Игорь Мишуков. Наши встречи в предверии Книги Судеб
Михаил Смиренный
Михаил Гордый
Иаи мАм
Планеты столкнулись, планеты встали в те места, когда появилось мое меня. Склонились ветви деревьев, содрогнулись венцами цветы, а искра, раздутая яростным ветром, превратилась в мужчину. Пометка на поле, пометка на лице, на правой щеке, как бы отчеркнула то, что справа, и жуткое слева поднялось, как дракон, и пошевелило лапами. Лунный щит, осязаемый отовсюду в полуночи, ощерился, глядя на меня, а я, окровавленный, с только что отрезанной пуповиной, закричал, что на мой крик подняли головы темные силы. И мой крик был ужасен, он был неслышен для общего, но грозен для белого, мой крик был невидим для целого, но с моих уст полетели во все уголки вселенных вестники-вороны, мои сонмы пророков, проповедающие о власти тьмы. Пошатнулось царство беспечности, которому я навязал борьбу не борьбой, а своим существованием, исходившей от меня энергией, которая трансформировалась в тревогу для того, что мечтало о мыслимом, потому что я мечтал о немыслимом, потому что я ждал и жду. Мое меня, которое я все никак не пойму, развязало борьбу за сущее, и я думал в редкие минуты: может быть тот, кто того не хочет, получит, может быть тот, кто показывает, ослепнет, но мне, как врагу этого, нужно было потустороннее. Мои соколы уже гарцуют в небесах, орлы точат со скрежетом когти о темные плоские камни, гепарды, пантеры, тигры, львы готовятся дать бой расплодившемуся животному миру. Планетарные взрывы назрели, и туман, застилающий болотный северный город, показал стальные зубы, и я, восседающий на ветреном коне, вынимаю из ножен карающий меч, вложенный в мои руки огненным дьяволом и одним из архангелов. Мой меч кривой, как рог изобилия, как месяц моего рождения, и, сверкнув серебряно-стальной дугой, я начертал огненную надпись, огненное заклинание на сгустившихся, иссиня-черных небесах:
Время, расступись! Я пройду сквозь тебя, и ты, пробитое моей секирой, грудью и копытом моего коня, отдашь мне свои пространства. Время, расступись! Ты мне неподвластно сейчас, но мы сразимся в далеких потусторонних мирах один на один, где не будет ни твоего, ни моего пространства.. Жди и дай мне проход, пока я тебя не покалечил.
Схлестнутся два разных мира, две разные земли, два разных народа. Из своих резиденций мы будем следить за боевыми заслугами моей и твоей стороны, и все погибнут в пучинах смутного времени, смутного света, когда мы начнем борьбу. Верю, что ты! Верю, что я! Верю, что мы!
Знаю, что эти!
Ждите, мои пространства, завоеванные моими соратниками (ветрами и светилами), когда я, как воля мечтаний, всколыхнусь, чтобы ворваться в царство числа, чтобы быть тем, кем я должен быть
Не случайно я смотрю кинофильмы, не случайно мне кажется бледным яркий свет, не случайно мне нравится спать и то, читая, то, вглядевшись в действие, задумываешься о себе или представляешь уже сформированное для данной секунды. С детства прикасания чьих-то губ я уловил к своим вискам, к своему затылку, к своему лбу, но разве можно назвать головную боль тем метафорическим, которое я изображал, изображаю, изображу. Разве сама головная боль не такова, как ее изображение, не суть как метафора?! Из двух существительных, предполагая очертить связанное со связанным, я не выбираю, а ставлю их вместе, но линейная транскрипция горизонтальна, фоносемантика расположена в плоскости, объем заключен в объем. Одно детство, как следствие родительного припадка или предтеча тысячи лет, вдруг обрастает для нас драгоценными камнями (ясписом, сердоликом, топазом, бериллом), становится двенадцатью месяцами, а, значит, и годом, а, значит, и сферой, но распластанное по этим изумрудам, аметистам, сапфирам, уже не прельщает наших соратников или тех, кто имеет наше имя, но с отрицательным полюсом. Одно детство без вывода, как подтверждение, может обозначить на карте мечтаний город, которого в детстве и быть не могло, которого не тронет алмазное копье и стальное перо, а город появится только как отрок в мучениях.
Я прочитал вчера снова и доподлинно наново книгу, где искал и двойное, и одиночное (то, что два-то опять-таки двойственно, то, что это-имеет после себя обращение к возлюбленной, к молчаливо-мистической А). Да! Я прочитал книгу, но магнетизм тройственного рыцаря не давал мне покоя и, возвращаясь к четырем ветрам, вставшим на четыре угла шахматной доски, к двум светилам, поделившим безличные сутки, я думал, кто соединит порывы и сами звезды. Тогда-то и вспыхнуло: Михаил, который раскидает жемчуга в свои зубы, бриллианты по телу, а лилии - в волосы. Он-число, но не число бесконечного. Он, как меч, но о двух концах.
И не нужно чертить шрам на своей щеке, которая та - иная-жизнь (назовем ее откровением) уже нарисовала его, и я, рожденный в полуночи, зачат на заре, я, изуродованный с детства, с рождения, со времени, когда я не был рожден, я изуродован, чтобы тот или та, встретившие меня догадались о приближении зверя, о моем снисхождении, о моем развенчании. Мой сын, чье рождение я увижу, сын моих исковерканных изображений, сын четырех и двух, вышедший от чресл светил и ветров, не воспоет мой подвиг, а будет обличать мое падение, мой гнет над судьбой, мой неправильный отклик. Он, несущий в себе буквы соединения, спустится в огненной колеснице на плоскость ристания, карая десницей захваченный мной для него объем, и его мать, сложив руки на груди, названьем Елена, поднимет руки, воскликнув: О, господи! Ты явлен мне. Ты мой, я твоя! Мой сын и мой муж - я в тебе!
Но я, твой восьмой, воплощенный и страстный, не сдавшись, не сдамся, и как взмахнут пальмовым пером над головой, и как поманят в прибрежные волны, но остановись, когда поймешь, что ты берег, и пойди, когда узнаешь, что ты волна. Но стоит ли говорить об изречениях, когда предполагается изреченное: двинься берег, остановись волна. Даже старцы-колдуны, изощренные в моих сатанинских шутках, падут по мановению ангельского меча, они принесут черепа в твою радость. О, новоявленный! Природа внемлет твоему крику, подлый младенец. Кого ты убил? Чей прах ты уничтожил? Эти счастливые не желали поклона тебе, они уверовали, что нечему верить, потому что все в едином. Ты, искусивший, отринь от себя завороженных смертью, дай им жизнь, а без жизни дай им бессмертие.
Пусть рабы радуются исцелению, пусть воины возопят отречением. Рабы всегда рабы в пресыщении и в прошении. Лишь вечны те, кто не знает ни смерти, ни жизни, не знает бессмертия.
Не надо явлений! О, новоявленный!
Игорь Мишуков. Осень или число ^.
Посвящается Аок
1.
Мать моя! Что я знал тебе? Как овен, кутаешься золотом удовольствия, потирая свой бок о мой панцирь? Как скорпион, подползаешь началом, извиваясь предательством и концом? Или, как дева, неслышно встанешь за мной, целуя ядом любви затылок младенца?
Но страх не крадет равнодушие, когда отсутствуют маски смеха и ужаса. Я, похороненный бес поля в безбрежности, не видел, как из отверстий моей прародительницы, спящей в бриллиантах, карбункулах, выползает Пернатый змей, вылетают стеклянные яйца вселенных. Эти мутанты четырежды прокляты своими отцами: огонь непокорен водам, лазурь нависает на землю. Все раздавило всех, и хаос орудует всеми.
Мать моя! Пряди белого в красном волосе! Твоя многоликость, сон и молчание выдают наше тайное: нет плода от любви и любовью повенчанного. Спи, моя милая и единственная! Забывай в государстве рождения о пространстве убийства и прими немоты мой напев, как одно, неизменное:
Мама! Милая! Я тебя люблю!
2.
Когда Земля была крохотной, и ничто не предвещало моего скорого путешествия, мальчик Петя не лежал еще в колыбели, но два человека, мужчина и женщина, убитые первым и мертвым наследником, поднялись из могил Аленой-наследницей. Малютка молча озиралась карими глазами, которые были влажной землей и слезами моллюска. Эти глаза вытолкнули из зрачка двух чаек. Орудие Алены разлилось мускусом в скукоженной девочке. Родители, словно вампиры, потянулись: мать - к свободному полету, отец - к женскому теплу. Но улыбка Алены, уже полной красного молока, погрузила мир в ужас, и оба родителя, бледных от счастья, не могли целовать эту жизнь, эту дочь, эту мать. И события, вроде не связанные и крохотные, как Земля, вдруг воссозданы мной уже после того, как я понял, осознано вывел: ничто не ошибся и никто не ошибка.
