Безумие приходит нежданно. Оно просто сбрасывает человека с того лезвия бритвы, которое он считает надёжно сложившейся жизнью.

Так было с Альбертом Джонсом. Безумие чуть толкнуло его и поломало хрупкое, бесконечно тонкое равновесие его жизни. Оно убило его, ибо что есть человек без жизни, которая – все его мысли, уверенности и фантазии?

Он работал наблюдателем в Центре исследования пространства. Срок его работы был достаточно долог, и прервался только всемирно известной аварией в столь же известной Лаборатории-Сети.

Он был наблюдателем. Он и ещё сотни были первыми жертвами в великой череде исследовательских катастроф. После этого случая лаборатория была закрыта на год, и возобновила свою работу только после включения в устав Центра обязательной статьи о наличии акта признания самоубийства каждого из наблюдателей.

Оно и немудрено – ведь тогда ещё никто не мог снять результаты аппаратными средствами. Гипергравитационные поля выводили из строя любые системы, основанные на электромагнитных волнах. Что ж, их место заняли люди.

Транспортник отчалил, наполнив дрожью фермы креплений.

Джонс открыл тонкую узкую дверцу, тяжело скрипнувшую в звенящей тишине стальной паутины, боком втиснулся в неё и задраил изнутри.

Сев на жёсткое кресло, он утопил клавишу прибытия. Ожил круг коммуникатора.

- Наблюдатель Джонс?

- Да.

- Герметизация.

На Джонса и его кресло опустился прозрачный цилиндр. Уйдя в пол, он остановился.

- К работе готовы?

- Да.

- Предупреждение через десять минут.

Джонс вдруг представил себе, как оператор перебрасывает тумблер на деление и на экране перед ним вспыхивает новое имя.

“Муравейник” – подумал он – “возня насекомых. Он там, за пультом, мы здесь, каждый в своей ячейке. Мы пчёлы. А то, что в центре – наш мёд. ”

В его голове всплыла старая фраза про кувшин, но он прогнал её прочь.

Джонс откинулся в кресле. Попытался устроиться поудобнее. Бесполезно.

Стараясь расслабиться, Джонс разглядывал модуль, в котором протекали опыты - сетчатую конструкцию из нержавеющей стали. Эта тускло поблескивающая серебристо-серым паутина, растянутая в десятках кубических километров пространства, словно сложный узор, сделанный линиями серебра на чёрном фарфоре темноты, недвижимая на взгляд, но тихо, неуловимо звенящая, действовала на него успокаивающе. Он любил её строгую пропорциональность, предназначенную единственной своей цели - изучению. Это пришло не сразу. Он хорошо помнил, как тогда, в первый раз, его бешено трясло, когда он сел в кресло. Ему казалось, что опыт необычайно опасен, что его неминуемо убьет. Так подействовала на него паутина в первый раз. Непонятно почему. То ли от его неприязни к паукообразным, то ли ещё что. Он напряжённо всматривался и вслушивался в пространство вокруг. Но ничего с ним не случилось. Когда перед ним вспыхнула яркая голубовато-синяя звезда чистого цвета сапфира, он начисто забыл о страхе, залюбовавшись её сиянием. Он всегда любил чистые цвета. Как заворожённый, он вглядывался в свечение реакции, наслаждаясь им, как дивным цветком...

Из камеры он выбрался счастливый, на дрожащих ногах, но неизмеримо радостный. Ещё лучше ему стало, когда на выходе автомат пропел ему высоким сопрано: " Вам премия, мистер Джонс. Благодарим Вас."

Он кутнул: поехал домой на "химмель"-такси. Машина удобно устроила его, предложила бокал какого-то напитка и убаюкивала музыкой всю дорогу. Правда, карточку попросила вставить вперёд.

Он тогда до утра ходил по своей аэровилле, возбуждённый этим взрывом красоты. Заснул под утро и спал глубоко и спокойно, на редкость за последний год.

- Всем наблюдателям!

Джонс вздрогнул. Коммуникатор же продолжал:

- Всем наблюдателям! Приготовиться к работе. На последнем, восьмом, сигнале цепи питания отключаются. Имеющие неполадки в смотровых кабинах, доложите о них до истечения сигнального ряда.

