Карманов Дмитрий
Михеев Алексей (ХБ)Осень
I
За окном стояла странная, тягучая, неестественно длинная осень. Огромное бесцветное небо тяжелой плитой с невыносимой силой давило сверху на безрадостный мир, втаптывая его в унылую серость и зябкую дрожь утренних туманов. И чем дальше, тем становилось все хуже, давно ушли куда-то яркие краски сентября и редкие проблески октябрьского солнца, на мгновение волшебно преображающие мир; теперь все вокруг с каждым днем все более сливалось в одну холодную серо-бурую массу, которая заполняла не только внешний мир, но и лезла внутрь. И теперь, в послезакатной судороге, нельзя было не верить, что эта осень не кончится никогда.
Сидя дома в своем старом кресле я предавался тяжелым невеселым думам, заливая их дешевым вином. За прошедшую неделю я совсем выбился из колеи, может, это осень так действует на меня, а может быть я и сам виноват, не практичен, не умен, не талантлив... Хотя, какой тут к черту талант, я так запутался, что перестал различать дни недели. И эта работа, будь она неладна. Надо уехать куда-нибудь, отдохнуть, подышать воздухом. Ведь я так давно никуда не ездил. "К морю, к морю,"- стучала идиотская мысль в висках. Я понимал, что это невозможно, но мысли меня не слушались, они нервно бились в голове, как рыба в сетях, и создавали свой маленький, отгороженный от всего реального мира мирок. Мне виделись поля, дома, улицы. В этом мирке не было тесных треугольных правил, сжимающих рамок, липкого зноя в осенней комнате.
В дверь постучали:
- Николай Петрович, откройте, мне нужно вас по очень важному делу. Николай Петрович!
Я слышал его, но не двигался с места. Стук не прекращался и начинал меня уже раздражать. Наконец я не выдержал и вскочил. Хватит, пора прекратить это безобразие! Надо вообще все это прекратить! И вдруг все в самом деле прекратилось. Внезапно стало темно и как-то по-новому спокойно. Впервые я увидел темноту и почувствовал запах своей комнаты. За окном тоже все стихло, не горело ни одно окно. Стало так уютно, что я почувствовал мягкие прикосновения воздуха ладонями. Голова стала совершенно ясной, ноги перестали болеть. Я слышал, как ветви терлись о подоконник, и эти звуки казались мне невыразимо чудесной музыкой. И я уже совсем было поверил... "Электричество отключили,"- пронзила меня холодная мысль, разбивая всю мою идиллическую картину. Вновь мной завладел сырой промозглый ветер. Вся тяжесть, даже больше, чем вся, вновь легла на меня. Я шагнул в сторону и споткнулся о какой-то низкий неприятный предмет, больно ударившись локтем о пол.
- Николай Петрович, откройте, я знаю, что вы дома - Глаша вас видела, скреблись за дверью.
Я со злостью смотрел на дверь и думал, когда же все это кончится. "Сколько можно, не дают человеку спокойно отдохнуть!"- подумал я уже вслух.
Дверь, уже почти притихшая, вновь ожила и разразилась стуком. Голос уже уверено прокричал:
- О, Николай... кхм... Николай Петрович, здравствуйте! А я тут уже полчаса стучу, разбудил все-таки!
Он думает, что я спал! Тем лучше, не буду показывать ему свою раздраженность. Открыв дверь, я увидел моего соседа Климентия. Он стоял на пороге, держа в руках свечу, и как-то странно, словно не узнавая, смотрел на меня.
- Ник... Николай Петрович, что с вами? И почему вы в плаще?
Я покосился на зеркало, висевшее в коридоре. Действительно, вид у меня был неважный: грязное серое лицо, отеки под красными вспухшими глазами, взъерошенная голова. Да еще этот старый плащ, который я совсем забыл снять...
- Да, в плаще, а что?
- Вы, видимо, нездоровы?
- Да нет, пустяки, вчера лег поздно. Так что вы хотели?
- Да ладно, теперь уж ладно, отдыхайте. Как-нибудь потом...
