Диптих

1.

Поскольку уже никогда, и теперь только во мне, в чудовищном, темном, грязном, сером замке мозга, который все-таки жив, ты будешь ходить привидением по промозглым лестницам, ведущим на крышу, таким загаженным, что с каждой узкой ступени соскальзывает нога и запах гнили, как запах менструальной крови. Когда стоя надо мной, как над мертвой, - а как тебе знать, что я жива? - ты еще не знаешь, что раздвоился, и как ни живи ты теперь в своем мире с движущимися пальцами и мигающими веками, твой двойник уже навсегда оторвался от тебя, и теперь, не имеющий шансов подкормиться ничем извне, ни звуком голоса, ни молочно-белым росплеском тела на фоне неба, ни жаром кожи под моими пальцами, под моими губами, под моей грудью, он будет чудовищно и стремительно меняться, и скоро - в понятиях твоего времени - он станет неузнаваем, возможно - несопоставим с тобой, настолько он будет перевран, приукрашен, откамуфляжен. С другой стороны, мое время бесконечно.

Насколько (будь мое тело способным чуствовать боль) я хотела бы боли, иcходящей от тебя, физической боли, как когда ты вламывался в мой задний проход, и я терпела один, пять, восемь толчков, и кричала - больно, но ты не слушал, и я кончала у тебя в руках, иногда - сквозь слезы. Ты гладил меня потом и говорил: так надо, и, видимо, так было надо, ты жалел меня, и вытирал мне слезы, и приносил пить, и давал мне успокоиться, прежде чем повторял.

Когда мы приходили в помещение, служившее местом нашей любви, 4х4, и на голом полу, ты никогда не давал мне коснуться тебя, но только сам и как хотел. Ты клал меня на спину и садился на корточки, не раздеваясь, клал мои ноги себе на колени и брал ладони в свои, и тут начиналось. Ты гладил мои пальцы, и иногда - по часу, я помню, что я закрывала глаза, за окном было светло, а когда ты говорил: "Открой глаза и смотри!", - мы были уже в темноте, и твоя тень, созданная фонарем. Я открывала глаза, и ты начинал гладить мою грудь через тонкий свитер, не пальцами сосок, но все полушарие всей ладонью, так, что только жар. Я шептала "сожми их", и ты ладонью зажимал мне рот, потому что я мешала тебе играть, и я замолкала. Ты никогда не касался моего паха сквозь одежду, и уже не узнаю - почему, мои полусогнутые ноги лежали у тебя на коленях, и ты заводил мои руки мне за голову и аккуратно, не касаясь голого тела, подводил ладони под мой свитер, и я стонала, зная, что произойдет, но ты всегда медлил, сбивая меня, нарочно сбивая меня, и внезапно очень сильно зажимал между пальцами мои соски, и я вскрикивала от боли, такой резкой, что во рту появлялся привкус крови, и невольно изгибала позвоночник, и тут ты поднимал меня рывком. Ты говорил мне: встань, и я вставала на ноги, и сквозь шум в ушах на улице - какие-то насекомые в стекло и автомобиль - ты показывал , где стать, так, чтобы фонарь в спину на манер пистолета и не видно лица. Ты говорил: начни снизу, и, дрожа от черт-те чего, я стягивала белье из-под длинного подола, и клала его на расстоянии нескольких шагов так, чтобы можно было дотянуться, и в отблеске твоих глаз мир виделся, как плоская тарелка, на которой не подают ничего, кроме тряпочки плесени, отвратительно-бархатистой, и жить незачем, кроме как здесь.

Ты пересаживался ближе, твои ладони на моих бедрах лежали плотно, как пояс верности, ты говорил: "подними подол", и я поднимала подол и закрывала им лицо, и в следующий момент ты кусал меня, и я кричала, и ты рывком сдирал с меня юбку через голову. Ты прислонялся к стене и вытягивал ноги, и клал меня так, чтобы моя поясница приходилась на твои колени. Под полой длинного свитера твои пальцы погружались в волосы моего лобка, массируя и раздражая, и проиcходило то, чего я ждала, твой указательный палец соскальзывал вниз, вглубь, вглубь, вглубь, и я стонала, и никакая сила не заставила бы меня замолчать, как никакая сила не заставила бы меня открыть глаза, - кроме, конечно , твоего приказа. Я пыталась положить руку тебе на пах, но ты откидывал ее и говорил: "не мешай", и что мне оставалось, как не. Ты вынимал указательный палец из влагалища, заменяя его большим, и вводил в задний проход, и массировал стенку между ними резко и больно, и я просила - "не надо", но ты терзал другой рукой мои соски и ждал этих слов, и твои движения становились еще более резкими. Ты клал меня на живот, на холодный пол, и я слышала позвякивание пряжки твоего ремня, и шорох металлических пуговиц, и в следующую секунду ты был во мне, и мир превращался в горькое, сладкое, горькое месиво, и я кричала "еще", и ты немедленно выходил из меня, придерживал мою голову за затылок, лицом вниз, как делают с животным, и только когда я замолкала, закусив кулак, ты входил в меня снова.