Как велико было я - часть из двенадцати, поле из поля. Я велик, как упавший на вас, я ничтожен, как падший оттуда, и мое странствие к вашей капле все уже, чем шире ваш океан, потому что я летел, как гром, к неведомой точке, а познал, что я - атом, а вы - это мрак. Бесчувственный, я догадался о приближении чувства к чувству, и неравенства моего настоящего-бывшего уничтожили мое будущее. Моя левая рука тянется к молочно-голубому селениту, чтобы дать сообщение незнакомой матери, правая же обнимает знакомую маму. Лунные фазы не дают мне покой, а в дни полнолуния, наполняясь белым сиянием, вспоминаю, что я - только угол окружности, не забуду, что я - серебристый рак.
А вечно женственная вечно спит в своей притягательности - неуловимая истина. И чтобы возникли мы, извечно действует вечно мужское - хаос. Но дети, раскиданные по миру и живущие независимо - это не мир. Поэтому мать отрыгнула уже закалено безжалостное. Стальное дитя - Пернатый змей, металлический ящер дохнул со своей пирамиды, и вниз по ступеням стелился его таинственный и бездеятельный соратник - ужас.
Дотронувшись до селенита или в мечтах обняв твою плоть, я не знаю: шлю ли сообщение моей матери или пишу эти письма любимой маме, но я верю, что мои слова помогут тебе, если ты спишь, если устала. Я верю, что ты меня помнишь, кем бы я не был, кем бы не стал, ведь ты - моя милая милая мама. Пусть Пернатый змей наслаждается своей властью, своими войнами, но мне, серебристому раку, надоело быть попираемым чудищем, впиваться клешнями в стопы астрального воина, который под вечное уханье филина никогда не убьет многоглавую гидру. Я хочу выбросить лунный камень, этот передатчик на вышние планеты, я жалею, что появился из тьмы, вступив в храм Пернатого змея. Животное разинуло на меня пасть, когти направило в грудь, гипнотизируя перьями и кончиком хвоста. Оно послало разведчика, чтобы уничтожить ваш чувственный мир. Своей похотью оно соблазняло. Оно ласкалось как котенок, а вцеплялось как ягуар. Наша экспансия казалась нам спасением, но радугой опустилась на земной склон ты-моя Алена, угощая соком любви, забродившим и готовым выплеснуться за край твоего тела. Чайки взвились над горизонтом, свободные птицы, и пусть химерическим, но все-таки солнцем хлынуло в мой снежный дух: не надо полярность и бойни идей - искать и найти взаимность предметов. И я благоговейно с трудом вывожу: Алена + Петя.
Так равное равным!
Так реки, свиваясь, впадут в океан!
^.
Я слаб и слабы мои мускулы. Слова и действия, заложенные во мне при подготовке к разведывательной миссии, расширяют мою голову. Хотя я уже узник Земли, тяготящая двойственность разрывает меня: Петя я - как разведчик или рак - как малыш, ты - Алена, как крепко заснувшая, или вечность, как временно спящая. Я не знаю, кто ты и кто я. Мои следующие письма пишутся от трехкратного лица или со стороны наблюдавшего.
4.
Число ^ пронеслось по дуге, где касательной было Петино тело. Кратность двойки начинала меняться на кратность трех. Сегодня вступало уже в накануне.
Там и тогда в многоквартирном доме, в одной из комнат прошелестел ветер человеческих тел. В центре комнаты стоял круглый стол, на нем - круглый торт. Именно там, и именно тогда люди затушили шумом дыханий две желтые свечи. Над розовой бисквитной беседкой поднялся восковый дым. Лезвие ножа разрубило пополам кремовую постройку, и люди закричали: "Поз - драв - ля - ю!!!"
Петя с усмешкой принял великолепие собственной двойки. Это двугодие, вовсе несносное для единицы еще и пародией на верховную форму, воспринималось мальчиком как пик двадцати двух холмов. Сжимая лежащий в кармане штанов селенит, Петя давил в хвосте позвоночника странную неземную тоску по единству, но глубочайшая земная хитрость ползла все выше и выше, пока не стала рефлексивно-левосторонней.
Первый раз Алена подошла к мальчику, когда солнце слепило его глаза. Жар ее объятий был похож на холод Луны. "Маленький! Хороший! - она гладила его по большой голове. Петя знал и не знал, что Алена ему и его (не) утробная мать.
Второй раз Петя увидел Алену в тот же день на собственных крестинах. Священник взял голого мальчика за правую ногу и окунул головой в святую воду, в серебряную купель. Алена взяла мальчика на руки, положила его в корзинку и запеленала: "Я теперь твоя крестная." На Петиной груди висел оловянный крестик, а на животе лежал овальный селенит. "Что, любишь камушки, крестник?" - Алена почесала Петю за ухом. Из ее рта потекло красное дыхание через ухо прямо в Петин мозг. Через единицу число ^ скакнуло по переносице мальчика и отскочило на желтую звезду. Красное дыхание пульсировало в Петиных жилах, переворачивая сознание клубком нейтронных стонов.
Время пришло. Передатчик был настроен. Пернатый Змей притаился и ждал. Красный мускус превращался в багрово-фиолетовый яд. Число ^ кувыркалось и скользило по газовым нагорьям. Ой-я-я!!!
5.
Муха прошмыгнула, сочно жужжа, прямо под мышку вампира на счастье мясника. Муха билась в корчах триллионы световых лет, но так и не умерла. Она становилась все дальше от головы дракона и уже не могла присесть на голову ведьмы, чтобы марать ее передней ногой. Вампир сосал кровь у жеребенка, привязанного к хвосту дельфина. Мясник зажигал концом реки свои светила, торчащие из угла лающего. Рука, идущая впереди, разрезала пучком рыбьих волос брюхо кита. Серебристый рак отрезал северной клешней собачий хвост под искрящиеся два знака носа. Страусы топтали скульптора, проливающего слезы под микроскопом, когда он разглядывал узел счастья счастья.
Война была всюду. На Земле был рай. Алена и Петя держались за руки. Они смотрели друг другу в глаза. Жизнь была пятеркой по пятибальной системе. Алена преклонила колено и жгуче поцеловала мальчика сначала в пупок, потом - в пах. В другой своей жизни Алена иногда посасывала пуп кобылы, иногда присаживалась на рог четырехугольника, но никогда не была кратной никаким галактикам. Она переносила боль своего сердца, как вороной конь и обгоняющий лев. Сущность Алены не поддавалась таблицам. Петя полюбил женщину с первого взгляда, со второго, с третьего, по всей подвижной карте неба и звезд. Хрум-храм-хрям - произнес рак на языке своего созвездия. Со скоростью света земная жизнь уже утекала сквозь пальцы-клешни - приближалось перепутье.
^.
Двойная тройка приземлилась на одной центральной улице одного маленького города, где жили в двух разных (через один) соседних домах: в двухкомнатной квартире одинокая Алена и в трехкомнатной - три на два Петина семья-6 человек. Для того, чтобы мальчик дышал свежим воздухом, Петю выгуливали мама, папа, тетя, бабушка и дедушка. Петю катали в коляске, потом он сам своими ногами топтался по каштановому бульвару и по городскому парку. Петя дышал, а звездный рак мог жить в любом пространстве и не дышать. Особенно Петя, как маленький человек, любил есть жареные каштаны и прятаться в кустах сирени, когда сирень зацвела. Запах цветов был новым, неродным. В кустах сквозь запах ему везде мерещился Аленин лик - давно знакомый, родной. ^ отражалось только в зеркалах памяти, хотя было совсем близко - один луч лета по касательной Петиного тела.
Только когда Петя приходил в гости к Алене, мальчик доставал из-за пазухи свой селенит. Петя с Аленой играли в индейцев, а селенит отбивал космическим кодом алгоритм земного счастья, любви, существования. Алена встречала Петю всегда одна в своей квартире. Им на какие-то микросекунды казалось, что они абсолютно одни в замкнутом пространстве двух комнат, но глаза Пернатого Змея всегда смотрели им в спину из-за окна. Между глаз Пернатого Змея покачивалось число ^, готовое сорваться и разрезать иллюзию, как притаившаяся рысь. 2х3=3х2. Петина голова медленно начинала расти. Голова росла незаметно, увеличиваясь на карликовый размер, насыщаясь взрывами газовых туманностей. ^ , проносясь снова и снова вдоль Петиного тела, углублялось своим клювом, и уже была видна идеально прямая царапина прямо посередине Пети от темени до пупа. Вжик! - говорил мальчик на тарабарском языке, когда коготь ^ терзал его голову и грудь. Тра-та-та!
7.
