Чертовщинка

    Зимой в городах творятся всякие чудеса. Вряд ли это сильно связано с периодом года. Дело, я думаю, в самой сущности городов, вернее, той их части, которая до сих пор мало исследована. По видимому, причину этих пробелов в наших знаниях следует искать в живущем в нас двойном страхе. С одной стороны, естественный страх перед миром рождает суеверия, но, с другой стороны, - разве не стали мы бояться быть суеверными? Разве не облачаем мы наши сомнения в панцирь привычных заклинаний,
имеющих порой не менее ритуальный характер, чем наскальные рисунки первобытных охотников. Причину того, что дверь вдруг захлопнулась перед нашим носом, мы скорее станем искать в "шальном ветре", нежели в "чьем-то злом умысле". Итак, страх породил страх. Но стоит лишь внутренне прислушаться к мгновению, соединившему внезапное с его объяснением, чтобы понять, как зыбка грань между нашим мирком и пустотой, - пустотой страха. Да, мы вполне научились усмирять буйство ветров, запрягая их в
метры на секунду, но поможет ли это держать все двери открытыми?
    Впрочем, были некоторые, кто осмеливался говорить о неизведанном вот так - просто и без оглядки, но все они давно причислены либо к сумасшедшим, либо к гениям, что, конечно, одно и тоже. Достаточно вспомнить, к примеру, Гоголя и его усатых верзил с огромными кулачищами, безнаказанно разгуливающих по ночному
городу. Или же Акутогаву, удивленно взирающего на карусель осенних листьев. Их всех не устраивала привычная ниточка, связующая причину со следствием, прошлое с будущим. И чем они отличаются от нас - простых смертных? Отсутствием той самой второй составляющей страха? А может, наоборот, у них была еще и третья составляющая, заставлявшая их трепетать от одной мысли о том, что все, что они видят, - сущая правда, правда единственная и неделимая? Кто знает...
    И мы проживаем нашу жизнь, медленно и невозвратно, посматривая время от времени на часы и вздыхая каждый о своем. Мы - горожане, каждый в своем городе. И уже напрасно вслушиваться в необычные переливы этого слова - го-ро-жа-не, они мало что напомнят нам, мы почти оторвались от всех этих милых древностей, поспешая за пресловутым временем. Мы ушли слишком далеко, чтобы быть недалекими. Бремя времени, - Бог эпохи забвения, - тяготит нас, диктует правила, просветляет мысли, освобождая их от ненужного, и даже нужного, но нужного лишь чуть-чуть. Забыли, забываем, забудем, - Его Глаголы.
    Но что это, уж не боимся ли мы? Если да, то что это за страх? Боимся ли мы темного будущего, или нас больше пугает наше прошлое, уходящее в небытие словно призрак в лунную ночь? О, это не простой страх, он не сжимает сердце, не перехватывает дыхания, наоборот - им дышишь, им чувствуешь, им живешь. Это наркотик улиц и площадей, зимних скверов и летних крыш, доступный всем... или почти всем. Странные вещи творит он с людьми. Стоит лишь довериться ему, и вот уже весь город смотрит на тебя, смотрит в тебя, вглядывается, вшептывается, впархивает в распахнутые створки, - и вот он силен, смотрит, но уже по-другому, с ожиданием, обмануть которое ты не в силах...
   "Ну к чему все это, неужели нельзя проще меня представить? Вспомнил бы классиков, дал бы мне имя - "их" имя, благо по этой части они были мастерами. Возьми любое, ну, например..."
   "Нет-нет, что ты, потому и нельзя, что имен для тебя придумали много, - слишком много для того, чтобы тебя узнать. И потом, классики нынче не в моде, скоро все что и останется от них - твои имена. Я не хочу быть мифотворцем."
   "Какое же имя останется от тебя?"
   "Мне нравится думать, что от меня ничего не останется."
   "Так значит я обречен на твою смерть? Зачем же вообще ты меня пригласил?"
   "Перестань валять дурака," - сержусь, - "никто тебя не приглашал," - смотрю на него проницательно.
    На некоторое время воцаряется молчание, разбавленное лишь тишиной зимних переулков, - той особенной тишиной, которая не поддается рутинному описанию, первичной тишиной. Словно мы добрались до тех первокирпичиков, из которых собрано, скручено, сморщено наше бытие. Скользящий звук срывающегося с карниза
сугроба, летящие мгновения невесомости, глухое падение. Снова тишина.
