Край боли

    Он и сам не знал, что привело его сюда. Рейнер ровным счетом ничего для него не значил. Он не мог слышать голоса крови - слишком далеким было их родство, а встречи слишком редкими, чтобы могла появиться хотя бы симпатия. Впрочем, Рейнер не принадлежал к тем людям, которые вызывают симпатию; он мог быть очарователен, когда желал этого, но, видно, Элсинг был из тех, на кого это очарование не действовало.
    День был чудесным и солнечным, по безмятежно - голубому небу неслись гонимые ветром маленькие облака.
    Старое кладбище на окраине города, залитое солнцем, утопало в зелени. На могильных плитах, надгробиях, статуях и склепах лежал узор из бледно-золотых пятен, образованный солнечными лучами, пронизывающими листву. Здесь царили мрамор и камень, тишина и покой, слезы и молчание.
    Массивные чугунные ворота с львиными головами вместо ручек и резной решеткой надежно охраняли вечный покой обитателей этих мест от нежелательных вторжений большого города, который шумел и волновался за кирпичными, кое-где поросшими мхом стенами кладбища.
    Влажные коричневые комья земли с негромким стуком ударялись о крышку гроба. Никаких венков, ни одного букета. Такова была его последняя воля. Рейнер не любил цветы.
    Она склонила голову, неподвижная, словно одна из статуй, что стояли над могилами, тяжелые блестящие волосы отливали в солнечных лучах глубоким оттенком красного дерева.
    Действительно ли она тосковала ? Ведь он оставил ей почти все, чем владел, а это было немало : его состояние входило в число семи самых крупных на континенте и не одно правительство - разумеется, негласно - находило необходимым считаться с его мнением.
    Ее спокойствие казалось ему фальшивым, но он не мог понять, что скрывалось за ним. Эта непроницаемая маска не давала покоя его мыслям. Быть может, лишь невероятным напряжением воли сдерживает она рвущиеся из груди рыдания, и боль терзает ее сердце, словно когти безжалостного хищника; а, возможно, она с трудом скрывает улыбку, и мрачное торжество сверкает в глазах, затененных необычно длинными ресницами.
    Она подняла голову, и он увидел ее глаза: фиолетово - синие, точно ночное небо, бездонные, словно горные озера, их взгляд был странно пустым и отрешенным, казалось, он устремлен на нечто сокрытое ото всех, волнующее, непостижимое, мерцающее вдали.
    Траурная церемония завершилась.
    Черные автомобили, сопровождаемые низким рокотом моторов, медленно отъезжали от ворот кладбища. Уже ступив на тротуар, он оглянулся, повинуясь внезапному, неясному и непреодолимому побуждению, в последний раз бросил взгляд туда, где за низкой черной оградой виднелась плоская, слегка приподнятая с одной стороны могильная плита с глубоко вырезанными, чтобы их не стерло время, словами.
    О боги, какая же это была боль !
    Словно тысячи золотых пчел вонзили в него тонкие смертоносные жала.
    Он почувствовал, что ему не хватает воздуха. Другая боль резко вспыхнула в сердце, стремительно распространяясь по всему телу. Эта боль была не такой, как прежняя: словно удар кинжалом в сердце, отдававшийся эхом во всем теле, как разбегающиеся по воде круги. Сознание его заволокло мутной пеленой, и темные воды реки забвения сомкнулись над ним.
    Он открыл глаза и встретился с ее взглядом, неожиданно нежным, немигающим, настойчиво изучающим его.
    Пахло дорогой кожей и отчего - то - виски, и еще ее духами - необычный сладковато - пряный аромат, тонкий и изысканный, как желтая роза на длинном стебле, с капельками росы на бархатистых лепестках.
    Она протянула руку и коснулась его лица прохладными тонкими пальцами, на одном из них тускло блестело в полумраке салона золотое кольцо.
  - Вам уже лучше?
  - Да, - сказал он.
    За окнами автомобиля синевато - серые сумерки опускались на город.
  - Я вас узнала, - сказала она. - Вы Элсинг. Где вы живете ?
  - Отель “ Эмеральд ”, - ответил он
  - Вы хорошо его знали ?