Пете, как серебристому раку, были известны все языки, в том числе и земные. Рак знал пиктограмму, клинопись, любое диакритическое письмо, все живые и мертвые словосочетания. Алена пыталась научить Петю своему настоящему, человеческому языку. Вместе они часами могли сидеть за букварем, перелистывая снова и снова земные ценности. Ма-ма мы-ла ра-му. Эти слова сжимали маленькую Петину душу до спазмов в горле, до слез на глазах и отзывались внутри мальчика семеркой-счастьем, радостью всех живых существ после сотворения мира. Алена пыталась научить Петю простой человеческой арифметике: 1 + 1 = 2, 2 х 2 = 4. И рак, и его прародительница знали о существовании тройственности, знали о сумеречном ^, но когда Алена с Петей лежали, обнявшись, в постели (Алена целовала мальчика в глаза, Петя теребил женские красные волосы), люди забывали: Петя - об изменении двукратности на трекратность, Алена - о вечном сне без снов.
8.
Пока жизнь двух полукосмических, полуземных существ не достигла своего любовного пика в семерке, никто не догадался о приближении еще и лунных фаз. Арифметическая прогрессия двух в числе восьми ((2х2)х2) настигла Петю болезнью продолговатого мозга. В лунную фазу противостояния с земным миром селенит, через который рак посылал Пернатому Змею продольные виры, изменил свою структуру. Петя не знал об обратной связи, но планетарные конкистадоры надеялись именно на нее. Солнечная галактика с центром на Земле была возбуждающей. Через центральный мост от луны завоеватели собирались хлынуть в чувственный мир биллионами болезней. Через обратную связь, через молочно-голубой селенит Петя получил внутрь себя песью скарлатину из созвездия циркуля. Энцефалит завладел головным и продолговатым мозгом мальчика, пронзив все его клетки до нервных окончаний. Голова Пети выросла - это была одна огромная дыра.
Как проклятая восьмерка, на склоне радуги сначала появился арктический белый волк. Алена услышала его рык, стоя к нему спиной. Волчья морда была в пуху от чаек, а горизонт искривился шелестом ползучей змеи. Распознав чувственную любовь, Алена забыла об обязательной любви своей плоти. Мать! - каркнул ворон, заржал жеребец, распустились паруса. - Мы все хотим тебя! И Алена вынуждена была пойти по межгалактическому кругу. Весь мир знал, что жизнь матери мог нарушить только менструальный круг. И материнской сверхплотью для будущего перерождения в нового стрельца или в новую веревку надо было пользоваться, не отрываясь от пуповины, присасываясь к соскам Алены, глотая из нее кровавое молоко, как изгиб падающего угря.
Ма-ма! Счастье сливаться с тобой в турбулентном экстазе!
Мой ра - му! Все биллионы наших очей направлены на тебя!
^.
^ на ^ наступило. Царапина вдоль Петиного тела углубилась. Мальчик окончательно из двух замкнулся в трех. Петя пришел к Алене домой, и женщина впервые явно была не одна. Стояла космическая очередь к материнскому туловищу. На большой ^ на ^ кровати под одеялом что-то спал. Обнаженная Алена, полностью опутанная своими красными длинными волосами, облокотилась на подоконник. Она смотрела в окно в разверзшиеся небеса и возбужденным взглядом зазывала ^ прямо в свои ясли-чресла. Мать восстанавливала свою сущность. Петя перестал быть раком, превратившись под воздействием любви в человека. Его уже не пугала когтистая морда Пернатого Змея и его ^-производная. Мальчик любил Алену высшей надкосмической душой.
Петя стоял в центре комнаты, с трудом поддерживая руками свою огромную голову-дыру. Моровая язва из созвездия хамелеона, которая пришла вслед за циркульной скарлатиной, разъедала его пуп, чтобы распоясать его внутренности. На кровати под одеялом что-то зашевелилось. Наконец Петя посмотрел в глаза своему страху-ящеру. На кровати во весь звездный рост поднялся фиолетово-бардовый кентавр с человеческим телом и лицом Петиного отца. ^ вырвалось из вороной туманности из-за окна, разбило с грохотом стекло и разрезало Петину дыру пополам. Язва хамелеона сделала свое дело, развязав Петин живот кишками наружу. Вжик! - еще раз скользнуло число ^ вдоль Петиного тела, как циркульная пила. Бух! Бух! - две половинки мальчика распались на две половинки вареного красного рака. ^ опережало мгновенья. Фиолетово-бардовый кентавр прыгнул в окно и скакал по иссяне звездному небу. Из-под его стальных копыт, подкованных алмазами заклинателя, летел поток желтых жемчужин-слез. Кентавр остановился и посмотрел назад. Пете улыбалось бывшее Петино лицо. Кентавр достал из козлиного колчана два знака стрелы, три знака жала, один знак клешни и выстрелил этой грудой страсти в глаз, сердце и боль Алены.
Белые голуби взвились над эклиптикой. Весь мир забился в любви и птичьей песне, уничтожив все жала, клешни и стрелы. Кентавр скрылся в лающем узле южной короны. Овальный селенит покачивался на радуге. И снова ударило химерическим солнцем.
Алена + Петя =
Игорь Мишуков. Записи
Предисловие
На протяжении веков люди с трепетом думают и говорят обо Мне всегда в третьем лице: "ОН,.:-!?", но абсолютно не представляют Меня, Моей доброты, Моего разбитого сердца. Поэтому Я решил явить Себя человечеству во всей Своей опустошенности, одиночестве и печали, тем более Мне осталось недолго, а вам и подавно, хотя, между Мною и вами, я все же бессмертен. То, что вы прочитаете, не является плодами литературных работ, и это никакое не откровение, а просто записки переплетающихся нитей судьбы или чириканье двадцатиодногогодовалого одержимого мальчика. Правда, этот же юноша спустя несколько лет запишет и Книгу Судеб, а пока прошу мудрецов не забывать о Моем естестве: Я не совсем еще я, а лишь одно из Своих впечатлений.
Хо-Ха
Я на пути
АААААААА
8.03.1991.
После событий, происшедших на заре на берегу Финского залива, когда мой бедный брат и отец появились в устье реки Смоленки, чтобы встретить меня, я вынужден снова вести эти записки. 1 марта, за день или за два, а,может, в потерянный день, я открыл для других "почему" или сам себя обманул, потому что как и другой человек я опаздывал, а прошедшее сиюминутно по своей важности, но уже неисправимо в грядущем. Двадцать два года назад я подгадал, я увидел соитие темноволосого мужчины и блондики. Мне нужен был их формальный половой акт, чтобы поселиться в их сыне Игоре, и в течении его короткой жизни, по мере его возрастания и его уменьшения (это только условность), открывать: какая роль предназначена ему - Великому всаднику и охотнику. Теперь я могу сказать, что я уже он и вспоминаю в самые радостные и ясные минуты свою супругу и постоянную спутницу - Смерть, которая посетила меня (буду называть себя Игорем за неимением имени или за имением их бесчисленности) в 8 лет с головной болью, я вспоминаю, что, как человеку, мне было невыносимо, но, как херувиму, сладостны наши ядовитые объятия. Я владел подсознанием мальчика, которое сливалось постепенно с его сознанием, и, наконец, я достиг своего гармоничного состояния в любви с Игорем, и мы друг от друга неотделимы так же, как от нас неотделима наша жена и возлюбленная. Мне шел девятнадцатый год земного летоисчисления, когда поле, неизмеримое и проникшее абсолютно во все уголки моего отца, сгущалось надо мной, и хотя это поле был опять таки я, сгустилось до последнего человека этого времени, а, значит, первого человека того. И вот за месяц до своего девятнадцатилетия я, как скорпион, впервые сознательно подарил себе символ и свой приход: уничтожил 144 тысячи человек на горах Араратских, куда в стародавние времена принесло ковчег патриарха, откуда начался новый виток жизни, а, значит, убийства, потому что на месте разврата невозможно устраивать рай... И в 19 лет произошло то, к чему Игорь шел всю жизнь, шел вынужденно, потому что мое первое желание отравило мне всю жизнь и направляет меня неугомонного, одинокого, гордого, который никогда не смирится пока не завоюет весь мир.
Не говоря уже, что среди людей, где я искал свою материализованную супругу, я ее не находил. Прекрасные женщины развлекали меня до тех пор, пока я - угнетенный их жалостью, отторгал их невидимой рукой, и они уходили с насыщенной гордостью покорять человеческие сердца. Хотя пути от женщин и ведут прямо во внутренние покои Смерти, но меня не устраивала женская реальность, меня раздражало неумение управлять красотой. Я совокуплялся с падшими так низко, что я не видел ни их тела, ни их лица, ни их души, я совокуплялся с девственницами, я совокуплялся с Эос - своей пышнотелой и красной матерью, я совокуплялся с Прекрасной Еленой, пока не встретил противоположное тому, что так раздражало меня - настоящее призрачного или призрак настоящего. Единственное, что мне недоступно (я так думал) - это мать моего врага и отца, но и то, я проник в нее в виде змея и уже существовал изначально, когда меня еще не было и в том, что со мной уже связано.