Джонс глянул на блок-отчёт системы безопасности. Ряд зелёных огоньков привычно успокоил его.

Сигнальный ряд пульта вспыхнул голубым, мигнул, и, вместе с сигналами коммуникатора, начал отсчёт. Но на четвёртом вдруг застыл.

Коммуникатор забурчал:

- Задержка.

Джонс откинулся, слегка раздражённый помехой в привычном порядке.

Через несколько минут отсчёт возобновился, но лёгкое, неопределённое чувство недовольства не ушло.

Последний сигнал. Светящийся перед Джонсом пульт потух. Он наклонился вперёд, всматриваясь в центр паутины.

Лёгкая дрожь сотрясла конструкции модуля. Низкое гудение заполнило пространство.

Джонс с непривычной тревогой слушал его. Такого раньше не было.

В центре, где и положено, возникло серо-жемчужное облако. Дыма? Газа? Джонс не знал. Но оно было привычно, и он немного успокоился. Сейчас оно медленно посветлеет, покроется бегущими белыми линиями и вспыхнет яркой звездой.

Вот и линии. Но не белые. Ядовито-жёлтые.

Вдруг гудение пропало. Джонс, уже привыкший к нему за несколько минут, снова вздрогнул. Вслед пришло чувство облегчения, что обычный порядок восстановился.

И тут облако взорвалось. Не засияло мягко, а выбросило вон из себя ярко-оранжевые лучи, рваные веера света, бешено дёргающиеся в злобном спазме, жгущие собой пространство вокруг. Оранжево-янтарное пламя захлестнуло конструкции, грызя и высасывая их, словно червь, сотканный из рваных нитей огня, меняющий форму, словно бредовая фантасмагория, марево агонии сознания.

Червь жрал балки, выпивая закалённый металл словно воздух. Он выел сталь центрального крепления детонирующего агрегата и разорвался на десятки червей, бешено устремившихся вдоль балок, поглощая их со скоростью звука... Части паутины, сверкая пожирающим их янтарным пламенем, оторвались и полетели вниз, туда, где зарево уже охватило основные опоры, разбегаясь адской эстафетой по растяжкам и струнам модуля. Спустя вечность, отмеченную щелчком стрелки часов, они тяжким ударом сотрясли сеть, пустив по фермам волну бьющей воздух вибрации.

В беснующийся кавардак пламени зазубренным ножом врубилась сирена, ревущая где-то вдали, заметались вспышки прожекторов, зарычали роторы аварийных транспортников - воцарился классический, первозданный хаос.

 ...Джонса вызволили не сразу. Когда транспортник причалил, волна пламени была в нескольких минутах. Спасатель был напуган и зол, и зрелище бьющейся в флегласс фигуры отнюдь его успокоило. Он попытался было доораться до Джонса, хоть как-то попытаться успокоить его, заставить отстрелить вручную защитный колпак, но бесполезно. Матерясь и со страхом оглянувшись на пламя, он скользящим ударом раскрошил камеру наблюдения, врезал Джонсу кулаком в подбородок и зашвырнул в кабину. Оторвавшись на максимуме, он бешено лавировал среди ферм, уклоняясь от дрожащих голодных огней. Джонса на поворотах било о пол и борта, но он не чувствовал этого. А может, ему было всё равно.

Безумие убило Джонса не во время паники. Касание его пришло чуть раньше.

...Оранжевый, оранжево-янтарный, цвет абрикосового джема. Как он ей нравился... Она любила этот цвет. Он всегда удивлялся, спрашивая, как она может объединять в себе строгий вкус профессионального дизайнера и эту страсть к чересчур яркому аляповатому, как он считал, цвету. Она улыбалась, ерошила его волосы и говорила, что он ни черта не понимает в ней. Пусть так. Верно, он так и не смог узнать её до конца. Она так и осталась для него прекрасным секретом, неразгаданной загадкой, недослушанной до конца волшебной сказкой. Тайна всегда скрывалась в ней, как чёрный бриллиант в ночи. Длинные чёрные волосы, радостная улыбка, серебристый смех, тонкие прекрасные руки - всё скрывало за собой прекрасное неразгаданное, которое вдруг сверкало одной из своих бесчисленных граней неожиданности. Он любил её. Стройную и высокую, печальную секунду назад и восхищённо-радостную сейчас, живущую каждое мгновение времени. И она любила яркий желтовато-оранжевый цвет.