    Он всегда уважал откровенность...
  - Честно говоря, не очень.
    Казалось, она потеряла к нему всякий интерес, взгляд ее затуманился. Всю оставшуюся дорогу до отеля она молчала. Когда черный лимузин остановился перед старинными колоннами “ Эмеральда “, он неожиданно для самого себя спросил ее :
  - Могу я вас навестить ?
    Она грациозно пожала плечами. Голос ее был настолько лишен интонаций, что походил на голос механической куклы.
  - Если хотите. Аббатство Мелфорд возле Тонбриджа.
    В ней было что-то, чего он не понимал, и это неодолимо притягивало его, словно с одним лишь ее появлением повернулся ключ где-то в глубинах самого его существа, и из распахнувшейся дверцы вылетел на волю целый рой необыкновенных, никогда прежде не испытанных им чувств.
    Прекрасное видение предстало перед его мысленным взором словно во плоти, он отчетливо различал безупречный профиль, напоминающий те, что так искусно выточены на мраморных камеях древними египтянами, тяжелую волну волос, вспыхивавших на солнце гранатовыми блестками, синие тени, залегшие под огромными глазами, прозрачную бледность - она походила на тень или акварельный набросок прежней себя - надменной светской львицы, рыжеволосой, обольстительной, беспощадной, излучающей жизненную энергию. Теперь же она казалась не совсем реальной, словно этому миру уже не вполне принадлежала.
    Она уже дважды вдова, вспоминал он по дороге в аббатство Мелфорд три дня спустя. Если верить слухам, она экстравагантна и расточительна, она обожает играть людьми, из - за нее застрелился молодой Грэхем, и она стала женой Рейнера, влюбившись в его чековую книжку. Он не знал, верит ли он этому.
    Тогда, добравшись до отеля, он вызвал врача, и тот ровным счетом ничего не смог сказать о вероятной причине приступа боли. У него всегда было крепкое здоровье, и он решил забыть об этом случае.
    Он не ожидал, что аббатство Мелфорд окажется таким, каким оно предстало его взору. Огромное старое здание, прекрасное и мрачное, полуразрушенное на вид, но еще сохранившее отсвет былой элегантной роскоши.
    Он поднялся по каменным ступеням к парадному входу. Массивная дверь из темного дуба выглядела старой, покрывавший ее лак треснул в нескольких местах. На уровне второго этажа в щелях каменных стен росли какие-то травы, желтоватые и увядающие от недостатка влаги. Там, где прежде расстилался зеленый бархат аккуратно подстриженных газонов, теперь буйно произрастали сорные травы, игнорируя кирпичные бордюры с поистине плебейским пренебрежением к правилам хорошего тона. Тисы и самшиты, много лет назад подстриженные в форме шаров и шпилей, снова приняли форму, назначенную им природой.
    Она сама открыла дверь и провела его в одну из комнат, когда - то, видимо, бывшую гостиной. Его необычайно поразило странное сочетание почти невероятной роскоши и самого настоящего убожества, царящее во всем здании : медово - янтарное сияние паркета под потолком, покрытым извилистыми трещинами; диван с потрескавшейся кожаной обивкой в комнате с отделанными антикварными панелями из золоченого резного ореха стенами; великолепная парча, над которой, казалось, потрудились когти огромной кошки; стоивший целое состояние белоснежный обюссонский ковер, весь в разноцветных пятнах от кофе, виски и непонятной зеленой жидкости; стулья эпохи барокко, за каждый из которых было заплачено столько, сколько стоила вся мебель в его доме, стояли в маленькой сырой комнате с покрытыми плесенью бархатными портьерами. Все вместе взятое создавало впечатление абсолютного безразличия хозяев к тому, что их окружало.
    Впрочем, внимание его вскоре было полностью захвачено той, ради которой он приехал сюда.
    Она принадлежала к той редкой породе женщин, чьей красоте страдание придает особую одухотворенность и чистоту; как хрусталь омывают воды горной реки, так слезы делают их прекраснее - теперь их красота ранит душу, скорбная красота золотой осени перед вечной зимой.
