У фарфоровых чайников были отколоты носики. Все они, от самого пузатого, рассчитанного на тридцать шесть сто пятидесяти граммовых чашек, до карлика, ёмкостью в один манерный глоток, стояли неровным рядком на длинной мраморной полке мёртвого камина. Его стариковский зевок был целомудренно прикрыт не менее древним каминным экраном, ещё в веке изящном зализанным огнём до бурых пятен. На округлых фарфоровых боках, скрывавших свой глянец под пыльной пудрой, замысловатой вязью узора переплетались поблёкшие листья не опознаваемых растений.  Но эти псевдоботанические художественные фантазии всё ж таки казались более живыми по сравнению с сухой соломой букетов, цветы которых утратили вместе с осыпавшимися лепестками свои названия, став похожими друг на друга, как похожи друг на друга мумии. Бесцветные пыльные приведения в тончайшем прозрачно-дымном саване паутины, они торчали из отколотых носиков и горловин тех чайников, которым безжалостное время сделало лоботомию, расколов или затеряв их крышки, прикрывавшие нежно-розовое перламутровое нутро. Засохший мучной мотылёк лежал пушистым брюшком вверх. В паутине, словно ноты, по которым играл свою заунывную мелодию сквозняк, висели сухие трупики мух. Гулко капала вода.  Высокий потолок этой залы был расписан неутомимым невидимым творцом и представлял собой абстрактную композицию из ржавых подтёков, свисающей лохмотьями побелки и кусков не обвалившейся лепнины. На тех редких окнах, в которых ещё оставались стёкла, они были замалёваны омерзительной грязно-желтой краской, сквозь которую с трудом и с чувством эстетической брезгливости пробивался оранжевый свет заходящего солнца.
    В центре залы стоял грузный мужчина в мешковатом сером пальто, не доходившем ему до колен. Он ещё раз осмотрел то место, где последний раз был тринадцать лет назад и направился к ближайшему окну. Под ботинками захрустели осколки стекла. Из окна пахнуло осенней вечерней свежестью. Влажное дуновение ветерка разметало на его лбу начинающие седеть пряди, заставило зябко передёрнуть плечами и поднять воротник. Он выглянул в разбитое окно. С высоты третьего этажа внутренний двор показался ему квадратной коробкой, на дне которой каким-то барахольщиком был любовно сохранён дорогой его сердцу хлам, начиная от обрезков ржавых труб и заканчивая анатомическими обрубками расчленённых статуй, валявшихся в полном беспорядке среди битых кирпичей, за исключением голов, из которых в одном углу дворика была воздвигнута пирамида, наводившая на мысли о татаро-монгольском капище.
    Начинало темнеть. Мужчина достал из кармана пальто пачку дешёвых сигарет и сунул одну себе в рот. Огонёк зажигалки осветил его одутловатое уставшее лицо.
    На противоположной стороне заброшенной усадьбы, в окнах первого этажа обезумевшим оранжевым мотыльком заметался свет. Кто-то медленно шёл по направлению к парадной лестнице, держа в руке керосиновую лампу. Вслед за ним, приплясывая и качаясь, ползла по окнам чёрная тень.
    Мужчина наклонился, что бы поднять валявшийся около окна стул, но стул оказался инвалидом с неряшливо ампутированной конечностью. Предоставив стул его печальной участи, мужчина уселся на подоконник, не обращая внимания на слой многолетней грязи. Он глубоко затянулся, прикрыв глаза, и после секундной паузы выпустил длинную голубую струйку дыма, которая тут же стала серой, и развалилась на волокна, ударившись об невидимое препятствие на своём пути. До того момента, когда с парадной лестницы донеслись шаркающие шаги, прошло несколько долгих минут под акомпонимент непрекращающейся капели с высокого потолка, узор которого уже невозможно было разглядеть из-за сгустившихся сумерек. Наконец в дальнем зале замерцал неверный свет керосиновой лампы. Мужчина слез с подоконника и хулиганским щелчком запустил окурок в дальний конец зала, туда, откуда доносились звуки капающей воды. Окурок улетел в сумерки трассирующей пулей и исчез.