Как ни странно, именно цветовое наслаждение соединило его с ней. Он помнил, как из чистого любопытства забрёл на выставку интерьеров. Бродил по этажам, с интересом вглядывался в декорации комнат, что-то ему нравилось, что-то нет... Все интерьеры смылись и улетучились, оставив в памяти пустой серый след. Все, кроме одного.

Глубокий синий, сапфировый цвет стереостен-"миражей", будто бескрайняя бездна. И в этом безграничном пространстве почти беззвучно, едва слышно потрескивая, струились вверх и исчезали языки зелёного сияния.

Оба оттенка, синий и зелёный - мерцающий, словно пламя - были подобраны сказочно прекрасно, с божественной верностью, и чувство чёткого волшебного равновесия, хрупкого, как алмазный хрусталь, ввергло его в эйфорию восхищения, когда ни слова, ни мысли не были нужны, и одно безмолвное преклонение перед прекрасным и наслаждение красотой легко и свободно выражали целый мир чувств, который возник в его сознании.

Поражённый и взволнованный, с безотчётной радостью сознания, что существует такое чудо, он безмолвно простоял там несколько минут. И только голос вывел его из состояния отрешённости. Он не сразу понял вопрос, плохо соображая, что происходит вокруг, и лишь со второго раза уяснил смысл:

- Вам понравилось?

- Просто слов нет - честно ответил он. Она улыбнулась и спросила ещё о чём-то. Он что-то ответил, глядя в её глаза, и почувствовал, как интерьер отходит на задний план и его место заняли её лицо и голос. Как заворожённый, он вглядывался в неё, отвечал на её вопросы, движимый одним лишь желанием - побыть рядом с ней хоть на секунду дольше. Он словно попал во власть волшебных чар...

Он боготворил её.

И только через месяц после свадьбы узнал, что она - дизайнер, и именно её творение так приковало его тогда.

Оранжевый цвет... Когда они купили аэровиллу, она полностью переделала её. Вышвырнув к чертям всё из комнат, она превратила дом в феерию, сверкающую сказку. Её талант сделал её реальностью, настолько прочной, что он за три года ни разу не смог представить себе дом, как простую уютную берлогу. Это всегда было чудесное воплощение красоты и спокойствия. Ни разу ему не захотелось оттянуть возвращение домой. Всякий раз он стремился туда, как в сказку, защищающую его и растворяющую внешний мир, сказку, где главной волшебницей была она - Джоан.

Так было три долгих года. Три коротких года...

Они отправились к морю. На новом аэрокаре, купленном специально для этого.

Он хорошо помнит тот полёт. Он летел над горами, ныряя в ущелья и взлетая выше пиков, рискуя, но наслаждаясь её смехом и радостью. Её рука сжимала его руку, и он был счастлив.

Солнце овевало блеском снега, и ветер пел вокруг машины.

Взрыв прозвучал неожиданно. Яркая точка вспыхнула в тишине, и, разорвавшись, начала падать вниз.

Он не сразу понял, в чём дело, и потерял секунду, прежде чем начал разворот с набором высоты.

Маневр не спас положения.

Раскалённый обломок взорвавшегося в разреженном хрустале воздуха кара с неумолимой точностью ударил в нос их машины.

...Заснеженный каменный склон понёсся навстречу, и Джонс в последней отчаянной попытке сломал себе руку, но ещё до того, как хрустнула кость, он бесстрастно осознал. что всё это бесполезно. Смерти не избежать...

...Когда он очнулся, вокруг стояла тишина. Он попытался выпрямиться, и снег, засыпавший его. громко захрустел. Резким движением он отбросил мокрые волосы с лица и огляделся, не поворачивая головы.

Прямо перед лицом, в полуметре, была серая гранитная стена. Мимолётное ощущение, что прогнись металл кара ещё сантиметров на десять. и он был бы трупом, исчезло, выброшенное мыслью: он убил Джоан.

Справа от него, под осколками стекла, припорошены снегом, темнели её волосы.