Я закрыл за ним дверь, озадаченный его словами. Что это значит, почему он так долго стучался, а потом сразу же ушел? И что со мной? С этого, скорее, и нужно начинать. Но постепенно я успокоился, хотя и чувствовал, что уже не усну. Скорее бы снег. Казалось, этого ждал не только я, этого ждали все, и сама природа изнемогала под тяжестью осени, какой-то необычайно странной, не такой, как всегда. И что-то чужое незримо присутствовало в этом сером, словно блестящем изнутри, свинцово-холодном небе, казалось, оно вот-вот разразится чем-нибудь вроде тяжелого ливня или даже громыхающего камнепада. Но ничего особенного не происходило, стояла все та же серость и сырость. А в груди жила постоянная ноющая боль. ЕЕ вызывал этот ветер, гонящий неизвестно куда огромные пухлые тучи, которые тяжело плывут, царапаясь о широко и слепо растопыренные голые кроны деревьев, цепляясь за крыши домов и столбы. И не верилось в голубое небо, не покрытое этим толстым серым слоем, который не мог прорваться и пропустить хоть один солнечный лучик. Да и не выжил бы этот луч в нашем осеннем бесцветном мире. Скорее бы снег... Хотя это не решило бы моих проблем... Но все-таки, скорее бы. Нужно отдохнуть, отдохнуть от всего этого холодного серого. Устал я, совсем расклеился. Господи, но сколько же еще можно, за что нам все это? Эта слепота и неведение. Куда исчезло добро? Чувство тепла и жалости заменило какое-то тугое напряжение. Кто же натянул эту пружину? И чем все это кончится - ураганом, землетрясением? Нет, все будет намного ужаснее. И этого не избежать.
А эти лица! Эти холодные недоверчивые взгляды, как у загнанных зверей. Люди осени... Выражение их лиц поражает меня, пожалуй, больше, чем все остальное. Они были не только суровы и раздражены, они были одинаковы. И все больше растет напряжение, а в воздухе витает предчувствие чего-то надвигающегося и ужасного. И так хочется убежать от всего этого.
Но разве это возможно?
Как я устал, как устали все мы от того зла, которое сами себе, друг другу причиняем. И мы думаем, что все так и должно быть, мы удивляемся и не понимаем, почему последняя размолвка с другом причиняет столько боли и неуверенности. Но почему?- говорим мы себе, ведь именно он виноват, пусть он и страдает. И никто не может понять, что все в мире зло делаем мы сами...
Так просидел я в раздумьях всю ночь. Мне даже стало страшно, когда я охватил в памяти все те часы, которые я провел наедине с собой, когда я вспомнил все то, что мне приходило в голову. Такого со мной еще никогда не было...
Только утром явился ко мне долгожданный сон, прервавший мои тяжелые мысли.
На троне сидел король, но в его глазах не было грозных и властных нот. Лицо его было печально, ему было холодно, несмотря на жаркий камин, полыхавший в конце залы. За огромными окнами билась неугомонная вьюга. Белые неровные хлопья то шли вниз, то бешено бросались вверх, то вдруг останавливались на мгновение, как будто их пронзали невидимые стержни, и тогда казалось, что уже ничто не сможет сдвинуть их с места, но новый порыв ветра - и они стремительно исчезают в мутном безбрежном небе, а на их место приходят другие.
Под мерные завывания ветра король заснул. Спящий он казался еще более беспомощным. От ударов в окно он то и дело вздрагивал и что-то бормотал. Он не был глупым, но он не был и сильным. Это была первая неделя его царствования, поэтому он все еще не мог привыкнуть к своему новому положению, он боялся, а все его окружение казалось ему чужим и холодным. И он никак не мог понять, почему он король. А самое главное - он не помнил, как это случилось.
С наступлением темноты он зажигал свечу и спускался вниз по гигантской темной лестнице, стоя на которой в темноте ты не знаешь, куда нужно шагнуть, ведь можно оступиться и упасть. И только мягкий персидский ковер, покрывавший лестницу, служил единственным успокоением.
На этот раз, как впрочем и всегда, он спокойно прошел всю лестницу и остановился у огромной входной двери. Он взялся за холодное тяжелое кольцо и потянул на себя. Раздался скрип, дверь приоткрылась. Король вышел. Ветер немедленно задул свечу.
