Double
Контора смерти
1.
Когда-то я существовал только в измерении 25 -
жизнь после смерти. Сейчас же я нахожусь здесь, и
это всего лишь черная дверь с табличкой <комната
№25 ~ вход без обуви>. За ней контора - секта
счастья или страха - и это всего лишь моя работа.
Ничего особенного.
Люди разуваются перед этой дверью так же легко,
как и расстаются со своими ужасными мыслями и
тайнами за ней. Моя работа слушать их тайны и
записывать все услышанное в толстую учетную
тетрадь, которую проверяют раз в месяц странные
люди в серых костюмах. Наверное, они некие
инквизиторы. Инквизиторы человеческих душ, или
как там еще можно это назвать в данной ситуации.
Правда, мне совершенно неинтересно, кто эти люди
на самом деле, чем они занимаются, и зачем им
нужна данная информация. Ведь я никогда не сую
нос не в свои дела. И считаю это правильным. И
всегда считал. Хороший работник - это тот
работник, который не задает лишних вопросов. Ни
себе, ни другим. Никому.
Случается, по долгу службы, что я убиваю своих
посетителей, но не на долгое время. Правомочность
моих действий указано в должностной инструкции
за номером 65 устава КПН. Можете проверить, если не
верите. Так вот. Очень скоро мои посетители,
будучи убитыми, приходят в себя, идут к выходу и,
уже начинают обуваться, когда к ним возвращается
жизнь, возвращается чем-то беспредметным. Смерть
же логически отступает на второй план, или вообще
перестает существовать в их сумбурной жизни. Как
ненужная, безликая вещь, выброшенная кем-то на
улицу. Но на улице эту ненужную, безликую вещь
обязательно подберет кто-то, кому она покажется
полезной, необходимой. Я же консервирую ненужные
смерти в большие железные банки и вовсе не
собираюсь выбрасывать их на улицу.
2.
- Давай, налей мне водки, - сказал как-то мой друг
Ламин. - Мне хочется выпить за твое здоровье.
- У меня нет здоровья, и никогда не было. Оно мне
просто не нужно. Так же как и мне не нужно счастье,
любовь, радость семейной жизни. И в деньгах я не
нуждаюсь. - Я серьезно смотрел в глаза Ламину.
- Ты, наверное, спятил? Так не может быть. Человеку
все это просто необходимо. Без этого он не
проживет и дня. Ведь это то, ради чего все мы
живем.
- Неправда. Я живу не для чего. Мне на все
буквально насрать. Нет ничего в этой жизни, что
имело бы смысл для меня. И я знаю, как тебе это
доказать. Пойдем. - И я немедленно отвел Ламина в
свою контору и показал железные банки с чьими-то
свежими смертями.
- Что это? - многозначительно спросил он.
- Это смерти в железных банках, - бесстрастно
ответил я.
- Как это?
- Да очень просто. Очень просто. Что тебя так
удивляет?
- Смерти в банках?.. Как?.. Как это?.. Как шпроты?..
- Да, как обычные шпроты или бычки в томате. Или
килька в винном соусе, или анчоусы в
кисло-сладком соусе. Или:
- Хватит, - перебил меня Ламин. Сумасшедшими
глазами он смотрел то на меня, то на банки, в
которых были законсервированы смерти. - А могу я
посмотреть?
- Что?
- Как она хоть выглядит?
- Смерть?
- Ну:
- Нет, не можешь. Ты же видишь - банки
законсервированы. Не стану же я их только ради
тебя одного открывать.
- Как же ты тогда хочешь, чтобы я тебе поверил.
Просто на слово?
- Просто на слово.
- Нет. Так не пойдет.
Мы вышли из конторы и направились в кабачок
напротив.
3.
А на следующий день я заболел и не вышел на
работу.
Около полудня раздался телефонный звонок.
- Это Виктор Сахис? - спросил лишенный эмоций
мужской голос.
- Да, это я. А кто это?