    Шаркающая фигура с керосиновой лампой в руке уже была достаточно близко для того, что бы опознать в ней сухого сутулого старика с седыми волосами и клетчатым жёлто-зелёным пледом на плечах. Впереди него бежал серый поджарый пёс, постоянно оглядываясь, толи, вопрошая о состоянии здоровья этой старой развалины, толи о конечной цели этого шествия, словно скопированного из какого-то фильма ужасов. Учуяв впереди человека, он замер, вглядываясь в тёмную неподвижную фигуру, после чего по-волчьи пригнулся и предостерегающе зарычал.
  - Спокойно, Клизма! – раздался каркающий голос старика.
    Пёс внимательно поглядел на хозяина, который, остановившись, погрозил ему полупустой водочной бутылкой, зажатой в правой руке. Левую руку с керосиновой лампой он поднял вверх, стараясь осветить как можно большее пространство зала.
  - Я здесь уже неделю! – крикнул он, словно был глух и не мог контролировать свой голос.
    Крикнул и закашлялся. Его кашель, словно обезумевшая стая летучих мышей, заметался, натыкаясь на стены.
  - Почему ты не приехал сразу же, как объявился в городе? Посиди-ка тут, Клизма, - сказал он, обращаясь к своему псу и закрывая перед его мордой дверь.
  - А почему ты был уверен, что я вообще приеду? – в голосе мужчины явно проскользнула неприязнь.
    Старик ехидно засмеялся.
  - А ты что же, до сих пор не смирился с тем фактом, что Соискатели не выбирают своих путей? Они лишь могут оттянуть время.
    Старик, хрустя битым стеклом, подошёл к мужчине и поднёс к его лицу керосиновую лампу.
  - Постарел, - удовлетворённо произнёс он, и при этом стало видно, что во рту у него вместо зубов один единственный жёлтый полусгнивший бугорок.
  - А ты-то в зеркало последний раз, когда смотрелся? – спокойно произнёс мужчина, доставая новую сигарету.
  -Я знал, что из всех Соискателей именно ты окажешься самым бесталанным, - с искренним сожалением произнёс старик, ставя керосиновую лампу на подоконник и непринуждённым жестом забирая из рук мужчины сигарету.
  - Самым бесталанным оказался наш учитель. Ты ведь до сих пор здесь, если я не ошибаюсь.
  - Я совсем другой случай, - вздохнул старик.
    Мужчина достал себе другую сигарету, с сожалением скомкал пустую пачку, дал прикурить старику, на несколько секунд осветив его лицо, морщинистостью и цветом напоминавшее печёное яблоко, после чего прикурил сам, как всегда поддавшись неотразимой гипнотической красоте карманной частицы прометеевского дара.
  - Видел моего пса? – спросил старик, беря светский тон, явно не уместный в подобных декорациях расползающегося по швам пространства, - Я завёл его, а скорее он завёл меня, двенадцать лет назад, ровно через год, день в день, после того, как ты бросил меня в том, прошлом, городе с проломленным черепом.
  - Ты научился жаловаться?
  - Увы нет. Просто мне нравится вспоминать то испытание. В тот раз ты был в сантиметре от прохождения экзамена, если только эта пространственная единица измерения подходит в нашем конкретном сновиденческом случае, переполненном лучистыми случайностями.
  - Экзамен! – фыркнул мужчина и презрительно покосился на старика, - Неужели ты до сих пор носишься с этими бреднями?! Неужели ты до сих пор не понял, что тебя в своё время втянули в эту веру, в эту психологическую аферу, которой и ты в свою очередь увлёк, заразил, заморочил и омрачил сознанье нескольких несчастных, ныне мёртвых и полусгнивших?!
