- Наш разум - это лужа, мутно отражающая действительность. А твоя музыка - это только туча, нависшая над этой лужей. Туча, скрывающая от неё небо. - В подтверждение мужчина пробарабанил по стеклу костяшками пальцев и обернулся.

    Молодая женщина в кресле больше не смотрела на него. Она повернулась к мужу своим худым лицом так, что её причёска, с выстриженными по бокам под наушники волосами, висела над плеером парашютом. Лицо тянулось к окну - оно было такое же светлое и пустое.

  - Что за пошлая гримаса? Ты решила изобразить мне нашу реальность? И не старайся, я и без тебя вижу её глупость?

    В комнате было тихо. Впервые за долгие месяцы ни в одном углу квартиры не затаился барабан, ни из одного отверстия не прорывался визг гитары. Было так тихо, что мужчина поневоле занервничал. Последняя песня на кассете испустила прощальный хрип. Через десять секунд плеер щёлкнул. Старая кассета умерла, а новую никто не вставлял. Рука девушки лежала на ней. Она тянулась к кассете, как к противоядию. Но, коснувшись крышки, рука её будто упала в обморок. Она не проникала в коробку, вскрывая пластмассовую раковину, но и не возвращалась обратно. Рука девушки лежала на подставке для кассет, словно обваренная змея на алюминиевой крыше.

  - Лера, - голос дрогнул, - с тобой всё в порядке?

    Девушка помолчала, и упала на пол, перевалившись через ручку кресла.

  - Лера! Лера, что с тобой?! - прыгнул к свернувшемуся телу мужчина.

    Она побелела, но была даже горячее обычного. Глаза безжизненные, но ещё яркие, быстро помутнели. Мужчина тряс тело всё сильнее, требуя от него каких-то объяснений, выбивая из него оправдания. Мужчина сдавил руку своей жены, врезаясь ногтями в её запястье, погружаясь на встречу к пульсирующей вене. Эта вена казалась последним напоминанием о жизни, о том, что он не спит, о том, что она всё ещё дышит. Он сжимал и сжимал эту бесчувственную руку? вот он стискивает зубы и бросается на неё, разрывает кожу, плоть зубами и ногтями, полосует и увешивает себя ею. Он видит кровь, движение её, он запускает обе руки в вену, сливается с ней, и бежит, летит по телу девушки, всё ускоряясь, разгоняя и пробуждая всех на своём пути.

    В окно постучали, мужчина вздрогнул и снова увидел перед собой замершую жену. Нижняя губа её тряслась, и он еле успел поднести к ней голову, поймав последний тяжёлый вздох: "Меломан"

    Мужчина поднял девушку и оттащил тело к креслу. Не вдумываясь в слово, он усадил её на место. В окно постучали повторно.

  - Это всё ваша музыка, всё эта чёртова музыка. Всё бум, да бум! Что это такое! Я же говорил: добром это не кончится! Всё эта проклятая музыка. Вот и допрыгались, добумкались, -крикнул с улицы сосед. - А типок-то тот верно говорил. Не обманул? А ведь такой весь модный был, ну точно меломан. А ведь, смотри-ка, не обманул, - сосед покачал головой и спустился на асфальтовую дорожку.

    Мужчина подбежал к окну, высунулся по пояс и крикнул:

  - О ком это ты? Ты знаешь что-то?
  - Да ну вас, - сосед свернул за угол дома.

    Мужчина раскрыл вторую створку окна, перегнулся через раму и спрыгнул вниз. Выбравшись из кустов, он пошёл туда, где скрылся сосед. За спиной кто-то вздохнул. Мужчина обернулся - никого не было. Только плешивые, угнетённые кусты. Кусты вздохнули во второй раз, и из них выбежала ящерица. Трещотка. Одна, вторая, третья? Стрекотало со всех сторон. Но откуда именно разобрать не могла даже бабочка, мечущаяся над его головой. Она била по воздуху крыльями, будто рыдала ими, кричала, разрывая горло своё и тело в клочья. Мужчина ещё раз огляделся и побежал вперёд. Но через пару шагов споткнулся и упал на кучу песка. Минутой раньше её здесь не было. Мужчина принялся разгребать её. Острые камешки скрипели зубами по ногтям, вгрызались в кожу под ними. Сухой песок заползал в туфли, стекал обратно в вырытую яму. Сухой песок окружал мужчину, и даже небо мелькнуло жёлтой чешуёй. Но кроме песка в куче не было ничего.

    Он плюнул, прихлопнул бабочку, что всё ещё страдала над его головой, и побежал дальше. За углом стоял автобус. Старый, выкрашенный в голубое, да и вообще весь какой-то унылый: потёртый, пыльный, без фары. Только увидев его, мужчина ослаб и остановился. Ноги не двигались, да и спешить куда-либо больше не хотелось. Тоска. Спрятаться, укрыться где-нибудь. И не слышать, не знать больше ни о чём, и чтоб никто не помнил о тебе. Благо, и сосед пропал, так что догонять было некого, и мужчина поплёлся к машине. Внутри было пусто. Только в самом дальнем углу к окну прислонился молодой человек. То был его старый знакомый, друг детства, с которым мужчина не виделся вот уже лет пять. Он заметил вошедшего, но продолжал всё так же сидеть, со скукой уперевшись виском в стекло. Мужчина сделал пару шагов, знакомый на последнем сиденье поднял на него руку.

  - Смотри-ка, двери! - ткнул он пальцем.

    Мужчина обернулся - с дверьми ничего не произошло. Они, вообще, ничего из себя не представляли.

  - И при том - открытые! Хочешь оказаться по ту сторону? А я - нет. С меня хватит.
  - А что такое, что случилось? Как ты здесь оказался? Ты приехал ко мне, тебе нужна моя помощь?

    Друг детства снова лёг на стекло. Мужчина подошёл и сел рядом. Они молчали, и смотрели на пустую кабину водителя.

  - А вот ответь мне на вопрос, - молодой человек в углу отскочил от окна, выгнулся и вцепился в ногу мужчины. - Тебе нравится, что ты живёшь? - он старался говорить медленно, но голос сорвался, и последнее слово он выдавил на вздохе.
  - Ну, в общем-то, да?
  - Да?.. - молодой человек резко успокоился, согнулся и повалился на стекло. - Ну ладно, - зевнул он и закрыл глаза.
  - Что? Что такое? Что ты хотел узнать? Да что же это происходит?!

    Мужчина тряс своего знакомого, но тот уже спал. Он встал, прошёл по пыльному салону и заглянул в кабину водителя. Она была грязна и разорена. Кресло вспорото, клочья ваты валялись на полу, а между ними бегала большая блестящая ящерица. Педали вдавлены, рычаг вывернут, приборной доски вообще не было. В одном из отверстий лежала книга. Мужчина взял её. "Древнегреческие мифы" Из середины высунулась и упёрлась в живот закладка. Он вытащил её. Это была полоска картона пропорций примерно пять к одному. Мужчина повертел её в руках, поискал на ней надписей - бесполезно, она была чиста. Он бросил её на грязный пол, плюнул, и уже подумал бежать домой, сесть возле жены и ждать её возвращения. Возвращения или смерти - ждать хоть чего-нибудь. Но в последний момент над дверью, на доске, он увидел надпись - рекламный слоган:


    "Такой музыки вы ещё не видели
    таких миров вы ещё не слышали
    Меломаны подарят вам наслаждение
    Какое вы не купите даже в раю
    Магазин "Меломан"
    Вход со двора торгового комплекса     "Галактика"


  - Меломаны! - мужчина ударил себя по бедру. - Ну конечно же, меломаны! - закричал он и выбежал из автобуса. - Так вот в чём всё дело. Мерзкие меломаны. Конечно, всё правильно: кассету же жена у них купила - ту самую кассету, после которой она и исчезла.

    Автобус, позади него, тянул в ответ какую-то заунывную ноту. Звук дрожал стальной нитью, стягивал шею, забивался в горло. Он окутывал машину вязким туманом. Мужчина перешёл на другую улицу. На повороте он заметил, как автобус расползается на отдельные облачка миражей.



    Мужчина петлял по закрученным в узлы переулкам. Казалось, ни один из них не имел выхода. На его глазах они сплетали свой замкнутый мир - лабиринт новой реальности.

    Он шёл и шёл вдоль одинаковых заборов, перепрыгивая раз за разом через одну и ту же канаву. Мужчина шёл, но вокруг него ничего не менялось. Он пробегал квартал - и красные заборы становились серыми. Он делал резкий поворот - и вместо деревьев его шаги отсчитывали буйки кустов. Он бежал, задыхался, но никак не мог вырваться из меблированных по шаблону улиц. Его взгляд скользил по стенам, по дороге, по небу, ни во что не упираясь. Взгляд его соскальзывал со всех предметов. Все предметы вокруг него были расставлены по простой, давно просчитанной формуле. Лишь изредка яма бросалась ему под ноги, только затем, чтобы снова так же удивить его за поворотом.

    Мужчина выдохся. Он прислонился к столбу, и позвонил в дверь ближайшего дома. Но только он отпустил кнопку звонка, как огромная тень проглотила эту жёлтую бляшку, скрыла номер дома, да и весь дом, проглотив его, наползая на улицу, как удав на кролика. Мужчина поднял голову - в небе висел жирный дирижабль. Он был серого цвета и лоснился на солнце, тяжёлый как свинец. Он плыл по чистому небу, словно синюшный труп по реке. Возможно, в его маленькой, точно гроб, кабине лежат бесчувственные девушки с пустыми глазами, такие же, как его жена дома. А может, там прячутся злобные химики, что отравили их. Они наблюдают сверху, чокаясь колбами с шампанским, и смеются над его потугами. Дверь сзади скрипнула.

  - Ну?.. - упёрся локтём в косяк потёртый дед, подпирая ладонью голову.
  - Извините, что потревожил вас, но я попал в сложную ситуацию?
  - Хреновы сороконожки, - дед сплюнул точно меж каблуков мужчины. Он запнулся. Перевёл взгляд с пыльного комка на старика. Тот натужно чесал глаз, еле выдавив: - Ну?
  - Да. Так вот я попал в тяжёлую ситуацию. Видите ли, я не могу найти выход отсюда?
  - Тю, делов-то! - махнул рукой дед. - Пошли, у меня в сарае даже петля заготовлена.
  - Нет уж, - ухмыльнулся мужчина, - простите, вы меня неправильно поняли. Я хочу найти выход из вашего района. Мне, понимаете ли, нужно срочно попасть в другое место.
  - Хорошо, хорошо. Поняли. Всё устроим. Не боись. Видишь ту яблоню? Ну, видишь?
  - Ту, что на перекрёстке справа?
  - Ту, ту, родимую. Так иди к ней. Она тебе всё и расскажет. Уж она дорогу тебе покажет.
  - Как?
  - Эх, ты ж, ёшки-кошки! Вот всё вам, молодым, балакать надо! Башню - башенку ты за нею увидишь. Добрая башня. Сам строил. Для внучат своих. Вон только те домики ходом обложишь да у башни и окажешься.
  - Спасибо, большое вам спасибо.
  - Только вот, знаешь что. Сигать с неё плохо. Сам видел. Дома поналепили. Плюнуть с колокольни некуда. Так, может, всё ж ко мне лучше пойдёшь, а?

    Мужчина махнул рукой и побежал дальше, к яблоне. За ней действительно виднелась башня: гладкая, приземистая кирпичная труба. Она состояла из плоской крыши и сплошной стены. Вокруг неё спиралью вилась стальная лестница.

    Пробежав ещё метров сто, мужчина ступил на первую ступеньку. В небе кружил аэроплан. Дирижабль куда-то пропал. Вместо него аэроплан вычерчивал, распыляя по воздуху перья из распоротых подушек, букву "J".

    Почти добравшись до крыши, мужчина на ходу огляделся. Весь этот квартал, по которому он блуждал столько времени, оказался какой-то простой схемой. Чем-то она напоминала закруглённую пентаграмму, чем-то олимпийские кольца. Но, определённо, его план что-то означал. А вот что именно, мужчина понять решительно не мог.

    На верхней ступеньке было выбита надпись: "Сегодня начинается новая эра" Ниже впаяна подпись: "Меломан". Мужчину едва не стошнило. Откашлявшись, он вышел на крышу. Она была пуста, только вздувшийся кусок брезента лежал у края, да в самой середине виднелось отверстие - вход в подземный туннель, наверное. Он осторожно заглянул в него - и точно: вниз уходила прямая каменная лестница.

    Мужчина тихо ступил на неё. Он беззвучно спускался в пустоту. Совсем рядом слышались шорохи, невнятное бормотанье. Темно. Только солнечный свет стыдливо отражался на потолке. Дышать становилось всё тяжелее, подошвы соскальзывали со ступенек. И вдруг что-то круглое упёрлось в его живот. Мужчина боязливо поднял руки, и нащупал ручку двери перед собой. Глубоко вздохнув, он сжал её и дёрнул на себя. Яркий свет ударил в глаза. Впереди кто-то угрюмо урчал. Отскочив на шаг, мужчина прикрыл ладонью глаза. И тогда он, наконец, разглядел перед собой эту белую, блестящую комнату, и огромный унитаз посередине неё. Мужчине стало не по себе. Он упал на колени, наклонился к унитазу, и стал жадно глотать влагу
из него.

    Немного успокоившись, он поднялся, отряхнул колени и побежал обратно. Ещё с лестницы он увидел аэроплан, всё выводящий на небе свои пушистые буквы: теперь это была "S". Кажется, ничего не менялось. Но только он вышел на крышу, как сразу заметил, что брезент исчез. "Унесло ветром", - успел подумать мужчина, хотя промозглая тишина преследовала его целый день. И в этот момент по плечу его похлопал огромный белый кролик. Под два метра ростом, он стоял и бессмысленно улыбался ему в лицо. Шерсть его, грязная и свалявшаяся, воняла чем-то спиртным. Кролик покачивался, и угрожающе надвигался. Человеческое лицо меж его зубов едва ли не брызгало пОтом.

  - Отдай мне свою голову, отдай мне свою голову, - невнятно бормотало существо. Вся речь его была одним сплошным дефектом. - Я проникну в неё. Я поселюсь в твоей голове.
  - Слышь, мужик, шёл бы ты! - неожиданно для себя устало выдохнул мужчина. - Пропустите меня, пожалуйста, - тут же размеренно добавил он.
  - Так что, ты, значит, не отдашь мне свою голову?
  - Да, вы совершенно верно меня поняли.
  - Ах так, ну тогда послушай стихотворение. Сам сочинил!

    Когда кролик выползает из норы
    ты должен спрятать свои уши
    Когда кролик прыгнет под твой автомобиль
    ты сорвёшь с себя шапку
    Когда с кролика сдерут его шерсть
    ты больше никогда не засмеёшься
    Потому что кролик навсегда
    останется в твоей голове.

  - Да, это очень интересно. Обязательно обратитесь с этим куда-нибудь. Вас ждёт признание. А теперь, вы не будете так любезны, пропустить меня.
  - Да. Да, но сначала кролик съест тебя. Он съест твою голову, как кочан капусты. Ведь кролики должны жить во всех головах. Если в голове нет кролика, то её нужно съесть. Однажды он встанет перед восходом солнца, и взлетит над землёй миром и справедливостью.

    Мужчина в старом, облезлом костюме кролика танцевал твист на крыше. Он прыгал, выгибался, падал и ползал. Лицо мужчины меж картонных зубов наливалось кровью.
    Он вскочил и с воплем "Кролик навсегда останется в твоей голове" начал вытаскивать из своего жирного хвоста и кидать в противника живых зверьков. Он хрипел, а они царапались и поливали мужчину мочой. Потом все кролики разбежались по сторонам и попадали с крыши. Увидев это, двухметровый мужчина в карнавальном костюм взвыл, начал метаться по крыше, кромсая правое ухо. Оторвав его, он подошёл к краю, маня за собой мужчину, и бросился вниз. Уже падая, он выкрикнул: "Найди его, пока не поздно, ведь кролик поселился в твоей жене".

    Когда мужчина спустился вниз, было уже поздно. Ничего больше не дышало на улице. Она замерла и потускнела, погрузившись в дрёму. Только сухие шары пустынных растений проносились по дороге, обгоняя друг друга и стираясь о стены. Иногда они сталкивались, ветви их переплетались в тонкие человеческие фигурки. Они взлетали на заборы, и пели там песни проносившегося сквозь них ветра. Улица вздрагивала, и с крыш скатывались камешки. Они падали на дорожку и бежали дальше. Словно слёзы улицы. Они грохотали нескончаемой волной, несясь вниз по дороге. Словно экстаз улицы. Шары пустынных растений лопались на камнях яркими вспышками, бросая под ноги мужчине, шедшему следом, кричащие записки. В них были только возгласы, пустые призывы, поэтому он не поднимал их. Он даже почти не читал их - только следил за бесконечным забором, выискивая в нём просвет. Камни катились дальше, круша редкие препятствия на своём пути, но мужчина больше не следовал за ними. Он свернул на право - в узенькую улочку. Петляя по ней, корчась от предвкушения того, что он скоро выйдет отсюда, он не заметил, как оказался на центральной площади своего города.


    Вся она была в жёлтом и зелёном. Но мужчина больше ничему не удивлялся. Дома, раскрашенные синими звёздами, кривились, вытягивались и расплывались. Всё вокруг улыбалось, площадь едва не визжала от восторга. По ней блуждали блаженно-безликие люди. Сталкиваясь, они обнимались и приветливо сопели. Этот душевный храп наполнял площадь рокотом бури. К мужчине подошла растрёпанная девушка. Она царапалась и тянулась к нему губами.

  - У меня был друг, - шепнула она. - Он целовал каждого, кто попадался ему на пути. Он никогда не покидал того, кто заговаривал с ним. Он целовал всех людей, предметы, мебель, животных. Он обнимал ноги хулиганов, его избивающих?
  - Ну и что?
  - Он умер. А знаете от чего? Он умер от любви. Потому что знал, что бог есть любовь. Весь наш мир - любовь. Любовь - единственное счастье, только в любви есть жизнь.
  - Но ведь приятель твой от неё умер?
- Глупыш, - она улыбнулась, - наоборот, он стал любовью. Смотри, а вокруг всё жуки и жуки. Какие они милые!

    Девушка запустила руку за пазуху своего грязного платья. Смеясь, она вытащила оттуда длинную сороконожку.

  - Извините, мне пора идти, - выдохнул мужчина.
  - Подожди, дай я помогу тебе.
  - Спасибо. Вы не подскажете, где здесь находится магазин "Меломан"?
  - Конечно, нет. Откуда ж, милый, я могу знать. Давай я тебе, лучше, кое-то другое покажу.
  - Да нет, уж благодарю.
    Девушка отвернулась.
  - Всё жуки да жуки? - слащаво тянула она, поворачивая перед глазами дребезжащую лапками сороконожку.

    Мужчина подавил позыв к рвоте, и побежал к торговому центру. Тот растянулся своим похотливым оскалом на целый квартал. Мужчина зашёл в отдел кухонных принадлежностей. Купил там острый нож с чехлом. Дойдя до конца магазина, он вышел из него, спрятав нож сзади за пояс. Задерживая дыхание, замедляя тремоло сердца, мужчина свернул во двор.

    Двор иллюминировал. Музыка, бившая из больших позолоченных ворот, преображала его. Небольшая площадка, стянутая двумя цепями нескончаемых домов, казалась центральным стадионом мира. Он был переполнен бурлящей, кувыркающейся толпой.

    Людские лица выплывали из неё газовыми пузырьками, они все свистели, аплодировали ему. Лучи прожекторов поднимали его тело в небо, на главную сцену луны.

  - Ну наконец-то, - ткнула скрюченным пальцем ему в бок горбатая старуха. - Мы уж и верить перестали.

    Лица её видно не было. Только рваная одежда тряслась, изображая смех.

  - А ты парень что надо. Мы в тебе не ошиблись.

    Она смеялась, сгибаясь всё ниже. Мужчина сбросил узловатую руку со своего бедра и шагнул внутрь магазина. Справа он увидел яркую комнату, заваленную кассетами и дисками. В углу стояла яркая продавщица в ещё более броском платье. Она хохотала и прижималась к волосатому покупателю. Мужчина пошёл дальше. Никто не останавливал его. Музыка грохотала во мгле коридора так, что ни звука нельзя было разобрать. Музыка неслась по этой сырой кишке тяжёлым горным потоком. Мужчина уже вовсе забыл о ней. Музыка проникла в него и теперь трясла его тело, сводила с ума. Мужчина больше не чувствовал ничего: ему казалось, что он плывёт по коридору, стены которого расползались, выворачивались наизнанку. Из них выползали морщинистые призраки. Они набухали и скользили под потолком.
    Надувшись, они лопались фрагментами из его жизни. Мужчина уже не помнил, зачем он пришёл сюда. В глазах потемнело. Он больше не знал, где находится, куда идёт. Мгновениями он забывал кто сам такой. Но всё время продолжал твёрдо шагать вперёд.

    Мужчина не заметил, когда музыка стихла. Вместе с ней лопнула последняя стена, и он оказался посередине уютной комнаты. Она была освещена приглушённым голубым светом. Всю дальнюю стену этой, оббитой фиолетовым бархатом, комнаты занимало громоздкое приспособление. Большей частью оно состояло из проводов и колонок разной величины и формы. Аппаратура шептала лёгкий джаз. Помимо неё, в комнате стояли только два тяжёлых, вздувшихся кресла, одно напротив другого. В них сидели два цивильных господина. В серебристых костюмах, с очками без оправы - и прочее. Один, по левую руку, был похож на вошедшего, другой напоминал первого. По очереди они поднесли к губам рюмки, а затем поставили их обратно на дубовые ручки кресел. Мужчина в правом кресле встал и, молча обойдя вошедшего, вышел из комнаты. Первый - медленно улыбнулся и жестом предложил гостю присесть. Любезность была принята. Человек поднялся, достал из-за кресла бутылку вина, чистую рюмку, протянул её вошедшему, и наполнил.

  - Благодарю.
  - Ну и зачем она тебе?
  - Она моя жена.
  - И что из того?
  - Я её люблю.
  - То есть?
  - Ну, вы понимаете?
  - Я понимаю только одно, - человек цивильного вида отошёл к своему креслу, пригласительной дугой поднял рюмку, прикоснулся к ней губами, и опустил. - Говорить, что любви нет - банально, заявлять, что любовь есть - глупо, считать любовь высшим чувством, выше слов и мыслей человека - пошло, молчать о любви - мелко. Так давайте петь.
  - Что? Как?
  - Как умеете. Я, например, даже потею нотами.
  - Чёрт подери, я сюда не за этим пришёл! Что вы сделали с моей женой?!
  - Успокойся. Поверь блюзовым исполнителям и не волнуйся. Don`t tr-r-rouble.
  - Верните моей жене душу, негодяи!
  - Зачем же так некрасиво ругаться?! Да и женщины слишком отягощены своим телом, чтобы иметь душу.

    Мужчина ударил по ручке кресла кулаком. Но промахнулся и попал по заострённому ребру.

  - Так, - вскочил он, - или вы прямо сейчас делаете не знаю что, или?
  - Или ты убьёшь меня? Ты ведь за этим пришёл, не так ли? Кухонный нож - фу, какая вульгарность.

    Мужчина сжал свой подбородок и отошёл к стене с аппаратурой. Ушибленный палец ныл, как деревянная половица.

  - Зачем вы губите её? Она ведь такая молодая. Она такая красивая, такая тонкая. Ведь она могла жить.
  - Он обернулся. - Вы знаете, что она была певицей?! Она могла петь для вас, вы могли продавать её записи. Она могла осчастливить столько людей. Зачем вы это сделали? Что вам от её гибели?
  - Да ничего она не могла. Никто там у вас ничего не может. Она только думала, что создана для глубоких страстей. На самом же деле она была жидким, аморфным созданием. Никто там - наверху - ни на что не способен без музыки. Мир ваш - побочный эффект нашей музыки.

    Человек в костюме хлопнул себя по левой руке и замолчал. Они стояли и смотрели друг другу на шеи. Где-то взвизгивала, будто её насилуют, кошка. Казалось, это происходит в другом мире, тоже записанном на аудиокассету.