- Это Герман Клаус. Я заменяю сегодня вас в
конторе.
- Да? Рад слышать. Что у вас случилось?
- У нас?.. - возникла непонятная пауза, после
которой голос продолжил. - Да как вам сказать.
Видите ли, в чем дело. Сегодня впервые придя на
работу, я, как человек новый, решил сверить опись
комнаты со всеми находящимся в ней предметами и
инвентарем. Произведя со всей тщательностью эту
нехитрую операцию, я понял, что отсутствует один
очень важный элемент.
- Какой? - я почувствовал, как мой голос начинает
дрожать.
- О, не волнуйтесь так. Надеюсь, мы все уладим с
вами вдвоем, и Они, - голос уловил мое волнение и
сделал намеренный акцент на слове <они>, - Они
ничего не узнают о пропаже.
- Так что же пропало?
- Да. Деталь эта очень важная, но я все же убежден
:
- И все же, - мне пришлось перебить затянувшего со
своими любезностями собеседника, - Что пропало?
- Ну: Не достает одной железной банки с индексом
SN877.
Мне сразу все стало ясно.
- Сейчас приеду.
Я бросил трубку, и стал судорожно натягивать на
тело конторскую спецовку.
4.
- Добрый день. Я Виктор Сахис. Вы мне звонили.
- Да-да, конечно.
На встречу мне вышел молодой человек.
Странно, что он не снял шляпу в помещении. У него,
по всей видимости, был невысокий лоб, и даже
неглубоко сидящая на голове шляпа не позволяла
увидеть за ее серыми полями глаза :
- Э, как вас?..
- Клаус. Герман Клаус, - молодой человек протянул
для приветствия руку.
На Клаусе была новенькая конторская спецовка с
дополнительным карманом для хранения описи и
калькулятором внутри. Держался он довольно
уверено, также уверено передвигался по комнате,
брал предметы, осматривал содержание полок,
ящиков, шкафов. Создавалось впечатление, что он
уже здесь когда-то был. Может, даже работал?
Конечно! Наверняка он уже заменял моего
предшественника. Человека, работавшего здесь, на
моем месте, раньше. До меня. Клаус
профессиональный сменщик. Я слышал о таких людях
в разговорах, теперь же имел возможность
общаться с одним из них в живую.
- Что будем делать? - я и правда с трудом
представлял себе ход дальнейших событий.
- Искать, - неожиданно улыбнулся сменщик. -
Искать.
5.
Когда мне лет 10, я часто убегал из дома в Садовый
парк.
Именно здесь я, наконец, превращался в настоящего
ребенка, со своими радостями, горестями,
переживаниями. Ребенка, готового часами бегать
по темным августовским аллеям, от дерева к
дереву, лазать по их упругим веткам, срывая
яблоки, груши, и прямо на дереве, не отрываясь от
этого увлекательного процесса, лакомится
плодами. Или следить за бабочками, сидя с сачком
за потаенным кустом можжевельника или
крыжовника.
И уже после, когда я возвращался домой, в тесную
коммунальную квартиру, и мать с угрозами и
криками провожала меня в Образовательную
комнату, где я должен был зубрить непонятные
теоремы, законы, аксиомы и правила из зеленых,
синих и коричневых книг, я начинал понимать,
сколько на самом деле стоит эта моя недолгая,
случайная свобода. Свобода от мира взрослых.
Свобода - это сладкое слово, значение которого я
до сих пор так и не понял. Что? Я что-то говорил о
детстве? Правда? Да нет. Забудьте. Забудьте все,
что я вам говорил.
6.
- У вас есть хоть какие-нибудь предположения, куда
могла подеваться эта банка? Или, может быть, кто
ее мог взять? Для чего? - Клаус был очень любезен.
Хитрюга. Настоящий сексот, с которыми я еще
никогда не сталкивался и встречи с которыми, надо
сказать, всегда боялся. Надо быть с ним предельно
осторожным. Я претворился озадаченным.