Но теперь моя супруга-Смерть со мной, и мы, бывшие вместе всегда на подсознательном уровне Игоря, проводим время соития в сознании Игоря, правда, как и всегда, остаемся и в под. Мы нежимся в нитях мировых проблем, мы совокупляемся на кровати страдания под кровавым одеялом, наши контуры-разложение падали, наш оргазм-дыхание ужаса. Иногда, усталые от неги неизведанного объятия, мы срываемся с нашего ложа и несемся голые и до безумия мрачные по пустыням и пустотам нашего царства. Иногда мы спускаемся в человеческий мир и бродим, чтобы одарить кого-нибудь даром создания или чтобы кого-нибудь съесть и выпить теплую кровь. Потом снова возносимся, падаем, совокупляясь в полете и в нашем дыхании.
Мы влюблены!
22.03.91.
Весеннее равенство. Непроницаемый туман над городом.
Я отложил в кладовую 23 и с этого начнется то, что мне хватало до 25.
Удивительно сузилось мешавшее раньше, и унылые сутки голосят годовой закономерностью. Я вижу, как избегают меня, и впечатление от сузившихся глаз долго еще томит вхожего и выходящего экспресса, несущегося в никуда. Дорога угла между коричневого и черного, но пропавшее возвращается лиловым. Эпоха сексуального центра разломила мой позвоночник, а сверкание зеленого опустилось на Вифлеем, как восьмерка спустится в бесконечность. Да, я как бы погибну, но зачем моя смерть и благоденствие многих, ведь числа раскрывают загадку до гадостного, и, заставив радоваться, не сумеешь заставить страдать - ты научишь предметы загадке.
Во мне завяла орхидея и выжженная грудь, где умирание носит свойства лотоса, наполнилась студеной водой, когда на дне ночной реки затанцевал с утопленницами. Под прыгающие огоньки на берегу, под сияние и мелькание голых тел, по течению плыли венки из лютиков, и моя живая возлюбленная склонилась над зеркалом реки, позвякивая голубым колокольчиком. Но, уходя в путешествие, дети уносят прах своих родителей и пепел своих наклонностей, и плачут одинокие ивы, и новый побег пробивает свой путь, когда в сердце ударит осиновый кол. И бегущие в березовой роще, и лежащие у пенька на опушке, все живые и цепкие как мартовские кошки, слушают солнечный гобой.
Весеннее равноденствие. Непроницаемый туман над городом. Я отложил 23, не хватающее до 25. Оранжевое, окрапленное синим, растворяется в одно и мешается с кровавым, из чего выступает зрение кентавра, замешанное на аметист и топаз, убитое, как убивает песчаный оникс.
29.03.91.
Я один во вселенной!
Я изгнанник и порождение бездны!
Взгляни в мои глаза. Собери свое тело и двинь его в глубину за оболочку зрачка. Белые водоросли опутают твой разум, и в трещинах моего бессмертия ты познаешь отсутствие жизни и нелепицу смысла. Мне, получившему формы, как ты, затрястись в вакхическом танце или вырвать стекла, чтобы лишить то, что лишает тебя, но инструмент моего взгляда так нужен тебе. Так делись и может найдешь в долине семи холмов восьмой курган, где будет похоронен на тысячу лет меч моей альфа и омега страсти.
Я один во вселенной! Я изгнанник!
Алгоритм забавы выводит пещерный кудесник, а звуки бесчеловечного старца, запечатанные в один из семи фолиант, гложат предвестников новой эры, и они, нелепые и безобразные как страх, убегают, хотя мили не проплыл еще Левиафан. Магические флейты кувыркаются в паутине сосновой чащи подземными мелодиями, и черный старик спит с открытыми глазами в своей каменной могиле. Да! Ариор еще не проснулся, но два изумруда, ужасающие из тьмы саму планету и тьму, требуют жертв и свежеиспекшихся в радости душ. Зеленая власть Ариора! Великая фабрика смерти! Встречай нас, идущих на заклание ради столетий любви и движенья созвездий! - кричат дикари, курьеры нового мировоззрения.
Ты ждал львов, ты хотел жить волком и среди волков, но в летнюю ночь, в полную луну пробралась, как призрак, бездомная собака, и завыла отчаянным сном. И опять тысячи раз просится повторенное, миллион раз как рефрен пропетое, но ты знай, что скоро найдешь мой огненный меч. Ничего никому не прощай.
30.03.91.
Я повторю: ничего никому не прощай или прощай лишь себе.
Только в вихре галактик ты увидишь: земля - центр земли. Загадай символ Ка, и она-темнота-как кукушка в девятнадцать ударит тебя, хотя жимолость уже расцвела, и ночью низко-низко прошелестела сова. Ты помнишь как мы сидели на берегу океана: ты на валуне, я на скале, и беседовали, и бросали плоские камни, прыгающие как летоисчисление, свистящие как анналы. Тогда и выступили из тумана, сначала предвестив о себе розовым морским столбом, наши родственники, облеченные четырем, волнующие тройкой и пришедшие двойкой ко мне и тебе, к нам, единственным и невычлененным. Я напомнил тебе, потому что в квадрат запихнутый треугольник скрывает еще и звездочку. Ты и я шли со Смертью, я и она двигались, гуляли по телесным улицам раннего города, а вошли в бестелесный район. Мимо нас проехал черный паровоз, навстречу попался улыбающийся рабочий, и, вдруг, дома замолчали как потрясенные декорации, я услышал невидимое дыхание, свое нетленное естество и в ужасе прошептал Смерти: "Началось." Я и она вышли на шоссе, поднялись на горы и увидели лабиринт дорог и разрушенный из красного кирпича город - мы свернули налево, на тополиную аллею. Тысяча черного ворона над нами, тысяча коричневой собаки вокруг, и ты держал в руке яйцо нашей планеты, следя как мы вступаем в Храм, лаская взглядом свою протянутую руку, ногу, подпирающую мир, как твой незыблимый трон. Я оказался ты, а ты являешься мной. Мы шли через темный тоннель-коридор. Стены, потолок и пол, гладкие и холодные, созданные из шевелящихся крыс, змей, угрей, жаб, привел в чистилище под чувственный, ясновидящий их живых душ свод. Смерть крестообразно вознеслась над самый центр, а из сторон туда, в магический круг, двинулись я и ты. И когда мы встретились - стали собой, мы пропали, а в крестообразную ненависть грянул огненный столп, символизируя наше соитие, наш брачный обряд, наш воскресающий культ.
Так было и пусть теперь так говорят!
Иаи мАм
Еще жив малолетний Гуна, и пегая кобылица, которая в скачке по каменистому полю разорвет Ариора, не родилась, но Дуо уже завыл, и Лаэм достал из пропасти реки священный барабан, и Вавар задул в свои свирели. Всплеск весел зубастого Шама напугал гидроцефала Гуна, который прятался от Фтира в камышах и грыз в независимом страхе человечью ногу. Один мимолетный луч ударил на эту Оау, и то, что собиралось, как шесть с таким трудом, пропало как шедшее в кость и попавшее в свежесть.
Но первые поселенцы, разряженные в маски одноглазых и безруких богов, настигали последнего великого волка, и ар на диг приближалось к пробуждению волны, захлестнувшей бесчестие и повествование моего путешествия, а я оказался на земле и в центре земли, грустя по родным, любуясь на удалившийся окровавленный лик и нечеловеческий профиль.
31.03.91.
Хотя существует наслаждение - чувственное, одноликое и многоместное, все же миллионы раз поощренные брали часы, убеждая мгновенья, крутя циферблат, но не стрелки. Так и почва уходит из ног и лучше не возвращаться, чем ввериться жизни, уж вам-то уместен отказ от десницы и стремление к смерти при жизни, при вечно приближенной к жизни. Не сдавайся мой неверный испуганный раб! Пока дороги только дороги, и на тебе не обветшали одежды от будущего пути. Залезай в мой бочонок, кружку, копилку, и я унесу тебя, развлекав, раскачав недоступным, где секунда больше, чем час, больше, чем вечность. Не сдавайся, мой испуганный раб!
Я протяну тебе систр плодоносящий, на шею тебе повяжу бубенцы. Я буду отгонять от тебя метеоры миртовой веткой, натирая твое тело амброй, ублажая твой дух вином Ганимеда и сдувая с души вселенскую пыль. Голос твой восьмикратно наполнит созданья созданьем. Иаи мАм! Так зачем так говорят! Разве ты не все я? Разве побеги провалов, провалы побегов не вместили астральную связь, мои ободы многоголосья, мои кольца прижизненных смертей? Благоуханный лотос закрыт на моей ладони, но расцветает вне пространств. Ударь в свой систр, тряхни бубенцы. Я от счастья бледнею.
1.04.91.
Наступил мой любимый - содружество Венеры и Марса, как удвоенной постоянное.