Ты переворачивал меня на спину и говорил: "смотри", и я смотрела на твое лицо, искаженное, оскаленное, страшное, в каплях пота в последние секунды перед оргазмом, на вздрагивающие мускулы тонких рук, и понимала, что я могу умереть под тобой, и всегда умирать под тобой, потому что нет бога, кроме тебя. Ты вывел меня за руку, как малое дитя, я боюсь высоты, меня трясло, но ты говорил: "давай, давай", и небо качалось и кружилось, прогибалась под ногами крыша тяжеловесного, тупорылого, кирпичного дома, и к горлу подступала тошнота. Я надеялась, что ты остановишься посередине, но ты вел меня к краю, к широкому бордюру из бетонных блоков, приклеенному со всех сторон. Ты обнимал меня за талию правой рукой, прижимая к животу, а левой подтолкнул мою ногу, и понимая, чего ты хочешь, я скорчилась от резкой боли в животе, накатившей в волне страха, но ты опять сказал: "давай", и я поставила ногу на бордюр, и через несколько секунд, ощущая, как втискиваетася в сжатое спазмом влагалище твой член, заплакала, и ты шептал мне в ухо ласковые слова, и утешал, и ерошил мне волосы, прерываясь на каждом толчке, и под твой стон, и я, ощущая горячий спазм твоей плоти, но бетон бордюра плавно прогнулся под моей стопой и поехал вперед, и вцепиться в твою руку, в последнюю секунду краем глаза любопытно склонивший головку голубь в полуметре от нас, и ты отпустил меня, и только так, и только жаль, что не смерть...

2.

Длинный коридор, ведущий к тебе, дает время подготовить лицо. И хотя они говорят мне, что тебе уже все равно, я готовлюсь тщательно, чтобы ни одна морщинка не выдала жалости, тем более, вины. Я не виноват, ты это знаешь, поскольку делал это не для удовольствия, а для жизни, а все, что делается для жизни, простительно. Странно, что мне не хочется до тебя дотронуться, а раньше я сходил с ума от одного прикосновения к твоей коже - ну да, сходил с ума, что взять с сумасшедшего мучителя, терзающего плоть возлюбленной? Теперь я осторожен, а ты бесплотна. Не знаю, кто проиграл больше. Медсестра, встречающаяся мне на посту в середине коридора, вполне могла бы вызвать желание, но я отворачиваюсь от нее, как от безвкусной рекламы.

Пока я крадусь вдоль коридора, презирая себя, где-то в палате играет музыка, одна и та же пластинка, "Отель Калифорния", группа "Иглз", ты смеялась над моими старомодными вкусами, а я всегда ставил что-нибудь эдакое простое и приближался к тебе медленно, ощущая, как вся моя сущность сжимается в одну пылающую точку, в острие, готовое тебя пронзить - и в полуметре от тебя любовь уступала место жажде, а жажда превращалась в сладостное стремление умереть вместе с тобой, но сначала причинить тебе боль любви, ибо только боль делает любовь подлинной.

Ты всегда казалась мне слишком хрупкой для того, чтобы заниматься любовью для удовольствия, слишком тонкой, слишком болезненной - тем острее был восторг проникновения туда, куда проникнуть было невозможно по определению, а там, в горячей, влажной и неизъяснимо печальной темноте, где я растворялся, места оказывалось достаточно, чтобы поселиться навсегда и забыться. И если бы ты не требовала мучений, я свернулся бы в теплый пушистый кокон, я стал бы зародышем новой жизни и терпеливо ждал бы девять положенныъх месяцев, чтобы в конце концов покинуть тебя и снова стать собою. Но ты хотела иного, тихий плод мог завязаться ценою крови и острых наслаждений, ценою риска, ценою изматывающего ритуального танца, когда ты выгибалась в моих руках, невесомая, как дым, и гладкая, как шелк.

Тебе казалось, я делал, то что хотел, но на самом деле этого хотела ты, а я лишь подчинялся твоим желаниям, безошибочно угадывая источник, из которого била твоя страсть - и эти источники расцветали по всему телу, в самых неожиданных местах, пока ты не взрывалась, как неосторожно открытая бутылка шампанского, обдавая меня пеной. Я мучал тебя неистово, я знал, что это не может закончиться зачатием - так ты приказала - и за этот отказ продолжить меня я наслаждался твоею болью. Если бы хоть однажды ты сказала мне "можно" - о! каким нежным и покорным младенцем я ткнулся бы в твое лоно, я взял бы тебя в ладони и целовал неосязаемо и мечтательно, как гуттаперчевый мальчик, как виртуальный бельчонок на синих лапах новогодних елок Лапландии.

Мне хотелось успокоиться в тебе, успокоиться навеки, как в могиле, но с возможностью воскрешения, а для этого следовало покорить твое тело, бившееся в судорогах, источавшее дикий огонь, который я мог погасить лишь неутомимой работой и прилежанием. И я пробовал тебя по-разному, я приноравливался ко всем изгибам твоего маленького любопытного тела, каждый раз представляя тебя новым зверьком, за которым я охочусь. Но похоть делала зверька неприятным, в нем обнаруживался расчет. Это раздражало меня, и я придумывал все новые муки. Я полагал, что ты испугаешься, когда я подведу тебя к краю пропасти, но ты, видимо, решила, что мы уже парим с тобою вместе. Нет, нет, нет!

Тот голубь улетел. Я проводил его взглядом после того, как проводил взглядом тебя. И я вспоминаю о нем каждый раз, доходя до конца этого огромного белоснежного коридора и останавливаясь перед дверями твоей палаты. Я знаю, что сейчас увижу. Я готов к этому. Мне не в чем себя винить.

Но вот я встречаюсь с тобою глазами и вижу в них тот вопрос, который сорвался с твоих губ, когда нога соскользнула и ты подалась вперед, а мои руки не попытались удержать тебя. Кого ты убила - меня или себя? Кого я убил? И я вновь кладу твои гладкие белые бедра на свои колени и приближаюсь, приближаюсь, медленно приближаюсь к тебе...