Крик в стене

    Сестра Винченца не знала, что ей делать. Случись с ней такое в родной деревне, дома бы начался страшный переполох. Отец поколотил бы ее и выгнал… до вечера, а потом ее, рыдающую, долго бы утешали, а со следующего утра уделяли бы лучшие куски за столом и самую легкую работу по хозяйству. Так уже было с ее старшей сестрой - всем тогда пришлось так лихо, что, когда она упомянула за ужином о своем желании стать монахиней, семья с радостью ухватилась за эти слова: и одним ртом меньше, и от греха подальше. Она вздохнула. Скоро уже будет совсем заметно - никакое одеяние не скроет - и ей придется иметь дело с настоятельницей, а потом и со Священным Судом.
    Исход в таких случаях был один - в подвалах монастыря за триста лет накопилось немало подобных могил. Согрешившую монахиню вместе с младенцем замуровывали в стену, и их последние мольбы были слышны только Богу - если вообще кому-то были слышны. Нет, с ней не могло случиться ничего подобного. Она молилась до обмороков, чтобы с ней этого не случилось. Часами она ничком лежала перед распятием, терпя муки, вдвое большие, чем ее сестры - ложиться на живот день ото дня становилось все больнее, но она даже радовалась этой боли, втайне надеясь, что ребенок не выдержит и освободит ее от себя. Ее рвение в молитве и самобичевании было замечено и одобрено настоятельницей, но ничего не помогало - ни хождение босиком по обледеневшим монастырским тропинкам, ни хлестание себя веревками по животу, ни многодневный пост, во время которого она позволяла себе съесть только треть и без того скудного рациона. Живот тихонько рос, а молодые послушницы смотрели на нее, как на святую.
    Широкая рубашка выручала ее до седьмого месяца, но дальше… У нее даже не было ни одной тряпки, чтобы утянуть ненавистное брюхо. В монастыре спали на голых досках, а те тряпицы, которые выдавала для разных надобностей сестра ключница, были слишком ветхи и коротки. Стоило бы пойти на воровство, но она боялась, что Господь не простит ей этого, и ее поймают на месте преступления. Тогда наказания не избежать.
    Однажды утром в дверь ее кельи постучали. Сестра Кларисса, неловко топчась у двери и не смея поднять глаз (дело тут было не только в монастырском уставе, но и в репутации Винченцы) сказала, что мать настоятельница вызывает Винченцу к себе. Ребенок тут же недовольно зашевелился, и она с трудом удержала гримасу боли - вечно он просыпается не ко времени.
    Она шла по коридорам медленно, стараясь оттянуть страшный миг встречи с настоятельницей лицом к лицу. Неужели все открылось? Ведь здесь нет никаких зеркал - даже ручных - и она не может судить о том, как выглядит в действительности. Может быть, все уже знают, но молчат, втайне готовя ей удар? Она едва волочила ноги, рассматривая каждую трещину в потолке, каждое пятно плесени на стенах. Проводила взглядом большого мохнатого паука, с достоинством ползшего по узкому оконному стеклу прочь от назойливых солнечных лучей. Но любой путь имеет конец - дубовая дверь кабинета выросла перед ней, такая огромная и тяжелая, что ей вдруг захотелось, чтобы эта махина упала на нее, разом избавив от тягостных сомнений.
    Она постучала. В ответ дверь распахнулась - хрупкая с виду мать-настоятельница управлялась с этим оплотом власти с такой легкостью, как будто это была убогая занавеска при входе крестьянского дома.
  - Входи, -  Винченце показалось, что взгляд карих глаз пронзил ее насквозь. Новый толчок в животе был очень болезненным, но в лице ее ничто не дрогнуло. Настоятельница прошла в глубь кабинета и села за стол.
  - Садись, не стой. В твоем состоянии стоять тяжело. - Винченца села, стиснув зубы, чтобы не закричать от отчаяния и страха.
  - Как ты провела вчерашний день? - Вчера она наконец-то решилась украсть ключи от кладовой с тряпьем и кружила вокруг сестры ключницы, будто шмель, правда, безуспешно. Неужели та догадалась?