    Они вели любезную беседу ни о чем, и голос ее был устал и равнодушен, и вся она напряжена, как струна; она искусно это скрывала, но зрение влюбленного острее, чем глаза обычных людей, и он видел это, и видел ее боль, и его сердце не выдержало.
  - Я люблю вас. Я знаю, что это безумие, безумие в чистом виде, но я люблю вас с той встречи на кладбище, нет, не так, я любил тебя всегда, долгие столетия, я люблю тебя целую вечность, должно быть, со дня сотворения мира страсть пылает внутри меня, и пожирает мое сердце как дикий зверь, набросившийся на добычу…
    Мрачные и поэтические образы слетали с его губ, и кровь была в них, и тьма, и безумие, и нежность, и он не узнавал себя.
    Кружевные манжеты необычайно изысканной работы скрывали ее тонкие запястья, но вдруг ее случайный жест завернул края кружев, и взору его предстали белые полосы бинтов, и он отшатнулся от нее, одолеваемый тем почти первобытным ужасом, какой испытывают люди перед теми из них, кто по собственной воле решился призвать смерть и отдаться ей, как женщина отдается любовнику.
    Она рассмеялась впервые за все время их знакомства.
  - Вы испугались.
    Он хотел отрицать, но его горло сжалось и его губы сказали :
  - Да.
  - Хотите знать, что заставило меня сделать это? Не тоска, вовсе нет, и не даже не любовь, больше всего это походило на ощущение, испытываемое морфинистом, лишенным губительного и сладостного зелья. Вы не верите, что человек способен испытывать такое ? Я вижу, что не верите. Я разрезала руки недостаточно глубоко, даже если бы меня не нашли, я не умерла бы. Я хотела умереть, но мои руки отбросили нож, едва он вошел в плоть. А ведь я хотела умереть, я лежала на полу, напоминая себе разбитый бокал с вином, и рыдала, и проклинала природную жажду жизни и собственное тело, отказывающееся мне повиноваться.
    Она уже почти кричала, лицо ее было бледно, точно восковая маска, и лишь два пятна лихорадочного румянца, похожего на румянец безнадежно больных, горели на бескровных скулах.
  - Спасите меня, если вы любите меня, исцелите мою боль, вонзите нож так глубоко, как я не отважилась бы сама. Как я малодушна ! Но я не о жизни вас молю. Я разрываюсь надвое, я не могу жить и не могу умереть, я грежу о смерти, призываю ее, как призывают возлюбленного, но я не могу сделать этого сама, что - то во мне не позволяет этого, против моей воли запрещает мне умереть. А ведь мне никто не осмеливается приказывать, так что же это у меня внутри ? Часть меня самой восстала против меня. Он покинул меня, но ведь он все знал, все знал еще раньше меня самой. Моя душа принадлежит ему, связана с ним неразрывно, но она в теле заперта как в клетке, проклятой, ненавистной клетке из костей, и плоти, и кожи, и мяса. Умоляю вас - я, которая никого никогда не умоляла - если вы хотя бы наполовину так меня любите, как говорите, освободите меня из плена плоти, - и она улыбалась почти мечтательно, улыбалась леденящей душу улыбкой. - Он не оставил меня, нет, просто он меня переоценил, думал обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Он знал, что я последую за ним ... смерти нет, когда любишь ... теперь я понимаю это, но что-то во мне с этим не желает соглашаться, оно хочет жить, жить любой ценой, жить с мертвой разлагающейся душой, но жить : есть, пить, спать, размножаться ... я ошибалась ... он знал, он знал обо всем, он сделал это, чтобы наказать меня. Я столько боли ему причинила, ни за что, совсем ни за что, просто потому что я жестока и всегда была такой, и еще потому, что я знала, знала давно где - то в глубине себя, что он сумеет укротить меня и сделает меня своей, и я стану принадлежать ему и стану его частью и его вещью.
    Он испугался.
  - Я должен уехать, - сказал он.
  - Так уезжайте, - сказала она равнодушно, и он понял, что она с нетерпением ждет, когда же наконец сможет остаться одна.