- Да нет. Я не знаю, куда она могла подеваться. И
тем более не вижу причины, которые заставили бы
кого-либо украсть эту абсолютно ненужную вещь.
- Но-но, - перебил меня сменщик, - в нашей
профессии нет ничего ненужного, господин Сахис. И
вы это отлично знаете. Должностная инструкция за
номером 87 устава КПН. Неужели я должен вам ее
напомнить.
- Нет, я помню. Отлично помню.
- Были ли в конторе посторонние люди?
- Ну, естественно, большинство посетителей
конторы, исключая проверяющие органы, люди куда
как посторонние.
- Это понятно. Зачем вы изображаете из себя
глупого человека? Ведь мы же с вами знаем, что это
не так. У нас не работают глупые люди, не так ли?
Вы, я уверен, поняли, что я вас спрашиваю о тех
посетителях, которые могли бы прийти в контору во
внерабочее время. Те неслучайные люди, которые
пришли сюда специально, либо, чтобы увидеть вас,
либо еще для чего-то. Вы понимаете, о чем я?
- Да, я понимаю. Но ничего такого я не припоминаю. Я
не привожу сюда своих знакомых. Поэтому они и не
знают, где я работаю. Должностная инструкция за
номером 03 устава КПН.
- Но ведь даже эту инструкцию можно временами
нарушать?
- Послушайте, Клаус, я давно здесь работаю. И вовсе
не потому, что за это время научился искусно
скрывать свои правонарушения, а именно потому,
что никаких правонарушений я и не допускаю. И не
очень понимаю, в чем вы меня хотите обвинить?
Неужели вы думаете, что это я украл эту чертову
банку?
- Нет. Успокойтесь. Зачем столько эмоций? Не
обижайтесь на меня, прошу вас. Я всего лишь
пытаюсь помочь. Извините: Извините.
7.
Я очень надеялся застать Ламина дома. Ну а кто
еще? Естественно, это был он. Это он был столь
неосторожен и стащил злополучную банку с
индексом SN877. Черт! И еще в такое неподходящее для
меня время. И почему я вздумал болеть именно
сейчас? Именно сейчас. Голова никак не проходила,
ломило кости. Сидя в маршрутном автобусе, я
глубже погрузился в свой меховой воротник,
подобрав руки под тулуп.
- Игорь, это Виктор, - я громко постучал в дверь под
номером 14. - Игорь, открой. Я все знаю. Не бойся, я
не сержусь. Ведь это всего лишь человеческое
любопытство, не более того. Всего лишь
любопытство. Открой же, тебе говорят, - я ударил
еще сильнее. Потом приложился к деревянной
плоскости ухом и прислушался. Из квартиры не
доносилось и звука. Ламина не было дома. Это было
очевидно. Его просто не было дома.
- Черт, черт.
Раздосадованный я вышел на улицу и сел на
ступеньки перед подъездом. Подожду его здесь.
Может, он куда вышел, и скоро вернется?
8.
- Нашли? - в комнате помимо Клауса находился еще
один человек. Довольно странный, если не сказать
больше. Клаус же сидел за письменным столом и
что-то аккуратно записывал в учетную книгу,
поэтому задал свой вопрос, не отрываясь от своего
занятия. Странный человек (или то, что было на
человека похоже) стоял на четвереньках с
задранным кверху широким носом, отчего его поза
казалась еще более нелепой и безобразной. Мое
появление его нисколько не потревожило, он даже и
носом не повел. Это было странно.
- Ну, так нашли? - повторил свой вопрос сменщик,
немного повысив голос.
- Что нашли? - я растерялся.
- Пропажу. Конечно.
- Нет. Естественно нет : А кто этот человек?
- А, этот? - Клаус без эмоций посмотрел в сторону
нюхача, - это вовсе не человек. Это специально
обученная ищейка. Она буквально натаскана на
запах смерти и, надеюсь, поможет нам быстро и
эффективно найти пропажу.
- Почему она? Больше похоже, что это все-таки он, -
зачем-то решил уточнить я.