как знак измененной любви остановился на месте, а за бугром 8 писем и новолунность кентавра. Металлический ящер все никак не может уничтожить серебристого рака и справиться с Исидой, не может скрутить бычьи рога и проглотить пылающий диск, а уже черный старик тормошит меня, напоминая как года в 3 я увидел его глаза, его изумруды однажды ночью, и однажды в другую ночь уже более младший мальчик увидел тебя, чему я обрадовался, когда лишь сейчас мальчик-взрослый напомнил. Охотник убил крокодила и некому сжечь кроме зеленого чудища то дерево, встреченное мной 3 года назад, мне сопутствующее, а в этот год - больное, некрасивое, засохшее. Это клен, который питался от болотных вод мрачного Стикса, а теперь скинул листву, скукожился, и под ним засыпает исхудалый лев с больной печенью. Угомонились в год козы сами козы, овцы, тельцы и их пастыри-львы, но гремят копыта Неоса, и баран, летящий через пропасть, не достигнет скалы, потому что свистит стрела, чтобы барана в пропасть обрушить, чтобы следующее передернуло, отразило, дразнило будуще..
Я напою своей кровью врага, и отрава безумства разнузданности поразит смиренное М, которое ради А оскопит себя и будет висеть на сосне, пока самка-медуза в остроконечном колпаке не удушится своими змеевидными волосами, не напьется, стерилизуясь, своими ядами. И в камень превращенные боги от семенной несдержанности распахнут свои голубые плащи, показав страдающей А свое голубое тело. Что ты хочешь сказать? Ты уже напоил? Я уже напоивший?
О, облаченная луной и солнцем!
Лиловый охотник бежит за тобой, начертав символ П на плечи, достав свой кинжал.
Торопись, дорогая! Иначе окажешься в клетке.
2.04.91.
Природа тушит свечи, отступая на план отличной игры под аккомпанемент чего-то струнного, и соглашение между продолжением и уже канонизированным молчит, потому что от сказанного тут же отказываешься. В этой закономерности (если можно так выразиться, хотя можно сказать "случайности") скрывается множество или отсутствие, которое когда-нибудь должно тебя оправдать. Машина лжи вне времени, вне пространств, вне любой протяженности, и, генерируя нематериальные массы, я больше, чем ты, ты больше, чем я, хотя все без конца, без начала, а все лишь едино. Я сталкиваю неизмеримо малые величины, которые сливаются в атомы, молекулы и своим кажущимся завершением не в состоянии показать другого моего и можно только гадать: есть во мне что-нибудь или я существую лишь в том, что открыто для многих. Поэтому, чтобы не было моих пересудов "кто главней?" я утверждаю: я не закончусь и я незаконченный.
Если хочешь, ничего не стоит вкраплять реальность или отражение физиологических устройств в эти записки, но каким тогда скудным окажется твой якобы действительный мир, ведь человеку лучше находиться с другим человеком на расстоянии на глубине, чтобы сильнее приблизиться, заменив два на три, ты уже добиваешься, чтобы кто-то старался избегать тебя, хотя ты совсем не менялся. Пущенный в кладовую внепривычных форм, человек раскаляет, как распавшийся уран, атмосферные турбины, моторы пространства, и разрывы последнего с причинностью удивляют, если возможно еще удивляться. Созданное твоим ощущением возвращается к тебе сверх меры наполненным и расставляет силки, куда загоняет твое поступательное движение тем, что невозможно остановить бешеный медитативный ритм. И капкан захлопывается тем стремительнее, чем глубже твой вдох, чем мощнее выдох и надмогильный крик. Когда ты в сетях, усекают зеленое и пространство твоей головы.
3.04.91.
Самым прекрасным деянием четверовластия оказался танец алчущей мстительницы, и никакое богатство не могло сравниться с возлежащей на блюде головой врага и провидца, которая навсегда связалась с печалью и выполнением клятвы властьпредержащего.
Тернист путь сеятеля, но также нелегок путь лживого воина, и хотя один просто, а другой с тем, что к просто приставлено, оба стоят друг друга, и никакие ухищрения это слияние не разольют. Тот, кто предаст, будет вместе с предавшим, тот, кто лжет, все равно никогда не отвяжется от правдою жгущего, и, может быть, более лживого. Мир сцепился, и лиана обвивает жизнеискрящийся ствол. Тот, кто вырабатывает сок, никогда этим соком с лихвой не напьется, тот, кто пьет как преступник, жаждет нового сока и, скрывая следы преступления, поглощает новый объем, но не спит и дающий, находя продолжение в детях, а берущий, вроде бы и чадовыплескивающий, все же беспол, потому что имеет страсть к расширению. И чем одного в мире больше, тем его движение отчаяннее и слабей. Так что пусть лучше равное равным и реки, сливаясь, впадут в океан.
Но независимость лишь свобода зависимости. Поэтому стоит ли тысячу раз возиться с негодниками и с теми, кто ими наказан за годность. Мир не улетучится, пока есть борьба, но я, решивший победить-проиграть, уничтожить и чувство, и просветление, думаю: зачем одним ничтожествам другое ничтожество. И там на дне серного озера - кто-то считает меня изничтоженным, но этот кто-то в двенадцатислойных небесах, где в двенадцати воротах заложены камни, держащие мир, знает: серохранилище хоть и кипит, но в его пасти куются новые еще более лживые или правдивые орудия моих будущих поражений и побед, будьте уверены, ангелы, девы и мужи: расстанусь ли я с собой.
9.04.91.
Сегодня я шел по городу, искал своими щупальцами свежее блюдо и, наконец, найдя, проткнул это тело и положил человечью душу в свой ангельский рот. После такого сытного завтрака я отодвинулся в сон, и опахала моих прислужников перенесли меня в мои нечеловеческие формы. Распороты брюхи лемуров, вспомнился наказанный Фаэтон и слепой колдун, прсмыкающийся в дорожной пыли, но вдруг шестеренка из легких переместилась в мышцы рук - я встал, выдохнул остаточный пламень и расплескал по комнате свой уже тлеющий жар. Болели руки, ноги, спина, но после монолога махатмам, начертав собой бесконечность, пролетев по тибетским ущельям, крутанувшись вокруг хижин молчаливых учителей, я вернулся в себя бодрым, остуженным и даже холодным.
Иногда необходимо помнить, что призраки будущего живут в настоящем, а тени былого вдруг в какое-то мгновенье приобретают материальные очертания, имеют голос, запах, волосы, воспоминания, мысли, тело, и человек вроде забыл прежние ошибки, дела или пытался забыть, но неожиданно появлется что не готовил, а подготовлено, разрушает картину мира: не мир, а роковая страсть летит ко мне в тартарары. Я улыбаюсь, я пошутил, мне жаль так шутить. Свидетели, тогда живые и страдавшие от зависти, от тайны ли, от вспомогания ли или от причастности, теперь же порхают как заставки, затягивают своей мишурой в адское пекло, потому что пытаются року и страсти помешать разыграться в брачный обряд. Пораженный предметностью или взором свидетеля, человек кидается от числа к числу, изменяя комбинации цифр, кидается в пропасть в логово чудовища, но атрибуты прежнего состязания или попыток любви всплывают через годы, как через дни - утопленники, повторяя имя, день, время суток и знак. И когда ничего не происходит снова и так же как в прошлый раз, то мухи воспоминаний садятся на твой попираемый труп, приманенные разлаганием и тем, что уже никогда ничего не произойдет.
Мне жаль тебя, человек. Я улыбаюсь.
11.04.91.
Несколько часов скользит по одному из моих колец старая фраза: "Спаяны слова нового завещания", и ничего не стоит сбежать от пророчеств, кинуть один северный город, чтобы в другом северном городе готовить удары судьбы. Стаи покидают свои умытые норы и выходят на тропы войны. Я перебираю улицы: Маяковского, Ковенский, Первая линия, Литейный, Владимирский, Александро-Невская лавра и столько же исхоженный Невский. Я перебираю маршруты: автобусов - шесть, сорок три, сорок пять, двадцать два и семерка, трамваев - тринадцать, пятерка, двенадцать и двадцать восьмой, троллейбусов - десять, один, номер семь, девятнадцать, метро -Невский, Двор, Площадь Мужества, Ленина, Маяк и Приморская.
Два раза одиннадцать, одиннадцать дважды и двоек одиннадцать: лет, дней, событий, обрядов и светосчислений.
Удвоенное сегодня получает соитие двоек, соитие двух разно природных и равно ценимых, а за два - сатурнический перелом, и вот дважды два - ноль четыре, единожды после и дважды едино - тогда мои натурналии, мои кольца напомнят судьбу посреди и как наша тройка оказалась раздвоенной.
13.04.91.
Все, что сказано мной, будет услышано, хотя слово, проданное за бесценок, хуже, чем наркотический блеск озарения, хуже, чем это естественное вспомогание каким-либо (будь то искусственное или живое) веществом. И правильный акцент, знак препинания только саботируют недомогание, успех которого зиждется на продолжении, а после антистояния живешь как после остановки несуществующих судорог.