    Мужчина встал и расправил плечи. Плешивая макушка, с просвечивающим сквозь редкие седые пряди уродливым бугристым шрамом, похожим на жирную розовую пиявку наполовину впившуюся в сухую перхотную кожу, располагалась на уровне его груди. Усилием воли он подавил мальчишеское желание размахнуться и врезать по этой плюгавой морщинистой тыкве. Он даже сжал кулаки, но сравнив свой теперешний порыв, с тем непреодолимым навязчивым желанием, что дурманило его несколько дней назад, обнаружил у этого порыва гнуснейший налёт, свойственный безыскусным телекомедиям, рассчитанным на умственный коэффициент имбецила.
  - Не я выбираю тех, кому суждено… - начал было старик, поднимая свои глаза в окладе глубоких морщин, но был перебит.
  - Хватит! Ты можешь ерундить сколько тебе угодно, но будь добр избавь меня от этой кислой отрыжки твоего больного сознания!
    За дверью угрожающе зарычала собака.
  - Спокойно, Клизма! – крикнул старик в сторону закрытых дверей.
  - Почему “Клизма”? Ты же сказал, что это кабель.
  - Я не говорил, что это кабель, но это действительно кабель. А почему? Да почему бы и нет!
    Старик пожал плечами, поправил съехавший плед, поднёс бутылку к  окну, сквозь которое пробивались последние чахлые лучи заходящего солнца и огорчённо скривил губы. Резким движением закрутив содержимое бутылки винтом, он отправил его в свой беззубый рот, после чего поморщился и торопливо затянулся сигаретой.
  - Темнеть стало рано, - совершенно без интонации, словно телефонный робот, передающий сигналы точного времени.
    Мужчина промолчал. “Какого чёрта я сюда притащился зачем снова ввязываюсь, вплетаюсь в вязь какого чёрта за эту черту к чёрту…”. Так текли его мысли и от них становилось сиротливо и гадко, а мрачная усадебная развалина начинала казаться ещё более мрачной и запущенной, мрачной на столько, что хотелось уступать нахлынувшему желанию заскулить, словно в детстве от жгучей обиды, надеясь если и не на сочувствие этого больного старика, то хотя бы на дуэт, который наверняка составит ему серый деревенский пёс, что лежит за закрытыми дверьми, положив тяжёлую седеющую морду на передние лапы и внимательно шевеля настороженными ушами. Всё, что казалось таким старым, переосмысленным и старательно забытым, вновь ожило, лишь только он сошёл с пригородной электрички на пустынную платформу и вдохнул этот воздух, и увидел как осеннее солнце оранжевым густым сиропом заливает когда-то внушительное, а теперь завалившееся на бок уродливое строение из чёрных просмолённых шпал – жилище четырёх одичавших железнодорожников, перед которым, как и тринадцать лет назад, на ветхой полусгнившей скамейке неподвижно сидела укутанная в вечность слепая старуха.
    Депрессия, опутавшая последние месяцы его жизни, заставившая сняться с насиженного места и вернуться туда, откуда тринадцать лет назад сбежал, сменилась нездоровым нервным злорадством в сопровождении мучительной бессонницы. Он ночь за ночью мерил шагами пространство ободранного номера жалкой городской гостиницы и выстраивал планы отмщения, которые при первых утренних лучах начинали казаться либо пошлыми глупостями, либо гениальными, но совершенно не выполнимыми. И каждое утро он откладывал решающую поездку к старой усадьбе. Через десять суток, безвылазно проведённых в затопленном бредом и сигаретным дымом номере, с зашторенным окном и тусклой пыльной лампочкой, его безумие как-то само собой иссякло, утомленное тело забылось сном, а на следующее утро, открыв глаза, он понял, что уже не нуждается в какой-либо мести, пусть даже и самой что ни на есть гениальной, и что эти мучительные десять суток, словно спасительный курс терапии, навсегда избавили его от депрессии, прошлого, постоянного мучительного ожидания предстоящего экзамена и боязни его не узнать.