Он потянул на себя руки, почти не чувствуя боли в сломанной левой. Начал было разгребать снег, осыпавшийся на них, но, прикоснувшись рукой к её шее, понял, что это бесполезно. Она мертва. Она мертва, и он убил её. Убил лишней секундой промедления. Развернись он раньше, и осколок миновал бы их. Но он замешкался. И убил её.

Он откинулся на снег и застыл в неподвижности. Его лицо потеряло всякое выражение. Теперь, когда Джоан мертва, ему всё равно.

Через неделю он вернулся домой. Левая рука была в хирургическом фиксаже. Он долго стоял у порога, привалившись лбом к двери и боясь вставить ключ. Дом и Джоан были для него нераздельны. Но Джоан умерла. Наконец он отпер дверь и вошёл.

Привычные краски захлестнули его. Он снова вернулся в сказочное царство. Но Джоан, его богини, не было. Краски привычно окружали его чистой волной. но он не чувствовал больше их очарования. Волшебство дому придавала Джоан, но теперь её не было и океан цветов был просто механической иллюзией. Во внезапном приступе ярости он рванулся к управляющей консоли и уже занёс руку, чтобы сбросить настройки на ноль... но не смог. Уничтожить последнюю память о ней...

В ту ночь он до рассвета бродил по комнатам. Разглядывал и трогал вещи, к которым прикасалась она...

Книга, раскрытая и брошенная переплётом вниз, незаконченный эскиз на мольберте, краски... Он словно был в музее. Величественном храме, посвящённом Джоан. Он всё время безотчётно надеялся, что Джоан здесь, в соседней комнате, сейчас она войдёт, засмеётся и обнимет его... Он тревожно прислушивался, стараясь уловить её лёгкие шаги... но тишина молчала.

Он не плакал. Его лицо застыло ледяной безжизненной маской.

Он законсервировал все её комнаты. И особенно постарался над её спальней, выполненной в её любимом цвете. Янтарно-оранжевом.

На другой день он увидел приглашение Центра. Он принял предложение. Платили более чем нормально, а опасность его больше не тревожила. Он подписал контракт, но взял отсрочку на полгода.

Эти полгода он провёл как в склепе. В пустом доме, наполненном цветными призраками. Днём отключал хромоокружение и отсыпался, а ночами бродил среди мёртвого царства сполохов.

Потом начал работать, и ему стало легче.

Спасатель, злой и усталый, вытащил Джонса из катера и сдал на руки медикам.

- Он спятил, бился о смотровую защиту.

- Стресс, - ответил один из медиков. - Мне кажется, вполне излечимый.

Он ошибался.

Сейчас Джонс почти не реагирует на окружающее. Он безмолвен. Ему на всё плевать, и он бесстрастно смотрит в стену.

В его палате янтарно-оранжевый полумрак, оранжевые волны шипят, гладя оранжевую гальку, и та шелестит, послушная воле оранжевого прибоя...

Так попросил он сам. Ему легче и спокойнее в этой иллюзии стереостен.

Иногда в оранжевом мираже к нему приходит Джоан, смеётся и обнимает его. на волосах её дрожат полупрозрачные оранжевые брызги...

В такие моменты он счастлив. Он улыбается и засыпает после её ухода.

Иногда в оранжевый воздух со свистом врезается горящий обломок, и в оранжевой мгле он видит её волосы, полузанесённые снегом...

На Джонса находит, и он пытается руками разорвать себе горло, но его ногти, подпиленные полукругом, не в силах прорвать и бумаги.

Тогда Джонс отгораживается руками от мира и тихо, беспомощно рыдает.

А вокруг него, шипя и шурша, оранжевый прибой лижет оранжевую гальку, и оранжевый мираж укрывает его боль.

Он безнадёжен. Эту палату с прибоем закрепили за ним навечно.

г.Тюмень, 23.11.1995
Правка – 2001

MaxLife. Тьма

...Алкогольный туман плавил и раздваивал всё перед глазами: сигаретный дым, мутные бокалы, битком натисканные пепельницы, мятые, несвежие лица официантов и пустые, пьяные лица клиентов, развязный хохот блядей, которым впору носить ценники мясистых частях. И огонь спирта уже не ощущался языком...

