рта, и в сердце… Боже мой, это же червь! Длинный ки-

шечный червь – мое сердце. Что он тут делает?

“Что она тут делает?”

Рука спряталась глубоко в прямой кишке – ей холодно. Пальцы перебирают, сосут, оттягивают, водят по часовой стрелке, пытаясь вызвать рвоту и оргазм одновременно, захлебнуться в слезах. Мычать, не переставая ни за что. Ни за жизнь, ни за смерть. Ах, вскрыть бы себя!

Вынуть бы весь этот мир изнутри. И долго не вспоминать, и сладко забыться, положа руку на лошадиную голову, и целовать во сне ее, проклиная город, моих мышек из города, мою голову и пальцы, пальцы, которые всюду, которые сжали легкие, вызвав эрекцию.

После смерти.

Король распада – 2. Лирика

Я полон смерти, мои гниющие мысли.
Маленькая девочка спряталась от отца,
Который заставляет ее блевать кровью.
Моя Великая Ночь, я кончаю в тебя
И вою зверем от ненависти,
А вскрыв вены, обнаруживаю розовую желчь.
Моя прелестная богиня помоек,
Твой запах раздражает усталые нервы виселиц;
И я спрашиваю свой труп – откуда я пришел?
А он молчит, паскудная мразь,
Растянув губы в кариесной улыбке зловония.
Я хочу мочиться в ладони просящему подаяния,
Хотя он же заслуживает лучшей участи.
И соседи, размазывая кал по лицу,
Угадывают ответы телевизионной викторины.
Да пустите меня в Рай, не то я зарежусь,
Обмотаю лицо вонючими кишками и стану Богом.
Мне опостылел детский смех. Этот ебаный детский
Смех под звуки пищеварения.
У тебя такое лицо – чистое и наивное,
Как праздничный торт. Как бы мне размазать его
По горбатой спине моей драгоценной Смерти.

Круговерть

Мне вчера приснилась Круговерть. Очень странный сон. Большая, такая огромная собака марки Боксер, долго трясла щеками и задумчиво глядела на меня. Пыталась вытрясти что-то. Дворницкие метлы нетерпеливо, с раздражением, перетаптывались с ноги на ногу в ожидании свежего мусора, и поглядывали время от времени на наручные часы фирмы “Заря”.

Под моими ногами валялся грустный несчастный бюстгальтер. Чей-то рваный, в пыли. Он был когда-то весьма счастлив: накрахмален, утопал в черных кружевах, плотно облегая Ее упругую молодую грудь. А теперь он, словно спившийся подмастерье, лежал и блевал от собственной ничтожности.

Собака открыла рот и выпустила хлынувший из него поток букв, тире, запятых и уйму восклицательных знаков.

Я повернул голову направо, но не увидел себя. Вообще ничего. Посмотрел на собаку: перестала трясти щеками и просто задумчиво смотрит на меня. А в небе летело все – трамваи, гудящие клаксонами авто, красноволосые женщины, бледные мальчики и зияющие пустотой глазниц старые лебеди. Мои уши вдруг захотели к ним. Они медленно, но настойчиво затрепетали и неожиданно отсоединились, взмывая, распахнув свои белые, чудесные крылья. Я напишу вам письмо, и вы мне пишите, ведь мы более близки, чем даже мать и дитя.

Мои руки – восковые церковные свечи, коптящие купол небосвода. Гнись, завязывайся в узлы, воск, капай огненной лавой в мои широко распахнутые глаза.

Собака, моя милая собака, хватит, превратись обратно в меня, распахни рот, высунь свой влажный язык и отними от моих щек солоноватую влагу. Встань, бюстгальтер, расправь свои плечи, хватит валяться, смахни дорожную пыль со своих кружев. Пойми же, я не пьяный подмастерье, я не ничтожество. Я – Личность, я - -собака, я – бюстгальтер и звенящий трамвай, я – рычащий авто и соблазнительная женщина. Я – Круговерть.

Рождение

Пару минут назад у меня выпал первый молочный зуб. Вовсе не больно. Моя мама ужасно обрадовалась и торжественно поместила его в хрустальную коробочку, дно которой обито красным бархатом. И он там сейчас лежит. Лежит и блестит, сверкая своей невинностью, своей фарфоровой белизной. Я щупал языком свою ранку, приятно солоноватую, и удивлялся: как может быть здесь пусто и темно; наверное остальные зубки плакали, прощаясь со своим безвременно ушедшим товарищем. А может, радовались, дожидаясь своей очереди, чтобы освободиться из плена детских десен и торжественно почивать на подушке из красного бархата в своем хрустальном саркофаге.

