Мне не грустно — я просто боюсь: боюсь представить тебя там, глубоко под землей: связанный ремнями сна без будущего и уже без прошлого ты спрятан навеки в деревянный дом без окон, без щелей, куда не проникает свет, потому что солнце осталось здесь, наверху; мне страшно видеть тебя:

ты лежишь на спине и тебе настолько тесно, что ты не можешь повернуться на бок — так, как ты спал обычно: двадцатилетний новорожденный в скрипучей колыбели — ты укрывался с головой, оставляя на подушке лишь прядь волос — золотых, таких же золотых, как и сотни твоих веснушек, о которых я слагала свои гимны — что случилось с тобой? почему не дотянуться до тебя, почему непреодолимы теперь эти сантиметры — в глубину, корнями в землю?

до тебя далеко — ты спишь, укрытый деревянным одеялом, и высоко над тобой светит солнце — не ко мне, к нему потянутся молодые стебли травы, которая прорастет сквозь твое тело; не мне — ему будут подставлять зеленые ладони деревья, которые пустят корни тебе в живот; теперь ты, беспомощный, не можешь застегнуть даже пуговицы своей одежды — но во что тебя одели перед тем, как спрятать туда, кто тебя одевал? я боюсь думать, что на тебе эта старая рубашка цвета моих картинок о лете : в ней, мятой, ты сидел на парапете набережной спиной к морю и глядел на меня — без улыбки, круглыми глазами бродячего кота; в ней ты улыбался мне в первый раз, и смотрел так, как смотрят на женщину — тоже впервые и тоже навеки:

ты ждал, а я бежала в виноградники от твоих веснушек, от рыжих ресниц, от твоих, не успевших загореть еще рук — длинные пальцы несостоявшегося музыканта — ты так гордился ими; но во что превратились они теперь — в белые, гладкие палочки костей, похожие на окурки, которые мы, безденежные, собирали с тобой нашим юным летом — лениво бредя по безмолвной, задыхающейся от жары улице, мы ощупывали взглядом бурую полоску пыли у бордюра: ты шел рядом — такой новый, но уже не чужой, и я чувствовала, как завязываются узелки нашего минутного южного романа;

мое давно знакомое отражение, тогда ты был рядом, но что ты сейчас? лишь белые палочки костей и листочки со стихами в ящике моего стола: твои наивные стихи о справедливости, напечатанные на машинке скачущей строкой — истертая, мятая бумага, словно по ней читалось кому-то не раз — я всегда считала их плохими, даже теперь; бедный лунный человечек — кому нужно было все это? даже я не перечитываю эти смешные строчки, навечно погребенные под десятками страниц моих собственных черновиков;

но был август, и мы читали друг другу наши младенческие стихи, от которых веяло влюбленностью и летом — ты уходил на остывающий балкон, доставая из портсигара недокуренные кем-то сигареты, и глядел сверху на угольные тени деревьев и молочные лужи, оставленные восходящей луной, а я стояла рядом и ждала — когда ты скажешь, когда ты наконец соврешь — и ты ронял в ночь слова, от которых становилось легко и грустно:

кто помнит, как начинается вечная песня песен; кто видел черту, отделяющую слова до от улыбки после? я помню: ты поднимаешь голову и смотришь в глаза — виновато и безнадежно: рыжий бродячий кот без реки и берега; но неужели все это было? я перестала верить в твое существование сегодня ночью, когда вышла на балкон — я видела, что все осталось по-старому: те же цветные квадраты окон дома напротив, те же темные минареты тополей и тот же старушечий шепот реки, спрятанной за гаражами — все как и прежде, нет лишь тебя: солнечный зайчик на щеке огромного города, солнце ушло и ты растаял бесследно — все плакали, а я, почему-то, просто смогла в это поверить.