Я сижу на эстраде, чуть трогая струны гитары и смотрю сверху на это пропахшее потом и спиртным людское стадо. Жаркий спёртый воздух обтянул череп тонким, полуощутимым саваном боли, заколов его на лобных долях. Казалось, вместо мозга в голове резиновый шар, надутый испарениями спирта, мягко выдавливающий глаза наружу. Вместо хрусталиков - капли серной кислоты с битым стеклом и иглами. Пересохшие от спирта рот и глотка покрыты слоем горькой слизи, закутавшей язык.

Зная, что будет хуже, я ищу секундного облегчения в глотке из стакана.

Три часа утра. Мой измятый жилет и рубашка осыпаны, как пылью, сигаретным пеплом. Пальцы едва чувствуют гриф.

Три часа. Пот пропитал мои волосы, как безвкусный парикмахер, приклеил пряди ко лбу; промочив брови, капли стекают в глаза, скользят по щекам. Насквозь мокрая рубашка, как продажная девка в постели, льнёт к телу.

Я утираю лоб, страхиваю руку от влаги; солёные брызги падают на пол, на пыльный паркет, образуя грязные лужицы.

Три часа. Ночной ресторан.

Несколько широкоплечих, как шкафы, серых тварей возникают у эстрады; от них тянет уличным холодом и выхлопами двигателя. Все поголовно затянуты в тяжёлые кожаные пиджаки, из-за воротов которых веют пропитанные запахом пота душные струи.

Лица всех пятерых имеют нездоровый оттенок, как и у большинства посетителей этой дыры, цвета серой глины. Коротко остриженные, с развитыми челюстями, грязными руками, вытаскивающими измятые сигареты из замусоленной пачки, они похожи на подвальных крыс. Насквозь пропитые голоса кричат мне:

- Эй, лабух, сыграй "Звёздную пыль"!

Промаргивая больными глазами, я устало качаю головой и едва шевелю распухшим языком:

- Я не знаю "Звёздной пыли".

- Хорош ломаться, играй!

Я устало повторяю:

- Я не знаю этой мелодии.

Один из них подходит ближе; волны спиртных паров достигают меня со словами:

- Ты, пидор! Я сказал: играй!

- Я не знаю.

- Не пизди!

- Да пошел ты нахер! - устало и озлобленно отзываюсь я.

Он подоходит вплотную:

- Что ты сказал, сука?

- Пошёл нахер! - повторяю я.

Молча он уходит из зала. За ним идут и остальные крысы.

Через полчаса официант подходит ко мне и тихо говорит:

- Андрей, тебя зовут.

Слова слабо бъются о спиртные стены моего сознания, и я слабо отвечаю:

- Кто?

- Какой-то мужик, - в зрачках официанта плавает страх. Но я не придаю этому значения - память промыта спиртным ручьём.

- Где?

- В соседнем зале.

Я оставляю гитару у стула и схожу с эстрады. Динамики уже несколько часов орут блатняк, так что моё отсутствие незаметно.

У дверей зала кто-то подходит ко мне и, пока я пытаюсь сфокусировать на нём сочащиеся болью глаза, бьёт меня в живот. Согнувшись, я погружаюсь в серый тошнотворный туман.

Шум, коридор. Змея боли сворачивается и распрямляется в желудке, гложет мозг.

Холод, хруст.

- Натри ему морду снегом! - чей-то голос.

Меня обтирают снегом. Я открываю глаза.

Меня держат двое "крыс". Тот, что приказывал мне сыграть "Звёздную пыль", говорит с пьяной тупой ненавистью:

- Что, ублюдок, очнулся? Ты зря сказал это. Ты об этом запомнишь!

Несколько ударов по лицу. Ком снега в лицо, в ссадины.

- Но я сегодня добрый. Ты слышишь, мудак, - он поднимает мою голову за волосы - дядя сегодня добрый! У тебя ведь похмелье, плохо тебе, сука? А я дам выпить лекарства. Боль как рукой снимает...

он достаёт из кармана аптечный пузырёк. Одна из "крыс" протягивает стакан. Он опоражнивает в него склянку.

- Крутое лекарство, - повторяет он, - боль как рукой снимет.