  - Зачем? - шептал мужчина, опустившись на пол возле наибольшей колонки. - Зачем?
  - Вода времени, - диктовал ему человек в сером, прохаживаясь кругами вокруг кресел, - смывает краску со всех предметов, нас окружающих. Они исчезают, и скоро вокруг нас не останется ничего, а потом не останется и нас самих. Мы растворяемся, нас смывает в поток безразличия. Он вымывает всё из нас, и эту пустоту больше не заполнить ничем. Но если раскрыть зонт, как маску, то можно быть кем угодно. И зонт этот - музыка. Главное, укрыться от капель, смывающих краску с нас.

    Переплетя пальцы на затылке, мужчина бродил вдоль стены и с ужасом смотрел на говорящего. Не слыша его слов, не видя ничего у себя под ногами, он, наконец, обо что-то споткнулся, задел какой-то провод, и упал на колонку.

  - И тогда? - речь господина резко оборвалась.
    Он некоторое время ещё продолжал беззвучно шевелить губами. Вместе с речью оборвалась и музыка. В комнате стало тихо, точно как у него дома в те последние минуты. Человек в модном костюме сделал ещё пару шагов, замер, и упал за кресло.

    Дверь открылась. Вошёл человек из второго - правого - кресла.

  - Ну что ж, молодец. Поздравляю, ты сделал это. Ну как тебе он?
  - Тот человек, что, был искусственным?
  - Нет ничего реальнее искусства.
  - Да что ж вы всё время афоризмами-то говорите?!
- То-то же. Ну что узнал? Как же, нет?! Это ж ты сам и есть. Вот чем ты был. Вот так ты сам и говорил.
  - Ложь. Вы все лжёте, вы все ненастоящие.
  - Да, да. Ещё вчера ты был таким. И жена твоя была такой. И все твои друзья были такими. Не нравится? Так ведь это мы тебя лишили всего этого. Это мы дали тебе и твоей жене свободу, новый, красивый, искренний мир.
  - И это ложь, - мужчина почти рыдал. - Не нужны нам ваши уродства. Мы хотим жить своей, простой жизнью. Я видел, во что вы превращаете людей. Я видел, что стало с моим другом. Я видел этих уродов на площади. Они безумны и несчастны. Вы убийцы.
  - Неправда. Все они счастливы. И твоя жена так же счастлива где-то, в одном из её миров.
  - Убийцы!
  - Мы ж никому их не навязываем - каждый выбирает себе по вкусу. Разве жизнь тебе давала возможность хоть раз что-то выбрать самому.
  - Что было записано на кассету?
  - Только улучшенная музыка. Музыка в чистом виде. Музыка без пояснений и шумов.
  - Верните её! Убийцы.
  - Ты можешь сам прийти к ней. Вы оба можете быть счастливы. Вместе, в лучшем из миров.
  - Не-е-ет!
  - Остановись, подумай. Ты ещё можешь иметь мнение, не зависящее от твоей судьбы.
  - Скажите, скажите только: она жива?
  - Вспомни, ты сам блуждал сегодня по ним. Но отверг музыку. Ты оттолкнул её. Она не любит, когда её отталкивают.
  - Жива?
  - Но ты можешь и принять её. Эти миры могут расцвести, когда ты полюбишь их. Они чувствуют тебя. Включи хорошую музыку, и ты никогда не откажешься от них. Тебе надо только принять музыку.
  - Подонки!
  - Впусти её. Услышь музыку.

    Дрожащей рукой мужчина потянулся к ножу. Всё тело его было перекошено. Судороги крутили, выжимали его.

  - Ты ещё можешь принять правильное решение. Надо только подумать, - речь хозяина комнаты текла всё так же плавно. - Пойми, ты больше не выберешься отсюда. Считай, что ты уже умер. Рай или ад?

    Мужчина поднял руку с ножом.

  - Музыка бывает страшна. Не пренебрегай ею. Она безжалостна. Потому что мир принадлежит ей.

    Мужчина закрыл глаза и бросился на врага.




    Он стоял на пустой площади. Чёрная площадь, окружённая высокой, глухой стеной. Где-то на небе фальшиво выла волынка. Мужчина пошёл вдоль грязной стены. Он увидел тени на ней. Два высохших трупа беззвучно качались на верёвке, поблескивающей на свету серого неба. На груди первого негра выведено белой краской имя Floyd, второй - просто был выкрашен в розовый цвет. Невидимые птицы плачут на чёрную луну. Несвязные звуки волнами перекатываются через равнину. Они, то окружают мужчину, то снова отпускают. Они гонят его вдоль стены, запуская свои холодные пальцы под кожу. Небо стонет, пытаясь выдавить на своём теле прыщ луны. Мужчина выбегает на красивую местность. Он видит блестящие скульптуры и дома, усыпавшие её, изящные растения плетут кружева по волнистой земле. Всё идеально вокруг. Но что-то в них не так. Предметы, животные кажутся прозрачными, хоть это и не так. Они не дышат, они слишком совершенны. Мужчина прикасается к вазе - она рассыпается в пыль. Всё вокруг рассыпается пыль.

    Он видит группу людей. Лица их мутны. Издалека они напоминают животных. Согбенные фигуры, стелющаяся походка. Кажется, они здесь находятся вечно. Люди с глазами зверей подходят к мужчине. Они берут его за руку. И уводят за стену, похожую на бога.


    Афродита

    Я лежал на берегу моря. Тянулся спокойный вечер: тихий, тёплый - так, ничего особенного. За спиной море пожирало солнце, всасывало его как устрицу в розовом вине. Волны чавкали, а подростки на дороге пытались выловить себе на вечер попутчицу. Я глядел на них и ждал когда море сглотнёт последнюю пьянящую каплю из чёрной раковины. Подростки совсем уже приуныли, что-то всё у них шло вразлад. Ничего не получалось, и они реже и реже вспоминали о своих мечтах. Подростки уже бросались на всё, что было в поле их досягаемости. Они напоминали лягушек, которых привлекает любое движение. Наконец, их подхватила какая-то старушонка и увела в лесок. Вместе с их приключениями закончился и закат.

    Я обернулся к морю. Оно было похоже на испуганный зрачок. Захотелось выковырять этот глаз. Я скинул пиджак и пошёл купаться.

    Только я приблизился к воде, как на меня плюхнулся громадный комок пены. Какая мерзость. Стряхнув её с себя, я упал на песок. Песок обнял меня, и впитал поцелуем влагу с глянцевой кожи.

    А из пены, тем временем, ещё и тётка выкарабкалась. Путь к воде весь перегородила, нырнуть не давала Она стояла голая и какая-то слишком идеальная. Я лежал на песке и думал: что за хамка!

    Тётка опустила на меня взгляд и улыбнулась. "Смертный, следуй за мной", - тянула она слова, будто водоросли. Я встал, хлопнул её по плечу и, бросив: "Хорошо, ты пока за выпивкой сбегай", с разбега прыгнул в море.

    Вода наплывала на подбородок и грудь тёплыми, приятными языками. Она чем-то напоминала крем для бритья. Только чёрного цвета была. Как и небо. Всюду, вокруг было темно. И, вдруг, стало так хорошо, что я даже не почувствовал как нечто холодное взяло меня в движении вальса за талию. Щупальца, словно переполненный транспорт, стискивали мои руки и шею. И только сизую бороду успел разглядеть я в волне, прежде чем утонуть.


    То, что вы не желаете знать о моей любви

    Тёплый поток её плоти стекает по моим ладоням. Обожжённые закатом глаза бессильны в этот вечер смешанных форм и мыслей. Они летят вослед пылевым галактикам, проплывающим океанскими волнами перед окном. Стекло распахнуто лучом света фонаря, что качается в такт шорохам, разлившимся симфоническим потоком по саду. Её дыхание движет всеми ночными звуками, словно распылённая в эфире ладонь дирижёра. Все мысли спрятались под диван, ничто не тревожит нас, и лишь хочется, как под созвучия классической музыки, видеть во всём окружающем только изящное.

    Но я открываю глаза и замечаю одну чёрную глотку пустоты, сожравшую половину постели. Извергающиеся из неё миазмы сковывают меня прохладой потери. Я надеялся, что она будет светиться, как Луна, в лучах скрытого солнца моих губ. Я верил, что кожа её будет звенеть колокольчиками буддистского рая, оплетая меня ожерельями экстатических перевоплощений. Я хотел, чтобы она умерла. Чтобы её тело превратилось в лёд, который проглотит, наконец, весь огонь, истязающий меня. Огонь, воспаляемый её взглядом, он парализует тело электрическим шоком, и тогда мне кажется, что я пламенею на всю округу факелом имени святого Эльма. Я жаждал, чтобы она растаяла, я намылил бы себя этой пеной, и больше не было бы тех часов расставаний, что сверлили в моём гипсовом сознании мышиные дыры, навсегда исчезли бы когти пустого ожидания, сдиравшие всю шелуху подменённых кем-то воспоминаний. Но больше всего я мечтал, чтобы она как-то раз оказалась вдруг мужчиной. Вот тогда я смог бы упиться её болью от приносимых мне страданий; навсегда.

    Но она ушла. Все мои усилия растаяли в утреннем небе. Я дрожал каждую ночь, ожидая этого. Я рассыпАл вдоль её покрывала дождевых червей, мокриц, жуков, пауков - всю ту живность, что была свидетелями минут нашего блаженства, я собирал их в саду, когда она стонала, погружалась в капающую с потолка дрёму. Они должны были напомнить ей обо всём том рае, что принёс в её комнату я. Я набивал её подушку тараканами, которые должны были нашёптывать ей сладкие сны о наших играх на кухне. Я насыпал стёкла в её обувь, на случай если она посчитает, что стала обузой мне - они тотчас рассекут все сомнения и успокоят её звонкое сердце. Я пропитал ядом всю её верхнюю одежду, ставшую ненужной нам. И всё же она ушла…

    Её нет рядом. Моллюски, что лакируют мою кожу, превращая её в бесчувственную раковину, злорадно шипят мне это признание, теребя своими шершавыми языками кончики нервов. Она сидит на кровати в соседней комнате. Она нервничает. Она ждёт. Под платьем, лёгким как вуаль, вздымаются крылья в коконе диафрагмы. Что-то щёлкает. Ресницы поднимаются, подобно жемчужным раковинам, секунда нерешительности, руки расходятся… И вот она взлетает вверх, как медуза с обжигающим шлейфом позади. Это мужчина. Улыбаются. Сначала он. Теперь она. Они обнимаются. Я прижимаюсь к отверстию в двери. Я хочу заполнить эту маленькую дырочку собой. Полностью.

    Он шелестит трепангами своих пальцев, платье исчезает, толстые водянистые листья ладоней его опадают всё ниже и ниже, трепеща, как от волн, подбрасывающих их над болотистой заводью. Какой нетерпеливый! А ещё муж…

    Она изменила мне. Пора уходить из этого дома. Я стал здесь чужим. Пора возвращаться в свою квартиру. Она изменила. Её больше нет. Пустота растворяет внутренние органы, подобно кристалликам соли. Пустота наполняет меня. Я глубоко вздыхаю, поднимаю на неё прощальный взгляд… Она оплела мужа, как меня! Пустота взрывается и превращается в вакуум. Чёрная дыра у меня в груди засасывает в себя всё. Мысли, чувства, вздохи, воспоминания, надежда, даже боль уносится в эту бездну. Она засасывает в себя меня всего. Я исчезаю, остаётся один вакуум…

    Я знаю, что делать. Я закрываю их на ключ. Цемент, кирпичи - через сорок минут всё будет кончено. Я стану окончательно счастлив. Без всяких ограничений. Не как эгоист, а настоящим общественным счастьем. Теперь моя любовь всегда будет рядом, она же сама никогда не почувствует разлуку со своей страстью. Мы будем счастливы. Все вместе.


    Кокаин
    Посвящается Йозефу К. *

    Откуда взялся этот Замок? Как я очутился во дворце? Мягкая пушистая пелена сна, а затем… Что затем? Мне кажется, что я миллион лет искал дорогу сюда. В этот тёмный томный зал. Я блуждал по грязным пыльным дорогам, я погружался в нечистоты улиц и общения с жителями деревни. Грязные, скользкие, а главное: смертельно однообразные канальчики. Я задыхался от нетерпения и недостижимости мечты. Я чувствовал, что надо сделать один шаг, только один шаг, и я достигну его… Но где, когда это было? Куда я так рьяно стремился? Туман, одна пена вместо памяти. Газы, тлетворные газы отрывочных впечатлений всплывают маленькими пузырьками к моим глазам. Впрочем, неважно: главное - я здесь. Как, возможно, не важно и то, что я здесь.
    Скучно. Скучно безмерно, бесконтрольно и бесконечно. Как после великой победы.
    Холодно и мерзко. До полного опустошения, как после продолжительной сладчайшей оргии, в коей и кроется обман счастья.
    И хочется что-то делать, куда-то бежать, зачем-то думать и кого-то желать. И жжёт каждая клетка, каждая мысль, как в минуты величайшего отчаяния и величайшего триумфа, сливающихся в единое целое за невидимой гранью.
    Чёрная стена. Она поднимается с четырёх сторон. И кажется, что только она одна бежит, подобно наглой отвратительной поклоннице, за твоим взглядом.
    Четыре одинаковых стены расширяются к невидимому потолку. Туман давит на голову. Узкая камера внизу и удушающая бесконечность над головой.
    Где-то подмышкой у Бога брызжет слюной света маленькая щель окна, узкая, как дырка между передними зубами у того маслянистого карлика, смывшего грязью свой возраст до симпатичного безумия. Вот снова, мелкое подлое издевательство натужных воспоминаний: где я видел это существо. Не оно ли привело меня сюда? Но я же спал?…
Нагло-жалостливый визг. Скрипнула ржавая дверь. Холодные лучи неоновой лампы беззвучным свистом зовут меня к выходу.
    Неожиданно в пяти шагах от цели нечто серое проскользнуло впереди меня. Даже не серое, а грязно-белое, как вывернутый наизнанку луч света. Негатив тени.
    Я выплываю в яркий коридор. Кинжалы света так остры, что воздух кажется кристаллизованным. Жидкость материализма.
    Передо мной расплескался коридор в жёлто-красную клетку. Жёлтая так светла и резка, что вместо тепла и уюта огрызается одним ледяным лоском белизны. Цвет полуденного солнца в песчаной пустыни. Красный же, напротив, предав своих кровавых предков, манит лаской тонкого возбуждения. Коридор, искусственно рьяно подчиняясь перспективе, исчезает в монотонных дымках, рождающих стремления. Лунной дорожкой вдоль него бежит ряд, скрытых под синим бархатом, бюстов. В тон накидкам по обе стороны коридора тянутся бесчисленные комнаты, соблазняющие матовыми портьерами.
    Что-то заставляет меня щелкнуть пальцами. И встречаясь с холодом истеричного эха, натужно перешептывающем хруст моих костей, обнажаются стеклянные бюсты. Чёрная, мутная дешёвка из-под пивных бутылок. Это лицо мне знакомо до немого отвращения. Дорога лиц одного человека: с рождения до… Я не знаю до чего: может до ангела, а может и до червя.
    Справа, там, где в предыдущей комнате находился мираж отдушины, я замечаю винтовую лестницу.
    Я поднимаюсь. Каждая ступень гвоздем вонзается в крышку моего гроба. Так же безболезненно и так же безысходно. Хмель самоотрешения кружит голову. Я преодолел уже половину высоты. Столб лестницы пронзает небо: чёрное небо крыши Замка. Передо мной лежит панорама лабиринта пчелиных сот. Всё рационально, просто, а главное примитивно. Клетчатая пустыня. Я силюсь разглядеть, что творится в ячейках. Я стараюсь вглядеться хотя бы в одну. Обрюзглый жёлтый мужчина совокупляется с квадратным агрегатом. Обнажённая женщина, сидящая рядом, с помощью вилки поглощает бумажные деньги. Слюна типографской краски падает на сердце. Перед ней надрывается влагой слёз дребезжащий телевизор. Собаку тошнит в миску. … Что за фантасмагория уродских фантазий! И как прибежище для тихой, домашней реальности в углу сидит маленькое, невинное создание: трёхлетний малыш. Существо из другого мира. Я невольно улыбаюсь ему. Неожиданно мужчина снимает использованный чехол и бросает его в угол - тот самый угол, где сидит ребёнок. Он поднимает этот, похожий на соску, предмет из жёлтой, прозрачной резины. Он поднимает и засовывает его в рот, он пытается надуть его подобно воздушному шарику!…
    Меня мутит, я едва не падаю вниз, лишь в последний момент ухватившись за чугунные перила зависаю над лезвиями ступеней. Тело внутренне изгибается в ужасе отвращения. Челюсти сводит. А в голове ноет одна мысль, одно побуждение: скорее, скорее прочь отсюда. Обратно в сон, в смерть, в жизнь - куда угодно, только не видеть, не знать больше о существовании гиперреальности. Страх лицезрения сухого остатка. Размочить жизнь в слюне иллюзий. Пустыня - это обман, везде повторы, одна картина всюду, ведь формула так коротка.
    Странно: со мной творится невозможное. Перед глазами прокручиваются кадры сюрреалистического фильма. Я проживаю кошмарный сон наяву. И… И ничего не чувствую. Ватное отчуждение усталости, будто смотришь на себя чужими безразличными глазами. Смирение предательства Марии и Хуана, когда они, приласкав, покидают твои чувства. Стерилизованная чистота интереса. Инфантильное ложе реальности, и ты даже не хочешь умереть. Тебе всё равно.
    Прямо надо мной в светящуюся дверь ныряет то же существо, что и привело меня сюда. Я снова следую за ним. В последний раз бросив взгляд на терракотовое полотно безумного кубиста, я упал в яркий до бесплотности проём.

    Я проснулся. Поднявшись с роскошного пышного ложа, переливающегося шелками и перинами, я увидел, что стою посередине гипертрофированной тюремной камеры. Я побежал. Петляя по всевозможным коридорам, поднимаясь по лестницам, прыгая в люки, выламывая перегородки, разбивая окна, я непременно вновь и вновь оказывался всё в той же камере. В одной из комнат я обнаружил молот. Такие обычно рисуют на гербах стран. Еле стоя на стёртых в кровь ногах, прогибаясь под тяжестью собственного измыленного тела, покачиваясь, я долго безудержно бил им по гулкой стене, обнадёжившей меня пыльным лучом света, падавшим, словно канат, в центр квадратного зала. Стена обманчиво звенела неплотностью кладки и близостью свободы. Я слился с молотом в единое целое: гибрид наших побуждений всем существом обрушивался на пористую кожу добровольной тюрьмы. Наконец она поддалась. Сетка прямоугольных трещин расцвела тропическим цветком-корнеплодом. Ещё один удар и стена рухнет. Я делаю шаг назад и всю свою, а также мрачной мощи пролетарского металла, силу вкладываю в последний навал. Стена лопается, молот застревает в выступе, и я, увидев артерии рек и ржаные корки полей, глотнув небесного сока, падаю в свою камеру.

    Я снова проснулся. Вокруг дым и пустота. И вдруг отовсюду, как станция за окном вагона метро, на меня налетели образы богатства и уюта. Квартира, картины, жена, дети, мебель из красного дерева, золото, гобелены… Неожиданно я понял, что нахожусь в Аду. Не знаю откуда взялась эта мысль - она пронзила меня насквозь, как осиновый кол вампира. Всё вокруг померкло, пожухло и свернулось, как обгоревшая киноплёнка в проекторе. Я упал без чувств. А когда очнулся, меня окружала та же картина. Я опять умер. Ожил. Жена и дети улыбались мне, но глаза их проваливались в беззвучный вопль. И я умер. Свет то включался, то выключался. Картинка почти не менялась. Лишь, с каждым разом, она становилась всё схематичней и истинней, как бык на картине Пикассо.

    Я проснулся окончательно. Я лежал посередине огромного готического зала. Мозаичные окна и католический свод не оставляли сомнений - я в Замке. Странно, с памятью ничего не изменилось со времён первого сна. Я только вспомнил, что искал здесь какую-то работу.
    Я вышел в центральный зал. Длинный и узкий, он походил на каменный гроб. Со всех сторон бил пышный, до вульгарности, свет. Ничего не украшало обстановку, но создавалось впечатление безвкусной роскоши. Свет…- это был мёртвый, искусственный свет! Обманчивая пародия, как луч Луны. По песчаному полу скользили в танце сотни пар. Музыки не было. Тишина. Но бурная мимика, беззвучные хлопки, смех, крики, взрывы петард и конфетти обманывали чувства. Я узнавал этих людей: их всех я повстречал на пути в Замок. У этой, раскрывающей рот, подобно выброшенной на берег рыбе, в безудержных попытках прорвать смех, женщины я жил пока искал дорогу сюда. С тем толстым господином, похожим на перевёрнутый купол православного храма, я однажды дрался за право пройти мимо его, изуродованного нелепыми украшениями и неуместными инкрустациями, дома. А вот в углу сидит тот самый карлик, что сказал мне слово, открывшее дорогу сюда. Одно слово. Вспомнив его, я смогу покинуть Замок. Смогу когда захочу возвращаться и снова исчезать. Три ласковых слога. Овладев ими, я буду управлять вселенной. Я помню ласковое придыхание, нежное покашливание этого слова. Я уже держу его в руках, но оно снова и снова ускользает, как неуступчивая крупная рыба. Нужно просто подойти и спросить у карлика. Что может быть проще?! Ничто не мешает мне. Но что-то непостижимое отталкивает меня от него. Очевидность и лёгкость успеха не оставляют мне возможности приблизиться к нему.
    Что меня удивляет в этих людях? Поведение? Нет, не только оно. Я присматриваюсь. И в очередном замедленном па танца замечаю родинку на щеке моей хозяйки. - Она на другой щеке! Это отражения людей! Я оборачиваюсь. Сзади меня в таком же зале стоит один маленький призрак моей убиенной дочери - никогда не рождавшейся дочери. Сверху на меня смертельным грузом падает крыша пустоты. Она погребает меня под собой. И вслед за мною весь мир погибает в хоре Орффа. Кармина Бурана провожает нас в пафос холода небытия мысли.

    Я проснулся. Прошёл уже день. А может, неделя, месяц, год, вечность… Каждый день я непрестанно путешествую по Замку. Изучаю, открываю новые комнаты, знакомлюсь с новыми призраками. И умирая каждый вечер, я воскресаю на следующее утро в этой камере.
    Нас трое - трое усталых безумцев: моя тень, отчаяние и холод скрипучих нот Малера. Скользкое время, мутные надежды, жидкая вера - вот наш интерьер. Искусственно всё: от мыслей до вселенной, от мгновения до вечности. Есть только одна реальность, одно истинное слово. Я ищу его везде, в паучьих борделях, в отелях летучих мышей, в особняках крыс - в каждом уголке действительности. Я видел обломок первого звука: он похож на откашливание, как перед произнесением какого-то важного заявления.
    Сегодня я спустился в подвал. Там в окружении нескольких десятков одинаковых дверей, на каждой из которых было написано "Выход", в луже бесстыжего алюминиевого пола, перед единственной каменной дверью с надписью "Выхода нет", лежал tableau vivant** скелет человека с ржавым клинком возле кисти вскинутых рук. У изголовья я обнаружил огрызающуюся карандашными строчками тетрадь. Обложка завернулась, как верхняя губа у беззубого брызгающего мокротой при разговоре старика. На пожелтевших сморщенных листках нервным, ещё не совсем оформившемся, почерком были выведены приведённые мною ниже слова. В некоторых местах линии обрывались, подпрыгивали, взрывались штриховкой и лишними знаками, ругались точками и рисунками… Я провёл всю ночь над этим манускриптом и всё же полностью расшифровал его.