Золотые жуки в летней ночи — это не светляки, это светились тысячи твоих веснушек; но почему я так часто вспоминаю и, подаренных желтой безглазой луной твоему грустному лицу? — я не знала их тогда: в сиреневых сумерках последнего летнего месяца мы шли еще с пьяным попутчиком по притихшим улицам, говоря о вечности; и кто толкнул меня в спину, кто заставил открыть дверь чужого дома, засыпающего уже под невесомым покрывалом августа? с порога я споткнулась о твой взгляд — сидя на расшатанной табуретке, ты глядел исподлобья на мой хмельной румянец;

я помню: хлебные крошки на столе, хозяин дома в углу, штопающий дырявые кроссовки — кого видел он рядом с собой: двух деревянных кукол с длинными носами или просто тысячи светляков — наши лица? я не знала, я не думала об этом; я чувствовала себя рыбой — диковиной рыбой в серебряной чешуе, которую зацепили умные сети и тянут теперь: на сковороду, в аквариум, на горячие камни у моря; а ты сидел, разглядывая мою серебряную одежку, гадая откуда я, из какого моря, на каких глубинах плавала, огибала ли немые темные камни или путалась в водорослях — и я выдерживала твой взгляд потому, что видела лишь свое отражение;

я ловила твои слова, нанизывая их, как бисер на леску, на хмелем заостренные спицы своего внимания; я не пропустила ни одной твоей улыбки — ты говорил, злой критик, и я принимала твои слова за истину, не взвешивая их, не пытаясь спорить — я уже верила тебе; а все спали, отгородившись от нас — вечной троицы за пустым столом — картонками свих снов; они спали, а у нас с тобой росли крылья: мы не видели их еще, а они, увеличиваясь в размерах, щетинились все новыми лезвиями перьев: я удивлялась, почему так легко, а это крылья, расправленные ветром сказок, написанных о нас века назад, держали меня —

и комната делалась очень маленькой, и твое лицо становилось ближе: синева за окном говорила, что уже вышло волшебное время, а я не верила — опираясь холодными пальцами о стол , я разглядывала в изумлении белые паруса из перьев за твоей спиной, которые золотило восходящее солнце.

Нет больше слов, чтобы рассказать тебе, как тихо сейчас в лесу; ты ставишь ногу на темную, цвета хлебной корки листву — влажный, пахнущий грибами ковер под голыми ветвями, царапающими грунтованный холст неба; ты скользишь, хватаясь руками за сырые черные сучья, и они ломаются с приглушенным треском, как ломается моя картинка-воспоминание — слишком сентиментально, чтобы быть правдой, слишком картинно, чтобы можно было вообще вспоминать: мы никогда не были в лесу, я никогда не видела тебя, лунного человека, держащего на ладони зеленые хлопья мха и дующего на прозрачные паутинки, натянутые между ветвями только для того, чтобы преградить нам путь, чтобы заставить нас вспомнить, что мы — единственные человеки в этом лесу: грустные обитатели Эдемского сада — два синих силуэта на охре песчаных дорожек, два силуэта на фоне остриженных под гребенку лужаек — помнить и вспоминать;

но мы никогда не были в лесу, как не были и в Эдеме — мы были слишком напуганы собственной девственностью, — и днем мы прятали взгляд, но поворачивались лицом друг к другу, когда всходил сырный круг луны над тихим, во сне бормочущем морем; мы вползали в свои спальные мешки — так ввинчиваются дождевые черви в рыхлую черную почву — и закрывали глаза, притворяясь, что смертельно устали за день от жары, серых мух, от несмолкающей песни цикад: невидимые на старой, бугристой коже деревьев, они объединялись в нестройный хор, сводя с ума своей бесконечной погребальной песней — кого отпевали они душным полднем четыре года назад?