- Это неважно. - Клаус вытер лоб широким рукавом
спецовки и встал из-за стола. - Может выпьете
чего? - предложил он.
- Но в конторе нет спиртного. Это не положено по
инструкции :
- Да-да-да, - перебил Клаус, - но у меня есть кое-что
с собой. И сейчас, по-моему, самое подходящее
время.
Он достал из шкафа потертый кожаный портфель и
извлек из него темную бутыль с ярко-желтой
этикеткой.
- Виски, - оповестил меня сменщик, указывая
пальцем на этикетку.
Я кивнул.
- А это не собьет нашу ищейку?
- Нет, не беспокойтесь. Ведь смерть пахнет на
самом деле не так, как мы думаем. Это особый, так
сказать, специфический, едва уловимый запах.
9.
Уже дома я принял таблетку, чтобы понизить
температуру, и решил позвонить Ламину.
- Возьми трубку, Игорь. Возьми трубку.
Но на том конце трубку никто и не собирался брать.
- Что за черт, где он?
После очередного безрезультатного звонка, я
решил поехать к нему домой.
Поднявшись по знакомым ступенькам, я очутился на
неосвещенной лестничной клетке. Дверь с номером
14 на этот раз была слегка приоткрыта. Тусклой
полоской свет выбивался из квартиры 14 наружу, на
лестничную площадку, нарушая статичность
невидимой воздушной материи. Я толкнул дверь, и
она послушно открылась.
В квартире никого не было. Пройдя на кухню, я
увидел, что окно настежь открыто, и выглянул из
него на улицу. Улица как будто замерла в нелепой
позе, трамвай дымился сигаретой на остановке.
Люди неподвижно стояли на тротуаре. В пепельнице
сквера лежал еще свежий, не развеянный бесшумным
ветром, пепел. Сигарета-трамвай безмолвно светил
тусклыми фарами, вдыхая и выдыхая тишину и
прозрачный пар электричества железными жабрами
пантографа. На мгновение я закрыл глаза, впервые
за несколько лет вдохнув мою утерянную свободу
из детства вместе с трамвайным никотином.
Удивительная неподвижность.
Я направился в большую комнату, где, собственно
говоря, Ламин и жил, проводя большую часть
времени, просматривая телевизионные программы и
читая книги. Дверь в большую комнату была заперта
изнутри и поддалась моему плечу не сразу.
Наконец, с третьей попытки, она с грохотом
провалилась, и я проник внутрь.
В пустоте комнаты я обнаружил открытую железную
банку с индексом SN877. Пожелтевшая крышка,
треснувшая под воздействием высокого давления,
лежала рядом. И вдруг, совсем незаметно, ко мне
подкралась боль. Я внезапно ощутил присутствие
кого-то еще, и это причиняло невыносимую боль.
Что-то непонятное, заставившее меня съежиться и
зажмурить глаза. Удивительная неподвижность и
тишина нарушилась. Перевернулась.
Когда я, наконец, открыл глаза, то увидел в
дверном проеме скривившееся лицо
человека-ищейки. Он визжал и прыгал на месте, все
также стоя на четвереньках, раздувая ноздри,
противно шмыгая своим широким прыщавым носом.
Смотря с ненавистью мне в лицо, он был готов
разорвать меня на части.
Разбежавшись, я прыгнул в окно. Оно звонко
разбилось, приведя пейзаж на улице в привычное
движение.
Заканчивался очередной сентябрьский рабочий
день.
(15-16 января 2002 г.)
Слишком большое для гроба тело
В начале апреля у Бродского начали выпадать
волосы. Ходя по квартире, он клоками собирал их с
головы и долго молчаливо рассматривал на своей
ладони. Чертовщиной казался ему этот несуразный
факт. Будучи двадцати девяти лет от роду он
внезапно начал лысеть; стареть, как ему казалось.