Пухлые белые поля светились каким-то своим внутренним светом. Черные силуэты деревьев были похожи на скелеты, оскалившиеся костями в пустоту бесконечно холодной ночи. И король смотрел в эту ночь и никак не мог понять, что это, зачем все это и почему все именно так. Он думал, что в этом мире не бывает дорог и путей, он велик и безграничен во всех направлениях, а те, кто считают, что существование без дорог невозможно, всего лишь проложили их в своем сознании, чем заперли себя в клетку. На самом деле они видят не мир, а только лишь его тень, и для того, чтобы исправить эту ошибку, им нужно собраться вместе и отразиться в зеркалах своих глаз. Они увидят себя и ужаснутся, забудут все и не смогут даже ходить. А так как система замков их клеток почти одна и та же, а различия зависят лишь от человека, создавшего их, то они смогут найти ключ общего согласия и... И не станут обвинять самого главного и искать самого гадкого, а просто разойдутся по своим домам, чтобы согреться и отдохнуть после долгого путешествия.
Так думал король, а может быть и не так. Лицо у него было грустное и задумчивое. Он постоял еще немного, понял, что замерз и решил вернуться.II
Утром на земле уже лежал снег. Я долго стоял у окна, от которого пахло холодом и зимой, и, прильнув к грязному, не мытому еще с прошлой весны стеклу, смотрел на узкий мирок моего двора, так неожиданно преобразившийся за ночь. От земли веяло спокойствием, она тихо и мирно уснула, ушла на отдых после трудного, особенно трудного года, укрытая пышным белым одеялом. Это успокоение передалось и мне. Мысли мои приобрели так давно забытую четкость и последовательность, они проплывали у меня в голове тихо и величественно, как огромные океанские корабли, вошедшие в тихую воду залива.
Наконец у меня устали ноги, и я оторвался от необычного зрелища, оглядел свою маленькую комнатку и задумался. Что мне сейчас делать? Я даже не представлял себе ответа на этот вопрос. Оставаться дома? Я решил, что погода мне нравится, это раз. Значит я выйду на улицу, это два. Удивительно, уже два! Выйду на улицу... Ну, а там мне наверное что-нибудь придет в голову. Но надо перекусить.
Я достал из холодильника яйца, масло, взял хлеб. В это прохладное утро самым уютным местом в квартире была кухня. Было очень приятно сидеть у плиты, чувствовать ее тепло и слышать треск яичницы, весело шипевшей и выстреливающей капельками раскаленного масла.
И вот я стоял на улице и оглядывался. Белизна окружающего все еще не переставала удивлять. И мне было тепло оттого, что в желудке переваривался не такой уж роскошный, но сытный завтрак. Я стоял, не зная, что делать, и надеялся, что мне еще с чем-нибудь повезет. Но двор был абсолютно пустынен, и я подумал, что мне нечего делать в этой коробке с грязными стенами, уродливыми сухими деревцами и удивительно белым слепящим дном.
Выйдя со двора, я увидел, что на улице асфальт уже не белый, а темный, мокрый и грязный. Редкие снежинки, касаясь его, исчезали, тонули в этом черном омуте, и от этого асфальт принимал странный, поблескивающий, какой-то ртутный оттенок. Оторвавшись от созерцания мостовой, я увидел старушку, мечущуюся возле телефонной будки. Когда я подошел к ней, она, задыхаясь, жалобно спросила: "Милок, у тебя не нашлось бы двушечки, мне срочно нужно звякнуть деду моему, а то он беспокоится, старый дурак?" Я растерянно сунул ей в руки грязный мятый рубль и двинулся дальше. Разобравшись, старушка что-то кричала мне вслед, но я уже не слышал ее, привлеченный другим.
У ярко-зеленого забора трудился человек в грязной робе, огромных резиновых сапогах, с кистью в одной руке и с каким-то рулоном в другой. У его ног стояло ведро, судя по виду которого, уже неоднократно использовавшееся малярами. Человек небрежно хлестал кистью по зеленым доскам и напевал густым басом какую-то веселую песенку. Закончив махать кистью, он развернул рулон и небрежно прилепил его на обильно измазанный клеем участок забора. После этого он вытер о себя руки,бросил кисть в ведро и, помахивая этим ведром, удалился прочь, продолжая что-то напевать. Я подошел к забору. На довольно криво прилепленной афише значилось:8-10 ноября
Филармония.