А вот из глубоких-глубоких недр выглядывает старший брат выпавшего зубика. Выглядывает чуть-чуть, словно раздумывая – стоит ли становиться в ряд молочных? И вообще, пора ли? Мама, ну почему так? Зачем я потерял свой зубик? Или кто-то вновь хочет напомнить о том, что я уже почти не ребенок, но и не подросток? Хватит так цинично и зло смеяться надо мной! Хватит напоминать о том, что я еще ребенок! Что я опять, что я снова, что я в который раз Ребенок!!! Да выньте же меня, выньте мою душу из этого проклятого, тщедушного тельца! Мне 43 года, а я в сотый раз Ребенок! Выньте меня отсюда, суки! Я хочу состариться и скорее умереть. Как можно скорее! Помогите… Я родился вновь…

Порочное существование

(посвящается Саше Шкиневу)

Вообще, следует отметить, что ввиду полного безрассудства всех комплектующих биоэнергетического потенциала, старый Валенсий сумасбродно и даже как-то негодующе открыл для себя новую истину: пошлое плавно перетекает в прекрасное, безобразно маня новыми

формами упадничества, полной разрухи, амбивалентности бытия и смеха шмыгающих носом, в перерывах совокупляющихся, трясущихся и жадно лающих, словно откусили невкусную конфету с васильковой начинкой.

Конечно, думал Валенсий, можно рассчитывать на тополя, бесподобные облака пыли и скрипучий патефон, рыгающий нотами незатейливого мотивчика “Моя веселая Бетта”…

Закрой ставни, старый Валенсий, ныне праздник наступает, но не для нас. Скорее всего – это трио бродячих музыкантов и каждый старый бармен сидит, подперев свое красное, скучающее лицо, поплевывая сквозь зубы на стойку, засиженную мухами.

Молодой Генрих снова и снова заводит старый патефон, опуская монетку в прорезь пропойцы. Книга открыта на самом замусоленном контейнере, напичканном то бредом, то гениальностью, а может гениальным бредом строк.

Мне бывает невыносимо больно и стыдно за Генриха: его большой рот словно вопрошает, требует ответа – Когда – Заснет – Пропойца, а я ведь, черт возьми, еще так молод!

Широкие брючины Энрики, залитые в прошлом хлорированной известью, говорят о ее любвеобильной душе и желании петь по утрам “Signi Pizzioso”, в то время, когда кофемолка клацает пропеллером и расшибает вдрызг зерна. Мне кажется это чем-то нереальным, безнравственным, хотя, что я могу иметь против Энрики?…

Иногда мне кажется, что когда я усиленно думаю… ну ладно, когда я буду усиленно думать, у меня начнут запотевать очки, сползать с носа и я сойду с ума. Это такое странное… Все скрипит в голове, и так вот чешется, чешется на затылке. Пальчиками, как тараканами быстро чесать с таким сосредоточенным лицом, как у того парня, который после обязательного обеденного компота из сухофруктов любит Энрику. Валенсий иногда пощипывает ее тоже такой щепоткой, однако больше для приличия. Он даже и не подозревает о своем Мужском существовании. А щиплет, потому что так положено.

“И вот когда она была молодой,
Ее Ганс был тоже отчаянным парнем:
Он был очень красив собой, этот парень Ганс,
Дарил ей эдельвейсы и поцелуи.
Он кокетничал с ней, но все-таки женился на другой,
Потому что она ждала ребенка от своего отца
Или деда. Но это не важно.
Важно, что Ганс не потерял голову от Веселой Красотки Бетты”

Термоядерный взрыв

Красный луч на горизонте неба, хрусталь огня, асфиксии пыль;
Знаки Астрала – Альфы, Омеги крик суицида разум забыл.
Я – последний, кто проиграл, я – извне, спасения страх;
Повешенных струн крови коралл. Пыток снов, я – деспот-монарх.
Два светила окрасились кровью, тучи наполнились красным пеплом.
Ложь – есть правда, обман – любовью; кожа лица – гипсовым слепком.
Я ненавижу триумф ангелов, реки становятся брегами Содома,
Трубный глас – весть Дома Ашеров, я становлюсь раскаянья вором.

Отдых

Моя периферийная усталость растеклась по всем членам, разлилась жгучей и томительной лавой. Булькающее и шипящее масло усталости поджаривало и без того подгоревшие шкварки моего сердца. Руки захватывали огромные куски воздуха и жадно растирали ими разгоряченные легкие. Ребра дико ходили вверх и вниз, словно ожившие валуны, и нежно поскрипывали несмазанными шестеренками. Голова откидывалась из стороны в сторону, лихо поклацывая зубами, иногда вываливая язык и странновато поблескивая им. Вкус во рту был глухой и томный, будто набили мой алый рот черными, жгучими волосами. Мои ноги изгибались, вообразив себя цветной проволокой, которую теребит ярмарочный клоун: загибались вовнутрь, выделывали замысловатые, но не лишенные грациозности, па и вензеля. Живот недовольно заурчал, но, успокоившись, через мгновенье, надулся, задрожав, грозно пытаясь разорваться, тут же покрылся сетью трещинок. Зубы клацали, иногда попадая и вгрызаясь в солоноватую плоть губ, а те, в свою очередь, брызгали соком, медленно превращаясь в розовую требуху…

Голова летала, изредка с глухим стоном шлепаясь затылком об ягодицы. Сфинктер раскрылся и пропустил через себя черные полоски остро пахнущего кала. Полоска упала, хлюпнувшись на ахиллесово сухожилие, оставив на нем темную слизь. Моча, словно золотая капель, струилась по бедрам, впитываясь в ковровый ворс. А я все плакал и плакал, вспоминая нежный взгляд Анжелики, ее губы, волосы и устремленный вдаль взгляд.