Бродский понял, что свершилось то, чего он так
долго боялся; он переступил некую черту, за
которой молодость теперь будет рассматриваться
как факт свершившийся и невозможный для
повторения. Он перешел свой Рубикон. И ни о чем
другом он не мог более думать.
Пребывая в мрачном расположении духа, он дни
напролет бродил по улицам Ленинграда, Милана,
Рима, Неаполя, Осера, Ренне и Ниццы, пока не
решился зайти в гости к старинному другу,
Константину Павловичу Танину, живущему в
Басковом переулке. Тот сидел в валенках и алом
шелковом халате в золотых драконах в плетеном
кресле и, покачиваясь вперед-назад, читал
какую-то ленинградскую газету.
- Здравствуй, Константин Павлович, -
поприветствовал его Бродский.
- Здравствуй-здравствуй, Бродский. Давно не
заглядывал. Чего так? Садись, что пить будешь? -
ответствовал вежливый хозяин.
- Ничего не буду пить. Знаешь, - Бродский отвесил
килограммовую паузу, после чего продолжил, -
Знаешь, я, наверное, старею.
- Ну, брат, удивил. Все стареют, и я, вон видишь не
мальчик уже.
- Нет, ты видимо не понимаешь. Константин
Павлович, я старею, то есть становлюсь старым,
дряхлым. Видишь, лысею. Да, лысею вот, - и Бродский
продемонстрировал своему старинному другу клок
волос, тут же собранный с головы.
- Эка невидаль, - возмутился Танин, сняв
болгарский чепец и обнажив перед гостем
совершенно голый череп, блестящий под люстрой
этаким блеском хорошо начищенного металла. -
Вот, собственно говоря, и все, что осталось от
моей знаменитой шевелюры. А ты говоришь - старею.
- Да нет, нет. Еще раз нет. Константин Павлович,
друг ты мой сердечный. Ну, неужели ты не
понимаешь!? Неужели это не пугает? Я ста-ре-ю.
Понимаешь? Старею. Да я уж лысый совсем. Хожу по
квартире, только волосы с головы собираю, да
стогами их в мешок складываю.
Танин почесал поблескивающий череп и нацепил на
него болгарский чепец.
- Ничего, брат, привыкнешь. Все свыкаются, и ты
свыкнешься.
- Да как же я свыкнусь то? Мне двадцать девять, а я
старик. Понимаешь о чем я?
- Ну, допустим, понимаю. Все мы в двадцать девять, в
тридцать или там тридцать три становимся
стариками. Рано или поздно. И годом раньше или
годом позже здесь значения не имеет.
- Как не имеет?
- Полно, полно, Бродский. - Перебил Танин, -
Успокойся, сядь, сидру выпей, да причешись, а то,
ишь, какую возню на голове намешал. Выпей, выпей.
И Бродский выпил.
Сперва он выпил у Танина. Потом посидел немного у
Алексеевых. Зашел на рюмку к Прошиным. Далее к
Володиным. К Ревель-Заболоцким, Кашиным,
Родниным, Любашиным, Ивановым, Красным, Чуркиным.
Пил горькую с ленхиммашевскими рабочими,
бормотуху с доминошниками на станции метро
Горьковская. И даже в глубоком беспамятстве
зашел к Людвигу Цахису, бывшему дрессировщику
тигров из цирка Шапито на Литейном.
Час от часу, день ото дня - становилось не легче.
Нависающая над головой темная туча неминуемой
старости, а то и смерти угнетала Бродского больше
и больше.
Он запил.
Запил по черному.
Выйдя через три месяца из запоя, он обнаружил, что
волос на его голове совсем не осталось.
Череп его теперь походил на танинский, с одним
только отличием, что не блестел даже под самыми
яркими люстрами дорогих ресторанов на Невском.
Оттенок он имел скорее матовый с неким
футуристическим налетом и упругим, стянутым
серой кожей затылком, отчего, даже когда Бродский
закидывал голову назад, на шее не образовывались
кожные складки. Он старел внешностью. Старел и
внутренностями.