   "Интересно, как называется это существо, что привело меня сюда - обязательно надо будет потом это выяснить. Так я и не понял: какая часть тела у него излучала слова, мне даже показалось, что они изливались непосредственно из чрева. Что он там говорил: "жизнь без оков либо смерть без терзаний - выбор в твоих руках, в твоей голове", я, конечно, понимаю смысл этой шутки, но зачем же заходить так далеко, вовсе необязательно было заточать меня в это неприглядное, слабоосвещённое, сырое помещение. Хорошо если это было бы только экскурсией, я, может быть, даже выразил бы ему благодарность за визуальное просвещение, но кто мог подумать, что эти философско-аллегоричные россказни окажутся настолько приземлёно реальными.
    Я понял, я всё понял! Давай возвращайся! Я кричу это уже в течение двух часов (мне хочется думать, что не дольше, хотя предел не ограничен даже смертью).
    Надо отдать ему должное: он вернулся, и вернулся довольно скоро. Подумать только, что он мне сказал, ха, безумно актуальную фразу: "ты в Лабиринте", - а то я без него не догадывался, - "иди вперёд, спеши к выходу и ты получишь шанс на спасение; знай: ты избранный, и помни: всё в твоих руках, опасность подстерегает тебя за каждым поворотом, за каждым углом, ты можешь потерять всё, но цель стоит того: в случае удачи ты достигнешь невозможного - сам Бог преклонит пред тобою колено". А ещё он добавил, чем несомненно заполнил до краёв чашу моего энтузиазма, что никто пока не выходил из-под свод этого Замка, никто не находил выхода из липких сетей Лабиринта. Да-а, похоже, он всё-таки не шутил, придётся последовать его совету, возвращения этого чудовища ждать, всё равно, не приходится.
    Кошмар, чем покрыты эти стены: не то слизь, не то клей, а, возможно, просто свежая штукатурка безумного рецепта. Отовсюду, как старое, потерявшее цвет и форму, тряпьё, свисают клочья грязной паутины. Потолок растворён в чёрной мгле. Избранник!… Они что издеваются, да по этому, неизвестного состава и происхождения, полу уже прошла тысяча, если не более, человеческих ног: он истёрт до дыр. Интересно, если идти по этой, вытоптанной до блеска, траншее, куда я ещё могу попасть? Ну, для начала, попробую…
    Да, ничего хорошего из этой затеи не вышло!… Только я завернул за угол, как увидел пред собою длинный узкий тёмный коридор. Я умолчу о том, как скверно в нём пахло, как неприятно было ступать по, вылизанному миллионами ступней, покрытому какой-то слизью, полу, сколько я истратил физических и, прежде всего, моральных сил на прохождение этой убогой скучной трубы… Но, благодарю небеса, где-то посередине пути меня посетило предчувствие неизбежности неудачи и, стараясь избавиться от охватившей моё существо скуки, я, неожиданно для себя, вспомнил, не воспринятое сначала моим отвлечённым сознанием всерьёз, замечание существа о девственности единственно верного выхода из Лабиринта. Конечно же, как я мог подумать, что Цель может располагаться поблизости с местом скопления человеческих масс?! - Никогда бесформенное сознание общества не приблизится к утончённому пугливому существу - истине. Но только я присел отдохнуть перед обратной дорогой, как мощная волна воздуха, похожая на стаю митингирующих ангелов, подтолкнула меня в спину и прибила к стене, исцарапав о неё всю руку выше локтя. Воздушный поток, извергавший из себя звуки, напоминающие человеческие голоса и смех, пролетев по коридору, натолкнулся на что-то твёрдое и гулко затух. Но в это же мгновение в обратном направлении начал распространяться омерзительный гнилостный запах. Отвращение поставило меня на ноги и милосердной судорогой стянуло содержимое организма. Задыхаясь и покусывая нижнюю онемевшую губу, я устремился обратно. Но тьма, скрывающая устье туннеля, проглотила в своём мохнатом чреве и его исток. Мне казалось, что я бегу целую вечность, но в окружающей обстановке совершенно ничего не изменялось. Неожиданно передо мной из чёрного вселенского тумана материализовались две лошади, только проявив невиданную для самого себя сноровку, я увернулся от того, чтобы не уткнуться с разбегу лицом в их объёмный круп. Это были два коня-чистокровки, вероятно происходившие из персидской породы. Вообще-то я в коневодстве совершенно не разбираюсь, но если только взглянуть на их горделиво поднятые головы, начищенные до блеска бархатные шкуры, идеальные мраморные формы тела, то перед глазами так и встаёт картина элегантно переступающих через трупы копыт, наполовину утопающих в разлитой крови. Реки её текут, подчинясь повелению, восседающего на коне, торжествующе посмеивающегося, всадника: какого-нибудь перса, шейха или самого Великого Александра. У них были чистые, как ясный день и безлунная ночь, окраски. Но что-то весёлое, многообещающее, сквозило во всей фигуре, во взгляде, в бездонных глазах чёрного, как крыло ангела-смерти, животного. Он находился в странном состоянии возбуждения, переступая с ноги на ногу и непрестанно фыркая. Другой же снежно-белый, как сети Тоски, был, в противовес первому, исключительно спокоен, лишь изредка с каким-то непонятным негодованием откидывая клочья земли в сторону, откуда я пришёл. Немного поколебавшись, я без сожаления к альтернативе, выбрал светлого, выражающего моё настроение, отрицающее все пришлые, внешние явления - ведь, прежде всего, мне хотелось спокойствия, но действенного спокойствия, чего напарник моего избранника, без сомнения, предложить не мог. И, как только я оседлал моего нового спутника, второй в мгновение рассыпался в прах, оставив после себя лишь горсть неблаговидной пыли. Но при первом же шаге животного, моё сознание покрылось туманной пеленой, мозг, казалось, превращался в набухший кусок ваты, голова потяжелела настолько, что её было невозможно далее удерживать на окаменевшей шее… Я так и не увидел третьего шага скакуна, как-то разом всем телом погрузившись в полубессознательное состояние не то сна, не то обморочной дрёмы.
    Когда я очнулся, коня уже нигде не было: я же сидел, прислонившись спиной к стене, образующей тупик. Напротив мой взгляд различил две, издали кажущиеся одинаковыми, двери. Подойдя поближе, я разглядел, что одна из них зеркальна, и в ней великолепно отражается моё тело в полный рост. Другая, инкрустированная изысканейшими фигурками в стиле позднего ренессанса, была прозрачна. За ней стояла прекрасная девушка, возраста только распустившейся розы, с тонкими чертами лица и мраморным телом греческой богини. Длинные волосы распустились и свободно ниспадали на грудь, скрывая вульгарную наготу самым естественным и непринуждённым образом, тем самым только подчёркивая идеальные формы тела. Из одежды на ней были только два венка: золотой, обрамляющий жемчужное чело, и зелёный, сплетённый из оливковых и еловых ветвей, перекинутый, как аксельбант, через бедро. Улыбка казалась невинной, но в зовущих очах светилось томное искушение расцветающей нимфоманки, и они всасывали, притягивали мой взгляд, всё моё естество. Это был образ целомудрия и распутности, как бес в ангельском теле, как яд в пасхальном пироге. Во мне всё воспылало. Страсть, охватившая тело, не желая повиноваться разуму, влекла меня к ней…"
    Несколько строк восстановлению не подлежат.
   "Не успел я переступить порог картинной галереи, скрывающейся за огромным зеркалом, как из соседнего дверного проёма выбежала чёрная кукла, до мельчайших подробностей копирующая мою внешность и характерные черты поведения. Она ухватилась за мой рукав мёртвой хваткой покидаемого, обречённого на забвение, существа - физическим воплощением моральной муки отвергнутой использованной женщины. Вступив в одностороннюю потасовку, я постарался захлопнуть массивную дверь. И в это мгновение с тенью произошла странная метаморфоза: она вошла в моё тело - да, эта сумрачная кукла, это метафизическое отражение меня в глазах ночи, мгновенно размякла в моей руке и воздушным потоком проникла в голову, будто стая бешеных неосязаемых пчёл, овладевших моим мозгом через уши, рот и даже глаза. Но я понял: Оно всегда было со мной, не выдавая себя ни малейшим намёком на своё существование, Оно, тем не менее, жило во мне, как с рождения до самой смерти, незаметно для носителя, живёт и властвует над всеми разумными жителями нашей планеты подсознание.
    Пару минут ублажая своё первородное, очищенное от наростов, чувство прекрасного, я любовался великолепными образцами мирового изобразительного искусства всех стилей и эпох. Здесь было и пышное барокко, и реалистичный неоклассицизм. Угнетающая готика и жизнерадостный ренессанс. И, конечно, вечно гонящийся за мгновением импрессионизм. Уйдя от плотской красоты, я окунулся в ещё более прекрасное море интеллектуальных утех. От фигур вожделения я переметнулся к истинному портрету человеческого сознания. Выражаемого документальным экспрессионизмом и, безусловно, точнейшим зеркалом мира - сюрреализмом, доступным немногим, но заменяющим избранным всю жизнь и открывающим им тайны вселенной. Но и среди этих титанов встречались злобные изгои, бросающие среди моря ругани голую истину в неподготовленные глаза невиновного зрителя, как, например, очищающий своей грязью и кошмаром отвращения тератологизм. Безвозвратно устаревшее далёкое будущее - супрематизм. И многие другие угнетённые, задавленные и оттеснённые на дальний план, но не выпадающие из общей феерии блеска своих более удачливых соперников. Казалось всё великое, созданное когда-либо мастерами кисти, было собрано здесь. Но не так, не совсем так было в реальности: не было в этом бесконечном амфитеатре галактической эстетики ничего похожего на пошлый футуризм и ему подобный вульгарный фотографизм.
    В следующей галерее были выставлены эффектные мраморные статуи реалистичных размеров. Там было представлено огромное количество замечательных своей внешностью женщин всех возрастов, типов и национальностей; большинство вызывающих у нас восхищение животных, растений и птиц. Встречались и комплексные композиции: например такая, ещё с порога привлекшая моё внимание: молодая, утопающая в орхидеях и других бесчисленных диковинных цветах, девушка, удерживает на, покрытой лепестками роз, лиане, исполняющей роль поводка, хищную пантеру. Встречались и авангардиистко-экстравагантные творения. И только в углу, обитой чёрным бархатом, комнаты стояла мужская скульптура, вероятно, Аполлон работы мастера "ненашей" эры. Уже предвкушая очередной, несомненно, неприятный сюрприз, я наигранно обернулся. Так оно и есть: дверь исчезла. На её месте появилась рубиновая, как свежее мясо, табличка, на которой отчётливо была выведена белыми нитями-сухожилиями надпись: "Чтобы выбраться из Комнаты Идеалов, путник, ты должен выбрать единственно верную скульптуру, являющуюся первичным образцом прекрасного, и прикоснуться к величайшему инструменту вселенной. Но в случае ошибки, ты навсегда потеряешь возможность достигнуть выхода". Свет растворился в волнах бездонно-чёрной замши, а каждая статуя окрасилась своим собственным, идущим снизу, но не прикасающемуся ни к чему, кроме самого предмета искусства, лунным свечением.
    Я ходил меж дивных растений, пленительных женщин, но понимал, чувствовал каким-то посторонним, чужим ощущением, что не это мне нужно. Я уже хотел выбрать одну красавицу, но вспомнил, что под маской духовного восхищения художественными качествами женщины, скрывается примитивный инстинкт, путём эволюции, достигший такой степени извращения. И вот, когда я почти потерял надежду увидеть цель глазами души, в самом углу я узрел Аполлона в позе раннего Нерона. И тут молния прозрения пронзила меня: конечно, вот он венец природы, соединивший в себе всё лучшее от животного и бога. Естественно, идеальным был бы вариант Гермафродита, но в предложенном ассортименте его почему-то не оказалось. С органом оказалось совсем просто: без сомнения это язык.
    Так оно и есть! Постамент, под праздничный туш, под моими ногами начал карабкаться вверх.
    С помощью этого лифта я оказался в совершенно новом, ничем не схожим с Лабиринтом, помещением.
    Перед собой я увидел замечательную своей лаконичностью дверь. Я пригляделся к надписи… Невероятно, это конец! Как легко! Я достиг выхода! Я победил! Как же это было просто, аж даже немного обидно. Я был готов к несравненно более сложным испытаниям. Эх, да у них, наверное, просто не хватило фантазии, для того чтобы поразить такого гения, как я.
    Но что это: он не один! Этого не может быть! Они окружают меня, давят своей однообразием! Выход… выходы… Множество, множество… Они умножаются, как бактерии… Не может быть!… Я же не могу…"
    На этом месте рукопись обрывается.

    Интересно было бы посмотреть на это милое, наивное создание, что старалось напрямую пройти к истине миров. Жаль, пылкий мальчик погиб от своего идеализма, он сгорел под солнцем жажды идей и абсолютных теорий. Что бы я отдал за возможность узнать его судьбу, увидеть своего предшественника, заговорить с ним? - Всё! Я бы с радостью избавился от всего своего состояния, если бы знал то слово. Овладев этими шестью волшебными звуками, мне уже не понадобится ничего: ни мир, ни бог, ни я сам.
    Я видел выход, множество выходов. Я был в одном шаге от него. Но, как и в случае с зубастым карликом, я растерялся. Близость цели испугала меня. Чувство несовершенства, обманчивой лёгкости выхода отталкивала меня. Теперь к ощущению подмены нужного мне способа добавилось замешательство выбора, страх от лицезрения конца того юноши, что лежал под моими ногами и жуткий гул, окруживший меня. Да, изо всех дверей доносилось жужжание, низкий, грудной храп валторны. Завораживающая игривость лжи неожиданно расстроила меня. Я разрыдался. Это обман, всё обман. Не существует никакого спасения кроме слова, ни индульгенций, ни искуплений, ни реабилитаций, ни даже смерти. Моя жизнь и гибель в этом единственном слове - всё объясняющем, всё воплощающем слове. Только оно откроет все двери. Я снова слышу перестук колёс первых двух слогов и потом мягкое, глухое эхо третьего, растворяющегося в суставах вечных мгновений.
    Дрожь. Я сотрясаюсь в лихорадке несуществующих воспоминаний, чужих мечтаний, несбыточных предчувствий. Я видел свою смерть. Меня насиловали жизни миллионов. Я убегал от погони всех миров вселенной. Я читал манифест своей вечной жизни. Рождение богов и конец мысли. Всё пережил, увидел я в Замке. Но только тошнота и отвращение сопровождали меня в этом путешествии.
    Я слышу приближение Зимы. Ведомая за руку дьявольским Вивальди, она препарирует отрешённым совершенством всё на своём пути. Я знаю, она убьёт меня, уничтожит мою тень, расчленив надежду. Но я жду и мечтаю о ней.
    Исчезает всё, и только невидимые цепи зрителя, да тьма, как лучший фон мечтаний.
    Тихо, незаметную проскальзывает Зима в щель под дверью моего нетерпения. Я ожидал гордо встретить Командора, а вместо этого ощущаю лишь тихое поскребывание безжалостной мыши откровения.
    Соло скрипки, вобрав в своё бессмертие всю мою душу, достойно исполняла роль моей тени. Как схожи были судьбы этих двух инструментов: земного, высеченного из дерева, и божественного, полученного путём обработки человека истиной.
    Серое море. Шипение далёкой бури. Бесцветные волны накатываются и погребают под собою душу. Взрывается скрипка, безрассудно вклиниваясь в холодный поток. Сражается, разрушая безликую массу, угнетающий, накатывающийся, как чёрная волна смерти, тоски, хор безликих существ. Но нет шансов на победу, бессильна индивидуальность против безликой вселенной. Извиваясь в агонии, отдавая все силы в борьбе с серостью, отчаянно бьётся, падая и взлетая в небо, прекрасное создание, красота обречённая на неудачу. Окровавленная, вступившей в действие новой массой подражателей, менее сплочённой, но гораздо более агрессивной, она взмывала снова и снова, удерживаемая снизу липкими путами обязательств единения. Остервенело, как мотылёк на пламя, бросаясь на остриё их пик, она погибает… и нет пути к спасению, и идут вверх пики, поддерживаемые изнутри слугами изнеможения. Плач, тонкая жалобное рыдание, но не мольба о пощаде, сползает по остриям пик. В смертной, скорбной песне погибающей красоте, растворяется прекрасный поток, но нет ему прощенья за взлёт, нет пощады: давят, давят серые волны. Обречёно, медленно поднимается она к последней своей вершине, и обессиленная падает в объятия смерти. Мёртвая, растворяется прекрасная птица во пламени преисподнего экстаза, слившегося воедино агатового духа смерти и серой тоски. Яркий цветок погибает под свинцовыми плитами. Одинокий светлый луч тонет в объятиях массивных жестоких туч. А торжествующая безликость оканчивает произведение добровольным схождением в бесцветные воды забвения, унося с собою растоптанный труп музы, духа, личности…
    Я падаю на ковёр холода. Мне кажется, что весь мир застрял у меня в горле, огромным горьким комом. Я вычищен и опустошён пластмассовой щёткой уродливой уборщицы. Красота апатии пожирает волю моих желаний.
    Тень, приведшая меня сюда, умерла. Моё время заканчивается. Запах разложения грёз уже витает в воздухе.
    Я проваливаюсь в сад. Со всех сторон меня окружает непроходимая чаща яблонь, сгибающихся под тяжестью золотистых слов. Я срываю ближайшее. Я кусаю янтарную, сочную, блестящую, искристую оболочку. Свежесть идеала на пальцах и… пепел - горький, жгучий пепел преисподней серы на языке. Я вкусил Яблоко Содома. А на каждом дереве меня окружают "чёрные трупы удавленных слов".
    Извивающееся под игом огненных язв языка, откровение уничтожает меня: ведь я знал, я обладал этим словом. Оно, именно оно привело меня в Замок. Я держал его на воспалённом языке и теперь оно предало меня. Всё кончено, мне больше никогда не найти его!… По крайней мере в этом сне…
    Всё вокруг растворяется. Стекают, как краска по стеклу, очертания сада. Распадаются, подобно бумаге в измельчителе, своды Замка. Весь мир уничтожен, вся вселенная растворена…
    . . . . . . . . . . . .
    . . . . . . . . . . . .
    . . . . . . . . . . . .
    . . . . . . . . . . . .
    . . . . . . . . . . . .
    Агония. Страдание. Ненависть. Отвращение. Боль. Огонь. Холод. Презрение. Тошнота. Апатия. Тоска. И снова: агония, агония, агония…
    Час искупления за бесконечную ночь, проведённую на пантеоне в одеждах бога, миновал.
    И я снова знаю это волшебное слово. Оно ещё щекочет мне ноздри. И я снова отправлюсь в путешествие по вечности этой ночью. Ничто, даже смерть не остановит меня. Я приглашаю её на танец. Мы обнимемся и вместе ляжем на брачное ложе в её обители.

    Примечания:
    * - Йозеф К. - герой романа Франца Кафки "Замок"
    ** - tableau vivant (фр.) - живая картина, красноречивая поза.


    The DOORS"Light My Fire" (литературно-художественная версия)

