Я просыпаюсь. Ещё рано. Голова жены
неестественно тяжела, пробую поправить, но шея
уже закостенела. Смерть прокралась в мою любовь
уже несколько часов назад. Я осторожно поднимаю
прежде невесомое тело, заметно сгибаясь теперь
под неживым его весом. В ванну! Холодная вода,
кажется, лечит разрастающуюся чуму трупного
пятна, так безобразящего милое чело. Иду на кухни,
выбрасываю из аптечки всё на пол. Вот! То, что
надо, ампулы с гормонами, таблетки календулы,
раствор эвкалипта. За иконкою в спальне
находится баночка мирра. Варю содержимое, несу,
обернув тряпкой в ванную бадейку, лью шипящий
отвар в бледную воду, нашёптывая по бабкиной
тетрадке: "...Заклинаю тя, вселукавый враже
человеческаго рода, древним змием, превеликим и
страшным именем Господа нашего Исуса Христа...
изыди, устранися, отыди от создания сего!.."
Открываю себе вену на левой руке, кровь
очень скоро закрашивает всю ванну, моя
царевнушка-несмеянушка вся в пурпуре! Туго
перебинтовываю руку эспандером, кровь
останавливается, только иголки колют кончики
пальцев. Что я делаю? Вопрос звучит непристойно
громко в полупустой ванной. Когда ремонт
доделаем, уже и не знаю! "Доделаем?" Ах, да,
конечно. Впрочем, моё солнышко не умерло. Это
такой закат. Красна вода, наверно, к непогоде.
Звоню матери, у ней есть ключи, пусть приберёт.
Шоркнув по зубам и языку пустой щёткой, натягиваю
футболку, пиджак (подарок жены - сделаю приятно!),
брюки почище и выхожу в то ли день, то ли ночь.
Надо было часы взять, не поймёшь, что за пора!
Авеню Сен-Мишель пустынно, на
тротуарах лужи, витрины все в решётках. Значит,
вечер. То-то, смотрю, темно. Оглядываюсь назад,
смущаясь своей невеликости в одиночку. Наверное,
кентаврам мы, люди, кажемся инвалидами. Тьфу ты,
чёрт! От меня ошпаренно отскакивает встречный
прохожий. Что бы делать человеку в центре Парижа
в такой час? Алчные твари с чёрных стен
приземистого Нотр-Дама кивают, мол, да, согласны!
Делать нечего, оборачиваюсь, поспешным
шагом нагоняю трусливца. Тот ускоряет шаг, не
оборачиваясь. Нет, брат, шутишь! Карман удобно
подставляет ручку армейского "Тигра", одним
движеньем раскладываю лезвие, секунду медлю, ждя
реакции на металлический прищелк, не дождавшись,
плавно ввожу лезвие между лопаток. Человек,
спотыкается, но, напротив, начинает вдруг бежать.
Куда ж он теперь такой, да с моим ножом? В два
прыжка догоняю, разворачиваю за плечи. Баба! Лицо
спящего младенца, взрослы только ресницы,
прикрывающие стиснутые глаза, залитые слезами -
или это кровь? Ласково утираю влагу. Пробую на
язык. Нет, слеза! Моя спутница молчит, только
вдруг её сотрясает некое скрытое покамест
нездоровье, точно неслышный кашель ломает её
пополам, сваливая бедную в лужу.
Нож! НЕ спешу его доставать, но уже, как
бы заявляя свои права владельца, потягиваю ручку
обратно. Спина (т еперь жива будто лишь она одна)
выгибается горбом - не отпускает! То ли трусь
лезвием в ране, то ли и вправду режу, мне кажется
спине будет не так хорошо с ножом, будь рана
побольше. Так и есть! Спина отдаёт чужое.
Культура! Собственность у них, блин, священна.
Весь мир взрывается звоном. Тс-с! С
нехорошей улыбкой грожу маленькой
"Мотороле", зубами распластываю маленький
микрофон-щиток. Алё! Звонит мать, и когда только
освоила французский! Ничего не понимаю.
"Говорит". Кто говорит, кому говорит? Моя
жена говорит? Пыталась покончить с собой? Уже
бегу!
Дверь отворена, на площадке скудный
свет из коридора. "А я боялась!". Ничего не
бойся, мать. Где она? "В ваннной!" (через
рыдания). Закожу. "Я.. не.. отдам...". Губы моей
ласковой, моей маленькой шевелятся, словно, вдали
от всего тела. Мать, ничего не понимаю, она ж
мертва. Мать грохочет на кухне тазом, не слышит.
Зачем ей таз? Трогаю лоб жены, он слабо-слабо
тёплый. Руку боюсь и трогать, видно, что как лёд.
Кран проворачивается со скрипом, надо вставить
будет хозяйке за это. Горячая вода бьёт в
холодную, как в барабан.
Через полчасика распаренное тело моей
прелестницы, умащенное зельями, наугад выпавшими
из её столика, возлежит на диване. За окном
рассвет. Вот видишь, я же говорил, ты - солнце!
"Жива наша голубушка, слава Тебе, Господи
Исусе!". Мать, ступай уже, я сам разберусь тут.
Неслышно уходит.
"Я... не... отдам...". Что-что, моя
сладкая? Привычно закипает: "Я НЕ ОТДАМ! Я НЕ
ОТДАМ!!!". Хорошо, хорошо. Иду на кухню. Милая,
есть будешь? Завтракаю в одиночку любимым
омлетом (с сахаром и ссодой). Чуть не отхватываю
зубами язык - так вкусно. Понятно - ночь на ногах! Я
в комнате, трогаю лоб. Проклятье! Хватаю хладный
вновь труп, тащу в ванную, трясу что есть силы.
Что?!! Что ты не отдашь??? Кому не отдашь??? Топлю
любимую в рябой воде, гашу свет и выхожу.
Вечером тело вновь холодно, но слышен
уже стук. Там, где было сердце. Ритма нет никакого,
стук скорее, как в дверь. Да, входи! "Я..". Не
отдашь? "Я люблю тебя, мой маленький!" И я
люблю тебя, солнце. Ну, что, спать? Глаза
открываются. А были карие! Родная, ты что,
покрасилась? "Глупенький, разве глаза
красят?" Ха, ты ещё не видела здешних аптек,
завтра прошвырнись до Рю Риволи. "Котёночек, я
тебя хочу!" И я тебя хочу! Вжики молний, громы
ниспадающих ботинков и одежд. Мы уже под
простынёй, её непривычно ледяное тело и
обжигающие губы так близко, так близко...
Любовь моя вечная, мы не умрём! "Я так
хочу..." Спи спокойно, дорогая моя.