  - Ты молчишь, и мне это нравится. Не подобает христовой невесте хвалиться лишениями, которые она терпит. Я знаю, что ты постишься и истязаешь себя с рвением, которое не под силу обычной сестре. Тут видна рука провидения. Ты ведешь себя благоразумно и достойно, как никто в этих стенах, и я хочу, чтобы ты со временем заняла мое место. Я не собираюсь провести остаток своих дней, руководя монастырем - силы уже не те. Ты согласна?
  - Я не знаю, сумею ли я… - пусть спишет дрожь в ее голосе на волнение, Господи, пожалуйста! В конце концов, так оно и есть - никто ничего не заметил, все еще может обойтись!
  - Не лицемерь! - голос был резок, как удар хлыста. Винченца поежилась. - Ты смиренна, но не глупа. Ты прекрасно знаешь, на что способна - все это знают. Сестры чуть ли не молятся на тебя. Хорошо еще, что я уже не так молода, чтобы чувствовать в тебе соперницу - то, что ты займешь мое место, будет только справедливо. Я думаю, это предначертано свыше.
  - Аминь, - прошептала Винченца. Они перекрестились.
  - С этого дня ты прекратишь самобичевание. Ты займешь гостевую келью рядом с моей, и каждый день в этом кабинете я буду заниматься с тобой. Настоятельнице не нужны греческий и древнееврейский, но история и арифметика необходимы. Ты ведь не ходила в школу?
  - Когда я была послушницей, меня обучили грамоте. А дома я не училась - не было денег.
  - Да, я знаю. Ты из бедняков, и это хорошо. Бедность угодна Господу - поэтому ты так терпелива. Но твое терпение может стать источником гордыни, поэтому ты прекратишь свои упражнения в пользу учебы. Тебе ведь придется выдержать испытания перед Советом, прежде чем принять сан. Ты готова принять лишения - не те, к которым ты уже привыкла и которых почти не замечаешь - лишения совершенно иного рода, чем раньше?
  - Да, мать-настоятельница, - она говорила тихо, боль овладела ею, затмевая разум. Это началось еще ночью: то совершенно затихая, то разворачиваясь с новой силой, боль плясала в ее теле, будто огонь, пожирающий еретика.
  - Пойдем, я покажу тебе твое новое жилище. - Винченца встала, но у нее помутилось в глазах, и она бессильно опустилась на место.
  - Ты извела себя голодом, - услышала она строгий голос. - Я вовремя вмешалась. Неразумное дитя, ты чуть не убила себя.
  - Я… больше не буду, - боль прекратилась так же резко, как и началась. - Мне уже лучше, идемте.
  - Сегодня ты съешь все, что подадут за обедом. Я прослежу лично. И никакого бича, слышишь?
  - Слышу, - ее накрыло новой волной. - Простите, мне так больно… У меня болит живот, - она совсем не соображала, что говорит.
  - Он усох от твоих постов, вот что я тебе скажу, - настоятельница позволила себе улыбнуться, и ее лицо, похожее на печеное яблоко, сморщилось еще больше. Она подошла к Винченце и шутливо погладила ее по животу.
  - Мы это исправим… Что это?.. Что? Что это такое?! - вдруг закричала она, ощупывая живот Винченцы уже двумя руками. - Исчадье ада, да ты же рожаешь!
    Словно бы в ответ на эти слова, в животе что-то хрустнуло, и на пол полилась вода. Чудовищная пощечина отбросила Винченцу обратно в кресло.
  - Проклятая! Ты навлекла позор на себя, на меня, на весь монастырь! Тебя замуруют в стене вместе с этим дьявольским созданьем!
    Дальше все было, как в тумане. Вокруг нее суетились сестры, на нее кричали, давили на живот, пытаясь выдавить младенца, а у нее не было сил сопротивляться, не было, не было сил… Это длилось долго, как адские муки, и ей уже казалось, что она умерла, и это не сестры, а черти снуют вокруг нее и заставляют тужиться, ругаясь непотребно и страшно, и мать-настоятельница, обернувшись Вельзевулом правит этот отвратительный бал. Она была в такой панике, что в голове не удерживалось никакой мысли, и только pater nostrum сиял в ней над всем этим кошмаром как знак того, что Господу все известно.
    Потом ее отвели в келью - не в гостевую, конечно - в прежнюю. После суда это помещение очистят огнем, и сорок дней в нем никто не будет жить. Идти было тяжело, она хваталась за стены, но никто не помог ей. Она была нечистой, преступившей обеты, опозорившей монастырь. Теперь им всем придется очень долго поститься и истязать себя за ее грехи - зная об этом, сестры возненавидели ее мгновенно.
