Дождь монотонно барабанил по высоким стрельчатым окнам, по выцветшим от старости витражам, крошечными ручейками вползал в неплотно закрытые двери, впуская в прохладное полутемное помещение церкви запах сырой опавшей листвы. В Гринтаун пришла осень, раскисли грунтовые дороги, выбоины на шоссе наполнились черной водой, низко пролетавшие тучи цеплялись за пологие вылинявшие холмы, ветер гудел в проводах, пригибал к земле остатки сырой пожелтевшей травы. Эта осень пришла внезапно, однажды утром от вчерашнего летнего тепла не осталось и следа, небо затянуло толстой серой пеленой облаков, мокрые спины машин облепили первые пожелтевшие листья, а большинство совершеннолетних горожан мужского пола собрались вечером в забегаловке Снуки, чтобы всласть поругать слегка спятившую природу и выпить пива под аккомпанемент дребезжащего музыкального ящика.
    Дома жались друг к другу, закрывали окна, двери, слепли, глохли. Никто без надобности не появлялся на улице, только изредка по размокшей дороге проезжали машины, да желтый школьный автобус, останавливаясь у подъездных дорожек, впускал и выпускал маленьких гномиков в прорезиненных плащах с капюшонами.
    В церковь на Таун-Хилл-Роуд тоже давно не заглядывали. Воскресную мессу с новым священником люди пришли послушать больше из любопытства, чем из чувства религиозного долга. Многие чихали и кашляли во время мессы, подцепив осеннюю простуду, но лицо молодого священника с большими запавшими глазами и небольшим раздражением возле губ от бритвы оставалось невозмутимым. Прежний святой отец, Джошуа Сэрсен, был пожилым угрюмым человеком, которого настиг сердечный приступ прямо во время службы. Он упал лицом вниз в чашу с облатками, не издав ни единого звука. Когда его перевернули на спину, то увидели крошки, прилипшие к роговице одного из его широко открытых глаз.
    Спустя неделю в городок на окраине штата Мэн из Портленда прислали нового священника. Отца Стивена Морея. Он был молод, привлекателен, обладал красивым голосом и выразительным взглядом. В него были влюблены все гринтаунские леди вне зависимости от возраста и социального положения. Мужчины сходились во мнении, что, "в общем-то, этот парень хоть и зеленый, но Библию читает так, как нужно, чтоб аж до костей пробирало". В их уважении к новому священнику проскальзывала добродушная грубоватая фамильярность, словно он был "своим парнем", несмотря на то, что стоял выше фермеров по духовному положению.
    Отличала Стивена Морея необычайная молчаливость. Он редко заговаривал с горожанами по собственной инициативе, на вопросы часто отвечал либо движением головы, либо односложными словами. Будь жители Гринтауна немного проницательней, от них не укрылось бы, что молодой священник хранит в себе какую-то тайну, может быть, очень давнюю и до сих пор им не разгаданную. Если бы они умели смотреть сквозь стены, то увидели бы, как по ночам отец Стивен Морей часами простаивает в полной неподвижности возле окна своей комнаты в пристройке или расхаживает по пустынной церкви, опустив голову и сцепив руки за спиной. Взгляд его был сосредоточен на чем-то, словно за пределами стен он видел одну-единственную точку, и от того, насколько внимательно он будет смотреть на нее, зависит его жизнь.
    Каждый вечер он стоял в дверях церкви и смотрел в пустоту, а дождь бил его по губам и глазам, стекая по лицу прозрачными ручейками, капая на белый воротник, на темную рубашку, брюки… дождь, словно ласковая любовница, обнимал отданное служению Богу тело, и дрожь пробегала по загорелой коже Морея, как будто его касались нежные, чувственные руки.
    Этим вечером дождь лил сильнее обычного, на горизонте нарисовались зловещие контуры тяжелых, налитых грозой туч, и тонкая трещина молнии периодически разрезала клубящийся серый туман. Морей стоял в дверях, ловил губами дождевые капли, которые ветер пригоршнями швырял в его лицо, как щедрый даритель. Когда его рубашка и брюки промокли насквозь, он вернулся в церковь, прикрыл за собой дверь и зажег все свечи в трех больших канделябрах. Потрескивающее пламя осветило его лицо с чувственными, плотно сжатыми губами, на которых высыхали маленькие бриллианты дождевых капель. Час был поздний; вряд ли кому-то захочется прогуляться до церкви и лицезреть промокшего до нитки священника с таким странным взглядом темных, обведенных кругами глаз.