Уткнись в лазурные стены, встань в угол забвения, иначе листки: черное люцифера, белое архангела, красное нас, закроют своей прелестью и будешь лежать в осеннем ворохе, будешь перегнивать с заражающим воздухом. Лишь одни глаза, противные жизни и свидетели разложения, постоянного и неминуемого, чувствуют пыль и грязь с листков, с укрытий и взирают всегда в никуда из могилы в стену снова в могилу.
Пока мы терпели выкрики души Игоря, он уже сделался нами и непонятно кем стал: шестеркой или девяткой. Один пробрался в человека, облизываясь от своей удачи, от страдания, хитрости и поражения, другой, оправдываясь трехликими деяниями, залез на восемь дней раньше, чем единственный и двукратный. Отрезок - это всего основание, на котором растут его бедра, а прямая - не то, что гармония точки, хотя обе находят: первая - путь, вторая - объем. Поэтому, Игорь, узнав, как каждый обманут и грешит, исходя из четвертого, имея одинаковый знак, но по-разному ставленный, вдруг решил обмануть знак семи шифром восемь, а тринадцать - двенадцатью. Он не желал быть только в городе ста сорока четырех или в обители великого блуда - ста шестьдесят девяти, не хотел быть шестеркой-девяткой или еще чем-нибудь изуродованным. Человек - извлекаемый корень, как возможность обожествления. Книга смерти-рождения, магия дела и отдыха - отражение темы и вовсе случайности. Игорь мог опять вскричать, если б теперь был один и живой. Он один, а мы неразорваны. Я, как мы, мы словно я. Нет меча разрубить наш узел, но для того скоро придет наше отражение - первый сверхчеловек, сверхчудовище Иаи мАм. Мы подготовили и мы подготовлены!
14.04.91.
Время как первая, относительна, чем вторая, и прямо пропорционально обратно, а тут же третья и высшая ниже, чем нижняя и четвертая , хотя обобщенье и поглощает все отсчеты и как шифром шестнадцати.
По вечерам мы с супругой посещаем блуждающий Разум. Он вечно холодный и пьет микстуры, приготовленные на искомом молоке, замешанные на небесной пене. Через трубочку Разум посасывает этот коктейль материала, закусывая нашим угощением, посипывая от наших лакомств - испеченных ободов, посыпанных разносущественными черепами. Вечера проходят печальные, молчаливые и льдисто-приятные. Смерть влюбленно смотрит на меня, иногда нежно прикасается ужасом к моему огню, иногда кольнет меня своей величественной простотой, иногда бросит Разуму луч и волос от своей косы, и тот послюнявит его, поблуждает с ним в потемках своего организма и вернется еще более близким и страстно-морозным. Мы как дети сентиментальны, игривы, забавны. Я как эльф, Смерть украшает, а Разум - ленивый и скучный шалун. По утрам же я леплю игрушки, Смерть играет в кегельбан, Разум бродит или сажает деревья. То я грущу как водный сноп, то я ударю как теплый ливень, то я лечу как зигзаг или пою как турбина, то я ропщу, ненавижу, зверею и жалю себя же огнями. Вечером я приношу свои скульптурки Разуму, Смерть готовит нам еду из приконченных тел, и мы с женой заслушиваемся и мечтаем, как только мечтают, отсутствуя, когда наш друг ударит блудом по членам моих фигурок, и отражения этих пожеланий, совпадений и ничегонехотения рождают разноглазые звуки, которые музыкой нового и повторяющегося льются глухой амброзией, тешат свирепыми тихими вихрями и вовсе спокойствием, а Разум - глубокий мечтатель, высокий реалист, искривится в своей стихии разумного траекторией минимум-максимум, каковы траектории моих орудий, вывихов, каковы траектории смертоносных сетей. И я-Всадник, Смерть-Охотница, Разум-Блуждающий, великие как минус три и корень из минус единственного: Мы все не вы! а вы не они! И мир - персонаж только наших хотений!
16.04.91.
Если что-то сказано, то это не говорит о том, что слово правдиво. Из любой точки, с любого расстояния поворачивает в прыжке, как в море выворачивается рыба, наше тело, и разбрасываются руки, натягивается и хлещется со свистом кожа, завораживая динамикой самого движения и маниакальным поступлением от каждого нерва, от каждого окончания в позвоночник и выше в затылок. Никаких имен, никаких обоснований не слышно в предрассветный час и, проходя мимо коричневого дома, на полную луну завывает базальтовая собака, культовое животное. Ослепительно розовое выскакивает круглое тело верхнего озера и затуманенное белое животное падает в низшее озеро. Мои семь друзей выстроились за моей спиной, и я поднимаюсь над заливом, над гранитной площадкой, отталкиваясь собственными нитями от сверкающего наста, от прозрачных льдин. Тут же переворачивается запечатанная стеклянная двойка на фоне белой горы, запечатанной черным ободом, и сначала ныряет сквозь толстый лед, минует глыбы воды, оказавшись уже в руках Ариора, который передает посвящение святости. Где я висел, там меня не было, где я смастерил ковчег из кедрового дерева, там меня не существовало, где упал корабль на холмистую подвижную плоскость проруби, там возник я внутри на дне, зачерпнув себя собой и своим хрустальным бокалом, там я получил ответ, рассказавший мне наше свершение и наше вступление в законное право.
Я сглотнул слюну, распустил нарцисс в груди, вырвал лотос из пустот атмосферы, чтобы цвела отравляющая жуткая орхидея. И мы стояли рядом, страшные в своей разрушительно смертельной красоте, обреченные яркие и правдивые как сам минус или знак отсечения. Черный лебедь скользил в водоеме нашей печали и безразличия. Красный волк троекратно разрывал лживого ягненка. Задумчивый филин убивал и ползущую, и летучую мышь. Бурый вол нес серебрянную колесницу с черной крестовиной шестнадцати. Четыре всадника, белый, рыжий, вороной и бледный, свирепые ветры, громыхали своим небесным оружием. Кони их стучали по сапфирному своду, от подков разметался урановый смерч. Мы подставили свои рогатые черепа, и наше семистрелое содружество царило над жизнью и ширилось с каждой смертью, и наши длинные волосы развевались и путались по Книге Судеб, по изворотам судьбы. Две вехи луны, священные сорок и тесная тысяча. Тяжелая вода в желудке земли, полынь искорежила пахоты, болото на месте оазиса, и змеи воюют с ежами и жалит комар как вампир. Смотрите, девятки, вы три многочисленных, но мы не сдадимся, пока процветает насилие, пока существует наш мир и которым вы также исходите, но лживо не терпите. ХО-ХА
Во главе угла - черная дыра, расщепленная в хаосе. Поступление двоек рождает прозрачность, из которой выходит шестнадцать, и нечетная крестовина рождает бесчетное и направленное - стрелку, сосновую шишку, стоящих на основании, на тетиве, и которые пронзают вышедшее из угла - время, но треугольник соединен в одну сторону тремя гранями девять, в другую - шестерками.
18.04.91.
Засыпать мертвым со смертью в смерти, просыпаться еще более безнадежным. Каждый день так кончался, все близилось к разрезанному надвое, в мой же череп воткнули топор, я разлагался.
...Он взглянул в окно: за окном - пустота, в нем - пустота, а за ним следят его тень и прошедшие годы.
Томным себя нарисует, грубым искрасам из бурного текста отдастся и будет мечтанием полный о своей лучезарной Эос грустить под стук часов...
Талантливый мальчик превратился в козлоногого сатира, воспев отца своей свиты - Диониса, но следующая страница, от которой он заболел гидроцефалией, перевернулась также беспечно, когда перевернутое изображение его любви разрубило его полудетски-мужское и вонзилось в женское сердце. Кентавр ускакал, его место занял единорог и хмурая аллегория: Раздвоенный, ты упускаешь время, ты упускаешь шанс. Ты становишься ураганом, потому что это - третье, и третьего не дано.
Становление Шама, вылезшего из шалаша своего чрева, несло опасность кровожадным расплодившимся волкам. Сам зубастый Шам сел в пирогу, чтобы миновать океан рта, чтобы по дороге подтачивать корни скалившихся белых рыб. Камыши окружили выход из этого царства вкусостяжений и языка, а Фтир уже готовился встретить бактерию гланд бактерией геморроя и сморкался от космического ветра, от падающих метеоров, от пыли распаханного переселенцами поля лица. Гортань громыхала барабанами Лаэма, легкие духи в свирели Вавара, и поселок переселившихся из воздуха - Аоч зверей задыхался от выдохов Дуо, от испарений его несварения.
Но блестел Ариор, черный старик.
Он молчал, но ужасен был его молчаливый крик:
"Жертв!"