    Он встал, сладостно потянулся, хрустнув суставами, умылся у допотопного умывальника, под которым стояло жестяное ведро с грязной мыльной водой и его собственной блевотой, после чего оделся, снял с висящего на стене телефона замотанную изолентой трубку и вместо обычных сигарет и дешёвого коньяка заказал себе в номер яишницу, цыплёнка и кофе с поджаренными тостами. Заказ принёс обезьяноликий подросток с юркими глазами законченного клептомана. Сунув в выставленную лодочкой жёлтую ладонь какую-то мелочь и выставив мартышку за дверь, он решил завтракать наслаждаясь утренним солнцем и городскими видами, но, отдёрнув занавеску, по какой-то таинственной причине оказавшуюся влажной и липкой, он увидел лишь сплошную кирпичную стену, находящуюся на расстоянии вытянутой руки от окна и полностью закрывавшую обзор. Нисколько не расстроившись, он позавтракал сидя на смятой постели и читая какую-то истерзанную газетёнку месячной давности, которую нашёл на подоконнике.
    Вытащив из-под кровати свой потёртый коричневый чемодан, он клацнул потускневшими никелированными замками и открыл крышку. В чемодане под аккуратно сложенным, расшитым бисером и мелкими ракушками, пончо Соискателя лежал чёрный короткоствольный револьвер, с шестью патронами в барабане, которым он собирался оборвать путь учителя, и прозрачный пластмассовый пузырёк с тринадцатью ярко-красными таблетками, при помощи которых собирался безболезненно покинуть мир сам. Немного поразмыслив, он засунул пончо Соискателя под матрас, взял револьвер, откинул барабан, сосчитал капсули, которые глупо смотрели на него словно шесть жёлтых рыбьих глаз на миниатюрной чугунной сковородке, щёлкнул барабан на место, прицелился в затаивший дыхание телефон, после чего утопил револьвер в ведре под умывальником. Пузырёк с таблетками полетел туда же, но остался плавать, окружённый серой пеной. Чемодан же так и остался лежать на кровати с широко распахнутой пастью, словно по просьбе невидимого стоматолога, демонстрируя своё в шотландскую клетку нёбо, с приклеенной пожелтевшей открыткой изображавшей песчаный пляж, анилиново-синее небо, неестественные в своей подчёркнутой ухоженной декоративности пальмы и пенный прибой какого-то курорта. Удачно проскользнув незамеченным мимо дремлющего в своей конторке хозяина гостиницы, мужчина утвердился в своём в начале довольно зыбком решении смыться не заплатив за номер.
    Круглые часы на башне напротив городского вокзала пробили три по полудни. Изучив расписание междугородних поездов, бывший Соискатель с сожалением узнал, что выехать из города в нужном направлении сможет не раньше часа ночи, купив билет на скорый ночной экспресс, останавливающийся в городке лишь на несколько минут, требующихся для того, что бы забрать почту и редких отъезжающих. Вот тогда то и созрела идея все ж таки прокатиться на пригородной электричке до старой усадьбы, что бы во-первых с высоты своего новообретенного состояния полной нормальности посмеяться над старым придурком и тем самым совершить акт полного отречения от своего сумрачного безумного прошлого, а во-вторых, что бы убить время и избавить себя от томительного сидения в привокзальном грязном кафе или того хуже, на жёстких скамьях зала ожидания, напоминавшего покинутый мертвецами морг.
    Расписание пригородных поездов висело в другом, ещё более мрачном зале, который бесчувственные маляры недавно выкрасили в мерзкий серо-коричневый (совершенно невозможное сочетание) цвет, по всей видимости составленный из разноцветных остатков. Рядом с расписанием находилось зарешёченное окошко кассы. Изучив расписание мужчина удовлетворённо хмыкнул. Электрички до нужной ему платформы, узурпировавшей свое название – Малая Аноя, у ныне не существующей деревушки высельных прокажённых и безумных, ходили с завидным постоянством через каждые два часа, впрочем как и от туда. Вернуться в город он мог по своему собственному выбору на восьми или десятичасовой, причём и в том и другом случае иметь в запасе достаточно времени для того, что бы приобрести билет на ночной экспресс и слегка перекусить в привокзальном кафе.