    Морей зашел в кабинку для исповеди. Опустился на колени перед своим двойником за сетчатой шторкой. Пальцы нащупали в кармане брюк сложенный вчетверо кусок плотной бумаги, сжали до боли в побелевших костяшках.
    Он увидел ее впервые три с половиной года назад во время службы; в тот день шел сильный дождь, и людей в маленькой церкви городка Джилберт - Вью, Калифорния, было немного. Он вдохновенно читал проповедь, скользя взглядом по разбросанным в полумраке лицам, а шум проливного летнего дождя за окнами аккомпанировал его голосу подобно органу. Скрип тяжелых створок двери заставил его на мгновение умолкнуть и посмотреть в ту сторону.
    По проходу шла девушка. Сначала он лишь равнодушно обежал взглядом ее мокрое белое платье, слипшиеся от дождя пряди длинных волос, а потом она села в первом ряду и в упор посмотрела на него, и для Стивена Морея все было кончено. Остаток проповеди он, запинаясь, читал, не отрывая взгляда от мокрых круглых коленок, розовеющих сквозь влажную ткань платья, и думал почему-то о бесконечном поле белых нарциссов, которые пахли так одуряюще, так сладко… в которые они вдвоем упали бы, сминая своими телами хрупкие восковые лепестки. Кое-как он закончил проповедь, люди потянулись к выходу, все, кроме девушки в белом платье. Он отвернулся, поправляя свечу в устье канделябра, мучительно ища выхода, но влажная, покрытая алмазным пушком рука легла на его руку, перегораживая единственный путь к отступлению. Путь, который он даже не успел продумать. Едва последний человек вышел из церкви, они опустились на пол за алтарем и под печальным всепрощающим взглядом Бога соединились жадно и торопливо, не снимая одежды. В голове его стучало: проклят, проклят, проклят… и он исступленно целовал ее запрокинутое лицо, с мазохистским наслаждением отдаваясь этому внутреннему голосу, который смолк, когда девушка закричала, впиваясь ноготками в плечи Морея - и дьявольский хохот заглушил тихие увещевания Бога.
    Она любила обнаженная стоять под хлещущим дождем, танцевать, разбрызгивая босыми ногами лужи, а затем неторопливо входила в церковь, оставляя за собой цепочку маленьких мокрых следов и медленно приближалась к нему, неподвижно стоявшему возле алтаря. Он был как жених, ждущий невесту. Как священник, совершающий таинство святого причастия. Она шла, и дьявольский обволакивающий свет разливался вокруг, волна испепеляющего жара накрывала его с головой, и онемевшие губы замолкали, прервав молитву, чтобы открыться для других слов - грязных, непристойных, но звучащих так правильно, так… естественно.
    Морей закрыл глаза. Они трахались на полу, у подножия больших серебряных канделябров, с которых на ее гладкую влажную кожу капал горячий воск. Именно трахались - другого слова он подобрать не мог, а она требовала, чтобы все вещи назывались своими именами. Пол под ними был мокрым от дождевой воды, стекавшей с ее распущенных волос, от их смешавшегося пота. Один раз он взял ее в кабинке для исповеди, когда за окном бушевала очередная страшная летняя гроза, и запах ее мокрого тела, волос, одежды, те слова, которые она говорила, не смущаясь, - все это органично вплеталось в буйство стихии за окнами, и раскат грома слился с ее криком, а ослепляющая боль в глазах от вспышки молнии - со сладкой болью в его усталом теле.
    Он снова стиснул руку в кармане. Тело напряглось от желания, покрылось мелким чистым потом. Кто она была, с кем спала, когда не спала с ним, кого еще обнимали ее руки, к кому прижималось ее тело, вызывающее у Морея приступы неконтролируемого желания, почти наркотическую зависимость. Она приходила всегда только во время дождя. И ушла во время дождя, когда он ударил ее в неожиданном припадке яростной ревности - не зная ни имени ее, ни того, кто она, он обнаружил, что сидит на полу, заходясь в тоскливом вое, обнимая безжизненное тело с кровью под спутанными волосами… падая, она ударилась об угол алтаря. Ее кожа еще пахла озоном, как воздух после грозы.