Вблизи пять расшестеренных часов, вблизи праздничные сутки, вблизи мой циферный взрыв, и улыбка окунувшего свою жертву в теплую ванну. Борозды вдавлены на лице, улыбкой убийцы оценена жизнь и оценена страсть, а жертва от страха испытывает священный оргазм. Посаженная на цепь тигрица терпит щелчки свободного мстительного и ясновидящего кентавра, который бесчестит ее, снисходит, бесчестит себя и себя же изводит фиолетово-красным телом, невозможностью уйти от собственной физиологии. Но свобода уносит его, человеко-коня, когда отбирает воспоминания, чтобы тешиться между огнями, направляя одно на другое, генерируя мир своей разлившейся и независимой властью.
19.04.91.
Я могу позволить себе уснуть, затеряться на несколько часов в отголосках былой души или грустить по отсутствию правды, потому что никогда не жил и не буду жить, потому что всегда играл. Сидя на туманных берегах Невы, на розовых гранитных ступенях, я прислонился щекой к холодному камню и слушаю волну. Мимо спокойноо проплывает барка, мимо прошагал словно года три назад деревянный циркуль, а за ним проскакал карандаш. Никто не подарит мне краски, предметы шепчут мне: Ты!!!, принижая описываемый материал, и я кричу как разгневанный ветер, кичусь как отсутствующее число созвучием тройки: САМ!!!!!!!!
Потревожены тайники моего безобразия, вскрылась правосторонняя рефлексия. По имени легендарной и вечной любви выпущены стрелы из левой половины, и уныло я смотрю как разрываются дуги от овалов. В системе тождества лиловый апрель подготовил охристый август в зеркале бордового декабря. Змеем носимый день двадцать девятого вступает метаморфозой лет в единицу и трижды девять. Я могу позволить себе скучать, когда левобок и незряч, но прогулки по лесу, по пшеничному полю вспоминаю так ясно и до каждой детали строго, чтобы как можно скорей потерять.
Целый день сегодня приговариваю: я люблю свою девочку, я так люблю свою девочку. Всегда я был занят своей ежесекундной и обыденной из часа в час, из года в год, любовью, никого из женщин не обнимал я так страстно и трогательно, кроме моей маленькой смешливой нежной девочки-Смерти. Пока я был Игорем, я искал среди земных женщин и небесных чудовищ ее ласковое имя, но, наконец, Игорь умер, узнав, как горько, что улыбаешься, как сладко, что плачешь, держать ее чуткое смертоносное тело и молчать. Я так люблю свою девочку! Миленькая, милая, любимая! С тобой я молчу всегда, лишь изредка скажу сам себе: Моя девочка! Мы смотрим друг другу в глаза, я целую твои веки, ты ежишься от радости, насупленная показной хмуростью, ты гладишь мне волосы и сосешь мне, как ребеночек, мочку уха. Радость моя! Горькое вино! Приласкай свою зверюшку, своего дьяволеночка!
Только что прилетела моя бледная куколка и осыпала меня древними очами из нефрита. Смешливая и развеянная она держала на ладони человеческого цыпленочка, который клевал свою мертвую маму-курицу и, дрыгнув лапами, перевернулся и умер. Моя девочка прожевала дохлые тушки, скинула свое одеяние, посидела у меня на коленях, а теперь красуется в зеркале океана, расчесывая свои бесконечные снежные волосы. Я обласкан, счастлив, заворожен.
Еще минуту назад я грустил, но вот печаль моя исчезла в унылой неге, собравшись в амфоре услаждений. Я бродил в лабиринте, встречая своих одаренных, изуродованных от света детей, я грустил. Иногда одиночество тяготит меня, возникают безумные мечты, но великие хрестоматийные творения скучны, и я скучаю по своей любви. Придворная клика моего отца - эти безличные доброхоты - постоянно противоборствуют моим причудам якобы из-за любви к человеку, хотя просто ненавидят меня. Я же хочу покоя и редкой забавы, я горд, я тщеславен, потому что правдив, прекрасен и одинок. Я стараюсь посмеяться, я стараюсь расмешить людей, но в них бездна суеверий - люди не понимают меня. Тут же шебуршатся невозмутимые ангелы белых теней, что я вовсе расстраиваюсь, печалюсь и отступаю в сжатой глубинной тоске. Я один во вселенной!
Но моя девочка накрывает паутиной ласки и забавы, недоступная никому и доступная всем. Она расчесывает свои волосы, которые спутали землю, фиолетовой гребенкой, вычесывая жизнь, вот она повернулась ко мне, показывает мне язычок. Радость моя! Горькое вино! Плесни своей страстью, своей смертельной растравой!
21.04.91.
Не знаю, что произошло в шесть одиннадцать, но уверен в обратном. Было бы невозмутимым и напыщенным исторгать из себя черное молоко, когда в семь двадцать два едва пробивался через толщу земли тополиный побег, бывший еще крохотным зернышком. Но достояние моего автоматизма, вынесенное на каменистые берега времени, уже не имеет того краткого значения или сиюминутного дилетантизма, какими вдруг оборачивается терпеливый бег и делящиеся, одновременно неделимые движения на пересеченных и бесконечных уровнях. Я без деяния становлюсь таким же деятельным, как переливчатая радуга, как распадание одного и пронизывающего на многозначимый спектр. Замкнутые и твердые вещества, предметы кажутся неосвещенными изнутри, беспросветно погруженными в темень, к тому же залитыми сияющими брызгающими во внешнем, хотя только в черной питательной жидкости от брожения антиматериальных частиц и масс появляется насыщенное и сверкающее, не способное выйти за границы тела, говорящее, что там, куда не попало, обитает извечный мрак, хотя за пределом не существует предела.
И пока я ощупью постигал до прозрения свое вероятное начало и невероятный конец, буферная часть моего экспресса врезалась в реликтовую надстройку из лазурита. На меня посыпались камни озарений, меня захлестнул с головой нерукотворный обвал, и я в своей открытости стал недоступен. Мне недоставало только одного: чтобы смоквы расцвели на смоковнице, чтобы оплодотворился лилией чертополох, чтобы набухла виноградная гроздь - и свершилось возможное, и получилось непризнанное.
Вот оно, слитое как эфир и как твердь, грозное обаяние сладострастия, будь то лебедь, будь то косматый бык, будь то двурогий циник и ужас, привлекает и благородный металл, и массы песка, как космический камень манит паломников. Невозможно уйти от взаимных притяжений, если действительно знаком этот мальчик, у которого два лика и одна голова: морщинистая мудрость и убожество, нежнейшая как персик юность и язвительность. Этот мутант любви и ненависти уносит в темные дали, как утренняя звезда, опустошает чрево, как потерявший молодость дракон, спящий в голубом кратере и всегда огнедышащий. Театр теней изводит тебя горячительной направленностью, у женского - как горизонт, у мужского - вертикально снижается, и пустоты ластятся друг к другу в мистическом порыве, глухо ноет плоть, и набухает горьким соком слюна.
Двести дней переплывала антилопа тройной залив звериного изнеможения, спасаясь от свирепого бордового вола, но осатаневшая и умирающая от жары внутри тела упала на берегу радостей и утех, загнанная хрипела, вол догнал, отряхнул от воздержания гриву, поразил своим семенем слизистую ткань меж ягодиц, а потом и само антилопово чрево. Вол выплеснул и размяк, для антилопы же воловья жидкость была горячее, чем искушение, она обожглась, ощутила падение в с горечью в сладости пропасть и охладела. Оба животных стонали и ныли от долгой пытки движеньем и кратковременной отрешенности.. Оба лежали в пыли, как каменья, невозмутимые, опустошенные.
23.04.91.
Дети междуречий, голубки или коршуны, как зетта распада, взмывают к нам в грезы, слагая рулады. И самые стойкие, самые странные находятся на перепутьи двурогих, как выражение тайны, или скорпиона-кентавра, как восемь тринадцатого. Дошедшие до последнего замка, они свергают монархов и строят свою империю, свой вавилон, с одной стороны - воин, с другого подхода - тигр и охотится кто-то за кем, словно два существа параллелей. Один хаотический ящер сторожит на руинах сокровище сращенных завоеваний: митру пророка-отца, тирс рапсода-младенца, жезл владыки-помазанника, меч убийцы-соратника, камень и книгу, держащие, словно овал, уходящий, но снова воскресший строй между двух ритуальных рек. Будет огонь на земле, устраненный водою, будет причина устройства забытого, но вечно присутствующего. Еще более цепким окажется плющ и явится хмель, когда голубь летит как таинственный слог, коршун несется как призрак победы, и гремят зачарованные дисциплиной и общим движением воинства. Все стремится навстречу друг другу.