    Всё складывалось как нельзя лучше, и пока за годами немытыми стёклами проплывали тоскливые сельские пейзажи, слегка подслащённые лучами осеннего солнца, он перебирал в уме, подправлял и холил заготовленные фразы, призванные, словно магические заклинания, разрушить мир старого безумца, мир, как казалось ему в тот миг, настолько же хрупким, как домик улитки под упругим протектором ботинка. Он обсасывал эти ядовитые фразы до хрустального блеска, оттачивая слова, словно грани драгоценного камня, и ритмичный перестук колёс казался дробью боевых барабанов, ведущих к неминуемой победе разума над шизофреническими фантазиями Первого Соискателя, оставшегося безымянным создателем культа циклически повторяющегося экзамена, который будучи не узнанным не может быть сдан. Но всё пережитое им за годы напряжённого ожидания и попыток опознать этот экзамен, всё, что казалось таким старым, переосмысленным, пережёванным и старательно забытым, вновь ожило и зашевелилось в душе, лишь только он сошёл с пригородной электрички на пустынную платформу и вдохнул этот воздух, и увидел как осеннее солнце оранжевым густым сиропом заливает…
    Из задумчивости его вывел звук разбившейся бутылки, которую старик запустил в темноту.
  - Пойдём. Становится зябко, - прокаркал старик и направился к двери.
  - Ты особенно руками не махай, пока он тебя не обнюхал, - бросил через плечо старик.
  - А что?
  - Укусит, вот что! – проворчал старик, остановился и посмотрел на продолжающего сидеть на подоконнике мужчину.
  - А может это экзамен, - ядовито уронил мужчина и таинственно округлил глаза.
    Старик криво ухмыльнулся и открыл дверь. Пёс радостно завилял хвостом, одновременно глухо заворчал и это уже было адресовано незнакомцу.
  - Тихо, Клизма, свой! Ну давай, отрывай свой зад!
    Деревенский пёс с неуважительной сучьей кличкой произвёл процедуру обнюхивания с таможенным тщением (тщетным) и церемониальной последовательностью, когда мужчина, хрустя осколками стекла, подошёл и остановился возле старика, внимательно следившим за своим псом, словно ожидая от него исполнения заранее выученного трюка, чего-нибудь вроде подлого задирания задней лапы и орошения мятой штанины гостя. Завершив свой ритуал, пёс посмотрел на хозяина, постным выражением морды давая ясно понять, что ничего заслуживающего внимания не унюхал. Старик с жутковатым скрипом наклонился и принялся энергично лупить своей сухой жёлтой ладошкой по массивному собачьему черепу и с дебелой улыбочкой нараспев повторять слово “свой”. Пёс неистово вентилировал хвостом и в запредельном блаженстве сузил глаза и вывалил толстый алый язык.
  - Может вы продолжите своё незамысловатое общение несколько позже? Я, вообщем-то, скоро уже пойду, - холодно произнёс мужчина, не любивший собак за их лакейскую преданность.
    Он вскинул руку, отодвинул рукав и демонстративно посмотрел на часы, хотя прекрасно знал какое расположение стрелок запеленгует его взгляд, так как часы стояли уже третьи сутки.
  - Пойду, - с достаточно подозрительной интонацией передразнил его старик и властно добавил: - Пошли!
    Он выпрямился, слишком молодцевато для своего дряхлого возраста, и деловито зашаркал в сторону парадной лестницы. Пёс обогнал его, развернулся, припал на передние лапы и игриво заворчал, приглашая принять участие в знакомой им обоим собачьей игре, но старик шутливо замахнулся на него керосиновой лампой и крикнул: “Вот я тебе сейчас!”. Пёс что было духу припустил в направлении парадной лестницы, а старик засмеялся, но тут же закашлялся, и вновь стая летучих мышей заметалась под высокими потолками усадьбы. Похоже именно в этом замахивании и последующем улепётывании и заключалась их игра. Мужчина шёл следом за стариком, смотрел на его плешивую макушку, обрамлённую грязно-серыми седыми прядями и в нём вновь заговорила злость на непрекращающуюся бессмыслицу окружавшую этого не симпатичного каркающего старика, не покидающего его память, его жизнь, его мозг.