    Вы скажете: как можно произносить такие слова, как "валять дурака", в такой ситуации? Здесь бы затаиться, остановить дыхание, и...
   "Ты еще долго намерен нести чепуху? У меня, конечно, есть чувство юмора (я, вообще, юморист известный), но с терпением у меня хуже, так и знай."
   "Я не знаю, право, с чего начать. Наверное, с главного. Да, с главного... Вот... В этом мире..."
   "Начни с другого."
    Его тон становился привычно назидательным, - впрочем, о чем я пишу? Вряд ли его тон, как и, вообще, что либо его, может быть для кого-нибудь привычным. Надо собраться, взять себя в руки и просто сказать!
   "Дело в том, что я несчастен..."
    Чей это голос дрогнул, чьи слова остались висеть в пустоте, словно не зная, куда им лететь, - вверх ли, вниз, а может и вовсе вернуться? Да, пожалуй, вернуться...
   "В чем же твое несчастье?"
   "Не знаю. Наверное, в неведении?" - полувопросом на вопрос.
    Нечто пробежало по его лицу, кончики губ на мгновение ожили, в пустоте глаз впервые что-то затеплилось.
   "Расскажи мне, что происходит? И зачем происходит? Куда девается то, что произошло? Наконец, - когда произойду я?"
   "Ты хочешь знать то, что уже знали другие?"
    Плевать мне на других, то есть... конечно, не совсем и плевать, но причем здесь другие? Мои вопросы - мои ответы.
   "Твои вопросы? Вы мало читаете, молодой человек."
    Говорят, это плохая примета, когда он переходит на Вы.
   "Да нет, я все понимаю, и читал, хоть и мало, но внимательно. Но я хочу сам, и с начала. Что же мне делать, если я не нахожу этого начала там, где закончили они?"
    Мои реплики начинали вызывать в нем все больший интерес. Он потирал руки, вскидывал вверх брови на некоторых словах, нервно облизывал кончиком языка свои тонкие губы.
   "Значит, трудно без начала?" - лукавым голосом.
   "Да как же без него?"
    Он громко хохотнул, но тут же оборвал себя, сдерживаясь с видимым трудом.
   "И что же твой разум тебе подсказывает в такой ситуации?" - кивает головой, словно пытаясь этим движением помочь моим мыслям.
    Что я мог ответить? Он заставлял меня говорить то, что я сам ожидал услышать от него.
   "Разум велит мне жить так, как не хочет жить мое сердце. Я не могу идти, не зная куда, не могу жить чужими ответами. Во мне живет какой-то неведомый страх, - страх того, что время обманчиво, что оно стянет меня своими ремнями, сведет на нет то,
что еще теплится в моих наивных иллюзиях. Я боюсь того, что все пройдет само  собой. Мой разум смеется над моими же вопросами. Я должен сделать что-то, то есть..."
   "То есть?" - вторит эхом, не скрывая нетерпения услышать мой ответ.
   "Выхода нет..."
   "Нет..."
   "... я должен начать там, где..."
   "Где..."
   "...они начинали..."
   "Начинали..."
   "...и..."
   "И?!..." - его голос срывается где-то наверху, нижняя губа заметно трясется, возбуждение мешает ему дышать.
   "... и пройти этот путь самому."
    Удивительны эти зимние ночи. Ощущение какого-то пьянящего безвременья, словно завтра никогда не наступит. Во всем торжественная безысходность, - в холодном воздухе, в бледно мерцающем снеге, в черных призраках домов. Только представить
себе: есть только я и фонари, уходящие в пустоту, - и больше ничего, нигде, бездна, черная дыра...
    Он осунулся, весь потемнел так, что я мог с трудом различать его очертания. Ни лица, ни рук теперь не было видно. Осталась лишь смутная тень, ускорявшая свой невидимый шаг.
   "Почему ты молчишь?"
   "Извини, но я лишен лицемерия: если мне скучно, то это видят все. И вообще, заболтался я тут..."
   "Но ведь ты так ничего и не сказал?"
   "А что же ты хочешь услышать? Ты и без меня все знаешь," - на слове "все" он почти побежал, будто действительно куда-то торопился.
   "Постой, как же... Ты ведь говорил, много, раньше, другим..."
   "Ну, вот видишь, - говорил!" - почти заплакав от раздражения. - "Как же я могу говорить то, что уже говорил? Ты, наверное, сам этого не хочешь?"
    Нет, это чепуха какая-то! Да куда же он бежит... Надо его остановить как-то!