    Он смутно помнил, как вытащил ее во двор, как похоронил в тени старой рябины за хозяйственной пристройкой, как тщательно утаптывал землю, чтобы скрыть следы преступления. Как он и предполагал, ее никто не хватился, никто не стал искать. А он чувствовал себя навеки проклятым, обреченным, опустошенным - теперь по-настоящему проклятым. В течение трех с половиной лет, покинув городок Джилберт-Вью и церковь с неприметной могилой на заднем дворе, заросшем лопухами, он стремился искупить свою вину. Он был усердным слугой Божьим. Он ни разу не взглянул на женщину как на женщину. А потом он понял, что все это бесполезно, что он просто хранит верность той, единственной странной возлюбленной, своей "дождевой" незнакомке. И его проклятием стал вечный бессознательный поиск, как автор подыскивает слова, чтобы вплести их в ткань романа, так и Морей искал ее, молясь ставшему вдруг далеким и чужим Богу. Он хотел вплести ее в ткань самого себя.
    Раскаты грома стали отчетливее. Искристым голубоватым светом вспыхнули пыльные витражи.
    Он прижал руки к лицу. Клочок бумаги выскользнул из пальцев и упал на пол кабинки с еле слышным шорохом. Морей неловко зашарил руками по полу, в карикатурном отчаянии кривя лицо. Дверца кабинки распахнулась под порывом ветра, который ворвался в приоткрытые двери, и по проходу между скамьями промчалась вереница пестрых мокрых листьев. Их швырнуло к подножию большого распятия, подняло в воздух, закружило в безумном хороводе и бросило в кроткое, смиренное лицо, словно чей-то злобный плевок.
    Морей по-прежнему стоял на коленях, вглядываясь в заштрихованный дождем прямоугольник распахнутой двери. Там кто-то стоял. Чей-то силуэт, обрисованный дождем и грозовым светом, виднелся в серой мгле.
    Он поднялся с колен, хватаясь руками за стенки кабинки, показавшиеся вдруг шаткими и неустойчивыми. Сердце тяжело бухало где-то в горле, колени дрожали, руки похолодели - налицо были все симптомы страха. Фигура скользнула в дверной проем и потянула на себя тяжелые резные створки, отрезая сумеречный свет. Морей видел прядь светлеющих в полумраке волос, поблескивающие складки дождевика. Женщина.
    Усилием воли он заставил себя спросить: "С вами все в порядке?"
    Она быстро пошла по проходу к алтарю, откидывая капюшон и отбрасывая со лба слегка намокшие вьющиеся волосы. У нее было нежное, красиво очерченное лицо и черные в полумраке глаза под ровными дугами бровей.
    "Все в порядке, святой отец, - сказала она, - я зашла исповедаться. Извините, я не знала, что может быть поздно".
    Последняя фраза прозвучала двусмысленно. От девушки исходил еле уловимый, сладкий запах влажных нарциссов. Морей опустил взгляд и не удивился тому, что она была босиком, край синего дождевика не закрывал колен, и они белели в темноте, поблескивая россыпью дождевых капель.
   "Я вас никогда не видел среди прихожан, - язык и губы слушались плохо, он не мог оторвать взгляд от темно-золотой тени там, где светлая кожа исчезала в вырезе плаща. - Вы недавно приехали в город?"
    Она тряхнула волосами. Высыхая, они отливали жемчужным блеском. "Да, святой отец. Я приехала только сегодня. Я даже не успела нигде остановиться", - ее ноги переступили на месте, оставив слившиеся мокрые следы.
    Это не она. Это не может быть она.
   "Как вас зовут?" - спросил он, но она или не захотела услышать, или сделала вид, что не услышала; скользнула в кабинку и прикрыла дверь.
    Он на негнущихся ногах вошел в свою половину кабинки, бессильно рухнул на стул, отодвинул шторку, закрыл глаза и постарался не думать о том, что за стеной незнакомая девушка стоит в смиренной и одновременно порочной позе, на коленях, сложив руки и прикрыв глаза. Разум метался в маленькой каморке его черепа, словно умоляя спасти его от безумия. Нет, это не она… если только маленькая демонская сущность не выбрала себе тело симпатяшки с пепельными волосами и детскими белыми коленками. Он с ужасом подумал, что прежний образ "дождевой" незнакомки, словно школьным ластиком, стирается из его памяти. Какие у нее были волосы? Черные или, может, медовые? А глаза?.. А кожа?.. Полустертый облик заполнялся новыми красками, оживал, теплел, превращался....