    Ребенка ей не показали, даже не сказали, мальчик это или девочка. У него никогда не будет имени. Винченце вдруг стало обидно - обидно за то, что все зря, что все ее муки не увенчаются даже крестинами. Никто не поздравит ее, никто не принесет подарков ей и малышу - она подумала о нем с неожиданной жалостью. Как с ним обращаются неизвестные ей люди? Она лежала на мягкой постели (настоятельница велела застелить дощатый лежак - Винченца непременно должна была дожить до суда , а в лицемерном самоистязании не было более никакого смысла) и придумывала разные имена, которые могла бы дать своему ребенку. Клавдия - ее сестра - всегда утешалась этим после очередного семейного скандала, когда кому-нибудь вдруг вспоминалось, что она их ославила на всю деревню. Время текло незаметно - придумывать имена было занятием не из легких, особенно если стараться припоминать всех святых покровителей. Она остановилась на Хосе-Марии-Игнасии. Прекрасные имена и добрые святые! Чем больше покровителей, тем счастливее ребенок, но тем больше надо ставить свечей и приносить даров. Кто знает, чем обернется недовольство святых? Наверное, родители перестали ставить свечки Мануэлю и Терезе, думая, что в монастыре она под защитой, а они обиделись. Потому с ней все это и приключилось.
    Скудная пища - она подумала о том, стали бы ее кормить лучше, чем раньше, если бы у них была такая возможность, - пошла ей на пользу: молоко не приходило. Она помнила, как мучилась Клавдия от постоянных приливов и радовалась, что с ней такого не будет.
    На третий день за ней пришли. Она переоделась в чистое, и ее повели в кабинет матери-настоятельницы. Там уже все собрались. Их было трое - трое ее судей и палачей. Отец-инквизитор, молодой отец Микаэль и мать-настоятельница. Винченца встретилась взглядом с отцом Микаэлем и тут же отвела глаза. Это было невыносимо. Холод и отвращение. Как будто он действительно верил, что она вступила в связь с дьяволом! Она вспомнила их неуклюжую торопливую связь, не давшую ей даже того восторга, о котором она слышала от подруг сестры и за который, по их словам, можно было продать душу дьяволу, и вздернула подбородок. Пусть! Женщинам запрещено проповедовать - она всегда считала это глупым, но приятным. По крайней мере, раз в неделю можно было увидеть мужчину. Он читал такие прекрасные проповеди по воскресеньям и праздникам… Если любовь всегда такова, то ей не страшно умирать. Значит, все проповеди были ложью. Тогда и Бог совсем не таков, как они говорят, и ада, может быть, вовсе не существует. Она посмотрела на отца-инквизитора.
  - Начнем, - сказал тот. Он взял со стола густо исписанный лист бумаги и бегло его просмотрел.
  - Сестра Винченца, в миру Тереза-Мануэла Солан, вы стоите перед Священным Судом. Вы обязаны отвечать на мои вопросы правдиво. Три дня назад вы разрешились от бремени. Это верно?
  - Да.
  - Каким образом вы забеременели? - мать-настоятельница опутила глаза, теребя край пелерины.
  - Я вступила в связь с мужчиной.
  - Его имя?
  - Я не скажу, - она избегала смотреть на отца Микаэля.
  - Не усугубляйте своего положения! Расскажите, когда, где, с кем и при каких обстоятельствах вы вступили в преступную связь.
  - Мне нечего сказать вам.
  - Я полагаю, это действительно так, - отец-инквизитор качнул бритой головой. - Этот монастырь неприступен. Сбежать отсюда невозможно, равно как и пробраться сюда тайком. Здесь всегда царили дисциплина и благочестие. Если монахиня беременна, для этого есть только одно объяснение: она колдунья и знается с дьяволом. Вы признаете это?
  - Нет.
  - Не упрямьтесь. Передо мной отчет матери-настоятельницы. В течение полугода вы истязали себя плетью, часами ходили босиком вдоль монастырской ограды, почти ничего не ели и при этом ни разу не сказались больной. Вы хотите сказать, что такое возможно без вмешательства потусторонних сил?