    Около парадной лестницы их ожидал пёс. Процедура с припаданием на передние лапы повторилась. Старик, не утруждая себя какой либо импровизацией, проиграл свою роль несколько механически, словно повторяемый ежедневно устаревший и обессмысленный временем ритуал. Пёс устремился вниз по мраморной лестнице, а старик, споткнувшись об какую-то невидимую предательскую железяку, устремился бы вниз с не меньшей скоростью, если бы мужчина проворно не схватил его за плечо, о чём тут же пожалел, удивительно живо представив кубарем катящегося по лестнице старика и своё злорадное удовлетворение, разрастающееся в душе со скоростью разрастания плесени в каком-нибудь научно-публицистическом фильме. Старик не соизволил выразить благодарность.
   “- Да, жаль, чертовски жаль!” – подумал мужчина и не смог скрыть злобную улыбочку, которая растянула его пухлые губы и которую старик заметил.
    Спускаясь по лестнице старик самым невинным и будничным тоном спросил:
  - Да, совсем забыл, а как тебя зовут на этот раз?
   “Старик-то совсем плох…”, - подумал мужчина.
  - Так же как и всегда. Вроде бы я никогда не мучил тебя обилием псевдонимов.
  - Напомни мне пожалуйста, - старик явно что-то таил в рукаве.
  - Не думал, что к твоей основной всепоглощающей болезни добавится ещё и банальный старческий склероз. Нормальные люди зовут меня Морфеем Блэк Бэк. Но если тебе, подобно мессии, угодно переименовать своего ученика, я прошу, выбери что-нибудь поприличнее и не слишком оригинальничай. Впрочем, мне всё равно, тешься на здоровье. Но мне все эти игрушки осточертели. Я забыл тебе сказать, эта встреча последняя. Я вырвал тебя из своей головы, старик.
   “ Что-то чересчур патетично, ” – подумал Морфей Блэк Бэк.
  - Прекрасно, господин Морфей Блэк Бэк, этого следовало ожидать, - в голосе старика не было и тени обиды, - Только боюсь, что с этой новой фамилией у тебя не стало больше шансов пройти Экзамен. Впрочем, как и с прежней, хотя лично мне прежняя нравилась больше, вероятно из-за моей навязчивой неудовлетворённой тяги к латинизмам и греческому. Соискатель Негрос Гипноз! Хотя, особой разницы нет! Будь ты хоть Чёрный Прошлый Сон, хоть Сон Беспробудный или, когда-нибудь в будущем, если взять на веру возможность существования будущего, какой-нибудь Сон-Чернее-Чем- Душная-Ночь-В-Негретянской-Заднице, пока ты не поймёшь, что ты просто сон…
    Старик махнул рукой. Жест безнадёжного отчаяния, впрочем не лишённый философской отрешённости.
  - И что ты этим хочешь сказать? – спросил Морфей Блэк Бэк, для того лишь, что бы хоть что-то сказать, потому что затянувшееся молчание, искря статическим электричеством, уже пыталось натянуть на него свой колючий неуютный свитер.
    Они уже спустились на первый этаж и теперь шли сквозь ещё более замусоренные самым разнообразным, тонущем в потёмках, хламом залы, в которых густо пахло плесенью, мокрым мхом и дурманом, обильно произрастающем на близлежащем ржавом болоте.
  - Я хочу сказать, что ты опять ни черта не помнишь. Теперь сюда, и береги голову, - сказал старик с непреднамеренной двусмысленностью и завернул в квадратный закуток, единственной достопримечательностью которого была кованная винтовая лестница, служившая в своё время шныркающим с этажа на этаж, поверенным в любовных делах, слугам, носившим записки и инструментарий для тайных абортов.