ОБЛАСТНОЙ КОНКУРС КОМПОЗИТОРОВ
Начало в 16.00
Я равнодушно пробежал эти строчки глазами и уже собрался было уходить, но меня привлекло слово "конкурс". Так как делать мне все равно было нечего, а на конкурсе, как мне показалось, должно было быть весело, я отправился в сторону филармонии. До четырех была уйма времени, поэтому я не торопился, а шел довольно медленно и поглядывал по сторонам. Солнце, еще утром прятавшееся в тучи, слепило глаза. Мне было тепло и хорошо от мысли, что жизнь не закончилась, нет, вот она - кипит, крутится, бежит, обгоняя меня.
А люди вокруг и в самом деле бежали, да что бежали - неслись. "И куда им всем, зачем им всем спешить, ведь можно просто остановиться и посмотреть, какой сегодня выдался хороший день,"- думал я, глядя на них. Но только я сам остановился, как меня буквально снес молодой человек с огромной сумкой, прокричавший что-то вроде "Пропустите, я опаздываю!" Видимо, это молодой папаша, да еще, наверное, студент. Вот так и летит она, жизнь - не успеешь родиться, а уже куда-то спешить надо, не успеешь отучиться, а уже у самого ребеночек дома вякает. А потом смотришь - и уже сидишь с палочкой на скамейке в садике и думаешь - куда жизнь-то делась, на что истратилась! Ради кого, ради чего все?
Тут я услышал какие-то крики. За углом, у двери гастронома стояла огромная, шумная, извивающаяся очередь. Времени у меня было достаточно, поэтому я подошел ближе, прислушиваясь, о чем кричат. Однако шум был самый обычный, "очередной". Кто-то кричал, что всем не хватит, кто-то брызжа слюной уверял, что "этот гад в сером пальто здесь не стоял", а кто-то толкался к прилавку, подняв над головой книжечку и что-то бормоча про инвалида труда. Толпа гудела и волновалась как море. Не найдя в этой картине ничего интересного, я собрался уже уходить, но тут из очереди донесся знакомый голос: "Николай Петрович!" Я пошарил глазами, но никого не увидел. "Я здесь!"- вновь донеслось до меня, и я заметил в самом начале очереди машущего мне Климентия. Он стоял почти у самого прилавка, поэтому ему было чрезвычайно трудно сохранять вертикальное положение. Держась за чьи-то спины, он улыбался и делал мне призывные жесты рукой. Было очень смешно видеть, как этого маленького, худенького, со сморщенным улыбающимся лицом человека бросало из стороны в сторону, словно он находился в кузове несущегося по ухабистой дороге грузовика. Подойдя ближе, я спросил, пытаясь перекричать гам толпы, что здесь дают. Климентий меня не услышал, зато какая-то старуха, пытающаяся втиснуться в середину, сказала: "Чего дают - не знаю, но тебе все равно не достанется!" В этот момент очередь встала на дыбы и поперла вперед. Климентия окончательно завалило телами, и я, потеряв его из виду, решил продолжать свой путь.
Пройдя еще несколько кварталов, я вышел на площадь перед филармонией. Возможно, некоторые жители нашего города и считают филармонию красивым классическим зданием, но по-моему это лишь карикатура на здание. Огромные колонны представляли главную часть ансамбля. Они стояли, гордо вытянувшись, и зияли ранами в штукатурке, сквозь которые были видны их убогие тела. Все остальное как-то скорчилось и словно высохло, и поэтому казалось, что все остальное здание как худой рюкзак висело за спинами колонн.
Закончив рассматривать это необычное сооружение, я направился к массивным дверям, возле которых сидела маленькая старушка, одетая в рваную телогрейку и невзрачный серый платочек. Она протягивала руку к входящим, и ей иногда давали монетку, еще реже какой-нибудь сердобольный человек протягивал старушке бумажку. Она просила милостыню. Обшарив все карманы, я с ужасом обнаружил, что у меня нет ни копейки. Старушка взглянула на меня, и столько горя, затаенного, притерпевшегося, но от этого не менее страшного, столько страдания я увидел в ее глазах, что мне стало не по себе, мне захотелось упасть перед этой старушкой на колени, плакать и просить прощения...
Но ничего этого не произошло, и я, пряча глаза, пошел прочь. Было бы странно идти на концерт, когда даже нечем заплатить за билет.