    И он ощутил странное подобие разочарования, хотя не мог ожидать ничего другого от этой встречи.
    Ей хотелось кричать, кричать подобно раненому животному, обезумевшему от боли, и она кричала и звала его с такой силой и страстью, что сорвала голос; и металась точно запертый в клетке зверь, в отчаянии бросающийся на стальные прутья, и сокрушала все вокруг и безудержно смеялась, швыряя фарфоровые китайские вазы в пыльные стекла огромных окон, и терзала бронзовым канделябром струны черного рояля, наслаждаясь его испуганными стонами, и вторила ему, содрогаясь в пароксизмах исступленных рыданий, и долго, долго держала над пульсирующими голубыми лентами вен сверкающий клинок дамасского кинжала и проклинала собственное малодушие и древний инстинкт жизни и лежала, обессилев от проклятий и слез, среди руин и останков, и летела в черную бездну сна без сновидений, похожего на смерть, и в последний миг, балансируя на грани сна и яви, молила о том, чтобы никогда не проснуться, молила того, в чье милосердие не верила.
    А в тысячах миль от старого аббатства в одном из номеров элегантного отеля Элсинг всматривался в темноту широко раскрытыми глазами, тщетно пытался уснуть, но сон не приходил.
    Омытая недавним летним дождем луна заглядывала в окно, вселяла в сердце смутную тревогу. Небо было таким же темным, как ее глаза. Боль не отпускала, только стала глуше, мириады серебряных иголок вонзались в его тело. Он лежал очень тихо, прислушиваясь к себе, охваченный душным страхом. Сердце билось о ребра — точно птица металась в клетке.
    Страх перед бесконечной пустотой, перед забвением, вечной ночью жизни и тьмой, а затем — тоска, пронзительная и неумолчная, необъяснимая. Он вспомнил ее забинтованные руки, и воображение помогло ему увидеть то, что скрывалось под бинтами : тонкие и еще не зажившие шрамы на внутренней стороне запястья, там, где кожа особенно нежна, почти прозрачна, и под ней просвечивают синеватые ручейки вен, и ему захотелось прижаться к ним губами и вдохнуть аромат ее кожи и исцелить ее боль, и в то же время он испытывал некоторое подобие отвращения при мысли о том, что эти неровные линии являют собой следы ярости души против тела, слепой и безумной, а еще они были своего рода знаками любви, любви настолько ему чуждой, что все его существо отвергало ее.
   “Никогда , - сказал он себе. - никогда я не вернусь, никогда, у меня не достанет сил ...”
    Он снова почувствовал головокружение, мир покачивался перед его глазами, изменчивый и зыбкий, смутные тени метались в углах, извиваясь в причудливом танце.
    Никогда — это так долго, так невыносимо долго, ... я этого не хочу....
    Гремучие змеи извивались бесчисленными кольцами под холодным светом луны. Он видел, как вздымаются и опадают их капюшоны, видел темные раздвоенные языки, высовывающиеся из полуоткрытых ртов, зловещий блеск их глаз ...
    Он вздрогнул и проснулся. Змеи исчезли, но ощущения остались. До рассвета было еще далеко, ночь была прекрасна как никогда.
    Где-то в облитой зеленоватым лунным серебром дали она звала его, и этот властный и несмолкаемый зов проникал в его кровь и овладевал его сознанием подобно медленно действующему яду. Он вспомнил ее слова “ ... ощущение, испытываемое морфинистом, лишенным губительного и сладостного зелья ... “
  - Я возвращаюсь...
  - Он возвращается. Доктор, смотрите, он приходит в себя. Ну вот, а мы думали, что мы вас уже потеряли. Что с вами случилось ?
  - Что ... где я ?
    Боже, как больно! Будь милосерден.
  - Вы в Тонбриджском госпитале. Вас нашли на Восточной дороге три дня назад. По - видимому, вас сбило машиной, и водитель не остановился. Правда, был туман, он мог подумать, что сбил оленя, их здесь много водится. Мы нашли ваши документы в машине, мистер Элсинг. Она стояла на обочине. Зачем вы вышли ? Вы видели, кто вас сбил ?