   "А как же я?! Что мне теперь делать? Мое несчастье..."
    Вдруг, словно утомившись от долгого ожидания, он, не дав мне закончить, схватился за мою руку. Я, будто проснувшись от какого-то тяжелого сна, невольно огляделся.
    Мы стояли в безлюдном пространстве, освещаемые одиноким фонарем. Кроме этого фонаря, вокруг были лишь темнота и запах. Неприятный запах сырости, отбросов и... еще чего-то. Видимо, разговорившись, мы вышли на городскую свалку.
   Странное беспокойство владело мной несколько мгновений, пока я, наконец, не осознал, что стою на одной ноге. Взглянув вниз, я почувствовал, как капельки холодного пота, одна за другой, стекают по лбу: моя левая нога находилась у самого края гигантского рва, тогда как правая была уже занесена над пропастью, готовая отмерить последний шаг. Дно рва скрывалось в темноте, оставляя жуткое ощущение бездны под ногами.
    Внезапно, - то ли от радости чудесного спасения, то ли просто от мысли, что я был всего в шаге от смерти, - сладкая истома разлилась по моему телу, преходя в нервную дрожь. Это странное чувство настолько захватило меня в считанные секунды, что я не
мог больше ни о чем думать, я погрузился в себя, отдаваясь без остатка чему-то, чего я не знал никогда раньше. Казалось, что я вижу себя насквозь, - всего себя, каждую свою точечку, - слышу каждую мелочь, - от скрипа натянутых сухожилий, до шевеления
волос. Я был моим телом, - мелко дрожащим, неловким, но - моим и, потому, сильным и вечным. И, в то же время, я был вне его, где-то там, внизу, в черноте, я плакал и смеялся, ждал и верил, помнил, забывая, жил, обгоняя собственные мысли, - различая чьи-то голоса, эхом доносившие до меня из темноты лишь один вопрос:
   "Где сейчас твое несчастье?"
    Непомня себя, в ужасе я обернулся, словно разбуженный пронзительной догадкой. Удивительное зрелище предстало моим глазам. Теперь, в свете фонаря, я увидел своего собеседника полностью. Малейшие детали стали доступны моему взору. Картина была столь реалистична, что возникало сомнение в ее реальности. Вновь и вновь, словно зачарованный, я скользил по нему взглядом сверху вниз, снизу вверх. И вдруг...
    Я увидел то, что по идее автора должно стать кульминацией этого сумбурного рассказа. Впрочем, вспоминая все детали происшедшего, я порой сомневаюсь во многих вещах, представлявшихся тогда очевидными. В последнее время я вообще стал много сомневаться...
    Тогда же, в тот последний момент, лишь одно стояло у меня перед глазами, будто наваждение: НА ОДНОЙ ИЗ ЕГО НОГ БЫЛ НАПЯЛЕН РВАНЫЙ, ВЕСЬ В ПЯТНАХ, СМЕНИВШИЙ ИСКОННО БЕЛЫЙ ЦВЕТ НА НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ, БАШМАК, СПЕРЕДИ КОТОРОГО ВЫГЛЯДЫВАЛ ГОЛЫЙ ПАЛЕЦ НОГИ, С ОТТОПЫРЕННЫМ ОТ НАБИВШЕЙСЯ ГРЯЗИ НОГТЕМ. Он словно ждал этого моего взгляда, выставляя ногу далеко вперед и глядя на меня с нескрываемой усмешкой. Всем своим видом он давал понять, что спектакль состоялся.
    Я с трудом вспоминаю все, что произошло потом. В памяти всплывают лишь мое тяжелое дыхание (видимо, я куда-то бежал), мой лепет про какие-то вечные вопросы и его скрипучий смех, сменяемый время от времени навязчивым шорохом, закладывавшим уши, похожим на коверканные слова: что-то вроде "дыши", или "крыши", или "выше", а может все вместе взятое. Очнулся я уже дома. Теплая привычная тишина любимой комнаты нарушалась лишь знакомым ходом часов. За окном шел снег, мягкими хлопьями ложась где ему вздумается, залетая в открытую
кем-то форточку, чтобы умереть в чуждом ему мире...
    Вы спросите, что же после этого стало со мной? Пожалуй, ничего особенного, - та же жизнь, те же иллюзии и... те же вопросы. Лишь иногда, по ночам, в оттепель, когда ослабевший снег падает с крыш, и деревья, волнуемые ветром, призывно царапают своими жалкими ветвями в мое окно, губы шепчут знакомое: дыши, дыши...