Я шел и думал, что жизнь настолько запутана и непонятна, что неожиданные ее повороты порой почти сводят с ума. Ведь еще час назад я сидел дома и смотрел в окно, очарованный первым снегом, а сейчас, лишь увидев чужое несчастье, лишь немного, совсем чуть-чуть соприкоснувшись с ним, я бегу прочь, не разбирая дороги, а тот самый снег, которым я утром восхищался, предательски тает под ногами, разливаясь лужами, и звонко, весело, словно издеваясь надо мной, течет ручьями. Или бывает совсем не так... - Я вдруг остановился, пораженный новой мыслью. - Вот идет человек по улице, и ему хорошо, и день солнечный, и жену он любит, и дети у него маленькие всегда радостные. И на этого счастливого человека вдруг падает с высоты кирпич - не потому, что его кто-то сбросил, а просто от ветра. И все. - Ноги опять меня куда-то понесли. - Человек умирает, а его семья несчастна. И все это не по злому умыслу, а просто... "Судьба,"- произнес я вслух это загадочное слово, смысл которого я никогда не мог понять.
Звук собственного голоса прервал мои невеселые думы. Я с удивлением обнаружил, что нахожусь в довольно хорошо известном мне районе. С какой-то надеждой я оглянулся вокруг и вдруг вспомнил, что совсем рядом отсюда живет мой давний студенческий друг, с которым я все-таки до сих пор поддерживаю отношения. Не задумываясь о цели своего визита, я бодрым шагом зашагал к его дому и вскоре звонил возле двери в его квартиру. Открыла мне его жена Татьяна, или Таня, как я привык ее называть в те времена, когда она еще работала лаборанткой на одной из кафедр нашего института и была стройной белокурой девушкой.
- Здравствуй, Николай,- сказала она,- заходи. Витя, встречай гостя.
Из комнаты вышел Виктор, растолстевший и улыбающийся. В эти мгновения он напоминал большого доброго кота, жмурящегося на солнце. Он приветливо протянул мне руку:
- Как поживаешь, дружище? Что-то тебя давно не видно.
Эти слова вынули меня из черной холодной пустоты, и я почувствовал какое-то облегчение. Крепко сжав руку Виктора, я долго ее тряс. Его большую теплую руку!
Да... Это сумасшедший день... С утра я уже рождался и умирал, а вот теперь сижу в кресле, не в силах удержать поток своих мыслей. И почему-то я ничего не слышу, как будто уши забиты ватой. Мне начинает казаться, что я сижу на камне возле водопада своих мыслей, которые летят, кувыркаются и уносятся куда-то вниз, а вокруг стоит такой грохот и шум, что я не могу разобрать, что кричат мне в лицо, низко согнувшись надо мной, Виктор с Татьяной. И от этого я сам начинаю кричать, чтобы хоть что-то услышать, но все напрасно. Я пытаюсь встать, но без сил вновь падаю в кресло. Вокруг меня суетятся, тычут мне в нос какой-то флакончик с ужасным запахом, я отворачиваюся и вижу в полированной двери шифонера свое отражение. Или это кто-то другой? Какое-то чужое лицо, без какого-либо выражения. Но ведь лиц без выражения не бывает! А какого неприятного цвета потолок! И эти распухшие воспаленные полосы света, рассекающие стены! А это что? Люстра? Какие острые блестящие подвески! Нет, это головная боль, моя головная боль. Она притаилась люстрой и думает, что ее никто не узнает. Как мне больно! Нужно уничтожить ее навсегда, она меня так мучает! Я пытаюсь схватить пепельницу с журнального столика и запустить ее в люстру. Но пепельница уползает от меня, с трудом ворочая стеклянными лапками. А я не могу ее остановить, я прикован к креслу. Снова эта полированная дверь! В темных глубинах ее лакированного дерева я вижу леса, горы, ночи, дни, много ярких, режущих глаза солнц, заточенных в темных подземных