    За сетчатым окошком он видел смутный профиль, слышал шорох дождевика. Еще не поздно помолиться, потребовать у Бога спасти его проклятую душу, в еретическом опьянении бросить Ему в лицо слова обвинения, словно пригоршню осенних разноцветных листьев. Зачем Ты испытываешь меня? Ты второй раз бросаешь меня в ад, чтобы милостиво извлечь оттуда… доказать свое могущество. Ты делаешь так, чтобы мне это нравилось…
    Сотрясаясь в безотчетных рыданиях, перемешанных с крупной дрожью, Морей услышал ее голос: "Я грешна, святой отец". "Все мы грешны, - хрипло ответил он, - Бог простит тебя".
   "Вы плачете, святой отец"?
    Раскат грома сотряс маленькую церковь. Он прижал ладонь к сетчатому окошку и почувствовал, как ее коснулись прохладные пальцы девушки. Где-то далеко и гулко, откликаясь на зов безумия, раздался дьявольский хохот.
    "Бог уже не сможет простить никого из нас, Стивен. Но тебя полюбит тот, Другой".
    Он увидел ее, стоящую перед распятием и смотрящую в голубые глаза Спасителя с бесстыдным превосходством. Потом в ее руках появились кленовые листья, алые и глянцевитые, словно покрытые лаком. Она подняла вверх два и прижала их к печальным глазам. На лице Бога появились две кровавые ямы, как будто над ним потрудились стервятники.
   "Теперь Он не видит тебя, Стивен. А когда Он не видит тебя, ты свободен".
    Она распахнула и движением плеч сбросила дождевик. Под ним не было никакой одежды. Глаза смотрели сумрачно и призывно, черные озера с пляшущими в глубине отблесками пламени. Но ведь все свечи погасли, мелькнула последняя разумная мысль в голове Морея, перед тем, как он бросился к "дождевой" незнакомке, на ходу сбрасывая рубашку и отшвыривая душивший его белый воротничок. Его руки уже ощущали, вспоминали, лихорадочно дрожа, изгибы ее тела, губы пощипывало от вкуса ее губ, а она тянула к нему руки и смеялась, запрокинув голову, сотрясаясь от смеха, выплевывая смех в лицо распятому мученику с залепленными листьями глазами. И Морей смеялся вместе с ней, он хохотал, когда споткнулся о бронзовый постамент распятия и, потеряв равновесие, упал на разбросанные по полу листья. Он еще тянул к ней руки, когда в правом виске разлилась жаркая острая боль, угол постамента окрасился кровью, и быстрый ручеек побежал по листьям, сливаясь с их насыщенным цветом. Уже теряя сознание, он все-таки схватил ее протянутую мягкую руку и, кривясь от боли, поцеловал ладонь, на которой не было линий. Ты проклят.
    Ты прощен.
    Гроза уходила на запад, последними вспышками угасающих молний озаряя маленький городок. Сквозь витражи просачивался серый утренний свет осеннего послегрозового неба. Порыв свежего влажного ветра влетел в двери, сорвал листья с распятия, вымел их из исповедальни, заботливо извлек их из волос мертвого молодого священника и погнал по проходу между скамьями на улицу, в белесую молочную муть туманного утра. Те, кто вчера засиделся у Снуки, просыпались с головной болью и проклятиями в адрес всего, что попадалось на глаза. Дети в суматохе собирались в школу. Они бежали к автобусам, путаясь ногами в водоворотах мокрых листьев, которых за эту ночь опало невероятно много. Больше всего их намело у подножия холма, на котором стояла церковь. Ветер лениво шевелил пестрые шуршащие горы, переносил охапки с места на место, разбрасывал их, играя. Один раз между листьями мелькнул клочок бумажки, смятая фотография девушки, чье лицо может быть любым, потому что его невозможно запомнить. Его черты всегда прекрасны и всегда изменчивы, в них есть что-то пугающее, но страх, который они вызывают, идет рука об руку с желанием, таким сильным, что сладкая боль тела заглушает вопли рассудка. И она всегда приходит во время дождя, смеясь в лицо вашим бессмысленным молитвам.