  - Господь был со мной, - пробормотала Винченца.
  - Ложь! - Инквизитор вскочил, дыша возмущеньем. - Не смейте упоминать святое имя Господа нашего, это кощунство!
  - Постойте, святой отец, - отец Микаэль встал, обогнул стол и подошел к Винченце.
  - Дитя мое, если вы невиновны в сговоре с дьяволом, лишь назовите имя - и наказание будет смягчено. Вы, разумеется, не сможете оставаться в монастыре, но останетесь жить, неся на себе бремя мирского позора. Подумайте! - его лицо дышало отеческой любовью, как будто он впервые обратил внимание на эту заблудшую овцу и уговаривал ее вернуться в стадо. Овец пасут бережно и любовно, но только затем, чтобы потом заколоть! Ей все уже было безразлично.
  - Мне нечего сказать, - повторила она, глядя ему в глаза. На его лице отразилось искреннее огорчение.
  - Жаль.
  - Да, святой отец, жаль, но я вступила в связь с дьяволом, и признаю это.
  - И родили от него ребенка? - спросил отец-инквизитор из-за спины отца Микаэля.
  - Да.
    Отец Микаэль отошел с сокрушенным видом. Подумать только, бедняжка одержима!
  - Мать-настоятельница! Я обращаюсь к вам как к свидетелю. Сопровождались ли роды какими-либо необычными явлениями?
  - Да, я, свидетельствую, что сестра Винченца была необычайно спокойна для рожающей женщины и терпела схватки с совершенно непроницаемым лицом. Рождение ребенка сопровождалось сверканием молний и необыкновенной силы грозой. Этот кабинет был озарен адским свечением, и мне пришлось все эти три дня жечь здесь благовония, чтобы его очистить.
  - Итак, сестра Винченца, согласно уставу монастыря, вас вместе с ребенком препроводят в подвал и замуруют в стене. У вас есть какие-то вопросы?
  - Почему не костер? - ей действительно всегда это было интересно, и она по-детски обрадовалась возможности узнать ответ, забыв на мгновение о том, где находится.
  - Чтоб другим неповадно было! - наставительно сказала настоятельница. - Это величественно - монастырь, стоящий на костях грешниц. К тому же это символизирует устройство мира: ангелы - вверху, демоны - внизу, под землей. Ты больше не ангел, ты пала и твое место в подземелье. Вместе с твоим отродьем. Понятно?
  - Да, мать-настоятельница. А кто у меня родился? Я хочу знать, - все разрешилось, и она вдруг осмелев, задала вопрос почти с улыбкой.
    Повисла пауза.
  - Какая тебе разница? Исчадья ада не имеют пола, - сердито сказал отец-инквизитор. - И не пытайся здесь демонстрировать свои материнские чувства - их у тебя быть не может. По человеческим понятиям это мальчик - а что это такое на самом деле, спроси у его отца. - Отец Микаэль отрешенно перебирал четки. Мать-настоятельница встала и распахнула дверь.
  - Уведите ее, - приказала она. Вошла сестра Кларисса. Теперь она уже не стеснялась смотреть на Винченцу и смотрела с ужасом, во все глаза. Она никогда раньше не видала колдуний. На пороге Винченца остановилась и оглянулась.
  - Когда?... - спросила она.
  - Сегодня вечером, - бросил отец-инквизитор, - ступай, не искушай нас своим присутствием.
    Ей не хотелось молиться. Нет, не хотелось. Она ждала встречи с сыном, и приговор мало ее интересовал.  Пусть делают, что хотят. Они ей лгали - лгали все время. Если Бог с ними, то она не хочет иметь с ним дела. Дьявол? Может быть, он не так уж и плох, если он против их Бога. Она не заметила, как прошло время - наверное, потому, что ей было все равно. Она встала с постели с сожалением - не со страхом - потому что постель была мягкая и удобная, и ей было жаль вставать и куда-то идти.
    Все та же сестра Кларисса проводила ее в подвал и ушла, оставив наедине с матерью-настоятельницей, державшей в руках сверток.
  - На вот, - сказала она. Она молча взяла кулек и посмотрела в маленькое спящее личико. Смешной. Она подавила в себе приступ нежности. Он милый. Но это все ложь.
  - Иди за мной, - настоятельница сняла со стены горящий факел и пошла вперед.