а утром жара беспощадно наваливалась на нас тяжелой грудью, дыша в лицо перегаром жухлой травы и вяленых мидий; мы убегали от нее к морю — по-рабски покорно оно лежало у наших ног, и мы были жестокими властителям вод: одним взмахом ладони мы разбивали зеркало моря на миллионы осколков, которые испарялись с нашей раскаленной кожи; ты падал спиной в холодные простыни волн; “ты вся из зеркала” — вспоминала я тогда: четыре слова, придуманные тобой не обо мне;

но сверкая чешуей из соленых капель, в которых дробилось белое солнце, ты выходил из моря, как некогда выходила Венера — ты был похож на девушку: твои пряди потемневших от воды волос, прилипшие ко лбу, твои синие глаза, посветлевшие на пол тона — только что рожденный морем лунный мальчик, который был обучен колдовской науке варить походный суп с вермишелью — ты бросал ее в котелок уверенной рукой походного кашевара и, зажав в руке деревянную ложку, бормотал заклинания над бурлящим варевом: я запомнила тебя рыжеволосой Гингемой, колдующей над приворотным зельем — какие порошки и травы подсыпал ты в свои волшебные супы, чтобы лишить меня сна? — ведь неспроста ты заставлял меня есть: ты боялся, что я отказываюсь из стеснительности, а я просто не могла, как не могут есть влюбленные принцессы в сказках;

ставя мне на колени полную до краев тарелку, ты садился напротив, наблюдая, и развлекал меня рассказами о своем северном прошлом — с улыбкой глядел ты из-под золотых ресниц на мои комические мучения, и я становилась покорной: я заставляла себя глотать белых червей вермишели, которые соскальзывали с ложки, а ты только смеялся, рыжий мучитель, — что осталось от того лета, что осталось от тебя? — лишь черно-белый квадрат плохой любительской фотографии, замурованной между кирпичами книг, которые ты не прочтешь уже никогда.

Я возвращаюсь к тебе, словно не умею больше расстаться с ощущением твоего вечного присутствия — я вижу снова: ночной балкон и рыжие звездочки двух окурков в руках младенцев: никто не играл нам на скрипке, никто не пел в лягушачьем хоре, как пели потом другим — мы стояли в тяжелой, вязкой, как патока, ночной тишине, верхушки тополей подпирали смуглые щеки неба, и свет полнеющей луны ложился слоем серебряной пудры на наши лица: мы были одни — двое печальных Пьеро в одежде Арлекинов; все ушли, забыв о нас, а мы курили на балконе, глядя темноту, и слушали бормотание реки,

но молчание превращалось в откровения, и, не выдерживая тишины, ты возвращался под теплую морось электрического света, ежась от ночной прохлады — ты становился настоящим: с полотенцем на плече, ножом и картофелем, зажатым в тонких пальцах, ты был кухонным стражем, а не мальчиком с хмурой луны с волосами цвета скошенной пшеницы, но я видела, чего не видели остальные — млечный путь твоих веснушек говорил мне, что ты не здешний, что ты не вечный, что ты не задержишься в гостях, как не задержался на моей кухне:

бытовая картинка, которая превратилась в сцену из чудесной истории — ты стоишь, склонясь над плитой: магия шипящего масла и запаха жаренного лука, звон ложки о край посуды, твои длинные пальцы, держащие горячий нож, который переворачивает пергаментные пластинки картофеля на сковороде, твоя голубая майка с созвездием дырок на спине — при электрическом свете она казалась почти зеленой и было легко вспоминать эти летние дни, проведенные в поглощающей все вокруг лени:

мы лежали, как морские водоросли, высыхая на раскаленной гальке пляжа — ты прятал лицо от солнца, а бледность твоей кожи сразу выдавала, что северные ветры овеивали, отбеливали тебя так долго — больше двадцати лет они дули тебе в спину; ты загорал, как пятилетний ребенок — совсем без одежды — и для меня, невинной, было странно и страшно разглядывать твои худые плечи: отвернувшись, я смотрела на круглую спину холма с бурой полосой тропинки на хребте;