тюрьмах и молящих, чтобы их выпустили. Но огромные черные совы с холодными горящими глазами и мощными, но уродливыми когтистыми лапами сидят на черных смоляных деревьях и стерегут их. Одна сова заметила меня, спрыгнула с ветки и медленно, грузно размахивая крыльями, полетела на меня. Я застонал от страха и зажмурился. Птица пропала. Некоторое время я сидел наедине с собой. Было темно, но не страшно. Я сидел в полной темноте и тишине, где не было ни одного звука, как будто я попал в какую-то вселенскую пустыню. Но и этот бастион скоро рухнул. В черной темноте возникла старушка-нищенка, покачивающая головой и что-то настойчиво говорившая. Но я не слышал ни одного слова. Это меня вытолкнуло из моего кратковременного покоя, я снова летел куда-то, вокруг кружили совы, мимо со свистом падали скользкие круглые глыбы. Мне было страшно, мне было очень страшно. Я боялся разбиться, пытался схватиться за птиц, но они злобно кричали и отмахивались когтями. В их загнутых крюком железных клювах были зажаты мыши, голуби, а у некоторых - окровавленные маленькие солнца. Я невыносимым, нечеловеческим усилием разжал веки, и меня ослепил яркий свет. Дайте воды, дайте мне воды, воды, воды... С этими отрывистыми беспомощными фразами я выкарабкивался, ломая ногти. И вот, наверху, я держал в руках тяжелый, холодный, переливающийся, граненый стакан воды. Сейчас мне нужен был только он. Я боялся выпустить его из рук, боялся, что все начнется снова. Мои потные пальцы пытались сжать стакан и поднести его ко рту. Сухие растрескавшиеся губы уже чувствовали эту влажную прохладу, но последние силы иссякли. В застилающей глаза пелене из черных мошек я видел покачивающийся на ковре стакан, поблескивающий гранью, и темную лужицу рядом.III
Придя в себя, я лежу, не открывая глаз, постепенно освобождаясь от жуткого ощущения опасности. Совсем рядом тикают часы. Я пытаюсь представить, как они выглядят. Бордовые, пластмассовые, в прямоугольном корпусе? Нет, слишком металличен звук. Квадратные, маленькие, желтые, с черной кнопочкой наверху? Тоже не то, тиканье слишком громкое и звонкое. Скорее всего, это старый, большой, круглый, жестяной будильник, наверняка зеленый, побитый, со слетевшей краской. Но стекло целое, стекло обязательно должно быть целым, иначе какой же будильник без стекла? Стрелки согнуты из тонкой проволоки, широкие и тупые. Часовая очень маленькая, с крестиком на конце. И цифры... цифры наверное закругленные, черные и коренастые, словно танцующие. А циферблат...
Мои мысли прерывает пронзительный звон, взрывающийся, как кажется, у меня внутри. И тысячи молоточков враз начинают колотить мне по голове. Я открываю глаза и тотчас слепну. Проморгавшись, я оглядываюсь по сторонам. Все вокруг неожиданно незнакомо, и от этого я чувствую какую-то тревогу. А на стуле, рядом с моей кроватью, спит Виктор. Я смотрю на него и со сна никак не могу понять, почему он здесь, да и вообще, где я, и что вокруг происходит. Я начинаю что-то припоминать: белый двор, афиша, филармония, старушка, какие-то странные птицы. Неужели это все в самом деле было со мной! А если нет, то тогда откуда в моей памяти все это? Или это только сон?
Просыпается Виктор, радуется, что я наконец-то пришел в себя. Я спрашиваю, который час. "Уже утро." "Утро?"- переспрашиваю я, удивляясь. Значит, прошла целая ночь. И я жив. А собственно почему я должен умирать?
- Спасибо, что не отправили меня в больницу,- говорю я Виктору. Он стоит и молча глядит в окно. В рамах от ветра звякают слабо прибитые стекла. Наконец, Виктор спрашивает меня, дойду ли я до стола.