    Зелёная кожа земли трепещет на ветру, как море рук в порыве экстаза. Солнце стучит лучами по стальной глади пруда, разрезаемой на клочья стаей лебедей. Аллея шелестит жёлтой пеленой листьев. Каменные арки, колонны разбрызгивают, как стекло, искры ящериц и кузнечиков. Собаки, подобно ангелам, летают по лужайкам в эфире росы, вылавливая из неё щебетанье невидимых птиц.
    Я и моя подрывная подруга гуляем по парку. Её запах смешивается с витающим после грозы в воздухе алкоголем. Каблуком я отбиваю ритм моей любимой нескончаемой песни. Девушка старается идти в шаг со мной. Её золотистые волосы отливают прозрачной тишиной. Так и тянет броситься в них, как в бездну, и утонуть, навсегда.
    Мы поцелуемся, и всё будет как надо. Мы поцелуемся и подорвём своим кайфом весь мир. Мы обнажимся и трение наших лобызаний, тропических фрикций сожжёт эту ночь.
    Я притягиваю её к себе за талию. Мне кажется, что прямо сейчас я могу слиться с ней в единого кентавра. Вокруг нас люди - призраки людей - мне хочется подбежать к ним, ущипнуть, укусить или просто развеять их прах - дым - по ветру, чтобы они растворились от зависти к нашему счастью. Мы хотим дематериализоваться. Мы хотим вспыхнуть фиолетовым пламенем в царстве теней. Я столько раз обнимал подругу, что мне кажется наши атомы перемешаны и неразделимы.
    Мы поцелуемся, и всё будет хорошо, прекрасно. Мы поцелуемся и смоем мир потоком обжигающей лени и беспамятства. Мы сольёмся в зверском экстазе и освободившиеся бури наши тайфуном сотрут весь страх.
    Я нежно кладу руку на струнный изгиб бедра моей подруги. И оборачиваю её спиной к себе. Руки дрожат от нетерпения. Кое-как вылавливаю в прядях тонких волос стальную "собачку", раздавливаю её, словно насекомое, меж двух пальцев и рассекаю молнию, идущую от затылка до самого перехвата духа, пополам. Я томно запускаю обе взвизгивающие руки в эту желанную плоть и медленно нащупываю в трухе и вате свой любименький тесак.
    Я оставляю куколку освежиться под осколками тени осины. Выпрямляюсь; глаза, верно, струятся по сторонам раскалёнными потоками. В руках нож, под ногами мусор, вокруг всё разбегается в разные стороны. Большей частью это люди. Вот старая дева пронеслась мимо, обдав меня с головы до голени визгом тухлого адреналина. Я не вижу лица, но её изжога тела обёрнута в те радужные круги, что отчеканивают твист, когда соринка попадает в мой глаз. Я долго тру переносицу и замечаю, как весь мир превращается в старика. Он угловато приближается и уныло погребает меня под лавиной грязи, сходящей из-под его длинных кривых зеленовато-бурых ногтей. Я задыхаюсь, и понимаю, что он хочет только одного - утопить меня. Выхода, как всегда, нет. Но я неожиданно мигаю, и он исчезает. Вокруг никого. И мне ничего не остаётся как только нырнуть в изумрудную вибрацию земли, полянкой щекочущей мне глаза. Я пробираюсь через кусты её пышных чихов. В трёх местах ровное травянистое сопение прерывают жёлтые всхлипы, вытянутые на коричневых нитках слёз. Я втираюсь в её доверие - в грязь - поливаю кровью её шипы. Мы затаились.
    Женщина. Медленно покачивая раздражением взгляда, она подходит ко мне. Аллея пуста и заброшена, женщина обнадёжено-безрассудна. Она верит, что здесь её ждёт судьба, приключения, Дьявол, но ещё не подозревает этого. Вот она приближается и… и… ну же… и визавирует мои кусты. Мне остаётся только подчиниться инстинкту чести и броситься на неё. Два истеричных шага ничего не меняют: мы вместе, наедине, в интимной обстановке. Женщина извивается, пытается высвободить ногу из моих объятий, но не кричит. Она встаёт, падает, я прыгаю, следом, ей на живот. Она обезоружена, и мне кажется, что теперь я полностью в её власти. Заметив её взгляд, я поднимаю тесак, хватаю оборку платья. Швы трещат, их заполняет плоть. Она полыхает. Платье готово порваться… - Хватит! Я больше не хочу быть только духом. Призраком, слишком душистым и обнажённым. Могу я стать плотью наконец?! Такой сладостной, лоснящейся плотью!… мне просто необходимо обрасти хоть чьей-нибудь грязью. -Ты станешь мною!- Её тело идеально подходит для переселения моей души. Я поднимаю нож, заношу над её головой и… отрубаю с корнем мизинец на своей левой руке. Ешь, - впихиваю я его в эти судорожно сжатые нарисованные губы. Мой палец - твой палец, ты - это я. Съешь меня, и мы будем вместе, я буду в тебе и никто не различит мой дух и твою плоть. Женщина изгибается и извергает из себя кровавый поток тленного. Её тошнит, она не может принять меня. Бежать, бежать, бежать.
    Ничего страшного, это случайность. Я ещё найду свою избранницу. Вокруг сколько угодно женщин, которые запросто впустят в себя всего меня разом. Это же совсем не сложно. Мы ещё попируем. Всё будет как я захочу.
    Бежать, бежать, бежать. Через остекленевшую копоть, через расползающееся марево пыли. Бежать, бежать, бежать. Через крики, мечты, видения. Бежать.
    Стон цикад переполняет опустошённость моей боли. Зёв раны роняет капли заката. А впереди растёт красный амбар. Вывеска "Бар". Кровь насквозь пропитала левую штанину, и теперь она так неуютно пристаёт к ноге. Всё время представляется, будто кто-то ползёт по ней: тысячи маленьких безнравственных существ. Я стряхиваю их и вхожу в покосившуюся, полузаросшую мхом и землёй, арку. По комнате мечется зеленоватый, прыщавый свет. Кажется, что здесь собрались все хомусы с окрестности, видимой невооружённым глазом. В дальнем углу, вперемешку с шипением, кто-то неумолимо и нескончаемо захлёбывается. Мельтешащие ноты булькают, подбадривают его, но никак не могут оборвать насилие. Я останавливаюсь в дверях, какая-то пьяная тварь хочет проползти мимо меня наружу. Я поднимаю тесак и с воплем -Пошёл прочь!- обрушиваю лезвие в трёх сантиметрах от его горла. Все оборачиваются в мою сторону. Вот я, наконец, и в центре внимания. Неужели! Всех интересую только я - я один. Все они передо мной и никто не смеет даже встать. Больше мне ничего не нужно, минуты через три я молча и просто уйду. Шипение. Справа ко мне подползает и выгибает свою горбатую спину мелкозубое шипение. -Что это за психоватый уродец?!- -Какой-то плешивый (паршивый?) карлик- -Вы только посмотрите: нож больше него самого- Я резко озираюсь, замечаю стайку матовых мужичков, склонившихся над липко-пустым столом, и улыбаюсь. Я начинаю дико хохотать, у меня подкашиваются ноги. Я падаю на пол, тело сворачивается в клубок и корчится в судорогах смеха. -Карлик? Карл? А может я гном, или местный тролль? Тогда ведь я могу сделать с вами всё что угодно, не правда ли?! Я гном и могу превратить всех вас в таких же ничтожеств, как я сам. Много хуже меня. Я могу сотворить с вами всё что угодно- Они глумливо молчат. Я медленно опускаю руку в карман и выхватываю оттуда, как револьвер, некий контейнер, формой и размером с мой отрезанный палец. Манекены неподвижны. Горстки тумана, принятые мной за людей, даже бояться колыхаться. Из перламутрового бутона я выкручиваю спираль помады. Она такая густая и настоящая! Передо мной вполоборота стоит старая обвислая официантка. Щёки, грудь, живот, веки - всё в ней стремится к земле. Плоть, наверное, хочет просто умереть со стыда. Как же я мечтаю сорвать эту уродливую маску, стянуть, скомкать тонкие плёнки лиц человечества, отдёрнуть, как занавес, все плевы, отпечатанные штампом при рождении, и уничтожить раз и навсегда гадливость во всём мире, а на пустоте, затаившейся под маской, нарисовать прекраснейшие картины. Я уже протягиваю руку к женщине, ладонь зудит от нетерпения перед наступающим торжеством, но официантка отшатывается и всем видом показывает мне, что не желает быть исключительностью. Можно принять это за страх перед совершенством… Но я-то знаю, что передо мной только туман, совсем пустой дымок. Я - творец, я всемогущ, и сейчас на ваших глазах я сотворю человека практически из ничего. В два шага я прижимаюсь к официантке, но тут же отгораживаюсь от неё факелом помады. Сначала была тьма, но вот по мановению волшебства, будто из неоткуда, появляются зияющий огонь глаз, лакированный клюв носа, сетка морщин, губы, волосы, шея, клокочущее паром адамово яблоко… Красный человек, словно вулканическая магма, выходит из небытия. Он раскинулся пред нашим взором всеми своими маленькими недостатками и огромными уродствами, подобный матери-земле. Синклиналь, антиклиналь, грабен…
    Не останавливаться. Не время любоваться своими чудесами. Теперь я Бог и настала пора мне сотворить жизнь. Я подхожу к стене и начинаю чертить на ней всё, что мне известно: круг лунных мечтаний, круг солнечных страхов, круг бесконечности мыслей, круг пропасти фантаз… Я не успеваю охватить самого главного. Жаль, ведь теперь они этого никогда не узнают, они так и не оживут… Тьма охватывает меня сзади своими потными щупальцами и выбрасывает в промозглое одиночество. Только лампочка, изъеденная оспинами комаров и мушек, освещает, меркнущие где-то глубоко подо мною, мысли и тяжёлые удары по почкам.
    Гроздья заката свисают с веток узких туч, словно мясные вырезки на рынке. С них капает гранатовый сок, он просачивается сквозь разбухшие облака в невидимое, вечно ускользающее, море. Вокруг всё тает и расплывается, будто труха раздавленного дождевика. Последние лучи стекают по моим ресницам. А из пены, плещущихся на горизонте огненных волн, подобно Афродите, выплывает обнажённая Луна, подмигивая мне багряным полумесяцем огромного незрячего века.
    Я снова обнимаю свою маленькую подружку. Такую жалкую и счастливую. Безучастно-нежную и ароматно-прекрасную. Я не могу оторвать от неё взгляд, мне хочется запомнить каждую пору, каждый оттенок, расцветающий на ней цветами света, тьмы и сумерек. Её глаза такие зрелые, как тёпло-чёрные вишни. Губ почти нет, но их легко выдумать и выгрызть любую припухлость из тонкого марева заиндевевших щёк. Мне хочется плакать. В горло закатывается неотёсанный остроугольный камешек. Дыхание перехватывает и ему всё реже удаётся вырваться хлопком наружу. Губы дрожат, я слепну. Слёзы капают на лохмотья ваты и смывают мой искусный макияж. Я прижимаюсь к её лицу и наши рыдания сливаются в одно. Как же мы с ней похожи!
    Я заключу её в жаркие объятия и мы потечем единым ручьём. Я проникну в неё, и мы будем вместе неразлучно. Включим музыку, встанем, рука к руке, щека к щеке, мы будем танцевать вечно, никто не заменит нам друг друга.
    Я обожаю её. Эта девушка - самое прекрасное, что осталось в моей жизни. И самое дорогое. Моё влечение к ней переходит все границы, ведь кукла - единственное, что завещала мне любимая мать. Это всё её наследство. Моя нежная родительница просила, а я, стеная, клятвенно обещал, связать с этой женщиной всю свою жизнь. И это последнее, что есть у меня. Но она тает, растекается по моим ладоням, увлекаемая хлёсткими каплями ветра. Жена, мать моих детей - мечтаний - покидает меня, отдаваясь всему свету, смешиваясь с воздухом, превращаясь в него. Без неё меня тоже нет. Разъединены - знак того, что нас никогда не существовало: мы были только прелыми листьями, пронзёнными шипами каменной решётки.
    Я порву верёвки и встану с холодной кожи металла. Я порву оковы на руках и ногах, переоденусь и стану обыкновенным человеком. Я порву окутывающие меня путы и создам свой мир, выбросив пустое небо на помойку. Я встану и побегу от видения этого ненавистно-прозрачного неба, а потом разобью вдребезги всю вселенную. Я найду то место, где прятались от меня облака и перережу их все по одному. Я никогда не буду таращить остекленевшие глазницы на это чистое, пустое, убогое, безжалостное небо; я буду видеть!
    Пустырь. Пыль. Мусор. На серой площадке для игр, змеящейся струйками песка и шипением разносимых порывами ветра бумажных и целлофановых клочьев, лежит, упавшая на спинку, инвалидная коляска. К ней привязан растрёпанный старик. Пальцы сведены судорогой, глаза закатились, из уголка рта свисает тягучая капля. Он что-то непрестанно бормочет про себя. Оторванное ухо плюшевого медведя безуспешно бьётся о стальную сетку, огораживающую пустырь. Сумерки. Начинает темнеть, но кажется, что это лишь непроглядная стена за колючей проволокой растёт и затемняет собой весь свет. Тишина. Только где-то далеко, или совсем близко, словно порывы ветра, завывают, забившись в тёмные углы своих камер, бессонные больные.


    Зубы тени на статуэтке

    Темно. Холодно. Тихо. Сухо.
Так тихо, так одиноко, что непременно должно произойти что-то ужасное, непоправимое. Иначе мне придётся создать всё самому. Чем я, в общем-то, и занимаюсь уже с полчаса.
    Чужая комната наступает на меня пинками невидимых предметов. На каждом шагу - да каком там шагу! - при каждом движении - а передвигаюсь я как зомби в компьютерных играх - меня атакуют тролли, спрятавшиеся в мебели и прикрывшиеся темнотой. То стол даст мне хук по почкам, то сервант закричит о помощи истеричным звоном. Но чёрный, как сама земля, свет, заливший комнату, сглаживает все раны. Наверное, через окно я залез в глотку какому-то сумрачному животному, в чреве которого теперь и плаваю. Может быть это животное - земля, мстящая людям за осквернение своей чести. Может, наоборот. В любом случае, сумрак предстал передо мной зверем из детства. Из того самого детства, которое-то и было самым жестоким и безжалостным животным.
    Я закрываю глаза и чувствую как некий, недоступный мне с ранних лет, вечный свет танцует за липкими облаками. Кровь сгущается от напряжения. Она вытягивается в струну и стучит по подушечкам пальцев, играя на них, как на фортепьяно. Прелюдия Шопена. Вечная грусть, неизбывное напряжение. Первое было со мной всегда, но исчезло сейчас. А может, мне в это только хочется верить. Но второе уж точно согнуло меня под собой лишь пять минут назад.
    Я пытаюсь попробовать темноту на вкус… И чувствую только диковатую, соблазнительную, натяжно-неуверенную и искушённую улыбку ребёнка - ещё сладкого мальчика. Глаза - бездонные, как тьма; тело - мягкое, как тьма; невинность - злая, как тьма; красота - идеальная и, почему-то хочется верить, вечная, как тьма. Впрочем, я знаю, что для меня этого мальчика никогда не будет существовать. Идеал всегда под запретом, мечты достаются только смертникам.
    Я жду страха, угрызений совести, но вспоминаю только свою чистую жизнь. Ни единого безрассудного шага, ни одного падения, злодеяния, ни одного преступления ни против общества, ни против себя - как гадко! И только осознание того, что сейчас я обворовываю лучших друзей, даёт мне право чувствовать и дальше, без страданий и без медикаментов (конечно же запрещённых, конечно же подсудных, но продающихся на каждом углу, и употребляемых кем ни попадя, что портит всё наслаждение опасностью).
    Я медлю, чтобы наполниться вкусом своего шага. Сладостью всей глубины подлости. Обворовать лучших друзей, самых близких, всегда готовых помочь, основу всей жизни - это ли не совершенство, это ли не глубина, фреска доказывающая моё существование. Моё, личное, независимое, человеческое, а не драматической роли сына прославленного отца - существование Ролана, без фамилии и без родства, просто Ролана. Я готов, я мечтаю убить всех, только за эту привилегию. Привилегию, легко достающуюся всем с рождения, всем ничтожествам, всем животным - всем, кроме избранных, кроме патрициев. И не имея сил стать героем, я краду имя тайком, вытаскивая по букве из домов и карманов всевозможных друзей: подставляя, унижая, избивая и, наконец, воруя. Правда, вот эти "лучшие друзья", на паркет дома которых я сейчас опускаюсь, не мои, а отца. Матери же они нравятся много меньше. Я их так и вовсе презираю. Они хвастливы, завистливы, противны. Но я стараюсь об этом не думать. Сейчас я должен слиться со тьмой. Какая разница: герой человек или чудовище: главное дойти до конца, исчерпать себя. А Харизма, мне кажется, только глупая дочь той самой несуразной Химеры, копия, пародия на неё. Истинно ведь только уродство.
    Ложь. Я просто боюсь. Какое-то напряжение не даёт мне шагнуть, не даёт щёлкнуть зажигалкой, не даёт протянуть руку и открыть дверь, где спрятана она. Статуэтка. Это не страх и не нервы. Напряжение не во мне и не в окружении. Оно независимо. Оно живёт в сгустках крови, когда высыхающие вены переплетаются, словно черви под солнцем, разбрызгивая ужас бисером под ноги, превращая надежду в огни святого Эльма.
    Почему у меня так ноет затылок?
    Может напряжение заключено во мраке. Я помню, как в детстве такая же темнота укусила меня бешеным зверем:
    Я спустился в гараж, чтобы посидеть за рулём нового отцовского "мерса", послушать радио, поиграть на ноутбуке в Doom - словом, не спать. С детства терпеть не могу спать ночью и бодрствовать утром - плебейские условности. Я уже вышел из комнаты, проскрипел по коридору, родители, как всегда, душили друг друга в спальне - каждое утро я забегал в неё и ползал по полу, почти не дыша от любопытства: почему нет трупов, неужели никто не умирает? может ночью приходит злобный монстр, который душит всех родителей на свете, но под утро снова возвращает им жизнь только затем, чтобы мама безжалостно тащила меня через все круги ада: умывальника и тарелки чёртзнаетчего в снотворную школу? - и поэтому я мало опасался быть услышанным и перехваченным врагами на пути к своей цели.
    Лестница. Такая короткая, что я никак не мог уяснить смысл её жизни. Вот я и в гараже. Ноутбук под мышкой, машина в трёх шагах по ходу шахматного коня, косящего на правую сторону. Тогда я ещё не боялся включать свет, да и Луна не брезговала светить на мечты ребёнка. Я потянулся к выключателю - позвоночник, казалось, на мгновение превратился в тот канат, по которому нас заставляли карабкаться на физкультуре - и тут, вдруг, я почувствовал как пасть крокодила разрывает мою плоть. Ожидая мучительной, молниеносной смерти - такой быстрой, что её не заметит даже Бог, и я навсегда останусь в сыром, чёрном, твёрдом животе рептилии, больше никогда не увижу света, не сяду за руль машины, не пройду третий уровень Doom, даже не умру по-настоящему - я чудовищно громко закричал, стараясь оглушить смерть. Но только испугал себя ещё больше, не удержался, закачался, сделал пару шагов вперёд для опоры, наступил на нечто мягкое, жуткое, поскользнулся и упал на этот же мутный комок. Он вырвался из-под моей груди, как сердце вдогонку за душой. Дальше был тёмный туннель и долгий, нудный, острый свет в конце него. Нигде не скрыться, никак не защититься, никогда не дождаться его исчезновения. И только на утро пришла расплата в признании, что это был не подвиг встречи с чудовищем, а всего лишь грязная крыса - пошлая и обидная, как простуда вместо сифилиса через десять лет после этого. И бесконечная боль наказания, бесконечным рядом уколов - месть чего-то великого, недостижимого мне, маленькому ничтожеству, за наглость потуг посягнуть на нечто большее, нечто героическое, значимое: молния Юпитера на мыльную спину зарвавшегося быка - сопровождала меня страданием больше месяца, и адом воспоминаний все последующие годы.

    Мрачно. Мёрзко. Мёртво. Душно.
    Подобно Эдипу, на земле я знаю и уважаю только одного человека - мать. И, подобно Эдипу, ненавидя себя за такую банальность, стараюсь спрятаться от общества, чтобы со злости не уничтожить его или себя. Как же глупо в пятнадцать лет всё ещё любить собственную мать! Да ещё любить только платонически!!!
    Именно по причине безысходности этого круга уважения-презрения-влечения-страха-ненависти-любви-боли я и нахожусь здесь сейчас.
    Если бы не напряжение, я бы вспомнил как это начиналось, я бы вспомнил всё. Но что-то непременно должно случиться. Я каменею, потому что понимаю, что с малейшим движением рухнет нечто великое. Я не имею права на ошибку, я не могу подвести свою мать, которая не может позволить мне подвести её перед мужем-дипломатом, обнаружив недостатки воспитания перед его партнёрами и недоброжелателями. И только мёртвая, холодная, как душа, сталь пистолета, украденного из такого же непобедимого стола, вселяет уверенность в необходимости завершить начатое.

    Из темноты передо мной выходит берег моря, пляж. Оазис надёжности песка между двумя непредсказуемыми пустынями, наводнёнными прячущимися под землёй адскими чудовищами моря и не менее ужасными монстрами райского леса, благоухающего ядовитым буйством красок, заманчивого, взошедшего над головами людей колосьями лжи и опасности, скрывающего смерть и боль за обещанием чего-то недостижимого, прекрасного - рай, уничтоживший горизонт, укравший всё сущее, всё недостижимое, оставив только одну веру - в себя, в необходимость прийти в эти клешни, в заросли позеленевших от злости щупалец - как высшее блаженство и цель. Я ещё ребёнок, но уже чего-то ищу. Я встаю, песок расходится под узкими ступнями, напоминая о вечности. Передо мной, на тонкой полоске предстоящих выходных, раскинулись пергаменты полотенец и простынь, несколько щитов на копьях бесславно погибших воинов - погибших за счастье укрывать своими доспехами обгоревшую кожу лениво ворочающихся мумий. Катятся, летят мячи и карты, бегают собаки, своим сходством со сфинксами навевая воспоминания о убожестве моих современников - всё вокруг деградирует: Бог Неба превратился в жука-навозника, пирамиды в каменные плитки не больше человеческого роста… Я один, родители спускаются, как жертвенные животные, в пасть бездны, в жгучую, едкую воду, выбрасывающую на песок рокот, тысячегласый шум, вопль миллиардов погибших в ней душ. Я вижу в пене остатки их глаз, их слёз и надежд. Я иду между рядов десятков деревянных скамеек, шеренг прокрустовых лож. Я бреду без цели, мыслей и желаний. Мне кажется, что прошла уже целая вечность, что за время моего путешествия вдоль берега моря, на границе тени, падающей с пушистых шлемов охранников леса, я уже умер и снова родился, опять умер и вновь родился, умер и родился, и снова, снова, снова… Ничего не меняется и ничего не может произойти. Я бреду в бреду, бередя свою бренную борозду. Я уже начинаю растворяться, когда вдруг прямо передо мной девочка, ещё меньше меня, ещё ничего не понимающая, ещё не знающая что такое смерть и ни разу не испугавшаяся вечности, подползает к греющейся меж двух камней гадюке. Ещё ничего не соображая, я бросился к ним, крича и стуча ногами, всё ещё не зная кого я хочу спасти. Змея мгновенно и грациозно исчезла во тьме, обдав меня и всё человечество презрением высшего существа, ничего не боящегося и не ищущего позора и боли, а девочка, испугавшись меня, убежала к матери. И в этот момент на меня, словно проклятие, упало с небес откровение, что сейчас я спас человеческую жизнь - жизнь невинного существа, только начинающуюся, расцветающую жизнь. Я упал на колени, схватился за голову и зарыдал. Ко мне подошли родители спасённого ребёнка, узнавшие обо всём из её наивного рассказа. Они благодарили меня, выражали обеспокоенность, что со мной произошло, не пострадал ли я. Они пробовали обернуть мои глаза к солнцу, но я зарылся лицом в песок, стирая его или зубы в пыль, и, сжав в голову, продолжал мычать и выть, пока меня не унесли домой на руках. Как мог я упустить такое событие, возможно главное событие в моей жизни?! Лишить себя возможности увидеть смысл и содержание в этой неизменной пустоте ради какого-то ничтожества, ради продления страданий этого ничтожества на многие десятки лет, ради издевательства над сознанием этого ничтожества вместо мгновенного отречения, радости избавления от всех мучений и разочарований с помощью совершенства - божественной змеи. Я остановил перст Господень, я остановил перст освящающий меня, и я проклял себя этим. За эмоции я продал свою душу и глаза. Больше никогда я ничего не увижу, больше никогда я ничего не узнаю, больше не будет никакой жизни, больше не будет ничего - я проклят. Я мог стать собой, но выбрал мумий, остался с ними. Я мёртв. Я мог родится, но для этого, чтобы стать человеком, мне надо было совершить или лицезреть хотя бы одно события, одно мало-мальское, но настоящее, событьице, за все годы, но я упустил свой шанс и не посмею создать себе второй. Я мёртв, мне нечего помнить.