Достав из кармана кусок медной проволоки, он раскаляет его на зажигалке и с садисткой улыбкой погружает в стакан. Шипение, и едкий пар щекочет мои ноздри. Формальдегид! Я рвусь из рук, ужас перед стаканом, полным метилового спирта, выкручивает суставы. Я открываю рот, чтобы закричать, но безжалостный, адский удар под ложечку лишает меня воздуха и, рефлекторно сглатывая, я чувствую на языке страшный вкус смертельного алкоголя.

Несколько дробящих ударов в лицо. Скрип сугроба.

Вечность.

Чьи-то руки ощупывают меня,переворачивают. Чьи-то голоса звенящей невнятицей кричат в ушах.

Вечность.

Звон в голове, шум, качка, острый запах выхлопов...

Вечность.

Мутный свет как крапива по воспалённым глазам. Чей-то стон. Движение. Колющая боль. Какофония звуков.

Вечность...

Комната, полная мрака. Здесь холодного, там жаркого.

Скрип двери, шорох шагов. невнятный шёпо, снова шаги. Скрип двери. Опять шаги.

голос сверху и сбоку.

- Как вы себя чувствуете?

Я молчу.

- Вы не спите.

- Нет.

- Как вы себя чувствуете?

- Почему я не умер?

- Сколько вы выпили?

- Сто пятьдесят грамм.

- Сильное разведение.

- Лучше бы я умер.

Звук сглатывания, тон чуть выше:

- Вы знаете?

- Да. Я ослеп. Я никогда не смогу видеть.

- Жизнь не кончается.

- Нет.

- Вы можете изучить систему Брайля.

- Зачем.

- но вы должны жить.

- Зачем.

- Ведь вы не хотите умирать.

- Зачем.

- Ведь вы музыкант,..

- Да.

- ...вы можете играть...

- Зачем.

- Зрение не самое важное.

- Нет.

- Хорошо, - голос звенит болью гортани. вздохи влажны и более громкие, - но ведь как-то вы должны жить!

- Не надо плакать, - я нахожу её руку и глажу её, - жизнь горька, но слаще её нет. Я не умру. Жалкий осколок не стоит дерьма, тем более женских. Я бесполезен и сгнию со временем. Жизни нет прока от мертвеца, а мне нет прока от жизни без света. Но я не умру, пока не придёт время. Не плачьте, прошу вас. Здесь нет трагедии. Всё просто. Я был третьесортным ночным лабухом, а стану торфом и мой мозг сгорит в могильных огоньках. Вам не надо плакать. Для меня здесь нет трагедии.

Всхлипы громче. Я прижимаю узкую нежную руку к щеке.

- Сколько вам лет?

Всхлипы громче.

- Простите. Я не должен был спрашивать. Заставлять вас представлять...

Откровенные рыдания прямо надо мной. Я приклоняю девичью голову к своеё груди и глажу по волосам, утешая. Слёзы пропитывают пижаму на груди. Я снова шепчу утешения.

Время.

Всхлипы тише. Я целую её и отпускаю.

- Ничего... Успокойтесь, прошу вас. Вы живы и будете жить. Не надо плакать надо мной. Вы молоды, сильны, и жизнь не сломает вас. Не надо плакать.

Её тонкие пальцы порывисто сжимают мою кисть.

- Спасибо... вам. Извините меня, пожалуйста...

Шорох. Шаги. Скрип двери. Шаги приглушены и убегают.

Вечность. Тьма.

Голоса. Вопросы. Ответы.

Вечность.

Вечность.

Вечность.

Вечность.

Бюрократия. Вечность вечностей...

Вечность.

Звонок. Ощупывая стены, подхожу к к двери.

- Кто?

- Это... Это я.

Девушка.

открываю.

- Заходите.

- Простите меня, я...

- Не надо.

Стены.

- Садитесь.

Сглатывание.

- Я... я не мог вас забыть. Я... хочу сказать...

- Я понимаю.

Тишина.

- Подойди ко мне.

Шорох. Шаги.

- Сядь.

Я глажу её волосы. плечи. Она дрожит от горького, болезненного счастья. Я целую её.

Тишина. Горькая, пронзительная радость.

Время. Она рядом со мной, и я счастив. Она рядом.

Нежность губ на моей щеке. Шорох.