    Он все отчетливо помнил.
  - Позовите полицейского.
  - Я здесь. Я инспектор Финнли.
  - Я ехал ... я ехал в аббатство Мелфорд. И оставалось уже несколько миль, когда я вдруг ощутил ужасную головную боль. Мне казалось, моя голова сейчас расколется на части. Потом меня начало тошнить. Я остановил машину и вышел. Меня просто наизнанку выворачивало. Я увидел свет фар. Машина ехала со стороны аббатства. Это была большая машина, инспектор.
  - Продолжайте.
  - Я видел ее всю в свете фар моей машины. Водителя я не смог рассмотреть, но автомобиль видел достаточно хорошо. Это был “ роллс - ройс ”, я знаю эту модель. “Роллс - ройс - фантом“ цвета старого бургундского, классическая модель тридцатилетней давности. Вы легко сможете ее найти, инспектор, таких машин во всем мире не более десятка. Я даже часть номера запомнил : три четверки подряд.
    Инспектор Финнли вернулся через час. За это время Элсинг узнал, что у него две глубоких раны на правой стороне лица и сломано несколько ребер, и что он три дня пролежал без сознания из - -за черепно - мозговой травмы. Голова у него болела и сейчас. Лекарство, которое ему давали, было бессильно, а превышать дозу было слишком опасно.
  - Мистер Элсинг.
  - Да, инспектор ?
  - Боюсь, вы что - то неверно запомнили или увидели.
  - Что вы хотите этим сказать ?
  - Во всей стране только две таких машины. Одна из них в ремонте и находится там уже неделю. Это несомненно. Кроме того, в ее номере вообще нет четверок.
  - А вторая машина ?
  - Вторая машина не может быть той, которая вас сбила, хотя в ее номере три четверки идут подряд.
  - Но почему ? Почему ? Она сгорела при взрыве бензобака в автокатастрофе две недели назад вместе со своим владельцем, Гордоном Рейнером.
  - Доктор ! Доктор ! Позовите доктора ! У него судороги, и пена на губах. Он умирает !
    Он не умер. Судороги его и впрямь напоминали агонию, на губах появилась кровавая пена, и лицо посинело, как у повешенного. Через минуту он потерял сознание и впал в глубокую кому. Спустя двадцать четыре часа она прекратилась так же внезапно, как и началась.
    Врачи не отпускали его из больницы, но его их мнение не интересовало. Он вышел на улицу, освещенную солнцем, и улыбнулся. Ослепительной и радостной улыбкой человека, который умеет быть неотразимо очаровательным, когда хочет этого. Это была улыбка человека, предвкушающего все удовольствия мира. Человека, не испытывающего боли. Человека, наслаждающегося жизнью. Счастливого человека.
    Он посетил дорогой магазин, так как любил роскошь. Вышел из него одетым в элегантный черный костюм. Черный - цвет траура, но он не был таковым для него. Он не стал надевать галстук, и ему было безразлично, как это выглядит со стороны. Ему просто так хотелось.
    Он шел на встречу с ней, но не стал покупать цветы. Он их не любил, и она знала это и никогда не ждала их от него.
    Он любил ее достаточно сильно, чтобы простить ей все, что она когда - либо сделала с ним или когда - нибудь сделает. Теперь он это понимал. Око за око, боль за боль, и блаженство за блаженство.
    Он усмехнулся.
    Время боли кончилось.
    Они встретились в тисовой аллее, ведущей к воротам старого аббатства. Ветер выл под карнизами и пел вокруг них. Она посмотрела ему в лицо, и его взгляд обжег ее, точно раскаленная добела сталь, и она узнала его, и его лицо было тем лицом, которое она помнила, только ...
    Две тонкие длинные линии шрамов, начинавшиеся почти у самого виска. Со временем они побледнеют и поблекнут, но все равно будут заметны. Что из того? Она уже любила их: это был священный знак, знак того, через что ему пришлось пройти, то была печать земного ада, след великого сражения, безмолвного и сокрытого от глаз.
    Ты любишь?
    Да, я люблю, да, я любила, да, я буду любить.
    А истинная любовь не умирает.