Теперь Бродского было сложно назвать молодым
человеком. Он помрачнел, подряхлел; лицо
вытянулось, выявив острые скулы.
Однажды ему даже уступили место в трамвае; и ему
пришлось сойти на следующей остановке, чтобы на
панели в одиночестве пережить позор и унижение.
Да, старость для Бродского стала ничем иным, как
позором и унижением. И он все думал, думал, думал,
думал, думал об этом. Не переставая. И с тем, что он
думал, он старел, старел, старел, старел и,
наконец, умер.
В одночасье. Да и умер он так естественно, так
быстро, так неудивительно, что собравшиеся на
похоронах его родственники, друзья, коллеги,
приятели и товарищи, совсем и не вспоминали о том,
что ему было всего двадцать девять лет. Говорили
о нем все больше, как о человеке старом, пожившем
немало лет, повидавшем виды на своем веку и
умершем в почтенном возрасте. И все сходились на
том, что смерть настигла Бродского <в урочный
день, в урочный час>.
Одни даже говорили так: <Что ж Вы хотели. Пришло
время>. Другие говорили: <Пора>. Третьи: <Да уж>.
А Танин сказал: <Друзья, перестаньте балагурить.
Пора хоронить покойника. Царство ему небесное>. И
все разом послушались Танина и, прекратив
балагурить, приступили к обряду погребения.
Однако все оказалось не так-то просто, и с телом
покойного случился даже небольшой казус.
Вообще-то, казус случился очень даже большой - в
прямом и переносном смысле. И, даже можно сказать,
такой большой казус, от которого мог зависеть
дальнейший ход событий, и без которого похороны
не могли бы считаться завершенными.
Бродский оказался покойником крупных размеров.
Причем настолько крупных размеров, что как не
чесали местные гробовщики свои небритые затылки,
грязные щеки, да нечищеные носы, не смогли
подобрать гроб должных для покойного размеров.
Еще бы, четырех метров роста, весом за двести
килограмм. Бродский и живым то был очень крупным
человеком. Что уж говорить о нем мертвом; мертвым
он казался еще крупнее. А все, наверное, оттого,
что тело его вздулось от газов и походило теперь
скорее на полусдувшийся или полунадутый
воздушный шар, нежели на тушу умершего человека.
И все родственники, друзья, коллеги, приятели и
товарищи Бродского непрерывно бегали вокруг
мертвеца и предлагали всякие несуразные способы
решения внезапно возникшей проблемы. Кто-то
предлагал прессом втолкать тело в стандарт
гроба, кто-то разрезать покойного на части и
захоронить таким образом; другие предлагали
закопать Бродского в поваленной навзничь
сторожевой будке. И каких еще только чудачеств не
предлагали, чтобы разрешить этот вопрос.
Однако ответ лежал в буквальном смысле на
поверхности. И этот ответ нашел не кто иной, как
Константин Павлович Танин. Он сказал так:
- Друзья, нехорошо так изгаляться над покойным.
Надо остановиться и решиться на что-либо. Посему
предлагаю захоронить его без гроба. Просто
положив в яму и засыпав землей. А уж там, гроб - не
гроб, это, друзья, теперь для Бродского особого
значения не имеет. Поверьте мне умудренному
сединой старцу. - И Танин погладил себя по
блестящей на солнце лысине.
Все сразу согласились с Таниным; а некоторые даже
рассмеялись. Кто от снятого разом напряжения, а
кто и от остроумных слов Константина Павловича.
На том и порешили.
Огромных размеров тело Бродского на тросах
аккуратно опустили в могильную яму и засыпали
землей.
Попрощавшись и выпив водки за упокой его души,
все разошлись по своим делам.
А Танин еще долго стоял у могилы и печально
смотрел в землю.
(21.07.02)
УЮТ ДЛЯ НАСИЛЬНИКА
Часть Первая. Forte.
Триста лет он сидел в коконе и наконец вылез
наружу.