- Я наведу порядок.

Шорох. шаги.

Шум воды. Шорох, плеск. Поток холода.

Прикосновение. Её губы.

- Пожалуйста, дай гитару.

Гладкость прохладного грифа. Лезвия струн под пальцами.

Холодные, тихие аккорды счастья срываются и падают в тишину комнаты.

Тишина.

Время.

- Мне пора.

Я иду за ней к двери.

- Я приду.

- Да.

Она приходила, наводила порядок, готовила, ходила в магазины и слушала мою гитару. мы не спрашивали.

Бездна тишины и горького рая.

Мы ходили гулять, я старался на слух осваиваться и просил её уводить туда, где никто не бросал на нас взгляда. Я начал оживать.

Время уходило, и время шло. Время. Время. Время...

Резкий стук.

Я уверенно и тревожно подбегаю к двери, впускаю её, закрываю дверь.

- Что случилось?

Она плачет.

- Я едва убежала... Они...

- Не надо, милая.

Я прижимаю её к себе. Она дрожит, и я обнимаю её крепче.

Тишина.

- Позвони.

- Меня не ждут.

Я снова обнимаю её.

Сон. Тишина. Ровное дыхание на моей груди.

Пробуждение. И, хотя глаза темны, я знаю, твёрдо знаю, что она стоит посреди комнаты и лучи солнца золотят её прекрасную наготу. Она оборачивается ко мне.

Она прекрасна.

- Я сроднился с тобой. Ты - это ты.

- Да.

Слёзы легко капают из её глаз. Я прижимаю её к себе. Волны счастья бьют из неё и окутывают нас звенящим облаком.

- Я буду с тобой. где бы ты ни была.

- Да, да, да...

Я целую её. И моё искалеченное, издёрганное сознание погружается в солнечный свет, в мягкое счастливо тепло её души.

Вечность...

- Мне пора идти.

Поцелуй.

У двери я протягиваю ей связку ключей.

Она улыбается.

Вечность.

Её нет. Я разбиваю часы, ощупываю стрелки.

Её нет. Я знаю - беда.

В рукаве - нож. ещё с ресторана.

Опасность и ярость огненным стоном жгут меня.

Дверь. Улица. Я бегу.

Улицы... Лестницы... Чёртовы лестницы!

Я натыкаюсь на дверь.

Сердце стучит, как скорый на стыках.

Звонок.

Шаги.

Глухой голос:

- Кто там?

Удар всем телом в дверь, как в туман.

Скрип металла, вопль. Я разбил чей-то череп дверью о стену.

Её плач, крики.

Ещё двое. Нож выплёвывает лезвие. Проламываю голову одному, перемахиваю горло другому.

Ещё один. Оставляю нож в его лице и влетаю в комнату.

Её плач, горькие, безнадёжные рыдания.

- Лабух, сука! - ненавистно знакомый голос - так ты не умер! Смотри, что сейчас будет с твоей блядью!

Мебель. Я лечу на пол, слыша:

- Вот так, сучка! - и её стон.

С громким шорохом всё вокруг рассыпается в пыль.

Я перед ним. Движенья замедленны. Она умерла.

Я сплёвываю кровь. В последний раз.

- Я не увидел её, но я узнаю, как умрёшь ты.

Он метнулся в сторону.

- Так ты же слепой, сука!

- Да.

Он смеётся, диким, звериным хохотом-воем.

Выстрел. Ещё.

Удары в грудь, живот.

Он зажат в углу.

Я не умру, пока его не прикончу.

Я двигаюсь к нему.

Пули вырывают клочья плоти из тела, но не останавливают меня. Ничто не может меня остановить. Я уже мёртв.

Я чувствую, как ужас передо мной давит его в стену, в пол.

Он запускает мне в лицо разряженным пистолетом.

Вбивая его в угол, я выкручиваю его шею, как осиновый прут, до хруста.

Мёртвое тело оседает на пол.

Кровь льёт из меня ручьём. капли глухо звенят об пол.

Боль.

Агония.

Тишина...

Омертвевшими губами я шепчу:

- Я люблю тебя, любимая...

И из опаловой дали до меня доносится ответ:

- Я люблю тебя, любимый мой...

27.02.1995