    Мне надо сделать только пару шагов, чтобы взять эту чёртову статуэтку и снова вернуться в своё болото обыденной праведности. Непроходимое мещанство. Любая праведность по природе своей мещанская. Я слаб и ещё не готов к бунту. Ему надо посвятить себя всего без остатка. Надо только быть полностью сумасшедшим. Я же для этого, к сожалению, ещё слишком слаб, наивен и, может быть, как следствие, глуп. Для того чтобы убедиться в этом я уже сломал оконный замок, клофелиновой колбаской усыпил собаку. До этого дождался пока хозяева дома - этого чёрного, мрачного, пошлого дома - придут в гости к моим родителям, ушёл в свою спальню, сославшись на болезнь, и, незаметно спрыгнул с подоконника, а затем перелез через забор. А главное: я запомнил о чём говорила моя мать, я выследил статуэтку, я решился на воровство.
    Статуэтка. Кусок гипса изнасилованный каким-то уродом из сюрреалистической испанской группировки начала прошлого века. Бесформенная муть, без смысла и содержания, но зато с огромной ценой. Этой женщине, с лошадиными ушами и будто пожёванными, наполовину переварившимися, белками глаз, она досталась от недавно умершего дальнего родственника из-за границы (наверное, с таким же жутким лающим смехом, который кажется вот-вот заглотит вас с очередным спазмом). Словом, порнуха, а не вещь. Но жизнь моей матери гложет, садисткая для меня, влюблённость в сюрреализм в любом его проявлении (может, именно поэтому я и лишён всех человеческих чувств?). Эта же дура понятия не имеет о стоимости принадлежащей ей фигурки и держит статуэтку на самом видном месте исключительно благодаря её импортной родословной, подкреплённой неосторожным ляпом восхищения моей родительницы. Это животное отказывается менять и продавать её за любые деньги. И что самое пошлое и отвратительное: этим она даже не набивает цену. Так что я решил отблагодарить мать за прекрасное детство, подарив ей самую ценную вещь в жизни на предстоящий через год юбилей, и, таким образом, наконец избавиться от неё.
    Пустота. Бить, кромсать, ломать всё вокруг, только бы убедиться, что это темнота, настоящая живая тьма, а не пустота. Всё, что я ни начинаю, неизменно заканчивается пустыней, ничем. Я либо настолько быстро достигаю успеха, что всё исчезает, либо мне присваивают его (причём часто незаслуженно) и хочется только одного: убить всех судей, что лишают меня настоящей жизни, выдавая за неё суррогат успеха. Полуфабрикат. Не остаётся ничего, только сомкнутые брови и пустота на ресницах, скрывающая зрачки от скелетов цели и желания. Мертвецы. Вокруг меня одна мертвечина. Ни чувства, ни страсти, ни боли. Хоть что-нибудь…
    Темнота улыбается и расступается жарким вечером.
    Прошлым летом, мне удалось, как ни странно, отыскать и совратить настоящую девственницу, невероятно, но даже достаточно привлекательную. Я пригласил её в ночной клуб, обещая романтический вечер, а в тайне надеясь напоить до бессознательного состояния и обесчестить, дождавшись момента, когда она потеряет последнюю возможность сопротивляться - тогда мой поступок будет выглядеть ещё гаже. Но не успел я наполнить ей первый стакан, после формальной увертюры трёх танцев, как девушка, высказывая нездоровую спешку, упросила меня выйти "подышать свежим воздухом".
    Через три минуты я дефлорировал её в камышах, прятавших свинцовый могильник глади пруда от осквернения сотнями шприцов, презервативов, бутылок и ножей, летящих со стороны развернувшегося спиной ночного клуба. Я овладел ею за канавкой, преграждающей путь кровавым, мутно-белым и жёлто-коричневым потокам, льющемся единой с музыкой лавиной, к которой, кажется, стоит только приглядеться, как тут же задохнёшься от отвращения.
    "Ну, хорошо, - думал я, - теперь-то, в трезвом состоянии оценив моё положение, без паники и нерешительности, она непременно начнёт меня шантажировать, расскажет всё родителям, знакомым - всем. Не может быть, чтобы этот поступок не был просчитан заранее. К чему тогда такая спешка, зачем было отказываться от расслабляющих средств, откуда жажда самоконтроля?! Теперь моей репутации непременно придёт конец. Может она на меня даже в суд подаст... Вот это будет скандал! Отец будет в шоке, он просто умрёт от позора!"
    Но не тут то было. Мало того, что она меня всего перепачкала своей какой-то неполноценной кровью, испортив совсем неплохую одежду (красную тряпку для отца), так ещё, когда мы встретились на следующий день, и я откровенно признался, что лишь грязно её использовал и не желаю в дальнейшем больше никогда видеть, она даже не заплакала, не дала мне пощёчину, не заплевала угрозами, нет, а только улыбнулась и предложила двести рублей платы за оказанную мною ей услугу.
Мертвечина.
    Не приходя в себя от разочарования, я отправился в самый грязный притон города. Без памяти добравшись до университетской остановки, накаляя в себе злость из последних сил, чтобы не впасть в уныние и апатию, я безнадёжно смотрел на выползшие из земли, набухшие, как фурункулы, общежития, выходя на культовую в интимных рассказах одноклассников улицу. Я окончательно решился умереть, окончить свою жизнь самоубийством, чтобы показать родителям до чего они меня довели своими предрассудками, своей заботой. И утвердившись в этом желании, я купил самую дешёвую шлюху, надеясь заразиться от неё СПИДом, сифилисом, гонореей - хоть чем-нибудь. Затем я буду тщательно скрывать свою болезнь до того момента, когда уже будет поздно её лечить. После чего соберу в гостиной друзей, учителей, знакомых семьи, всех кто был замешан в моём воспитании, приглашу туда родителей и с диким бальзаковско-оперным стонущим воплем ворвусь в комнату, открою своё сгнившее лицо, разорву на себе рубашку, обнажив язвы и струпья на жёлтом тельце, во всём им признаюсь (никого не обвиняя - пусть догадываются сами и страдают от этого ещё больше) и паду замертво, омываемый слезами раскаяния, распластавшимися на моём бездыханном теле родственниками.
    Три месяца я отчаянно вынашивал этот план. Я даже стал больше времени проводить с семьёй, ещё лучше учиться, чтобы все запомнили каким прекрасным человеком я мог бы стать. Три месяца я безнадёжно обследовался во всех венерических больницах района, едва ли не умоляя врачей обнаружить хоть малейшую болячку. Все вечера я проводил тщательно исследуя каждую пору на своём теле. И что бы вы думали? … - Ничерта!!! Ни, даже, тривиальнейшего насморка, ни скотского герпеса, лимфоузлы будто издевались надо мной, выставляя напоказ своё совершенство, как хохот: "убожество, ничтожество, лох. Ты ничего без нас не сможешь, быдло". И только через год меня, наконец, осчастливила, вселив надежду на три дня, простуда.
    От горя я на полгода ушёл в аскетизм, по инерции продолжая вести себя так же, как во время ожидания своего конца. Но потом устал и от этого. Я устал от бездействия и гниения, как устал и от поиска жизни. Куда бы я ни являлся, разыскивая её приметы, всюду упирался в пустоту. Как сейчас.
    Н-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-т!
    Нечто, вгрызшееся в спину, стучит моим сердцем, как баскетбольным мячом.
    Помню, как-то я выступал за сборную школы на чемпионате города. Я был разыгрывающим. Мы дошли до финала и лидировали в нём после первого тайма с разницей в четыре очка. Мой запасной - единственный разыгрывающий, кроме меня - заболел, но я действовал безошибочно. Во втором тайме соперник усилил давление, сравнял счёт, и даже пару раз выходил вперёд. Играть становилось всё труднее, приходилось строго придерживаться тактической схемы. Пару раз я попытался продемонстрировать технику и нестандартность, но это привело только к двум потерям и, соответственно, пропущенным броскам. Тренер начал на меня давить. Я всё больше отвлекался. И, за две секунды до сирены, когда мы проигрывали одно очко, а я бросал два штрафных броска, меня неожиданно парализовало такое невыносимое отвращение к пошлой ответственности, которую на меня взвалили, мне стало так скучно и противно, на меня навалилась такая апатия и усталость, что я просто положил мяч на пол и пошёл в ближайший бар, где даже не сумел напиться. По дороге к нему я врезал по челюсти двум партнёрам, уговаривавшим меня вернуться, и спустил майку в унитаз.
    Команду, кажется, дисквалифицировали.
    Это почти также весело, как три капли… - Ни мысли о них! Тяжело, будто темнота - это воронка в нескончаемый уют, будто темнота - это финал, занавес в какой-нибудь забавной истории похожей на мою.
    Думать! Думать о чём угодно! Думать, только не гибнуть, расщепляясь на скорбные атомы напряжением и пустотой.
    Мрак сплетается в бесчисленные арабески лиц матери.
    Без матери я - никто. Ради неё я пропил свою свободу. Благодаря ней, у меня было такое прекрасное детство, что оно заменило собой и отрочество и юношество. За мать я не пожалею ничьей жизни. Своей? Если бы я нашёл… Только бы взять статуэтку. Больше мне ничего не нужно. Все блага насильно рвутся в мою жизнь.
    Fuck, почему же так холодно!
    Я чувствую пинки образов позади себя. Для решимости мне нужно вспомнить что-нибудь приятное: например, лицо матери, когда я буду дарить ей статуэтку. Нет. Перекошенные судорогой гневные рожи этих "друзей дома", пускающие жадные слюни после обнаружения потери. Нет, я не вижу ничего. Только себя в темноте чужого дома, бунт в чистом виде.
    Туф-туф-туф-тд-тд-тд-тд-туф-пвсззз. - Я слушаю, я чувствую "Nine Inch Nails" Электронная классика будущего, индустриальный шум сердца. Напряжение и мрак всё нарастают и превращаются в музыку перед моими глазами.
    Меня так достало культурное поведение, манеры, рамки приличия (всюду меня даже приводят в пример и считают наиболее культурным, едва ли не галантным, человеком), что однажды под эту мелодию я сделал нечто весьма оригинальное (в общем-то, совсем не свойственное моей привилегированной жизни).
    Волею случая мне в тот день пришлось добираться до школы на троллейбусе---
    - это такое грязное животное, которое всю жизнь наполняет своё чрево до полурвотного состояния массой мелких людишек, затаскивающих в него свои грязные мешки и проблемы, и высыпая этот кремированный пепел на головы ближнего своего (а попутно и всех остальных)
    (о, вспомнил Библию: блаженны свиньи, ибо их есть царствие земное),
    утрамбовав это всё, троллейбус опорожняет частично пережёванную массу на главном рынке города, испуская из себя, в первую очередь, больную, сухую, тухлую и просроченную плоть; но жадность его настолько голодна, что, не успев насладиться лёгкостью в желудке, он снова проглатывает что попало -
    ---, а остановка моя находилась как раз следом за чистилищем рынка. Пропуская мимо себя нисходящую волну, я предпринял попытку слиться с поручнем. Мне это удалось настолько удачно, что когда уже наступил период затишья перед приливом, я так и не сумел ослабить хватку, вгрызшись в него пальцами, как в древко знамени на демонстрации.
    Уже все вошедшие успели пнуть-толкнуть-царапнуть-оттереть моё оседающее тело, когда к подножке подошла милая старушка с мешком чеснока наперевес в одной руке - защищавшей, видимо, её от вампиров - и каким-то растоптанным уродом на двух колесах, взгромоздившим на себя целую тонну картошки, в другой. Пару секунд она безуспешно пыталась поднять колодку с левой ногой на ступеньку, но, взглянув на мешки, сдалась, как корова на бойне. Я вызвался ей помочь (и это было уже не в первый десяток раз). По салону прокатился гул облегчённого одобрения. Это только убедило меня в спонтанно родившейся идее (славься, муза толпы!). Я выбросил в направлении пожилой женщины свою руку, как петлю врагу. Она, счастливо, продела в неё кость своего запястья. Когда же старуха моими усилиями преодолела непокоримую ступеньку, и обернулась за своими сумками, оказавшись со спины гномом, я поспешил ей на помощь, сбегая по соседнему отделу лест…
    Щелчок. Чёрт! Здесь, рядом, во дворе кто-то есть. Мне конец! Я попал! Всё! Вашу мать!
    Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина.
    А, к чёрту всё, показалось наверное. Да если и нет…
    …ницы, разлучённому навеки горбом поручня со своим близнецом. И в последний момент, когда оставалось только умилённо поднять два баула и под всеобщие сентиментальные вздохи, скромно приопустив веки, поставить их рядом с растекающейся в сопливых охах и слюнявых ахах владелицей, я сделал то, что заставило салон на пять минут умереть. Притворившись, что меня кто-то сзади толкнул, я эффектно, перегнувшись через барьер, размашисто упал на старуху и, ухватившись за дверь, сбил её, как кеглю в боулинге, на тротуар. Бордюр - по челюсти, сумки - в лужу (их я технично подбросил ногой). Я спрыгнул рядом с ней, ударом каблука облил её слякотью, другой подошвой раздавил, сколько смог, картофеля и, насвистывая ранний "Pink Floyd" (когда они ещё не были таким "человечными"), пошёл на урок пешком, продлевая себе удовольствие до начала нового образцового дня постоянных успехов, да идиотского прилежания. Нового дня, где ни смотря на все попытки быть как все, я останусь избранным; где меня, мечтающего о самоуничижении, будут неизменно признавать лучшим; где я, кричащий про себя, что не могу быть слишком правильным - таким правильным! - буду исписывать бумажки, парты, последние листы тетрадей призывами к бунту, лозунгами цинизма, непристойностями, но, проглот…
    Щелчок. Снова видение?
    …ив этот дёготь, вслух стану осуждать хулиганов, отвечать наизусть домашнее задание, молчать, когда учитель будет унижать моих приятелей и идти сразу домой после последнего звонка. - Никакого бунта. Никакого противоречия устоям. Никакой жизни. Я просто не знаю как протестовать, я не знаю что надо… то есть не надо… делать. Однажды я попытался со…
    Щелчок. Голоса.
    Больше не может быть никаких сомнений. Они здесь. Я опоздал. Спасения нет. А может, я этого и ждал? Когда-нибудь всё должно было кончиться. Вся эта пошлость. Примитив!!! Примитив всей жизни, будущего. Смертоносный примитив. Даже дозы блаженства преисподней, кажется, так и не спасли меня. Где же у них деньги? Нельзя уходить без денег. Доза. Нужна доза. Пропуск в ад. Уходить без неё бессмысленно. Разочарование убьёт меня. Убьёт физически. Меня уже колотит от мысли, что мне не на что будет купить её.
    Голоса совсем рядом.
    Быстрее, быстрее. Что-то делать. Бросить всё и бежать. Аутф! Чёртов стол! Нет. Нельзя. Бороться до конца. Надо бороться. Денег нет. Даже статуэтки нет. Без них и меня нет. Ну же. Ну же.
    Они в соседней комнате.
    Главное: взять статуэтку. Взять её и вырваться любой ценой. Дальше без проблем… проблем не будет. На крайний случай, как ни омерзительно, придётся воспользоваться отцом. Его гряз…
    Голоса совсем близко. Гул голосов. Кажется, два женских. Очень знакомые. Слишком знакомые. Ничего не разобрать. Шум сердца, бьющегося в ушах, заглушает всё, даже мысли.
    Нет, не вырваться. Они за дверью. К чёрту отца. Пистолет - его. Выстрел, статуэтка, отпечатки, бежать. Через забор, через двор и пустошь. В голову. Целиться в голову. В голову. Два выстрела. Статуэтка сразу за углом, направо. Тумбочка. На уровне пояса. В голову. Голову.
    Спокойно.

    Юноша дважды размашисто ударил рукояткой пистолета по двери серванта, изображавшего левую от подростка стену. В первый раз он попал в деревянную перекладину, в ответ глухо хмыкнувшую, со второй попытки стекло, наконец, радостно взорвалось. Две женщины почти мгновенно распахнули дверь в тёмную комнату. Они даже не успели удивиться. Подросток в упор выстрелил в лицо сначала хозяйке, а затем и собственной матери. Дуло навсегда скрыло от него усталые, всепрощающие, глаза. Он переступил через тела и судорожно схватил статуэтку, прижав её к животу. Прикрыв свою мечту локтём, он прислонился к стене и медленно сполз по ней на растекающуюся по лакированному полу лужу крови. Голова юноши упала на волосы, раскинувшиеся вокруг материнского месива. На груди он скрестил, подобно фараону, сжатые в побелевших руках, пистолет и статуэтку.

    Может, мне всё это привиделось? Может, я ничего никогда и не совершал в своей жизни? Может, я не сделал никому ничего плохого? Может, я даже и не убивал никого? Не имеет значения… Не имеет никакого смысла вставать, идти, стрелять в себя… Я - один. Кто бы мог подумать, что это и означает смерть?! Кто бы мог подумать, что эта дешёвка на последнем хрипе агонии, эта грязная, поганая мыслишка, отдающаяся каждому, когда уже никому не нужна, и есть вся та загадка, которую я здесь искал, ради которой я здесь оказался. Жизнь.
    Душно. Выключите свет.