ты говорил мне и, встрепенувшись, я ловила слова — ты хвалил мои картинки, нарисованные карандашом на тонкой бумаге: знала ли я, что через столько дней в комнате, залатанной квадратами твоих картин, я увижу плоского индейца, глотающего разноцветные лоскутья дыма — ты начал рисовать, как предрекала я когда-то;

вот я другая, новая, сижу на твоей кровати, и молча разглядываю желтые досточки паркета под ногами, вспоминая, как они скрипели каждый раз, когда я поднималась с жесткой кровати по утрам ушедшей давно осенью; я так и буду сидеть, забыв, что скоро вечер:

августовскими вечерами мы говорили ни о чем — делясь друг с другом своими детскими раздумьями, мы прогоняли сон до первых петушиных криков — я разговаривала с лунным мальчиком, чей нос был забрызган краской солнечного света: ты, песочный человек, сидел напротив с пустым стаканом в руке, и я не знала, кто перед тобой: семилетняя девочка, вспоминающая осенний таежный мох, или лесная колдунья с зелеными глазами — ты видел сам, но зачем пришла она и села за наш стол молча и обречено, зачем пришла она и положила сухие руки тебе на плечи?

Мерный стук капель за окном — шаги новой весны, — обветренные лица домов с пальцами дымовых труб, указывающих в небо: я курю быстро, избавляясь от одиночества, я пытаюсь не захлебнуться в накатывающих волнах прошлого: твой номер телефона среди чужих имен в записной книжке — все забыто, уже не греет волшебное сочетание цифр, задыхаясь в кабине междугороднего автомата, я не путаюсь больше в словах, как школьница, впервые попробовавшая вино: вот она, растрепанная девочка, смеющаяся, уткнувшись в шершавый ствол ореха —теперь это далеко, словно чужой сон, рассказанный после обеда: ведь все уходит, ушел даже ты, а мне достается этот вечер:

под пасмурным светом лампы я рисую строчки на новой странице, словно пытаюсь отгородиться от тебя — шести клетчатых листочков, на которых ни раз не упомянуто твое имя; я знаю, что главное — не перечитывать, иначе собьешься с ритма: это музыка моего прошлого, записанная неразборчивой ниткой букв на нотном стане школьной тетрадки;

я наконец замечаю, что пишу не стихи — но как легко сыпятся буквы на бумагу — словно я снова лежу на верхней полке в грязном вагоне, подрагивающем на стыках рельсов — с чистой тетрадью под подушкой и вертящейся каруселью картинок перед глазами: церкви с голубыми куполами; клочья дождевых туч, зацепившиеся за голую ветку телебашни; осенний парк под мокрым одеялом опавшей листвы и грязные бинты дорог, перевязавшие замерзающее тело твоего микрорайона — это осень, которую я пыталась запомнить, желтое кольцо сентября и ты — в середине;

я научилась у тебя этому, я научилась жить в центре осеннего круга: как игла циркуля я впивалась в бумажную плоскость огромного города, не оставляя после себя даже следа — твой город забывал меня, как забывает он каждого, раз лишь ступившего на мокрые от дождя плиты вокзала;

но зачем курила я твои папиросы на холодном перроне, глядя в заплаканное лицо осеннего города; зачем слушала рыдающие гудки паровозов, собираясь домой? я никогда не смогу ответить себе, как не смогу забыть заранее известное окончание моей грустной сказки о лунном человеке — она закончилась, вот и дождь прекратил свою тарабарскую песню: за окно по-апрельски сыро, и так легко дышится весенним воздухом, пахнущим раскрывающимися почками и сырой землей;

я бросаю недокуренную сигарету, и она падает, рассыпаясь внизу фейерверком — печальный салют в честь моей долгой памяти: захлопывая окно, я думаю о том, что завтра разучусь помнить о тебе — теперь, когда закрылась дверь, я ставлю наконец точку.