    Винченца шла и смотрела на ее согнутую спину. Эта старуха замурует ее в стене. Кто же из них ведьма? Она фыркнула, не сдержавшись, потом захохотала. Ее смех разнесся по подземелью и умножился многократно, как отражение свечи в тройном зеркале. Настоятельница перекрестилась.
  - Зачем ты так смеешься? - с какой-то обидой спросила она.
  - Я же в сговоре с дьяволом. Он со мной. Вы его не видите?
  - Нет. С нами Бог, и не веди здесь крамольных речей.
  - Бог наверху, вы забыли?
  - Молчи! Мы пришли.
    Ниша в стене была небольшой - два шага в глубину, три в ширину - и невысокой. Когда Винченца вошла внутрь, она едва не задела головой потолок.
  - Вы сделаете все сами? - спросила она.
  - Я все делаю сама! - проворчала мать-настоятельница. вороша лопаткой известковый раствор. - Отец-инквизитор уехал обедать, отец Микаэль отправился молиться за твою несчастную душу. А кому она нужна, твоя душа, на что за нее молиться - это уж я не знаю. Не мог придумать ничего получше! Лишь бы увильнуть от работы.
    Винченца улыбнулась. Впервые она видела мать-настоятельницу такой.
  - Вы сейчас похожи на мою бабушку, - сказала она. Мать настоятельница стала укладывать первый ряд камней.
  - Бабушка! Скажешь тоже! Я даже мать-то только по названию. Вот ты и правда могла бы стать чьей-то бабушкой… Тьфу! Согрешишь тут с тобой! Болтаю невесть что…
  - А что, хороший у меня сын? - лукаво спросила Винченца.
  - Уж конечно, дети греха все хорошие… - проворчала мать-настоятельница, похлопывая лопаткой, чтобы разровнять известку.
  - Вы ведь не верите, что он от дьявола, верно? - продолжала Винченца. Начав посмеиваться, она уже не могла остановиться - ей ведь не могли уже причинить вреда.
  - Все они дьяволы - даже когда имеют человеческий вид - руки, ноги и все прочее… Хвоста, небось, у него не было.
  - Нет, я не заметила.
  - Где уж тебе было! - работа шла все быстрее.
  - Вы хорошо кладете, могли бы работать каменщиком, - сказала Винченца, понаблюдав какое-то время. Кладка уже доходила ей до пояса.
  - Думаешь? - польщенно улыбнулась старуха. - Да, мне понравилось - я никогда этого раньше не делала. Приятно размять старые кости. А то сидишь, сидишь взаперти… Хорошо, что эти болваны струсили.
  - Да, с ними не поговоришь, - вздохнула Винченца.
  - Эта старая отрыжка - отец-инквизитор - как пить дать, пугал бы тебя адским пламенем! А что тебя им пугать, если ты дьяволова подружка, он и сам не знает, - речь настоятельницы прерывалась. Ей уже приходилось поднимать руки, чтобы укладывать камни.
  - А отец Микаэль? - осторожно спросила Винченца.
  - Этот распустил бы слюни, что такой молодой девице чем умирать в расцвете сил, надо было бы блюсти себя. А сам таращился бы на тебя, как мартовский кот - уж я его знаю!
    Переливчатые раскаты смеха сотрясли подземелье. Казалось, смеются две молодые девушки, взахлеб, заражая друг друга весельем - ничего старческого не было в смехе матери-настоятельницы.
  - Ох, - сказала она, утирая слезу, - давно мне не доводилось посмеяться. Да и поговорить начистоту. Ну все, давай прощаться. Остался последний камень. Молись, если можешь - пуще всего за то, чтобы малый не проснулся. Начнет ведь вопить - не остановишь. Молока-то нет?
  - Нет.
  - Вот и я говорю. Прощай, - сказала мать-настоятельница, с усилием вдвигая последний камень и осеняя кладку знамением. - Даст Бог, не выберешься.
    Какие-то неясные звуки раздались в ответ, и мать-настоятельница, чуть ссутулившись - здесь, вдали от пытливых глаз, можно было себе это позволить - отправилась в обратный путь.