    АпокалИпсия

    Я жил со своей собакой душа в душу, как Набоков со всем слезливым миром. Мы с ней любили одни идеалы. Мы единственные в этом городе мечтали об одиночестве и были счастливы, всегда получая этот подарок в избытке. Для остальных же оно превратилось только лишь в мелкое истязание, настолько незаметное на общем фоне, что его постоянно принимали за другое. Я вспоминаю все свои годы, разбросанные по этажам этого дома, четыре геологических периода, упорно сменявших друг друга через каждые пять лет, пару апокалипсисов - ох, всего и не припомнишь. Да, я не тратил время попусту. Но, задумавшись, я понимаю, что по-настоящему жил только в те вечера, когда мы с моим незабвенным псом, присев на ультрафиолетовый диван, любовались отблесками полыхающих пожаров на зашторенном окне. Что может быть лучше, чем наблюдать, как огонь, за неимением заката, окрашивает осколки неба, изображая промежутки между неразличимыми временами суток?! Нам казалось, что это наши тени вытанцовывают на свинцовой плёнке штор фиолетовые танцы. А по ночам, когда ещё было достаточно тёмно, чтобы верить в свою безопасность, инфразелёное мерцание шерсти собаки рисовало на потолке причудливые картины, а тихий свист, выпускаемого через жабры воздуха, рассасывал мысли, сводившие днём судорогой мой мозг, и усыплял меня. Мы блаженствовали. Мы верили. Верили во многое… даже в существование смерти. Ведь нас - не убивших идеал - осталось так мало в живых, что это просто кажется смешным. Даже солнце всё чаще старается как-нибудь повернуться к нам бочком, скрыться от наших безжалостно-прозрачных глаз. Только в зрачках моей любимой, верной собаки я ещё мог увидеть своё отражение. Только она принимала мир как есть и не старалась его добить в стремлении к совершенству. Только она ещё могла любить: любить свою кость, коврик и последний куст в дальнем углу подвала нашей пустой многоэтажки - это была её Родина. Последняя родина на свете. Собака согревала меня, я же не давал потухнуть её огню. Она слизывала с меня кровь, я выдирал ей шерсть. Мы мечтали только об одном: покончить с собой в день смерти другого… но, как всегда, ничего не вышло.
    Она погибла в аквариуме, на своём любимом коврике. Она пряталась там от крыс, питающихся силиконовой проводкой, вспоминая всех своих потенциальных пассий. Они до сих пор плавали на кончиках её ресниц между стёклами этого пустого ящика. И она немного завидовала им: ведь эти позолоченные бесплотные перегородки лишали их всех мучений знания о бесконечности. Но в один день рыбки не выдержали тишины и выпрыгнули на стол. Собака горько облизалась, вспомнив как надеялась их спасти, отправив в свой набухший живот. Она верила, что они и сейчас продолжают где-нибудь висеть, удерживаясь невесомыми плавниками за кромку воды, принимаемую ими за поднебесье. Она мечтала и боялась. И когда сердце в очередной раз отбивало систолу страха, на шею собаки упала безвестная крыса. Я вскочил, бросил в неё книгу, лампу, камень… не помогло. Крыса, как вампир, вонзилась своими клыками в шею собаки и только осиновое веретено смогло ослабить её хватку. Но было уже поздно, бесконечно поздно, так же поздно, как и момент моего рождения.
    Я целый час дышал в глаза моей любовницы, надеясь вызвать слезу - бесполезно: она была мертва. Мне никогда не осознать этого, но так оно и было. Я взял её на руки, слизнул глаза, связал ноги узелком, взвалил на шею и вышел из дома.
    Мерцало солнце, в воздухе висела сыпь мелких испражнений нового завода, так что казалось идёт грустный нескончаемый дождь. Мы шли по пустым улицам, прятавшим от нас полуразрушенные дома с укрывшимися внутри них полумёртвыми людьми. Они все хотели походить на своих родителей. Все погибли, потому что копировали друг друга. Я опирался на землю, но она ускользала из-под моей ноги. И я чувствовал себя Иисусом, ступающим по плывущим камням, как по волнам. За спиной висел мой крест: моё последнее оправдание смирения перед телом, последняя причина служить в рабстве у него. Скоро всё будет кончено, я похороню своё лицо, пойду запрусь в комнате и стану медленно гнить, окружённый собственной пустотой.
Я поднял голову и увидел перед собой зелёный сад. Деревья обнялись и переплелись, бросая вызов всему миру своими любовными играми. Их было немного, но все они теснились друг к другу, сжавшись в маленький остров то ли от страха оступиться, то ли от счастья единения. Из подножья их текла незабвенная музыка: кантата шелеста, скрипа и птичьего щебетания. Сверху глаза деревьев были присыпаны золотой пудрой. Я прошёл мимо ограды из роз, переступил канавку и вошёл в этот райский сад. Я был настолько счастлив, что мне показалось будто, наконец, наступила смерть. Мягкие лучи солнца гладили лицо, пролетающая бабочка коснулась моих губ крылом, как поцелуем ангела-хранителя погибшей собаки. Я дышал, глотал живой воздух. Мне показалось, что даже собака от радости пощекотала меня под ребром. Я опустил её на землю, развязал лапы, взял передние в руки и принялся с ней танцевать. Мы кружились в вальсе, деревья - весь мир вокруг - аплодировал нашему счастью. Но, вдруг, сзади что-то грозно ударило меня по ноге, мы упали и музыка оборвалась. Навсегда. Я лежал на холодном камне и чувствовал, что мне никогда не хватит сил встать, обернуться. Я бы ни за что не сделал этого, я бы припал к земле и уполз, убежал… Но спина, сердце ощутили буквы под собой. И теперь уже было поздно скрываться: я знал, где нахожусь, я знал, кто, что меня окружает, я знал, зачем пришёл сюда. Я на кладбище, в окружении, осаде могил, и я должен по всем обрядам отдать мою любовь - мою собаку - на растерзание земле.
    Под единственным склонённым в унынии дубом, разбросавшем свои старые корни в неизбывном страдании, я выкопал голыми руками маленькую ямку и опустил туда последнее живое для меня существо. Я встал, вытер неудавшиеся слёзы, и уже собирался направиться домой, когда в тени между, переплетёнными от ужаса, соснами увидел две блестящие точки, как мне показалось, выжигавшие на мне проклятия. Я на всякий случай отшатнулся и спрятался за ближайшим деревом.
    Не успело моё сердце и десятка раз сжаться в кулак от напряжения, как это существо выползло из своего укрытия. Я моргнул, а когда открыл глаза, то увидел как к оставленному мною холмику подошёл согбенный дряхлый человечек. Одежда на нём была разорвана в клочья. Всё тело покрыто слоем грязи и трещин, словно выжженная земля. Издали их можно было бы принять за морщины. Но я пригляделся и с ужасом осознал, что это разлагающееся, заросшее сплошной коростой, лишь в нескольких местах расчленённой на чешуйки кустами волос, жуткое создание возможно не старше меня. У него нельзя было определить пол, возраст, даже вид - человек оно или какое-то необычное животное. Я подумал, что это тени миллиардов погибших человеческих душ на мгновение прекратили своё гниение и вернулись на землю, чтобы доконать людей в их чувственном мазохизме. Руки висели, как хобот у старого обрюзгшего слона, ноги согнуты. Каждый шаг, казалось, прибивал его к земле. Мне привиделось, что это призрак самой земли направляется ко мне, чтобы отомстить за попранную честь. Но вскоре я понял, что он не видит меня: его голова свешивалась на вогнутую, будто пустую, грудь. Редкие волосы паутиной овивали размытые черты лица. Неожиданно он остановился, складки кожи, изображавшие губы, разошлись. И между них под ноги, с чавкающим звуком сырой земли, выскользнул пережёванный панцирь некого насекомого. Он скатился по склону насыпанного мною холмика. Сердце сжалось в тугой узел и едва не выбросило меня на шею этому существу. В этот момент оно, тупо смотрящее на землю уже более минуты, в первый раз почувствовало моё присутствие. Качнулось, но осталось стоять на месте. Показалось. Из кроны дуба вылетели три вороны. Они перекрикивались, бешено хлопали крыльями, дрались прямо в воздухе, одна куда-то спеша полетела точно на меня, но прямо перед существом, они неожиданно затихли, упали на крыло и резко ушли в сторону. Он ничего не заметил. Стемнело. Со спины подул ветер. Стало промозгло. Я уже было захотел закурить сигарету, когда он яростно и неожиданно рухнул на колени и зарыдал в небо. Он почти выл, глядя на то место, где должна была быть луна. Это было больше, чем вой, больше, чем плач. В этом стонущем вопле, или может в вопящем стоне, он исторг из окружавших его могил всё терзание бессмертного разума, весь огонь безысходности утраченных возможностей, всю боль мыслей, разложивших жизнь и тело, а теперь разлагающих сами себя. Он кричал, он рвал свою душу на части. Реальность ускользнула от меня, я больше не верил в действительность всего происходящего: никакое живое существо не может так страдать, не может издавать такие звуки. Мне стало плохо, я не мог больше сдерживаться. Хотелось упасть на землю, кататься по ней, выть, рвать на себе одежду, лицо, грудь, вырвать сердце и сжимать, сжимать его пока оно не лопнет.
    Меня стошнило.
    Но мглистое создание в этот момент уже нырнуло в рыхлую землю, оставленную мной, и, жадно скалясь и отплёвывая грязь, извлекло наружу труп моей собаки. Оно снова встало на колени, схватилось за грудь и отлетело метров на пять в сторону. Это я в последний момент ударом ноги по животу отбросил его от своей последней святыни. Существо упало безжизненно, как медуза. Затем медленно и покорно поднялось и подошло ко мне. Невероятно, но я не чувствовал от него ни страха, ни агрессии. Некая горделивая покорность заключалась в нём, не сравнимая ни с чем, но близкая по духу клошару, настолько презирающему общество, что он готов опуститься до самых низин, чтобы бросить им в лицо, как плевок, свою грязь. Да, это, несомненно, был человек, мужчина, может даже юноша. Но что осталось от человеческого образа! Всё его тело превратилось в глину, пальцы стали похожи на когти птицы, зубы сгнили, только клыки, вогнутые внутрь, выделялись на чёрствой платформе. Но больше всего меня поразили его глаза: две маленькие фосфоресцирующие точки, лежащие, казалось, на самом дне его сознания или мозга. Матовый, безжизненный блеск в чёрной пустоте глазниц похожих на бездну.
    Он стоял возле меня. Между нами было не более метра. Странно, но я не чувствовал никакого запаха и не слышал никаких звуков, должных исходить от любого живого существа. Странная пустота окутывала его, будто вакуум. Она вытесняла из себя всё живое: не только звуки и запахи, но даже и свет. Когда он подошёл, мне показалось, что полночь окончательно раздавила сад под своей ступнёй, вылив на него всю свою темноту. Я сначала не обратил на это никакого внимания, но, случайно обернувшись, заметил, что ничего вокруг нас не изменилось. Всё та же серость, волглые сумерки, что пришли в последние годы на смену тьмы, стекали по ближайшим деревьям. И только мы вдвоём были погружены в некую вязкую черноту. Чёрную, но вовсе не тёмную. Никакого света, никакого цвета. Я думаю так же окрашена вселенная. Клочок земли, на который он ступал, мгновенно отмирал. Кто мог бежал с него, как с зачумлённого. Те же, кто не успевал - гусеницы, жуки, муравьи, мокрицы, пауки - останавливались, сворачивались и падали замертво. Но стоило ему сделать шаг дальше, как они спокойно поднимались и продолжали своё движение как ни в чём не бывало. Я почувствовал, как неизбывная мёртвая пустота стекает между моих лодыжек.
    Наверное, я сказал ему какую-нибудь глупость. Может, спросил. "Что ты такое?" Не уверен, но что-то я сделал непременно. Я должен был спровоцировать и мне удалось оживить его. Существо решительно подняло на меня остатки лица и открыло рот, приготовившись отвечать. Я уже подумал задержать дыхание, ожидая ощутить на себе все прелести погружения в братский склеп, наполненный всеми оттенками запахов неизвестного солдата и его подземных друзей. Я даже представил как теряю сознание от удушения, - с детства терпеть не могу спертые чувства. Словом, я ожидал любой мерзости, но… но снова не увидел, не почувствовал ничего, кроме одной пустоты. Всепоглощающая пустота. Потерявшись в ней, я даже пропустил момент когда он начал говорить.
  - Прости, - донёсся до меня тысячный отголосок эха.
    Я навсегда упустил его первые слова. Оглушённый пустотой, я даже на мгновение перестал верить в его существование. Но когда осознание того, что он г о в о р и т, и говорит именно о н, настоящие, живые слова, достигло моих чувств, я нервно вздрогнул. В это невозможно поверить! Меня окутывал красивый, молодой голос, немного растягивающий шипящие звуки, уносящий окончание слов, казалось, на самое дно пустоты, слишком чётко выделяющий ударения, слишком правильный, но настоящий, юношеский голос! Я не верил. Он мог принадлежать только принцу из доисторической сказки, одной из тех, что разлагали сознания наших предков, растаптывая их настоящие, собственные лица в самом раннем детстве. Он мог принадлежать только белому принцу на белом коне с длинными светлыми вьющимися волосами и необыкновенно бледной кожей. Принцу, способному выжить только в пустыне слов, на таком же белом листе. Я обернулся. Вокруг не было никого, только грязное, усталое чудовище.
  - Что это было? Неужели это сказал ты?!
    Мои слова улетели, как безвозвратный хлопок в бесконечной пещере.
  - Что, повтори? - мне казалось, что я спрашиваю сам себя.
  - Извини, что потревожил тебя. Прости, что осквернил твой взор своим видом и твою память своим посягательством. Но мне ничего не оставалось. Я умираю. Если я не сделаю этого, я погибну. Но я хочу жить, как это ни удивительно! Не смотря ни на что, я всё равно ещё хочу жить! Не знаю зачем, не знаю почему, но хочу!!!
    Он приготовился снова завыть, но голос его резко оборвался и рухнул не оставив никаких воспоминаний.
  - Но кто ты и зачем ты здесь?
  - Кладбище - единственное место, где я ещё могу выжить. Я пришёл на смену Агасферу.
  - Откуда же ты взялся… и как дошёл до такого вида?
  - Ты уверен, что готов меня выслушать? - Я промолчал. - Тогда спрячь свой разум подальше. - Он исчез в тени. - Как тяжело... Память моя слабеет, она упорна, но безнадёжна - она проигрывает схватку… С чего же всё начиналось?… Я уверен только в том, что единственными свидетелями моего рождения были последние деревья живого леса. Появился на свет я промеж корней вечного дуба, истекшего до смерти кровавым соком через неделю после моего рождения. Вздымавшиеся над землёй, согнутые и гладкие, длинные корни его походили на исполинские ноги последней старухи-Венеры, и не удивительно, что моим соплеменникам показалось, будто матерью моей стало само прекрасное дерево. За свою фантазию они меня и полюбили. Но за это же, так и не поверив в естественное происхождение, ведь настоящая моя мать умерла вместе с дубом, всю оставшуюся жизнь побаивались и избегали близости со мной. Я рос сильным, красивым мальчиком, и что-то неуловимое во мне действительно напоминало дерево. Гибкий, но прочный стан, изящные руки, волосы вьющиеся, подобно ветвям ивы на ветру - всё во мне было совершенно, впрочем, как и у большинства членов нашей свободной, счастливой общины. Своё детство я провёл в метаниях меж камней, разыскивая хоть одно поистине живое деревцо, хоть один росток, побег. Но всё было впустую: с тем дубом, ставшим посмертно моим приёмным отцом, погибла последняя жизнь. Пан вскрыл себе вены, не выдержав зрелища человеческого совершенства. Это был единственный случай моей прошлой жизни, когда удача не сопутствовала мне. До попадания в этот сад я не видел ни одного живого организма, так что, в конце концов, мне ничего не оставалось кроме того, как поверить, что дерево выглядит точно так же как и я. Я их последний посланец. И именно я должен свершить нечто великое, чтобы обессмертить память о своих предках. Они погибли, но больше ни одно существо не должно подвергнуться этой участи. Именно я спасу всех. Я буду таким же сильным, смелым и великим, как тот дуб. Мне нет подобия на земле.
    Я, кажется, уже говорил, насколько мои соплеменники были похожи на детей солнца. Мне и сейчас всё ещё верится, что они ими и были. Всю свою жизнь они всерьёз занимались только тем, что изображали любовь да заботу о будущем. Но, по сути, они были лишь жалкими, недостойными оригинала, отражениями. Дышащие, едящие, разговаривающие отражения чего-то настоящего, но бесследно исчезнувшего, задолго до моего рождения. И насколько они были неестественны, чужды существованию, настолько же они были поразительно жизнеспособны. Заботясь о них, природа как бы издевалась надо мной и мне подобными. Но я верил, что где-то, за каменным морем, под огненными облаками на горизонте, ещё сохранилось то самое кладбище слонов, куда, не в силах выносить запах разложения мира, ушли все настоящие люди, все звери и растения - куда когда-нибудь приду и я. Природа сошла с ума, она истязала сама себя, отдавая этим жалким пародиям всё своё богатство, лелея и взращивая их, будто любимые цветы, будто племенные овощи. Всё, что бы они ни затевали, удавалось без малейших усилий. Всюду, куда бы мы не направились - а ходили мы всегда вместе - нас ожидали одни удовольствия. Наконец, успех нам настолько опротивел, что всемирное потемнение и землетрясение, вывернувшее землю наизнанку, было принято общиной с неожиданной апатией, безразличием и едва ли ни воодушевлением по поводу необычного развлечения. И только, когда новые небеса решительно отказали нам в любой пище, в малейшем шансе на беззаботное выживание, когда мы, бывало, целыми днями не видели друг друга, а иногда и самих себя, когда мужчины грызли камни со скуки, а сошедшие с ума женщины вырвали себе все волосы, когда умерли все дети, а старики приспособились питаться исключительно их трупами и собственноручно умертвили последнего ребёнка племени, только тогда вожаки опомнились и собрали совет.
    Я чувствовал, я знал в каком направлении двигаться. Наитие подсказывало мне, что надо только выбраться из каменного завала, надо только добраться до поверхности, пройти через подвальные лабиринты до чистого неба и к вечеру следующего дня мы доберёмся до места огненных туч, где и находится моя сказочная страна. Мне надо было только подняться и сказать. Но я не сделал этого…
  - Почему? - вскрикнул я. Существо опустило голову.
  - Я хотел. Я встал. Я даже вышел вперёд, набрал в грудь воздуха. Все смотрели на меня, все ждали моего решения. Я был готов на всё, я чувствовал, что могу умереть ради этих ничтожеств, и был счастлив от этой возможности. Нечто во мне, быть может судьба, даже мечтало об этом. Я взял слово, глаза мои блестели слезами счастья: вот сейчас свершится великое - я оправдаю своё предназначение, я спасу своих родичей. Я открыл рот и первое кипящее слово взорвалось перед моими глазами хрустальным огнём. И когда я уже был готов пожертвовать всем, чтобы спасти их, когда я приготовился сделать то, чего они никогда не смогут забыть, то чего я больше всего боялся и чего я ждал всю жизнь, когда я был готов свершить свой подвиг, довести свою миссию до конца, в зал ворвался маленький, убогий, забитый человечек - это был самый презираемый член общины, вечно лишний, вечно почти погибший - его никто никогда не слушал и не замечал, некоторые считали, что его и вовсе не существует, его появление всегда вызывало только одни возмущённые мысли: зачём он живёт, ну почему бы ему просто не исчезнуть?! Но сейчас он был так возбуждён, просветлён и поглощён некой великой страстью, что все, разом, поверили в него и отвернулись от меня. Своим визжащим хрипом он возопил, что нашёл выход в город. Он даже не понимал, что это означает, он не знал о чём говорит, им руководил один предсмертный инстинкт. Я знал, что он ошибается, я знал, что это ложный путь. Секунду никто не решался последовать за ним, у меня была целая секунда чтобы остановить их, я ещё мог принести истинное спасение, мне надо было только отказаться от всего, кроме призвания, только верить… но я не решился и последовал вслед за всеми.
    Выйдя на поверхность, они потеряли последнюю возможность во что-то превратиться, они высохли до пределов голых инстинктов. Все разбежались, каждый вырыл себе яму, питался отбросами, отбирая их у слабого, и все свободные часы проводил за оплакиванием самого себя. Я опоздал, инволюция поглотила общину. Но в глубине души - нет, в глубине своей пустоты - они были счастливы. Они снова могли ни о чём не заботиться и существовать почти без проблем. И только я бродил меж ними, мучимый своим нереализованным призванием. Ведь я мог спасти всех, но я больше никогда не был бы с этими "всеми". Я знал, как сделать их людьми, как сделать их живыми людьми, но для этого мне пришлось бы рисковать своей жизнью. Я знал, что должен это сделать, но мне бы навсегда пришлось покинуть их, покинуть мою общину. Они не поверят мне, проклянут, зато будут спасены. А главное, я сам, вместе с ними, достигну своей мечты: разыскиваемой с детства земли. В любом случае я больше никогда не буду похож на них, я больше никогда не буду вместе со всеми. Ради призвания я должен был отвергнуть всё что видел, всё что слышал - весь окружающий мир. Но я не мог сделать этого, не мог даже ради мечты, ради оправдания своей жизни. Я боялся. Да, я боялся собственного величия. Ведь быть настолько непохожим на всех - это подвиг. Я боялся выделиться. И я послал призвание к чёрту. Я хотел - моя грудь рвалась от желания в клочья - я хотел быть как все, прожить нормальную человеческую жизнь, испытать нормальные человеческие радости в кругу родных, близких и просто знакомых и незнакомых членов моей общины. Я хотел трудиться, отдыхать, веселиться и страдать вместе со всеми - к а к в с е. Я ненавидел подвиг, я хотел только жизни. Всего лишь жизни. Той самой, которая даётся всем бездарностям просто так, ни за что.
    С того дня я старался ни в чём более не отличаться от всех моих сородичей. Мне даже не понадобилось выбирать себе пример для подражания: все вокруг были совершенно одинаковыми - все были совершенством. Одно, размноженное в сотнях зеркал, отражение. Я вёл хозяйство, гулял, делал всё точно так же, как и вожак, как и последний урод. Скоро все привыкли к этому и перестали меня замечать. Сбылась моя мечта: больше никто не выделял меня из общины. Я стал как все!
    Но через некоторое время, когда я ещё не успел в полной мере осознать свой успех, в груди возник некий посторонний предмет. Он появился незаметно, будто всегда был там, и разрастался всё более, заполняя собой все мои чувства. Он давил, не давал мне двигаться, иногда колол, иногда тревожил зудом. Я ни на мгновение не мог забыть о присутствии этого нечто. Через неделю он, по своей прихоти, бывало целыми часами не давал мне подняться, лишал меня любой возможности искать пищу. Я не знал, что делать, меня парализовала паника, и даже когда мне становилось лучше, я всё равно не решался воспользоваться случаем, а только, боясь каких-то неизъяснимых последствий, ещё глубже забивался в угол и старался спрятать лицо от всех отблесков света, освещающего выход. Однажды, на грани смерти от истощения - скорее нервного, чем физического - я взял себя в руки, вспомнил все свои мечтания, упорно не совпадавшие с действительностью, и твёрдо решил пойти, доползти, докричаться до вожака и испросить у него совета. Насколько мне было известно, так делали все мои сородичи при любой новой для них ситуации. И решив не откладывать это решение до следующего утра, в пришествие которого мне уже перестало вериться, я собрался с силами и поднялся на ноги. В ответ на это внутри меня всё разом обрушилось в узкую, шершавую пропасть. Покачнувшись, я направился к выходу, предвкушая долгое, героическое сражение с невыносимыми страданиями, но, неожиданно, вместо них почувствовал в груди такое облегчение, какого не испытывал ещё ни разу в жизни. От радости я забыл обо всём на свете, спрыгнул обратно в нору и принялся бегать по кругу, наслаждаясь так неожиданно возвращённой свободой и лёгкостью. Я уверовал, что та боль была выдумана мною самим, что и не боль это была вовсе, а маленький дискомфорт, депрессия, усталость после победы над судьбой. Обрадованный, я уже хотел вознести хвалу вожаку - ведь одно только воспоминание о его имени, зажжённое в голове, растопило всю тоску и изгнало лёд из моих членов - но подумал, что этого ещё никто на моих глазах не делал, а значит оно вполне может повлечь за собой пренеприятнейшие последствия, которые обяжут меня к чему-то исключительному, может даже службе во имя вожака и народа. Я скривил лицо, забросал выход всяким ошметьем и грязью, чтобы никто больше не искушал меня на поступки, ведущие к выделению и риску. Нет, всё что угодно, только не это! Уж лучше я пополню свои поисхудавшиеся запасы, чем снова буду страдать на благо ещё одному наглому червю в груди, - думал я.
    Месяц я не вспоминал о своём недуге. Целый месяц. Я уверен, это был самый счастливый месяц в моей жизни. Но однажды ночью, посреди глубочайшего сна, что-то согнуло моё тело пополам и безжалостно выбросило рассудок во тьму. Я проснулся, пот покрыл меня водяной аурой, воздух исчез, всё вокруг меня горело, в мгновение я очутился в средневековом аду. Но приглядевшись я не заметил ни вокруг, ни на себе ничего необычного. И тогда я понял, что это нестерпимое жжение исходит у меня из груди - из того самого места!… Это не было похоже на огонь, мне почудилось, будто тысячи веников крапивы хлещут изнутри мои рёбра. От жара хотелось только одного: вырваться из собственной плоти, пропитавшейся насквозь раскалёнными иглами, каждая из которых, раздражаясь нестерпимым зудом, тянула, будто крючок, мясо вокруг себя в центр груди. Я задыхался, глаза ослепли, тело моё бросало от стены к стене. Я умирал. И не в силах сдерживать боль, я поддался давно мучившему меня смертельному наитию и разорвал грудь. Она разошлась словно тина на болоте. Не встретив никакого сопротивления, сквозь труху и пепел, заполнившие грудь, я добрался до источника боли. Сжав в кулаке некий комок, я вырвал его, погребая при этом ноги свои под чёрной пылью. Жар и боль мгновенно утихли, но вместо них через дыру в груди в меня влилась такая топь тоски, бессмысленного и безысходного страха, отчаяния, что я рухнул на пол, со всей силой сжал кулаки и нечто, похожее на корнеплод, в них. Почерневшая корка хрустнула и брызнула мне в лицо двумя каплями свернувшейся крови, из чрева его потекла бесцветная тягучая жижа.
    Я лежал на полу и рыдал. Слёзы стекали на пол вместе с горячими мыслями. Все мои жертвы, все мучения ни к чему не привели. Мне так и не удалось стать похожим на остальных. Призвание преследовало меня. Я начал быстро слабеть и неожиданно меня осенило: только что я раздавил в руках собственное сердце. Я понял, что если не найду ему замену, то очень скоро умру. От страха едва не разбив голову о стену, я метался в своей норе, не имея понятия как себя спасти. Мысль о смерти уже почти не пугала меня. Но боль от утраты чего-то великого, непостижимого, предательства самого себя, всей жизни не позволяла мне смириться с таким бездарным концом всех мучений. К чему тогда все эти жертвы, к чему самоуничижение, к чему страдания?! Я уничтожил ради этой чёртовой жизни всё, что было даровано мне небом, я уничтожил ради неё всё живое, всё личное в себе. И после всего этого так просто умереть, не получив ничего взамен?! Не-е-ет!!!
    На последнем издыхании я выскочил на улицу и, ещё не понимая что творю, набросился на проходившую мимо женщину, подневольно благодаря то чудесное проведение, что направило спасительную жертву именно в это место именно в нужный момент. Сбив женщину с ног, я, подобно волку, зубами разорвал ей грудь и изверг из неё маленькое трепещущее сердечко. Крошечное, убогое, оно едва не выскочило из ниши между рёбер, куда я положил его. Оно рвалось наружу, к гибели, куда угодно - только бы прочь из этого проклятого места. Но не успело оно выбрать себе лучшую смерть, как со всех сторон его оплели нити вен, слишком быстро сросшаяся ободранная плоть погребла его в тёмном склепе, не дав испустить на прощание даже пары горьких почмокиваний. Труп также пришёлся мне как нельзя кстати. Я замариновал его и закапал в стену на чёрный день, который наступил на следующее утро. Я надеялся, что это было последнее моё испытание, что этим проступком я искупил свою вину перед призванием. Каждый вечер я грыз руки, рыдал, не в силах постичь своего падения. Я уже не верил в нормальную жизнь, но ещё надеялся на простое спокойное существование. Только бы жить! За что?! За что?! - кричал я в свою грудь и ничего не чувствовал в ответ. Нет, я расплатился - расплатился слишком дорогой ценой за такую маленькую ошибку, теперь всё будет хорошо, ведь множество людей и без меня ежедневно предают всю вселенную разом и живут себе дальше, не ведая о расплате. Так почему же я один должен страдать за всех?! Нет, это ошибка, случайность, больше такого не повторится.
    Мне удалось убедить себя, но не сердце. Через неделю рана моя снова разверзлась и красные комья вытекли из неё, издавая тлетворный запах. Я впервые в жизни завыл, выбежал на улицу и убил ребёнка.
    С тех пор каждую неделю мне приходилось убивать людей, чтобы продолжать жить самому. Глаза, разъедаемые ежедневной болью, сгорели через полгода. Но от этого я стал видеть ещё лучше. Всё человеческое отмирало во мне, но все животные, инстинктивные чувства, необходимые для добывания новых жизней, от этого только совершенствовались. Чем меньше я становился похож на человека, тем больше у меня появлялось возможностей для выживания. Это была месть. Я смирился со своей проклятостью и больше не хотел ничего - только жить. Ведь я знаю, что после моей гибели будет только хуже. Настоящей смерти для меня нет, я лишь превращусь в тысячи маленьких червячков, осуждённых навечно глотать разлагающиеся трупы, очищая землю от себе подобных.
    Целый год я убивал людей, но с каждым разом это мне давалось всё труднее. И однажды, едва избежав гибели от разъярённого мужчины, на дочь которого мне пришлось посягнуть, я понял, что слишком ослаб для того, чтобы охотиться на живых. Ловкость, силы, уверенность истлели вместе с ушами и глазами, я больше не мог поймать даже ребёнка, физически не мог. И тогда я стал ловить животных. Это длилось не больше полугода. Вскоре и они стали всё чаще отбиваться от моих притязаний, растаптывая, раздирая в клочья кожу и не перегрызая мне глотку только из отвращения. Они раз разом слишком легко уходили от меня, уходили недостижимыми, уходили, не встречая с моей стороны никакого напора. Я перестал сопротивляться. Начал воровать трупы из морга, даже из катафалков, но, со временем, опасаясь за свою жизнь, выбрал более спокойное место. Так я и оказался здесь. С тех пор я больше не думал о себе, как о человеке, как о живом существе. Я думал только о еде, о дыхании, о сердце. Оно должно биться, оно должно тлеть.
    Но в последнее время людей хоронят всё реже, иногда я не вижу катафалков месяцами. Несколько раз я только в последний момент спасался от гибели, перебиваясь случайно найденными мёртвыми птицами и грызунами. Скоро не останется ничего. Я уже вижу свою погибель. Я уже вижу пустоту, в которую превращусь. Людей почти не осталось. Что-то произошло. Мне уже почти не жаль себя, но иногда на меня накатывает нестерпимая боль, когда я думаю, что, возможно, все эти события, всё это потемнение, мор, деградация, каменный апокалипсис произошёл только из-за меня, от того, что я не выполнил своего призвания. Ведь я мог вывести их к жизни, я должен был спасти всех, но… Пожалуйста, человек, прости меня. Помоги, умоляю, помоги мне! Дай мне сердце твоей собаки - с ним я смогу протянуть ещё дней пять… Или… или, лучше, убей меня.
    Я поднял на него испуганный взгляд. Мне было искренне жаль этого человека. Я тяжело дышал, и не знал что мне сделать для его спасения.
    Он внимательно посмотрел на меня. Огоньки глаз вспыхнули, он схватился за голову, вырвав последние клочья волос, тут же растаявших на пальцах. "Нет", - прошипел он, втягивая воздух, и быстро, насколько мог, заковылял прочь от меня - в том направлении, где я прятался, наблюдая за его появлением.
  - Подожди, а как же сердце? - прокричал я ему вослед, и сделал, было, пару быстрых шагов, намереваясь побежать вдогонку.
  - Стой. Ты не смеешь… Ты слишком добр… ты слишком жив. Я не могу причинить тебе неприятности, я не имею права вызвать в тебе отвращение. Отвращение убивает жизнь.
    Его слова неуловимо растеклись по воздуху, подобно туману.
  - Но… - попытался протестовать я.
  - Оставь меня, - это было не рыдание, в его голосе звучала вылинявшая бессмертная боль.
  - Но как тебя зовут?
    Мой вопрос взорвался и разлетелся тысячами отзвуков по всему саду, он взлетел в вышину и упал оттуда обратно, будто возглас бога. Человек на мгновение остановился. Затем снова шагнул вперёд и, не оборачиваясь, прошептал:
  - Данко.


    Смертный Бог

    Нет чувств. Нет эмоций. Нет трагедии.
    Я умер, - хуже: я знаю, что умру, и спасения нет.
    Он сказал, что опухоль съест меня до скончания месяца. - С детства ненавижу врачей! - Но эта мерзость ещё посмела меня обнадёжить! Ха! "Вы протяните как минимум неделю, а то и больше". Меня это просто до одурения радует!
    Всю жизнь бояться смерти, а когда её дыхание уже касается твоего лица оставить в душе одно лишь презрение, да скуку! Как глупо.
    Наверное, это меня совращает положительная сторона дела: ведь я могу делать что хочу!
    Я могу сжечь весь город...
    Я могу угнать машину, самолёт...
    Я могу ограбить ларёк, магазин, квартиру, банк...
    Я могу убить всех моих врагов...
    Я могу изнасиловать всех женщин...
    Я могу напиться и наесться до потери сознания...
    Я могу всё!
    Я - Бог!
    Начерта мне года, когда я за неделю могу больше, чем все остальные люди за сто лет.
    Я - высшее существо на Земле.
    В моих руках жизнь и счастье всех людей, всего сущего. Обо мне узнает планета, меня будут помнить годы, века...

  - А пошло всё это к Дьяволу! - сказал человек, одевая петлю на шею.