За это время руки его стали намного эффектнее
рыжие усы топорщились а слизни ползающие на
одеяле подставляли свои рогатые головы под
мягкие пальцы поддавшись внезапной ленивой
ласке.
Грубый закат грубый четверг. Его день. Смахнув со
скатерти тарелки Итиль опускает голову на
перламутровый поднос моет волосы молоком закрыв
глаза слушает свои мысли ждет.
Сегодня почтальон принесет очередную газету
может посылку достанет из потертой вельветовой
сумки оставив велосипед за калиткой медным
звенящим кашлем спросит время в далеком
горизонте исчезнет темным силуэтом. Три недели
назад Итиль заказал испанский нож по каталогу El
Peovra дракон на рукояти дамасская сталь
многовековая страсть к оружию наслаждение
криком жертвы ощущение витка превращений из
стихийного гнева в одинокую пронзительную боль.
Кого он убьет? Для чего оружие человеку запертому
в кубическое пространство паутины комнат? Он сам
не ответит на этот вопрос прищурившись посмотрит
в зеркало в глаза усмехнется.
Часть Вторая. Piano.
Двести лет Итиль сидел в коконе притворяясь.
Наружные огни не отвлекали его
сосредоточенность на внутреннем.
Едкие капли исчезающего диссонанса.
Вне гармонии его плоть и люди подходящие к кокону
заглядывающие через поры - клетки - вязь.
С потоком появлялись блики мерцающие черты лица.
В глазах Итиля улыбалась смерть.
Ему явно намекали на нее - присутствие ощущалось
с каждым вздохом тогда дыхание приобретало
свойства смерти.
В подсознании крутились пейзажи рисованные
тысячелетиями - взрывы превращений столкновения
литосферных плит этюды безжизненных северных
пустынь.
В этот момент Итиль думал только о самоубийстве.
Ничто больше не терзало его.
Может только время?..
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
(комментарий к картине Ханса Фон Руинниге
“Жертвоприношение”, холст, масло, Бельгия, 1677 г.,
из коллекции Р.Л.Тибо)
(…) Он был убит в пятницу в полдень. Его
бесформенный труп несли десятки людей по улицам
и проспектам города. И любой, кто еще не успел
запечатлеть автограф ненависти на его
изуродованном теле, мог подбежать, распихав
локтями толпу других таких же ненавистников, и
вонзить нож в бок или живот убитого; особые люди
подходили ближе, стараясь оторвать пальцы на
руках и ногах, вцепляясь в волосы, ногтями
оставляя раны на щеках и лбу, вырывали зубы,
плевали в пустые глазницы. Женщины боялись
выглянуть в окно – широкие оконные бойницы домов
были занавешены бархатными огненно-красными
полотнищами, на подобье тех, что укрывали плечи и
головы несущих безжизненное тело. В небе кружили
черные мрачные птицы; и бесконечной чернотой
покрылось небо, словно из сопла древнего вулкана
разбежались по всему небу волны пепла. Старцы,
как и тысячи лет назад, молились, стоя на коленях
прямо на тротуаре, яростно произнося свои
молитвы. Их лица были скрыты в тенях красных
балахонов; и люди из толпы с уважением преклоняли
головы перед этими старцами. Те, что не несли
тело, снимали шляпы и обручи, почтительно шевеля
губами, произнося слова приветствия. Тело же
продолжало истекать кровью; капли падали на
раскаленный асфальт, шипя и сворачиваясь, и люди
наступали на эти кровавые пятна, оставляя алые
следы на подошвах ботинок, а затем и на асфальте;
и отставшие от процессии или желающие к ней
присоединиться, могли легко обнаружить
процессию по этим алым, кровавым отпечаткам.