    Винченца осталась одна. Так ей казалось, пока не занемела рука, державшая сверток. Ах, да, ее сын! В кромешной темноте она не могла разглядеть его лица… А ведь ничего на самом деле не изменилось! Чем отличалась ее келья ночью от этого каменного сундука? Наличием выхода в такие же мрачные коридоры? Кроватью, которую последнему нищему предложить стыдно? Все ложь - от начала до конца! Чтобы понять Бога, нужно находиться среди его прекрасных творений - уж хотя бы на солнце и воздухе, а не в темноте, духоте и сырости! Не подумав,она встряхнула ребенка и тут же пожалела об этом - он проснулся и всхлипнул. Всхлип плавно перешел в стон, а затем в рев. Она никогда не подумала бы, что такая простая вещь как детский ор может вызывать жуткое, леденящее ощущение в груди, если только разворачивается в закрытом каменном мешке.
    Винченца опустилась на пол и стала его укачивать. Ничего не помогало - по-видимому, он проголодался. Но она была бессильна ему помочь - да и к чему, если они все равно должны задохнуться через несколько часов. В свое время ей удавалось отрешиться от криков племянника, воспринимая их так же, как возню кур на задворках. Но здесь это было немыслимо: он надрывался без удержу. Как жаль, что последние минуты перед смертью она посвятит не разговору с создателем, а безуспешным попыткам успокоить младенца! Каким чудесным он казался при свете! Теперь же судорожно барахтающееся в тряпье тельце вызывало у нее отвращение. Маленькая кривая ручонка выбралась наружу и вцепилась ей в грудь. Винченца охнула от боли и спихнула орущее создание с колен на пол. Почувствовав холод и сырость, ребенок зашелся в новом припадке. Дышать становилось тяжело. Она заткнула уши, но это не помогало - помимо того, что крик оставался слышен, она боялась, что пропустит какие-нибудь тихие звуки, выдающие чье-то присутствие. Думать о том, что, кроме этого маленького чудовища, вокруг никого нет, было невыносимо. Кто-то должен, должен прийти и спасти ее!
    Винченца подняла ребенка и принялась его снова укачивать. Он извивался, кричал, пеленки были насквозь мокры, и она вдруг поняла, что воздух, которого у них и без того мало, скоро будет отравлен зловонием. К горлу подкатил ком, и она заплакала, прижав к себе сына. Как он дышит! Крик отнимает все его силы… Как он дышит! Он ворует ее воздух, маленький ублюдок! Он заглушает звуки шагов - ведь эти звуки есть, конечно же, ее помиловали! Но она не узнает об этом, не позовет на помощь, не поможет им найти ее - пока он так кричит… и дышит. Винченца осторожно потрогала его шею. Жить! Ей так хочется жить! Что такое заповеди по сравнению с этим желанием! Ребенок тоже хочет жить - иначе он не кричал бы так… и не отнимал бы у нее воздух. Нет, у нее нет выбора. Или умереть в ним вместе или… Он все равно умрет - убьет ли она его сама или оставит для рук смерти. Пока он жив, у нее нет шанса спастись. Она осторожно сомкнула пальцы вокруг его горла. Шея была вся в складочках, мягкая и горячая. Винченца склонилась над ребенком, лежащим у нее на коленях, и стала медленно сжимать кольцо. Теперь он кричал прямо ей в лицо - она порадовалась, что вокруг темно. Он барахтался, норовя сползти на пол, а она держала его за горло, не в силах окончательно решиться на убийство. Ее живот вдруг обдало горячей струей мочи, и она скривилась от злобы. Пора положить этому конец!
    Крик перешел в стон, потом в неяный хрип. Потом все стихло. Винченца столкнула с себя обмякший ком и вздохнула. Все. Его нет и никогда не было. Все ей приснилось. Осталось только ждать помощи. Ждать. Как она устала! Она думала, что будет кричать и звать на помощь, как только избавится от ребенка, но силы кончились. Ее спасут, конечно, разумеется, спасут, только надо поспать, немножко, а потом… Веки ее сомкнулись, и она уснула, привалившись головой к стене. Ей суждено еще было проснуться, кричать, царапать ногтями стены, метаться по каменному мешку… Ей суждено было умереть в муках, пока же она спала.
    Под утро отец Микаэль, засидевшись над книгами, широко зевнул и выругался: второй раз за ночь погасла свеча. Не иначе как кто-то умер. Он посмотрел за окно, пожал плечами и отправился спать не помолившись.