    Невинность

    Из подъезда тысячаглазого дома выпорхнула, словно пар в морозное утро меж улыбающихся губ, маленькая девочка. По её, простому как ракушка, личику скользила тень наивной таинственности. На вид ей было не больше десяти лет. Скромное розовое, ещё совсем детское, платьице игриво перебрасывалось нарисованными цветами, плывшими по волнам складок, от пышно-облачного лица к фарфору ног и рук. Улица вальсировала под звон неведомых гудков и листьев, хлопающих от счастья своими ладонями по веткам. Глупые прохожие и не подозревали, что они, хмуро шагая то в ряд, то искривляясь, как хвост ящерицы, то закругляясь в цирковые спирали, на самом деле лишь отплясывают па бесконечного танца каменной аллейки. А сверху им подмигивал огромный голубой глаз белокурого бога с огненным зрачком. Солнце пронзило небо отверстием извергнутой оси мира. Напыщенно выпятив вперёд свою блестящую медалями и другими значками грудь, оно замерло, горделиво усевшись в зените. А со всех сторон к нему тихонько подползали грустные моллюски, расписавшие небо голубым шёлком. Многие хотели взглянуть, хоть краешком глаза, на блестящие зубы улыбающегося солнца, но лучи его, как рыболовные крючки, подхватывали взгляды этих любопытных и надкусывали на них моментальную царапинку ослепления. Многие пытались посмотреть на него, но никто не знал, что солнце - это лишь малая щель, через которую, словно глазок в двери, животворящие лучи рая, спрятавшегося по ту сторону небосклона, проскальзывают на тёмную Землю. Представилось, что это приятное, ещё не удушающее, тепло, спеленавшее прохожих точно одеяло в зимний вечер, исходит от всего молочно-голубого бескрайнего неба. Ряды деревьев стеной встали возле шоссе, взгромоздившись на свои коричневые копья, чтобы следить за поведением железных кентавров. Опасности бояться нечего, стражники стоят высоко и не пропустят ни малейшей атаки, от косоглазых чудовищ, с жутким рыком мечущихся друг за другом, как беременные хомяки, в своём нарисованном мире. Где-то на втором-третьем этаже жилого пятиэтажного дома неожиданно зазвучала музыка. Вместе с растрёпанной причёской, рассыпавшейся по всей стене ветками вихрастого плюща, она окрасила застенчивые стены в ореол развалин средневекового замка. Жизнерадостная ария Папагено из светлой оперы "Волшебная флейта" вдохнула жизнь в бесцветные кирпичи, в карнизы, развесившие дождевые разводы своих бессонных глазных мешков. Представилось, что это поёт сама припудренная штукатуркой стена, старательно выдувая высокие ноты через усы водосточных труб. И хотя песня была про птицелова, пернатые, попав в его музыкальные сети, встрепенулись и, взлетев, подобно кисти гениального художника, вывели последние штрихи на радужном полотне этого идеального дня, похожего на хоровод воздушных шаров и змеев в безоблачном праздничном небе в парке за рекой.
    Старательно выводя меж двух весенних снежников щёк коварную улыбку, девочка прятала, примостившегося на ладони, котёнка. Видно, он совсем недавно решился распахнуть створки своих жадно заглатывающих впечатления глаз. Девочка нежно прижимала этот тёплый комочек к большому, старинной ручной работы, серебряному кресту, натиравшему её тонкую шейку. Она, верно, хотела слить эти два самых любимых предмета в её жизни сегодняшнего дня в единый стук прыгающего, как на скакалке, сердца. Этот крест подарили ей на день рождения родители-квакеры взамен маленького детского, который она, как память о вечном таинстве крещении, повесила над алюминиевым изголовьем своей струнной кровати. Девочка не ведала о существовании большого мира, по правде сказать, она даже не верила, что Земля действительно круглая и на ней едят и спят ещё шесть миллиардов человек, кроме жителей её родного города. Воспитанная в пацифистской, фанатично религиозной, вегетарианской семье, активно участвующей во всевозможных собраниях и акциях по защите кого бы то ни было, девочка и представить себе не могла как выглядят и для чего совершаются акты насилия, убийств, драк, ничего не знала о войнах и агрессии мира. Но вот настал момент, когда все попытки родителей оттянуть момент вхождения дочери в свет, оборвались и обрушились на них просьбами, вопросами и требованиями знать всё. Усердно возведённая ими сахарная стена, растаяла и им ничего не оставалось как только благословить дочь на счастливое прохождение чужестранного пути нового этапа её прекрасной, как песнь свирели, жизни. И первым шагом на порог освоения этой огромной злой планеты было новое для неё ощущение абсолютной свободы во время одинокой прогулки.
    Эта умилительная пара любовалась солнцем, небом, деревьями, улицей - всем, и все любовались ими. Именно это существо представлялось островком добра, чистоты и сострадания в озлобленном обществе. По дороге она спасла нескольких насекомых от участи быть раздавленными; любовалась, не срывая, растениями. Солнце светило, дети играли - всё было прекрасно и идеально в своей простоте, и почему-то в душе роилась уверенность, что не может в такой день произойти ничего плохого, как-то абсурдно смотрелось бы чёрное пятно, на такой яркой и красочной картине.
    Напевая любимую религиозную песенку, девочка подошла к границе своего мира - шоссе. Возле самой липко-чёрной ленты бугристого, словно спина жабы, асфальта образовалось небольшое болотце. А в центре этой вечной лужи восседал, распустив, словно мантию, свои пушистые побеги с мячиками на концах, симпатичный полевой цветок. Прекрасное создание в каменной пустыне, как же похожи друг на друга эти два ростка: ребёнок и растение, два луча света исходящего откуда-то изнутри, с изнанки пространства, из центра времени. И эту картину не омрачило даже незаметное перевоплощение "полевого цветка" в, неизвестно каким чудом очутившуюся в центре города, росянку. Девочка замерла возле него, медленно опустилась на бордюр и выпустила из рук котёнка. Она поглощена цветком, ничего - почти ничего - на Земле не в силах отвлечь её от созерцания этого хищного растения. Она забыла обо всём: о котёнке, пищащем рядом с нею на асфальте, о солнце, освещающем нескончаемую галактику кленовой аллеи, птицах, насекомых - обо всей планете - этот цветок-убийца впивается и проглатывает её взгляд, её внимание и любопытство…
    Всё произошло в два мгновения: молодая кошка, обиженная предательством, съедаемая ревностью и одиночеством, неожиданно прыгнула на дорогу, на которую в это же мгновение, из-за рычащего поворота, вылетела машина. Девочка, ничего не понимая и не чувствуя, бросилась спасать животное. Разогнавшийся до сверхзвуковой скорости водитель, лишь взвизгнув на прощание тормозами, среагировать никак не успевал… Квакерский Бог уже, наверное, потирал руки, предчувствуя поступление новой, идеально чистой, детской души… Но переходивший в это же время с противоположной стороны дорогу прохожий, проявив сверхчеловеческую реакцию, разочаровал Всемогущего и леопардовым броском спас неразумное создание, вытолкнув ребёнка на тротуар. Но за этот героический поступок он поплатился своей жизнью - смертоносная машина довольствовалась им, выбросив огрызки тела рядом с невредимым ребёнком. Не чувствуя боли, девочка вскочила на ноги и подбежала к человеку спасшему её. Он лежал лицом вниз, в позе настолько естественной, что издалека его можно было бы принять за спящего, разбитого жизнью, человека. Только лужа крови, растворяющая черепашью мозаику плит вокруг мужчины, да смятые очертания тела свидетельствовали о реальности происшедшего. Водитель, ударившись о руль, потерял сознание. Девочка присела возле спасителя, из его груди раздался предсмертный хрип, ребёнок отшатнулся, осмотрелся вокруг: на этой заброшенной аллее вокруг никого не оказалось. Она снова обернулась, да так резко, что, если кто-нибудь увидел её в это мгновение, то ему, вероятно, показалось бы, что потрясение настолько сильно охватило молодое создание, что девочка хочет только одного: схватить это огромное тело и бежать, бежать с ним к людям, которые непременно помогут ей, спасут этого господина - не могут не спасти, ведь она этого так хочет… Но нет, не эти мысли мелькали в её светлой головке. Ещё раз недоверчиво прищурившись на бьющегося в агонии человека, она, наконец, сделала последний шаг к нему и… выдавив на светлом личике тяжкое усилие и не менее глубокое отвращение, отодвинула его тело ногой. И тут же, будто решив исправиться за некрасивый поступок, настолько резко наклонилась к нему, что едва не упала сверху на тело, укрыв его в своих объятиях. Нет, ей удалось удержать расстояние, девочка лишь схватила с земли некий предмет, прижала его к груди и уже через мгновение засмеялась, обрадовавшись, что животное - кошка - не пострадало. На прощание же она ещё три раза пнула грязной подошвой сандалии уже бездыханное тело и со всей, не детской и не поддающейся разумению, злобой наступила на ладонь - ладонь, давшую ей вторую жизнь… Напоследок, обернувшись и убедившись, что никто из всех живущих на Земле людей этой сцены не видел, девочка, не отягощаясь никакими чувствами и эмоциями, побежала прочь, на другую улицу.
    А уже через минуту она, увидев яркую бабочку, забыла об этом отвратительном господине и больше никогда не вспоминала обо всём неприятном происшествии. И на обратной дороге они любовались всем миром и весь мир любовался ими, и казалось, что не может на Земле быть что-либо чище, прекраснее и милосерднее этой пары…


    Пасхальный вечер

    Через минуту я стану частью праздничного застолья. Отпробую уже двадцать восьмую пасху в своей жизни. Двадцать восемь - такое страшное число, что про него даже нечего сказать. Ни один знаменитый мерзавец мира ничего не добивался в эти года: либо раньше, либо позже, но двадцать восемь все по какой-то неизвестной причине упорно игнорировали. Македонский, Наполеон, Моцарт, Пушкин, Шуберт - подлые приспособленцы. Никто из них не решился заполнить своим именем это неудобное число. И, кажется, я их прекрасно понимаю. Горбатая двойка, утопающая в топи бесконечной восьмёрки, неустанно вертящейся по своей спирали, как призраки светятся на моём лбу. И самое ужасное: с внутренней его стороны. Я думаю, только это сочетание может символизировать болото. С какой бы радостью я утонул бы в нём! Не молодость, но ещё и не зрелость. Уже не к чему стремиться, не за что бороться, нечего желать - дети, работа, семья, уют - всюду стена загона, где меня, словно поросёнка, откармливают хорошим бытом, чтобы потом, когда я отращу себе успокоительный жирок, незаметно подкрасться и зарезать на чьё-нибудь рождество. Но даже тогда не придёт смерть, сначала меня располосуют отчаянием и безысходностью потерянной жизни и лишь затем в компенсацию наградят беспамятством старости. Я уже готов к отчаянию, к чему угодно, только бы выползти из этого повседневного болота. Где заживо гниют мои силы и мысли.
    И всё же я не желаю ничьей чужой судьбы. Я доволен каждым днём своей жизни и ни за что не согласился бы прожить их заново по-иному. Я содержу совершенно счастливую, не побоюсь сказать, идеальную семью, а что ещё нужно нормальному человеку?!
    Сердце свечи, подобно огоньку батискафа в чёрной бездне океанской впадины, где не могут выжить даже черви, задыхается в гостиной, смытой ливнем тьмы. Когда мои глаза престанут видеть, единственное, что я всегда смогу найти без ошибки - это стул за семейным столом. Распределение мест - наша главная и единственная семейная традиция, протекающая девятым валом через камни поколений в доэволюционное прошлое. Я усаживаюсь на приземистый табурет и склоняю голову над своим прибором. Теперь все в сборе, молитва сымитирована, можно включать свет. Но даже если бы этот неизвестный (в детстве я думал, что Дед Мороз - это тот человек, который приносит свет в столовую на Пасху, просто он так устаёт во время Нового года у моих злых соседей, что до меня добирается только через четыре месяца) так бы его никогда и не зажёг, это не сыграло бы никакого значения: поднимать голову до окончания трапезы строжайше запрещено. В безадресном тосте я возношу рюмку над склонённым лбом и залпом выпиваю материнское молоко, наполнившее её до краёв. Но что это? В оплоте близости к истокам, как всегда идеально сладко-жирном, я чувствую привкус горького миндаля. Неужели Господь решил так ревностно исполнить все мои просьбы, обращённые к нему в святой вечер? Неужели я не ошибаюсь и в рюмке действительно яд? Желудок сводит, я протягиваю руку к куску пасхального пирога, надеясь нейтрализовать действие цианистого калия, и пропихиваю его весь не разжёвывая внутрь себя. Сам не знаю в горло ли, в трахею или ещё куда он направился, теперь ничего не имеет значения. Но вдруг под крошками от пирога я обнаруживаю на тарелке маленький клочок бумаги: записка?! Я жадно набрасываюсь на него, пару раз промахиваюсь неверными пальцами, но с третьей попытки, наконец, подношу, похожий на телеграфную ленту, листок к глазам. Он дрожит, как одинокая цапля в зыбучих песках. Я присматриваюсь: оказывается это вырезка из некой книги. На клочке подчёркнуты в разброс несколько слогов: за, -ом, убийца, стол. На мгновение задумываюсь и нервно взвизгиваю: убийца за столом, - вот что написано на клочке!
    Теперь мне уже не страшно умереть. Если я не нужен своей нежно любимой семье, тогда мне действительно незачем жить на свете. Быстрее бы наступила агония: Но пока ещё есть время, можно подумать. Но кто?! Кто бы это мог быть? Кто мог желать мой смерти? Кто мог убить меня! Думаю, теперь я имею право поднять глаза.
    Вот напротив меня выплывает, будто только что из бани, окутываемая паром туч, луна. Неестественно круглая, она катится, пугая своей дикой улыбкой. Перепудренные серые провалы на её лице, похожи побитое яблоко. Глаза погребены под косметикой. Она протягивает ко мне матовые лучи мягкого влечения. Она кажется такой уютной и милой, но только издалека. Это моя мать. Она вечно страдает, и от всей широты своей души благоволит возлагать причину этих мучений исключительно на меня. Ночью, распластавшись по небу длинной узкой тучей, я перерезаю лучшие черты её облика, а иногда, когда раздуваюсь в горячке болезни и вовсе прячу его от пытливых взглядов туманом своего тела. И матери не остаётся ничего, как только ждать дня, который приходит ярким светом проблем и вовсе растворяет её на небосклоне унылого быта. Я украл её молодость и не дал ничего взамен, чем не причина для убийства?!
    Я горько поворачиваюсь и замечаю направленный на меня огромный ледяной сталактит. Прозрачный, холодный, окаменевший лёд. Я пробую увернуться, но он неумолимо продолжает целиться точно в мой правый глаз. Я жду, когда же он проткнёт меня, но ничего не происходит: он слишком тяжек и стар. И тогда я понимаю, что сталактит - это мой отец. Я вспоминаю, как каждый раз, когда мать была вынуждена предпочесть ему меня, по причине ли болезни, воспитания, заботы или какой другой - не имеет значения, по нему стекала маленькая искорка слезы. Он не мог ненавидеть меня, ведь не имеет права отец злиться на своего сына. Но это ежедневное предательство превращало его сначала в соляной, а когда он осознал безысходной своего одиночества, в ледяной столб. Да, теперь отец, наконец, набрался сил, теперь, когда жизнь прошла, он уже не боится потерять будущего, теперь он готов на всё.
    Я хочу закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого ужаса, но прикоснувшееся к моей левой руке тонкое щупальце некого существа, похожего на медузу, подталкивает меня к новым вариантам. Небольшое желеобразное создание мягко оплывает на стуле своим простейшим тельцем, вокруг него перекатываются волны жгутиков. Моя бабушка как всегда чувствительна и поглощена собой. О, вечная мечтательница! Но до чего же она не переносит любое движение! Стоило мне в детстве чихнуть или споткнуться, как она тут же жалобно втягивала в себя все свои жгутики и сидела так, пока не приходил папа или мама и не отчитывал меня, лишая сладкого, игр, прогулки. Но наиболее жуткие минуты для всех наступали, когда я по неосторожности имел несчастье громко напомнить о своём существовании: кричал от радости и боли, разбивал какую-нибудь вещь, или просто пробегал мимо, увлекшись игрой или куда-то спеша. Тогда моя родная бабушка от умиления просто сжималась в тугой комок и выпускала, словно кальмар, толстую струю едкого дыма. Он заполнял собой все комнаты и портил нам настроение на целый день. Чем не идиллическая картина: вся семья вместе, сидит рядком с одинаковыми лицами и смотрит в одну для всех точку на стене, кашляя в унисон. Но я буду жутким эгоистом, если не добавлю, что за каждую минуту моего существования, бабушка расплачивалась своим естеством: либо нежно взлелеянным мечтанием, либо граном стокилограммового здоровья. Словом она тоже имеет все основания быть мною недовольной.
    Хочется закрыть, выцарапать себе глаза, но мешает вид пустого, тёмного дома справа от меня. Краска потрескалась, кое-где совсем отвалилась, а где-то наоборот стянулась в кучки разрозненных мнений. Окна забиты, дверь настолько широко распахнута, что кажется готова впустить в себя целый свет. Косяк угрюмо покосился, ставни неприветливо стучат перед моим лицом. Но стоит только взглянуть на фасад и начинаешь верить, что всё это самообман, ничего плохого в нём нет, а на самом деле перед тобой лишь искусной отделки коттедж, загадочный и не без посягательств на роскошь. Но вскоре и это впечатление рассыпается в пыль, как цветы в разбитой вазе, украшающей гостиную дома. Я брожу по его запыленным комнатам, грозящим мне своей пустотой и запущенностью. Я ищу хоть одного живого вздоха, хоть одну тропку следа мыши или таракана: Но не нахожу ничего - одну пустоту, да окаменелые узоры паутины и рисунки быта на стене. Всё вокруг грязно, всё уныло, и только невостребованные полки для кубков и наград, для золотых слитков и бриллиантовых колье, длинные ряды полок для грамот славы, богатства, успеха в обществе режут мне по глазам отдраенным блеском ежедневной шлифовки надеждой. Это моя жена, всё ещё ожидающая от меня подвига, дня, когда я торжественно внесу в дом печать победителя и вытатуирую клеймо причастности к нему на каждом члене нашей счастливой семьи. Но она уже не верит даже себе, она не верит ни во что, она готова к сносу, готова погрести под своими обломками кого угодно.
    Нигде нет утешения мне, всюду презрение и боль. Я готов зарыдать и в поисках хоть какого-нибудь убежища пытаюсь обнять: песочный замок по левую руку от себя. Так вот значит как выглядит мой восьмилетний сын. Он непрестанно уворачивается от меня, перетекает словно дюна, выстраивает рвы, стены чтобы моё влияние, словно морская волна, не размыло его стены. Каждый мой жест, каждое моё слово, каждое решение обрушивается на его жизнь тайфуном или цунами. Одна за другой рушатся башни замка его детства. Он знает, что это последние часы его свободы, его счастья, что скоро замок зальют цементом и поставят в асфальтированном дворе. И пока есть время он хочет строить новые комнаты, здания, разрушать всё старое, он хочет плыть по волнам песка, он хочет солнца, ветра, жизни: Но я накатываюсь на него школой, домашними заданиями, образованием, воспитанием: Накатываюсь одной безжалостной волной за другой и превращаю его мечты в крупинки размытого песка. Наверное, даже он хочет, чтобы я съел весь тот песок, унесённый моей волной в бездну уныния и скуки, он хотел бы, чтобы я съел его и окаменел.
    Все.. Все! Зачем мне жить, если я только мешаю всем, мешаю счастью своей семьи? Единственное, что вселяет в меня спокойствие и уверенность в нашем завтрашнем дне, это знание того, что коробку с цианистым калием я надёжно спрятал за книгами по коллекционированию бабочек...


    Фрустрация

    Посвящается И.Ш. и XVI веку
   "...мышление - это слишком сложная вещь, чтобы каждый мог себе позволить в нём дилетантствовать"
    Зюскинд "Контрабас"