Я молча встал с постели и как младенец стал делать первые неуверенные шаги по незнакомой, но уже ставшей родной квартире. С трудом двинув ватной ногой, я сделал первый шаг, и острые иглы впились мне в ступню. Я с удивлением глянул на пол, но ничего, кроме мягкого ковра под ногами не обнаружил. От боли по щекам потекли слезы. Пересиливая невесть откуда взявшуюся усталость, я сделал второй шаг. Перед глазами поплыло, и я на несколько мгновений почувствовал себя тем королем, которого я видел недавно во сне, спускающимся с гигантской темной лестницы королем, боящимся сделать еще один шаг в темноту. Но идти нужно... Я мотнул головой, и видение ушло. В висках у меня стучало, а эхо от этого стука разносилось по всем частям и частичкам головы, проникая в мозг и заставляя вибрировать каждый нерв. Я сделал третий шаг, и Виктор протянул мне руку. Последний шаг я совершил довольно легко и оказался рядом с другом, ставшим сейчас таким близким. Мы стояли плечом к плечу и смотрели в окно, думая каждый о своем, а где-то там, за горами, покрытыми, как темной жесткой щетиной, лесом, вставало солнце, медленно выкатываясь из-под земли и разгораясь все ярче и ярче, подсвечивая снизу большие снеговые облака, уходящие на запад...IV
Вызванный Виктором врач, долго осматривавший меня, наконец ушел, предварительно что-то объяснив моему другу в соседней комнате. Хлопнула дверь, проскрежетал железно, но как-то мягко, по-домашнему замок. Вошел Виктор, несколько секунд пристально смотрел мне в глаза, потом вздохнул и сказал:
- Врач ушел. Он сказал, что с тобой все в порядке, что ты не болен, просто переутомился. Тебе нужно сейчас пойти домой и отдохнуть несколько дней... Давай, я тебя провожу?..
- Нет, не надо,- сказал я, пытаясь произнести это громким уверенным голосом, однако у меня получилось что-то, больше похожее на шепот. Виктор с сомнением посмотрел на меня, но промолчал. Я начал неуверенно одеваться. Вошла Таня, и таким голосом, будто ничего не произошло, сказала:
- Ты уже уходишь, Николай? А как же поесть? У меня скоро все будет готово!
Я отказался и вышел в прихожую. Одев плащ и туфли, я крепко пожал другу руку и в последний раз посмотрел на него. Такие милые, знакомые черты его лица... Как он повзрослел! И какая жалость ко мне и виноватость были в его глазах!.. Я отвернулся и пошел вниз по лестнице, сжимая всю свою боль, все свои чувства, всю душу в один маленький комок и пряча его где-то внутри себя, чтобы никто, ни один прохожий, ни один случайный человек из большого мира не смог разглядеть его, ибо все равно никто не смог бы понять меня и, тем более, помочь мне.
На улице стояла переменчивая погода - то выглядывало солнце, согревая и освещая этот безрадостный мир, то вдруг задувал холодный, осенний, пронизывающий ветер, и голые тополя тихо стонали, отдавая свои последние желто-бурые листья. Я медленно шел, ничего не ощущая, словно в тумане, я брел и думал, что выжат, как лимон, что ничего на свете уже не сможет сделать из меня прежнего человека, и что нужно еще где-то взять силы, чтобы жить... Жить? В зачем? Зачем я живу, ищу что-то, борюсь с чем-то, движусь, стремлюсь куда-то? Не лучше ли покой, ледяной, мертвый, вечный... Но почему?- вдруг восстал я,- почему я стал таким, что со мной, как все это началось? Почему я не среди всех тех людей, которые сейчас идут вокруг меня, веселые и грустные, чем-то озабоченные и беспечные, такие разные и такие живые? Почему я сам себя похоронил и брожу в пространстве как живой труп?..
Снова задул холодный ветер, и я закутался в плащ, еще глубже загнав мысли вглубь себя. Пройдя еще несколько шагов, я остановился. - В чем же дело? Что меня сломало? Я долго стоял и смотрел на небо, ни о чем не думая. И вдруг чей-то чужой, холодный и протяжный, как ноябрьский ветер, голос сказал как-то отстраненно и безо всякой связи с чем-либо: "Осень".
Ветер дул все сильнее, а я все стоял и стоял, постепенно приходя в себя и, наконец, понял, что нахожусь в своем дворе. Я вздохнул и вошел в подъезд, долго борясь с тугой дверью и ветром, пытавшимся ее закрыть. Наконец, я оказался внутри, а дверь хлопнула с такой силой, что задребезжали почтовые ящики, а из моего выпал и лег на бетонный пол белый конверт. Я нагнулся и поднял его, прочитав адрес и имя. "Да, действительно мне,- с удивлением пробормотал я.- Странно, ведь мне так давно никто не писал писем."