Холодный северный ветер пригибал листву на
деревьях в аллеях и парках, по ходу движения
людей. И не было какого-либо специального,
намеченного маршрута, по которому бы толпа несла
его труп; скорее этот путь был стихийной линией,
начерченной на карте города чьей-то рукой, рукой
отвлеченного от серьезных мыслей, скучающего
человека; линией, огибающей дома, строения и
водоемы, срезающей углы и нарушающей спокойствие
спящих на аккуратно постриженных газонах и
лужайках собак. Толпа двигалась – казалось - по
всему городу; она разрасталась, превращаясь в
людскую реку, бурлящую и неуправляемую.
Наконец, они принесли его тело на главную площадь
города. И несущие сбросили труп с плеч на
брусчатку, и оно грузно упало, и тогда повсюду
наступила тишина. Тишина. Как перед бурей; все
напряженно смотрели друг на друга и молчали, и
напряжение было таким, что стоило хоть одному из
толпы не сдержаться – взвизгнуть, крикнуть,
резко дернуться – и река бы взорвалась, вышла бы
из своих берегов, положив конец долгой истории
каменного города, уничтожив в одночасье все и
вся. (…)
ПРОСЫПАЯСЬ
Деньги. Парки, занесенные снегом. Фломастеры.
Фикус в горшке. Темный коридор, который остановит
любого ребенка. Руки, ласкающие волосы. Запах
кока колы и ванильного мороженого. Часы,
остановившиеся час назад. Безвременье. Губы,
язык. Стакан с заваркой. Банка с монетами.
Батареи. Картошка. Холсты в паутине. Смерть.
Эти слова ограничивают пространство, которое
представляется нам жизнью, бытом. Мы не можем
поменять местами эти образы. Но если сильно
дунуть, буквы упадут вниз, в пропасть и
разобьются об острые валуны. Такова сила
человеческого дыхания. Часто пытаешься думать об
одиночестве. Оно есть в каждом сознании. Его
образ страшен и недоступен многим. Ты одинок –
это как приговор для одних. Ты одинок – это как
облегчение для других. Одиночество и есть сила
дыхания. Просто кто-то пытается его вдохнуть, а
кто-то выдохнуть. Мужчина – одиночество. Женщина
– одиночество. Паутина – одиночество. Небо –
одиночество. Если бы можно было не смотреть на
часы в такие минуты. Странный шум, холодное
одеяло. Тает словно мороженое в тепле твоего
тела. Волосы на подушке и температура. Невысокая,
но это повод не вставать и никуда не идти.
Градусник упал, теперь его лень искать. Под
животом или все еще подмышкой, но ничего не
чувствуешь. Твоя дрема – сладкое одиночество.
Еще не осознаешь его, но оно рядом. Крадется в
душу. Растапливает лед вечного сна, чтобы
пробудить, кажется, навсегда. И не отпускать.
Наслаждаться твоим бессилием. Очередной образ.
Его можно разобрать по косточкам. Но вернее было
бы просто повернуться на другой бок.
ДОРОГА ИЗ ЛЕСА
Было четырнадцать часов пополудни, когда я,
наконец, вышел на дорогу. Втайне от леса мои ноги
ступили на гранитные зерна, красно-желтая полоса
прервалась в далеком мареве горизонта. Это путь
– сказал оглянувшийся мрачный лес, это путь –
вторила черная сухая трава, это путь – повторило
ритмом сердце, и я побрел за неоновым облаком,
тайно закинув нити на шею небесной
собаке-поводырю. Путь состоял из мириад шагов,
повторяющихся и множащих мои терзания. Я шел
часами, импульсивно, нервно, словно по огненному
лабиринту, кутаясь, то в бордовую кровь снежных
метелей, то в петли одинокого огня, то в колючую
шерсть песчаных бурь. Закрывая глаза и открывая,
припадая на одно колено и вопрошающе заглядывая
в лицо небу. Немое солнце, появляясь из-за
стихийных туч, повторяло шаги вместе со мной,
наклоняясь и подпрыгивая. Я шел неделями и
месяцами, уставший и изможденный, забывались
видения призрачного леса и тайны вечерних
городов, все отступило перед дорогой. Мой путь
вел меня из леса в Ад.