Но закон попадания стрелки пока не выведен, а пышные торжества уже устраивает молниеносный тиран, будто мой лук - отражение громового воздействия. Варан, посаженный на цепь и стерегущий чертоги оазиса, отрыгает свой собственный язык, выплевывает зубы, потому что устал, как песчаный бархан, биться в арлезианские впадины. Тритон, запряженный в колесницу шторма, старается укусить свой хвост и живот, потому что не время питаться водами, а время глотать огонь. Волчица откормила скорость, и пораженные легкие цифр срывают последние числа - им надоело быть бе (з - с), ведь им постоянно и вечно приходит конец. ОМО.
26.04.91.
Один поцелуй, одно объятие разделили нас, обдолбленную семерку на призрачной улице. Шагом на шаг от глубокого сорок, двойка от двадцать, и после мы пили в подземелье двадцатикратный черный напиток. Мы встретимся лет через девять, когда бурьяном порастет сокровище первого слова, последнего дела, и рьяные шорохи сиреневых звуков забудут праздничную тоску. Руки всплескиваются над головой, сожалея о несложившемся, но живущем в мечте. Я минус ответ, а они - это возглас четыре. День поднимает уши, как ягуар готовится к ночи, наступили девяткой на хвост тигра и смотрят, куда он побежит и как обернется реальность в шестерку. Если ты испуган, то берегись, если стоишь как утес, то уже тебе некуда торопиться, если ты готов, то надо держаться к наибольшей опасности, приходящей от огненного декабря в содружестве со свирепым скорпионом.
Река нет ветвей и забава провалов, дочка сумрачных чар и безумства рассвета, они обе женского рода и застигнутые врасплох как тигнутый рек не могут сплести водоем и заводят одни лишь созвездья, словно за днем придет еще один долгожданный день. Не считая потери, берег удаляется во мне и сужается вне меня. Я торчу как упырь и впиваю свой клык в небо ли, в воду ли-я-земля, но мой далекий взгляд как тростью мая ударит в ласковый апрель, разрубит точкой плоскость, чтобы явилась многолосица двоеточья. Троичная эм, нарисованная от граней-вертикалей, жертвует грань-горизонталь и оказывается смещенной в двуликие полюса. Держится сломленный малыш, но разгневанный старец сверкнул обоймой чудес. Убийца последнего бога достал из себя безобразный колос, и оба чародея разломили младенческий череп, на этом свежем перегное посадили священный злак.
Колосс родится из колоса, нависнет враждебно над миром и будет крепко стоять на огненных столбах.
Жизнь - попираемый труп, и ветви деревьев радуются, что я уснул, что я дым и прах, что не придет срубить их моя рука. Но ошибаются кипарисы, мечтают кедровые шишки. Я хоть и здесь, хоть и низвержен, но я вижу себя в зеркале будущих насилий, прорубаю сквозь толщу времен к долгожданному дню, я хоть и мертв, но окончательно непогребен и я существую.
Привет, мой шум светил!
Я корень змеи, и летучесть дракона крадет похотливое тело, уносит его в долину семи холмов. Там время течет как река незаметно и вовсе бесчувственно для самих поколений, там ветры спускаются отдохнуть от взаимных побоев, там в теплой пещере живет моя угнетенная страсть. Что стоит весь этот обворожительный отпуск человеческих грехов, когда плодоносит край смерти и вечных утех. Что стоит несчастье одного на счастье многих, когда развращает один и поносит бездействием действо другого, когда я смеюсь, нагнетаю, а после вкушаю чужие плоды, потому что я вроде и сам ни на что не способен.
Привет, мой фиолетовый май!
Вступаю в количестве двадцати одного или трижды семерки и ровно сквозь семь я встречаю уже двадцать два. Мертвый всегда скажет больше живого, потому я говорю, точнее заговорил. И придаточное предложение к отступлению не пребудет, и царство живых не похоже на царствие мертвых.
Я закричу
Братья без крови, без душ и без сердца! Делайте то, что я вам подскажу. Вспомните из будущего о прошлом, как мы раскрашенные в радужный писк направляли свои стопы в кромешные бури. Вы лицезрели меня, великого аскета, я любовался вами, гадкими развратниками. Культ ли Асмодея, культ ли Молоха вы прославляли - везде, всегда вам некуда было бежать, вы были и есть во мне и со мной.
Только Я.
Тридцать три - часто законченный финиш, но мой род, начавшийся и кончится на мне, расширен на большее и выдающееся. Семьдесят лет - только чуть, после временный отдых и снова буянить, и заново жечь. Я работаю с трупами, с воображением, с мечтой, хотя мне доступны любые материи. Искусство ради искусственности, создание смерти ради смертельного. Отдели поэзию грязного от поэзии чистого. Найдешь ли тогда свой собственный манекен или может потеряешь свою бессмертную душу. Я ж наваяю еще миллионы таких же как ты, изначально печальных и забавно смертельных. ХИ-ХА, ХА-ХИ, ХО-ХО, ХО-ХИ, ХИ-ХО, ХА-ХО, ХО-ХА.
Теплится жаровня, на которой мы приготовим обед, моя девочка сегодня немного задержалась, прилетела радостная, наполненная тайной, мертвенно бледная от счастья ужалить бессмертием, но была растревожена моей тоской, когда же узнала, что я скучал по ней, развеселилась, и один ее смех снял мою головную боль.
Иногда я оказываюсь не в одиночестве, которое прекрасно само по себе, а в воплощениях своего одиночества: у меня начинает стонать голова, и я особенно в эти мгновения желаю видеть свою возлюбленную. Мне бывает трудно удержать энергию, бьющую из меня, ибо в последнее время мне жаль тратить свою веселость на мировую скорбь, но из меня все так прямо и вырывается, рвется, давит, разрушает, губит, хотя я аскет и всегда от себя, от всех отстранен. Мне нечего делать в вечном пространстве, в вечно бодрящем или унылом полете, и я тогда спускаюсь, возношусь, разбавляя юдоль земли, человеческий мир.
ВЫ ВЕСЕЛЫ 9 6 ?
27.04.91.
После империи чувств я ныряю в туман и как призрак начинаю греметь своим колесом. Низко летают стрижи, подготавливая завтрашний дождь, и я достаю из себя Игоря. Он иногда вглядывается в случайное зеркало, где его отражение едва уловимо, кончиками, уголками губ шепчет:
ты мертв, Игорь, ты мертв.
Что он знал: друзей, в которых был изначально разочарован, которые исчезли с отходом юноши в энигму для всех поколений, несколько встречных женщин, предоставлявшихся ему смертью и бывшими перед зондированием девственницами, а ставшими дырявым ведром. Знал он детство, помнил этот красочный пласт и больше ничего, ничего. Мне жаль его. Он мечтал жить, мечтал о детях и семье, но он умер, и мне грустно, мне плохо от того. Игорь был мой единственный друг, и я живу его или чужой украденной жизнью, и те сорок девять лет, оставшиеся этому телу, буду сожалеть об утрате всего человечества утратой одного человека, одного лица.
Скрипит проржавевшая ось, арба тяжело катится под грудой упавших звезд, запряженный як мычит как бесчисленный Аик. Вдоль грани смягчения после Аоч на минуту, час, на шестьдесят возникнет четвертая линия, девочка, переговаривающаяся через окно с другом-мальчиком, и ждущий юноша в тени золотисто-черного сфинкса. А и А - прекрасное созвездие, начатое еще в двадцатке, а законченное через больше, чем десять лет. Пара серебристых А растворились в металле, но вдруг появляется Л как стрела с отсутствующей перекладиной и ломает взаимный убор. Или двойку восьмилетних А разрушает постройка И, как молния с той и с другой стороны. Скрипит проржавевшая ось, арба тяжело катится, мычит як - и все это содружество имеет устаревший вид, оно разваливается от боли утрат, как стонет от потери жизни сама жизнь. А звезды падают, грезы покрываются паутиной, мечты отступают перед реальностью. Только один я стою, подготовив зеленое. Я остался один и вечно остаток единственности.
5.05.91.
Я пришел со стороны кладбища, когда как тать бросил сначала предверие Книги Судеб у двери Храма, потом, проходя мимо коричневого дома, выкинул стальной ключ своей души. Мое тело прощалось с глыбами морской заводи, ворон сопутствовал мне до входа в кленовые заросли, я постучался в окно третьего этажа и сказал: Вставай. Чайки встретили на берегу и холодный туман, я долго двигал себя среди камней, не оборачиваясь назад, потому что иначе исчез бы заспинный призрак. Дождливое небо, кружится голова, кончилась встреча из-за наносов песка. Было раньше чисто и страшно, стало грустно и неказисто. Трасса, усеянная лиственницами, вела прямо в железное логово, между квадратных колонн мелькнул мой черный призрак. Синий берет на его голове, высокие темно-зеленые ботинки, отсутствующее число, знакомая походка. Мне приселось на низкую скамейку, я не слышал ни чувства, ни их голоса. Меня уже не было. Кончился я, потому что простился. Кончился.
Конец
Кто знает Мое Имя - то поймет.
ХО-ХА