Дома я хотел осторожно надорвать конверт, как я всегда делал раньше, но рука дрогнула, и конверт порвался. Я вытащил листок бумаги, сложенный вдвое, осторожно развернул и с жадностью впился в строчки. Писала моя сестра. Она уже давно, еще когда мать была жива, вышла замуж и живет где-то в другом городе. Письмо было коротким. Я его быстро кончил и с удивлением перечитал, так и не найдя ни одной теплой строчки, ничего родного и близкого, словно письмо было написано каким-то очень чужим и далеким человеком. Пока я третий раз машинально перечитывал, я понял, что сестра написала из вежливости, лишь потому, что не принято забывать родственников. Тотчас мне показалось, что в комнату ворвался холодный осенний ветер, плечи озябли и задрожали, мне захотелось уснуть и больше никогда не проснуться, никогда, никогда... "Осень,- прошептал я,- тоска и одиночество." Да, одиночество, видимо, в этом и сосредоточилось все. Я одинок, абсолютно, беспросветно. И никому нет до меня дела, все чужие, все чужое. И только осень хранит меня, осень приняла меня, проникла в мозг, где сырость подточила сознание, ветер запутал мысли, а холод лишил меня сил. Я положил голову на стол и закрыл глаза.
Однообразно, равномерно, даже как-то завораживающе стучали часы, и этот звук, настолько привычный, что его перестаешь замечать, сейчас был страшен и неестественен, гулок и потусторонен. А за окном бился, завывал, стонал и яростно стучался в стекла ветер. Он звал, манил к себе, обещал свободу от всего этого опостылевшего, надоевшего, ставшего чужим. И только эти два звука налагались на тишину комнаты, погруженную в предсумеречное оцепенение. И часы уже не тикали, а грохотали, сотрясая затишье. Удар, скрежет камня о камень, опять удар, снова скрежет... И это все убыстрялось и убыстрялось. У меня закружилась голова, и я вдруг понял, что это совсем не часы, а мое собственное сердце. А ветер по-прежнему неистовствовал, дребезжали стекла, гудела голова, и тупая боль ударяла в затылок с каждым толчком в груди, все сильнее и сильнее. А ветер уже не звал, он требовал, приказывал. И я повиновался. Передвигая тяжелые ноги, прилипающие к полу, я подошел к окну. Мимо пролетел газетный лист и, увлекаемый ветром, кружась и дрожа, унесся вверх, к мутному темнеющему небу. Я даже позавидовал ему, его свободе, ведь он почти как птица. Как должно быть прекрасно нестись в этом бурном море, когда тебя ничто не удерживает, чувствовать скорость и... покой. Да, именно там покой. Я открыл окно, порвав ржавую бумагу, которой я когда-то заклеивал это окно на зиму. Прохлада и ветер навалились на меня, заставив забыть о теле, о боли, о страданиях, обо всем. Я стал невесом, легок, как пушинка, желающая быть захваченной воздухом. Я встал на подоконник и долго стоял, покачиваясь и смотря в небо, а ветер кричал как стая птиц и толкал меня, поглаживал и забирался в меня, глубоко, в сердце, в душу и еще глубже, он забирал меня целиком, всего, не оставив мне ни кусочка, ни песчинки самого себя. И тогда я стал птицей, подался вперед и отдал себя на волю ветра.V
Большая, белая, бесконечная поверхность... И на ней можно различить бугорки, ямочки, какие-то мелкие черточки, и от этого она кажется такой мягкой, приятной на ощупь, податливой и почти живой. Но она холодна и мертва...
Я медленно повернул голову набок. Медсестра кормила соседнего пациента с ложечки и говорила что-то утешительное, а он молчал и лишь моргал испуганными глазами, широкими, как у ребенка, готового в любой момент расплакаться. Но я не мог этого чувствовать или подумать об этом, а лишь автоматически отметил это как предмет окружения, такой же, как этот холодный мертвый потолок, голубые ледяные стены, холодное белье кроватей, холодный свет из огромного холодного окна. Такой же, как этот снег, безмолвный, густой, заботливо укрывающий уставшую землю. Он падал и падал, не переставая, и все, что угнетало, давило, уничтожало меня, отошло, а все мои чувства и мысли смерзлись, освободив меня и оставив лишь белую, словно покрытую снегом, поверхность. Все во мне уснуло, сознание потускнело и отдыхает теперь, как большой перегревшийся мотор. Все затихло, как природа, до весны. Может быть, и у меня будет весна, возвращение к жизни, но пока лишь отдых, холод и эта большая, белая, бесконечная поверхность надо мной...
14.10.1992 г.
(c) Дмитрий Карманов
Написать нам
Конференция