    Вечер. Бурые тучи угрюмо обнимают апокалипсическое солнце. Уютная прохлада жужжит отдалёнными гудками центральных улиц, проникая через приоткрытый рот форточки. Серая клетка комнаты, пасынок коммуналки, застенчиво сокращается. Деревянный скрипящий стул, без двух перекладин на спинке, ищет украденную тень. Доска, пробитая четырьмя вульгарно-большими деревянными гвоздями - стилизованный до уродства стол - подпирает лоснящийся пол. Гроб кровати опирается на мутную стену. Овал зеркала на фанерной двери отражает холод пустых окон. Голая лампа скрючилась в судороге одиночества. Тяжёлая, душная пустота. По стулу растекается малокровный юноша. Бледное лицо, большие выразительно-голубые глаза. Черты лица его мгновенно растворяются в дымке усталой памяти стоит только отвести взгляд. Одежда, по-видимому, модная, даже опрятная, настырно избегает единого с головой впечатления. В отмщение за такое упорство она кажется неприглядной, отталкивающей, а главное - банальной. Действительность обратна.
    Напротив, у окна, стоит, полуобернувшись к волнистому стеклу, девушка. Лицо, одежду, мысли скрывает сумречная тень. Но в фигуре чувствуется сильное напряжение. Статическое волнение.
    Озноб вечности, расплескавшейся по комнате, отражается в гранёном стакане. Он захлебнулся пустой водой в своей натюрмортной позе посередине стола. В углу неродившегося полотна призывно лежит пачка женских сигарет. Крест двух исторгнутых табачных позвонков силится белыми тенями покрыть, недосягаемую в мерцающем самомнении, медную зажигалку.
    На полу застенчиво улыбается лужа крови. Тонкая струйка тянется к двери, но на половине пути одумывается и обрывается. Телефонный звонок в соседней комнате. Юноша вздрагивает глазами. И, словно ожидая сигнала, хриплым от долгого молчания и тихим от усталости тоски голосом провозглашает стакану:
  - Скоро она должна прийти.
    Шорох молчания. Магнитная буря двух полюсов: удовлетворения и недоумения вырождается вопросом девушки:
  - Кто она?
    Громкая тишина напряжения, подобно валу морской волны. Два удара о скалы повторов.
  - Та, которая всё разрешит.
    Телефонный звонок поперхнулся и умер.
  - Она снимет все вопросы и решит наши проблемы, - голос юноши окреп. Звуки, из хлопков крыльев птицы, вылились в плавный, равнинный поток. Юноша почему-то обвёл рукой комнату. - Надо её позвать.
    Лёгкость. Кажется, что со следующим словом рухнет весь мир. Девушка, немного пошатнувшись, подходит к столу. Опустив руку к сигарете, она поднимает невыносимо страждуще-вопрошающий взгляд.
  - Ты увидишь её первой, вы сразу узнаете друг друга, - прошептала тень.
    Два всхлипа сердца девушка перекатывает сигарету меж пальцев. Быстрый, но плавный выпад к зажигалке и лёгкий оборот. Закурив, она скидывает с себя шаль тяжёлого напряжения. Свободно пройдя вдоль комнаты, гостья присела на низкий подоконник. Теперь лицо её светилось вызовом оптимизма.
    Стул напевал арию Каварадосси, и на кульминационном месте трагичного взрыва оголённого пафоса неожиданно заметил:
  - Мне сегодня снился сон.
    Юноша вопросительно посмотрел на ногти переплетённых пальцев. Поднял поддёрнутый пеленой взгляд на рубиновую раскалённую точку в левом углу, и, отвернувшись, продолжил:
  - Я долго шёл по белому пустому эфиру. Весь мир светился хирургическим блеском. И мне даже кажется, тх, что я обонял вакуум. Неожиданно вдалеке я услышал райскую музыку. Да: музыку рая. Это был Бах. Я пошёл к ней навстречу. И без всякой перспективы вдруг передо мной возник твой дом. Ты открыла дверь, но никого не увидела. Меня не было. Я и был тем эфиром. Ты сказала: "Это парад:" Но последний слог утонул в раскатах органного грома. Я долго кричал тебе вслед, когда волна звуков расплескивала мою душу по вселенной, мольбу окончаний: "...из" или "...окс". Но ты не ответила. Ты не знала меня. Ватный удар последнего звука слился с городской тишиной.
  - Но скажи мне. Ответь на вопрос, истязающий моё бессмертие, бездну этих суток.
    Юноша, подпрыгнув, нервно выпрямился на стуле.
  - Что ты делала в этом доме? - тихо крикнул он.
    Огненный глаз прыгнул в форточку. Тихая усмешка.
  - Это же был только сон, - продекламировал симпатичный женский голос психиатрическим тоном.
  - Это была истина, - обречёно ответил, снова размякший, юноша.
    Он достал из кармана опасную бритву. Зеркальная сталь посмотрелась в полоску кожи и исчезла в тени под столом.
  - Сегодня погиб мой отец.
    Девушка издала звук затяжного междометия.
  - Десять лет он искал, собирал по всему миру, урну завещаний Навуходоносора. Десять лет он склеивал, воссоздавал её по крупицам, расшифровывал, танцующие в паутине трещин, символы на стенках. И вчера он сделал какое-то сенсационное открытие. Всю ночь, словно в бреду, его неприкаянный призрак шептал, что это перевернёт мир, всё представление об истории человечества. Он трясся над вазой, не разрешая стирать с неё пыль, дотрагиваться до неё, он даже отгонял пролетающих рядом насекомых. Целую неделю до открытия отец почти ничего не ел и не спал, заперевшись в своей, вечно освещённой электрическим светом, комнате. И вот сегодня он, осторожно спеленав вазу, взял её на руки, словно грудного ребёнка, и в компании рассвета вышел из дома. Манекен сумрака выдохнул.
  - Он увидел как трое "чёрных" забросили в машину пару мешков денег и запихнули, вслед за ними, женщину с рогами из дул пистолетов с двух сторон. Отец закричал и выскочил на проезжую часть, перекрывая дорогу грабителям... Юноша просвистел четыре аккорда из "allegro con brio" Бетховена.
  - Ваза восстановлению не подлежит.
  - Я не знала. Прими мои соболезнования, - искренним, до наивности, тоном посочувствовала девушка.
    Телефонный звонок.
    Небо незаметно раскрасил Мунк. Но подсветка этого полотна должна была, к сожалению, скоро погаснуть. В комнате стало холодно, девушка закрыла форточку. Тяжёлый каблук правой мужской туфли отбивал такт начала второго акта "Риголетто". Где-то за кроватью неожиданно обрушились стены плотины и вся комната мгновенно наполнилась колыхающимися нечистотами популярной эстрадной музыки. Побелевший, уже почти до синевы, юноша истерично закрыл лицо руками. На стонущем крике хриплого солиста песня оборвалась. Девушка заметно повеселела.
  - Ты когда-нибудь думала о суициде? - глухим и совершенно спокойным голосом спросили тонкие с голубыми прожилками пальцы.
  - Нет. В этом нет смысла.
  - Неужели совсем никогда? - юноша, подобно мидии, раскрыл ладони.
  - Только в раннем детстве. Но и тогда я понимала, что это не выход. Трусость, эгоизм - что угодно, но только не выход.
  - Что же послужило причиной, таких ничтожных мыслей, имевших несчастье проскользнуть в твоей голове в "раннем детстве"? - вкладывая всю душу мирового сарказма, спросил быстро возбуждающийся юноша. - Неудачи в учёбе, дома, а может в любви-и?! - на последнем слове он едва не засмеялся. - И неужели в тот самый момент, когда тебя посещало это желание, ты думала об эгоизме?!
  - Раз ты так настаиваешь: семейные проблемы. А останавливало меня, кроме этого, ещё и страх остаться инвалидом. Кстати, подумай об этом. Ведь вероятность такого исхода равна смертельному.
  - Представь, - с третьей попытки юноше удалось перебить, снова севшую на подоконник, безликую девушку, - что ты находишься посередине бесконечной огненной пустыни. Вокруг тебя ничего: ни животных, ни растений, ни песка, ни даже неба: Бездна пустоты. И каждое мгновение ты испытываешь бесконечные страдания, и знаешь, знаешь, что они нескончаемо будут терзать тебя до последней секунды существования твоей злосчастной плоти. Да, злосчастие - вот твоя цель: счастье во зле к самоей себе. Но ты знаешь, что спасения нет. Нет никаких шансов.
    Девушка вздохнула, будто собиралась что-то сказать.
  - Ну только если произойдёт невероятное чудо, - запальчиво опередил её юноша. Она усмехнулась.
  - Да забудь ты хоть на время обо всех этих плеоназмах. Только чудовища вроде них способны пробудить тебя. Так вот, чудо - чудо, вроде появления инопланетян; невидимых инопланетян, на которых тебе ещё необходимо наткнуться, но ты даже не думаешь о них, не можешь надеяться. У тебя нет ни воды, ни еды, никакой одежды, ни даже крема от загара. Только лезвие, лезвие пропитанное ядом. Неужели ты будешь несколько дней безжалостной вечности брести без цели, без надежды, сгорая под острыми лучами чёрного солнца, разлагаясь изнури?! Неужели ты будешь спокойно взирать как лопается кожа у тебя на руках, как застывает кровь у тебя в глазах, в мозгу?! Будешь страдать без смысла, без цели, вместо того, чтобы легко, сладострастно в первый же день избавить себя от страданий, отправившись в прекраснейшую страну?!
  - Да, буду идти до конца, - уверенный голос в нескольких местах пронзили нотки веселости.
  - Зачем?!!! Объясни зачем! Ведь это же банальный, тупой мазохизм!
  - Мазохизм?: Что ж: пусть будет мазохизм, но только не трусость самоубийства.
  - Тьфу ты чёрт! Причём здесь трусость, это же просто глупость!
    Юноша со сжатыми возле лица кулаками подскочил к столу. Но мгновенно успокоившись, снова лёг на стул.
  - Ты, надеюсь, понимаешь, что я говорил о нашем мире?: Мир: Мир - это пустыня, наполненная экспонатами цирковой комнаты ужасов, да безмозглыми хищниками. Паноптикум жестоких безрассудств. Ядовитая эмпиема. Я понял: ты хочешь бессмертия. Но знаешь ли ты, что бессмертие - это лишь вечная смерть?
  - Ты вступил в кровь, - спокойно сказала, неуловимо улыбающаяся, девушка.
    Рассеянно посмотрев вниз, на правой ноге он действительно обнаружил вязкие следы красной слизи.
  - Холодно.
  - Успокойся. Расслабься. Из всех ситуаций можно найти выход. Ты не в самой худшей. А смерть?: Лишают себя жизни только слабаки, ведь умереть проще всего.
    Неожиданно сизое полотно взметнулось и застучало хрупкими звуками.
  - А ты когда-нибудь просыпалась посреди ночи в холодном поту и плюющемся автоматным очередями сердцем, - скрипело зубами существо - лишь малиновая тень ещё блестела земными чертами. - Нет, не от сладеньких ночных кошмарчиков: после них ты, вероятно, быстренько засыпала, уткнувшись лицом в тёплую ласковую подушку, укутывалась мягким одеялом до подбородка и довольная, радостная новому дню просыпалась следующим чайно-с-молочным утром. Это был для тебя лишь необходимый адреналин. А за завтраком ты, похихикивая, рассказывала о нём родителям и, беспричинно довольная собой, демонстративно записывала его в дневник своей памяти, чтобы тут же вырвать страницу, лишь переступив порог уюта. Надуманное наслаждение страхом перед своей мертворожденной смелостью.
    Знаешь ли ты, что такое бездна. Незримая бездна. Бездна за твоей спиной. И эта бездна - мысль. Вот истинное имя Ада. Ад существует на земле. И варят грешников, посмевших выделиться, не в котлах со смолами. Нет, всё гораздо изощреннее. Варят же их в: мыслях. В своих собственных мыслях. Они не покидали меня никогда. Ни на минуту за день, за годы. Но ночью!!! Ночь была квинтэссенцией кошмара. Ужаснейшей пыткой. Засыпая, я каждый вечер умирал. Умирал в твоём понимании "жизни". Для меня же смерть была бы радостью, но я не верил, не смел верить в её приход, смущённый религией, любовью к родителям и подлой изменницей - надеждой.
    Часто, ты не можешь представить, как часто она (понимай как хочешь: мысль, бездна - в сущности это одно и то же) пронзала меня во сне каким-нибудь непередаваемым откровением, после которого я всю ночь в непроглядной тьме бился в ознобе, заглатывая сумрак в ожидании утра. Утра, приносящего одну тошноту, да разочарования. Но я ждал, ждал, пережевывая самую страшную боль - боль безысходности. Я боялся даже умереть. Именно даже. Смерть для меня тогда была сладчайшим словом, несбыточной мечтой, десертом после тошнотворной каши жизни, нескончаемым оргазмом души, - он захлебнулся в бурном потоке пенящихся чувств. - Но я боялся, что и в ней я не найду окончательного забытья. Вот она казуистика истины.
    Долгое молчание. Оцепенение заледеневшей плоти времени расчленяет на кровоточащие клочья астматическое дыхание юноши. Его больше не существовало. В комнате набухала и падала, как вулкан, одна лишь чахоточная грудь стула. Солнце провалилось в шипящую, гудящую, исторгающую из своего чрева миазмы безнадёжности футуристическую землю. Мир погас. Где-то заиграли "Lacrimosa". Юноше показалось, что это хором скрипок ноют сосуды недостижимых глубин его мозга, сосуды глухого сердца, сосуды тонкого запястья, сосуды ссохшейся шеи.
    Молния разорвала вселенную пополам. Окно было распахнуто. Юноша подошёл к нему: внизу, на чёрно-красном подносе лежал сгусток женского тела. Включилась подсветка наручных часов.
  - Надо же три смерти за один день - какая удача! - выдохнули блестящие в космической тьме глаза. - Мне, безусловно, должно сегодня повезти в казино.
  - Но где же хозяин?...


Золотой город в наркотическом танце
(сюрреалистический ноктюрн до-минор)

Зелёное, липкое утро устлало сальный лист моего пути паутиной луж. Грузные тучи, угрожающе нависают над головой. Кажется, будто чёрное небо безжалостно выискивает момент, чтобы обрушится на землю и, распластавшись по ней бескрайним покрывалом, обернуться во вселенский глаз ворона, иссиня-чёрные бесплотные крылья которого уже блестят в небе, отражая свет земли, вонзившийся в тучу.
Стихия властвует в каменном раю. Мостовая покрылась испариной - она задыхается под осколками дождя. Улица воет - это хор безутешных будней подтачивает устои домов. Сконцентрированная тишина стержнем проходит сквозь город. А по поверхности её ползают миллиарды солитеров - паразитирующих звуков.
Город счастья, вечной радости и сладких утех нескончаемой молодости. Золотой город. Раньше всё так и было: море влюблённых, не ограничивающих удовольствия никакими бракованными узами, неустанно преследовали мою редкую задумчивость. Нежаркое солнце купалось в безграничной роскоши, отливающейся в каждом беззаботном горожанине. Ни тягучее уродство старости, ни, испачканная проблемами, укоряющая зрелость, ни, даже, раздражающе примитивное детство не стесняло всеобъемлющее иго удовольствий, от которого невозможно было укрыться ни днём, ни ночью. Мы все были одинаково юны и прекрасны. Золотая молодёжь.
Но в узком кольце счастья человека можно поместить одну лишь шею. Мы все поняли это очень скоро, но только самые утончённые смогли избавить себя от продолжительной агонии, отрекшись от наваждений. Оптический обман - вот наша главная ошибка: мы считали, что жизнь короче вечности. Но мы не знали, что вечность умещается в мгновении. И нельзя извлечь из неё что-либо непостижимое…
Жирная капля склеивает хрупкие ленты волос. Это дождь своими слезами оплакивает изнанку чуда. Больно, но масло скоро испарится, чтобы в этой сумрачной пелене серого тумана нескончаемого круговорота снова поменять грубые трещины асфальта на пухлую подушку облаков. Они склонились над нами, ожидая своего часа, когда небо разрешит им милосердно удушить нас в мокрой от пота постели. Матовая пелена обнажает дорогу. Остаётся только липкая вода, бьющая нестерпимым светом по глазам, проникая в самые пошлые глубины мозга. Когда-то ласковый хрусталь редкого дождя щекотал наши губы. Мы вкушали каждую каплю. Они были невидимы в своей чистоте. А мы скалились от счастья, когда он чёрными, коричневыми ручейками, поглощаемыми мутно-белыми реками, смывал наши следы… Комья слизи длинными червями падают возле меня, стекая с крыш домов. Мне трудно передвигать ноги. Кажется будто сама обезумевшая земля цепкими пальцами, в истерии, хочет остановить меня, надеясь уберечь от беспощадного настоящего.
Воздух танцует перед глазами, сжимая и искривляя пространство. И эта мрачная пелена, ворующая мир, гнило усмехаясь, неожиданно выбрасывает мне под ноги крест человеческого тела. Его глаза с неизъяснимым наслаждением зовут меня с собой. Грязные волосы, распластавшись по гравию, образуют нимб свободы. Кровавые фонтаны запястий смывают пену с голых рук. Кисти, с тремя сломанными пальцами, сжимаются и разжимаются с каждым ударом останавливающегося сердца. И только белые губы упоительно растворились в сладострастии смерти.
Я узнаю его: вечный романтик, первым разочаровавшийся в любви, испугавшись узости её удовольствий. Извиваясь в веках и культах, он пробовал на вкус все идеалы. И узнав себя в страже Содома* сыне прекраснейших Гермеса и Афродиты**, он всю жизнь искал полнокровных Аполлонов.
Кровавая чистота страсти. Изнанка естества. Возвышеннейшее из низменных чувств. Непрерывный экстаз разрывал его существо, заражая нас тлетворными спорами. И тогда, в одно мгновенье безвременья, мы все бросились с пурпурного помоста в бассейн трупных червей. Мы летим в эту бездну ровно одну вечность…
Весна. Каждая нота этого слова зажигает в тюрьме памяти миллиарды запахов, звуков, оттенков экстаза успеха. Сейчас о ней напоминают только набухшие почки фурункулов, вскрывающиеся, на кровоточащих ветках прогнивших деревьев, цветами младенческих лиц. Скоро они увянут, и только бездонные зеркала глаз, взирающие из преисподней на предавших их родителей, будут бить вас по лицу на дороге любви.
Тенистая аллея. Излюбленное место отдыха на переломе дня… …Они дышат и поют потерянные песни... Кажется, будто меня окружает мангровая роща… только нет деревьев. Лес корней: толстых, острых, кривых, низких и высоких… Им нет предела. Подобно гвоздям, усеяв бескрайнее поле, они ищут небо. Но эти сироты не забыли привычек родителей. Они непрестанно плодоносят. С маленьких мучнистых буро-зелёных отростков гелеобразного стебля свисают по пять-шесть мутно-жёлтых шприцов. Поводя своими жалами, они нападают на, пытающихся оторваться от земли, голых зубастых птиц, высасывая из них всю синюю кровь. В своих прозрачных желудках шприцы превращают её в порошкообразные белые экскременты, игриво пожираемые квадратными безлапыми крысами. Но иногда, соблазнившись рассеянным юношей, забывшись в грёзах, ищущем былой сладкой тени, они срываются с десятиметровых верхушек и в оглушительном сладострастии пронзают его насквозь.
Грязная вселенная исторгает из скверны своего чрева песню отчаянья. Воет жидкая земля. Воют похотливо растрескавшиеся дома. Воет мёртвое чёрное небо. Ветер срывает мою тень и, танцуя с ней под музыку святого Витта***, то взмывает к потухшему солнцу, отколов об облако её голову, то погружается на дно моей печени, пронзая её миллиардами игл призрачных бликов.
Вихри пара вырисовывают из жидкого воздуха наглый фасад разрушающегося дома. На крыше его, нервно сокращаясь, танцует красная фигура. Руки, бесформенно переплетённые за спиной, содрогаются в опьяняющем мученье. Змеящееся тело, в поисках отверженного бога, сложившись вдвое, вырисовывает вокруг себя каббалистические фигуры. Пятки стремятся укусить затылок. И, как символ всего сущего, она преображается в арку смерти - омегу.
Волна металлических, хрипящих, режущих звуков разрывает меня. Ноги подкашиваются. Я падаю, эпилептически сжимаясь, пытаюсь укрыть голову от пыток. Музыка подбрасывает тело, распрямляет притянутые ко лбу колени, втирая нотную пыль в глаза. Потоки крови из носа, ушей смывают мою боль. Я встаю. Музыка прячется по ту сторону времени. Сплетаясь там со своими прекрасными предшественниками: Вивальди, Бетховен, Верди - как же бессильна и как бесполезна всякая красота!
Тень на крыше обречёно выпрямляется. Теперь она почти сливается с двадцатиметровой царапиной, пожирающей мшистым ртом разбитые стёкла. Сотни чёрных глаз смотрят на меня. Сотни ртов ждут меня. Из окна первого этажа выпрыгивает жирный, лоснящийся кот. Он держит в пасти женскую, окольцованную золотом, руку, выдавливающую его белый, без зрачка, глаз. Артерии сплетаются с лапами, а умиротворённые белые пальцы уже почёсывают животное за ухом. Следующее окно оглушает меня гнилым смехом. Смеются зубастые стёкла, хохочет отвислой губой искромсанных обоев стена, и, в центре пустой комнаты, улыбаются жёлтыми дёснами: повесившийся на шнуре от телефона прикреплённый к противовесу телевизора, безухий юноша и подвешенная в виде карты таро за одну ногу к косяку забитой досками двери девушка. Они оба касаются пола: невероятный ужас должен был парализовать их подсознание, чтобы оно не сумело воспользоваться инстинктами для спасения. Девушка ещё совсем молода, но её скрещенные ноги кажутся мумифицированными: они сухи и сморщенны. Мой взгляд опускается ниже, и я замечаю, что её веки чёрными шерстяными нитками пришиты к щекам…
Сзади что-то отрывисто и громко чавкает.Оборачиваясь, я мимолётно замечаю в подвале дома женские ноги, безнадёжно утопающие в море исписанных бумаг. Наконец, я обнаруживаю источник этого странного звука. Огромный кусок бесформенного кровоточащего мяса, распластавшись по дороге, пузырится алым соком, а, по центру, его вертикально протыкают две человеческие ноги… Глупец, он хотел пронзить землю!… Землю, отрекшуюся от своих сыновей. Кусты оживают, чёрным облаком в белых прожилках взлетая в воздух. Это крылатые черви, так и не достигшие облика родителей - мух. Под, перекатывающейся волнами, жирной массой вскоре остаются одни чистые кости. И голые скелеты кустов тянутся к пирамиде человеческих останков. Чёрное к белому. А насытившиеся черви бессильно сворачиваются в кольца, развалившись на своих чёрствых крыльях. Я иду дальше.
Навстречу мне из подъезда выбегает лохматая женщина неопределённого возраста. Она практически обнажена. Беззвучно крича и паясничая с пластикой машины, она, не прикасаясь, гладит моё лицо. Губы ссохлись и потрескались, язык прилип к полосатым зубам, а цвет огромных лошадиных глаз её, вываливающихся из орбит, невозможно определить: два бесконечных чёрных зрачка почти без остатка поглотили их. Три сильно искривлённых пальца на каждой руки зачехлены. Кожа на них содрана почти до середины, но кровь, будто заледенелая, не пачкает прозрачную резину. Ноготь большого пальца свёрнут в поразительно длинную тонкую трубочку. Нервно успокоившись, как если бы у неё сели батареи, она нежно отводит руки от моего лица. И, по-детски, открыто улыбаясь, лезвием правого мизинца ласково перерезает запястье. Не изменяясь в лице, будто сумасшедшая кукла, она опускает голову и мёртвым взглядом смотрит на песок, уныло бегущий из вскрытой вены левой руки. Я продолжаю свой путь.
Вселенная тонет в смраду вязких дымов. Ветер треплет останки человеческих душ. Потусторонняя скрипка рвёт душу на клочья ностальгирующей жалости. Электронная виолончель, подобно сиренам, сладкогласно зовёт в бездонные глубины небес. Я смотрю на полусгнившую земную ось, одолженную фонарём. И в меня змеиным укусом впивается ужасная мысль. А что если мы каким-нибудь непостижимым образом передадим наш заманчивый вирус разложения в здравые традициями области планеты! Но я успокаиваюсь. Конечно это невозможно. Там слишком много одурманенных проблемами жизни людей, неспособных на удовольствия, для того чтобы общество могло взлететь, потеряв почву под ногами, и, насладившись бесконтрольной сладостной абсолютной свободой, ради которой и стоит жить, исчерпав ее, улыбнувшись израсходованному миру, разбиться. Они слишком грязны, чтобы гнить. Они слишком примитивны, чтобы превратится в червей…
Из-за угла на меня набрасывается стая обиженных мультимедийных пасынков прогресса. Они живы и уродливы. Подобно паукам нападая на людей, машины расплавляют их головы и высасывают все соки. Железно-пластмассовая мафия контролирует уже половину города, развесив на всех углах психотропную паутину. Попадая в неё, люди лишаются себя. Я легко убегаю от преследователей. Да они меня и не думают преследовать. Большинство людей сами, с радостью, облачаются в наряды вечности с помощью этих существ.
Если человека не заставлять думать, то никакие проблемы ему не страшны. Но в космосе пресыщения невозможно уберечься от жестоких астероидов пронзающих тебя открытиями обыденного. И остаётся только отвращение близости. От этого погибла Римская империя, от этого же погибаем и мы. Мы все бежим от сладкой, сладкой до липкости, реальности. Мы прячемся с оборотной стороны мыслей. И отрешённо обозревая их оттуда, смеёмся и ужасаемся чёткости их устремлений. Только в оргии смерти можно найти убежище от огненного света ядовитых откровений, переплетающихся с невыносимым жесточайшим истязанием скукой. Некоторые наивно пытались найти избавление в работе. Они не понимали, что для счастья человек должен умереть, убив работой свою фантазию и душу. Но где же они сейчас найдут такой тяжёлый и захватывающий труд, способный уничтожить мир, мир погребающий нас своими открытиями.
Змеи ревнивых проводов клубятся по всем углам. Они, подобно добросовестным цветам ночи, ожидают пока ими овладеет очередной страждущий.
Я покидаю квартал. Передо мной на толстом скользком католическом кресте хочет повеситься совершенно бесцветный юноша. Этот чёрный крест, изначально чуждый нашим убеждениям, вырос в выгребной яме, постоянно подпитываемый слезами сошедших с ума, постепенно разлагающихся, прагматичных романтиков. Человек укрепляет провод на перекладине. У него такой вид будто из этого молодого тела выкачали все соки, оставив в издевательство воспоминаний одну сухую оболочку. Представляется, что на всём чахоточном кафкинском лице у него располагаются одни пухлые, выпирающие, как у окуня, глаза. Хрустя суставами, он с трудом подтягивается. Змея, похрюкивая, сама обвивает его шею. Юноша расслабляет руки. И, словно пронзённый невидимым осиновым колом, изгоняющим вампира времени, он, задрав голову, томно, но очень широко, открывает рот. В остальном лицо не изменяется. Если не считать расплывающейся по нему жеманничающей маски полного удовлетворения. Змея, исходя в экстазе, поводит издевательски головой, победно высунув свой медный проволочный язык. Эта счастливая пара оказывается у меня за спиной. Как и тысячи им подобных.
Я приближаюсь к густой, почти твёрдой, клейкой реке. Какая грустная насмешка - Хрустальная река. Её воды, когда-то совершенно прозрачные, не засасывают тела как болото, но, что несравненно ужаснее, оставляет их на поверхности. И в течение часа-двух, постепенно, начиная с мозга, расщепляет их. Так, что не остаётся никаких следов пребывания её жертв в саду пламенных цветов: несправедливости, глупости, примитивизма, филистерства… Они все прекрасны… А в центре этого райского сада находится безмерное чудо-дерево, погружающее всё в округе в море своих плодов, его французские цветы пленяют всех существ... Имя этому богу - Клише.
Миазмы города скрадывают его очертания. В дымке чёрного миража плавают искривляющиеся дома, памятники, деревья… И я уже не могу отличить мой, несмотря ни на что, любимый город от всех остальных.
Я всхожу на плоский, отполированный бесчисленными ступнями, мост. Голая пустыня окружает меня, растворяясь в горизонте. В ней нет даже песка, глины… Обнажённая пустота.
Я люблю Золотой город. И именно эта любовь заставляет меня бежать из него. Мы выработали идеальный план. Все, абсолютно все, были довольны и счастливы. Но на Земле невозможно создать прекрасное общество… Никакое общество, кроме самого убого и жестокого. Я вижу как умирает моё дитя. Прекрасный ребёнок, небожитель, семя золотого века… Ему надо было только жить, просто жить и всё. Но он умирает, умирает в страшных мучениях и отвратительной агонии. С ним умирает и часть меня, часть всех нас: Прометеев великого.
Отсюда только один выход - смерть. Но нет желающих помочь отворить эти ворота. И остаётся только одна возможность вырваться из долины Хинном**** - самому отвергнуть свою оболочку вечной жизни, вечного мучения. Падёмте, братья по наличию разума всех стран и континентов, убьём свою душу или фантазию - на выбор. Падёмте, ведь "лучшее, что можно сделать в нашем мире - это уйти из него".
Я, оттолкнувшись от выбитого носками ботинок в поверхности моста уступа, прыгаю в реку. Сумрачный, до черноты, купол неба идёт ко мне. Он всё ниже и ниже. Ничего, один мрак вокруг. Только скользкие ангелы - солитеры поют этюд Шопена. Небо обнимает меня. Я сливаюсь с ним. Я и есть небо…

* аллюзия на содомию (одно из наименований гомосексуализма распространённой в эпоху ренессанса)
** Гермафродит - прекрасное существо, сочетающее в себе лучшие качества от обоих полов. Считался идеалом красоты у древних греков.
*** имеется в виду болезнь "пляска св. Витта".
**** долина в Израиле, где в дохристианские времена приносили в жертву младенцев, а в раннехристианскую эпоху устроили нечто вроде огромной свалки трупов; от её названия произошло "Геена Огненная".