    Лестница вела на верхние этажи усадьбы, а три её энергичных витка уходили в подвал. Пёс, явно ненавидящий столь неудобный для него способ спуска, нерешительно посматривал на старика, по всей видимости ожидая команды. Команда последовала незамедлительно в форме вполне ощутимого пинка под зад. Торопливый перестук когтей постепенно сменился осторожной поступью. Старик последовал за псом, стараясь светить себе под ноги. “- Какого чёрта я туда лезу?” – подумал Морфей Блэк Бэк и начал спускаться вслед за стариком.
    Когда он спустился, старик уже успел запалить шесть толстых свечей в старинном бронзовом подсвечнике, стоявшем на массивном круглом столе, который, по всей видимости, был рождён на этот свет прямо в подвале, потому что спустить такую неподъёмную громадину по винтовой лестнице не представлялось возможным. Обстановка этого подвального помещения представляла собой нечто среднее между разорённой пахнущими дешёвым портвейном погромщиками антикварной лавки печальноокого еврея и жилищем зажиточного бомжа. Помимо гигантского стола, сворованного из кукольных принадлежностей трёхтонной, то бишь трёхлетней дочурки мифологического великана, здесь ещё стояло нечто саркофагоподобное, вероятно комод, а так же кресло-качалка, накрытая пледом – близнецом того, что укутывал плечи старика, два венских стула, изрядно потрёпанных временем, металлическая кровать с никелированными шишечками, но без матраса, напоминающая какое-то замысловатое пытошное оборудование времён святотошной инквизиции. В одном углу была беспорядочно навалена груда картонных коробок без опознавательных знаков, словно злая пародия на произведения кубистов, а в другом несколько по-сиротски стояла печь-буржуйка, высунувшая свой закопчённый перископ в маленькое квадратное оконце, прорубленное у самого потолка, на уровне ватерлинии тонущей в болотном мху усадьбы.
    Пёс лежал на замусоленном ватнике, не первый год служивший ему подстилкой, уложив свою умную морду между алюминиевой тюремной миской, в которой лежала гречневая каша и огрызок подгоревшей котлеты, и ржавой кастрюлей с желтоватой болотной водой. Старик, потрогав буржуйку и оставшись удовлетворённым её температурой, с блаженным кряхтением и скрипом опустился в кресло-качалку, которое ответило ему скрипом жалостным. Гостеприимным, но слегка барским движением руки он указал на один из венских стульев, выглядевший менее предрасположенным к катастрофе нежели его перекошенный родственник. Морфей Блэк Бэк из чувства противоречия уселся на перекошенный. Стул удивлённо, по виолончельному музыкально и низко проскрипел зародыш какой-то невразумительной композиции из репертуара Джона Зорна, но выдержал.
    Старик взял со стола явно самодельную курительную трубку, раскурил её при помощи спички, которую достал из мятого обшарпанного коробка, предварительно проверив его внутренности путём энергичного встряхивания.
    Морфей Блэк Бэк посмотрел на часы. Часы по-прежнему находились в полном анабиозе.
  - Хочешь водки? – спросил старик, с присвистом посасывая мундштук.
    Морфей Блэк Бэк неопределённо пожал плечами, что могло означать что угодно. Стариком этот жест был истолкован как согласие. Наклонившись, он с ловкостью иллюзиониста выудил от куда-то из-под кресла початую бутылку водки и металлическую кружку из того же тюремного сервиза, к которому принадлежала собачья миска.
  - У тебя что, все бутылки ополовиненные? Они для тебя на половину пусты или на половину наполненные? – спросил Морфей Блэк Бэк, но ответа не получил.
    Проигнорировав слабо ядовитый выпад, старик основательно плюхнул в кружку, после чего запустил её по отполированной столешнице с удачливой точностью, которой мог бы позавидовать заправский бармен. Не доехав до края стола сантиметров пятнадцать кружка остановилась. Морфей Блэк Бэк не удостоил кружку своим вниманием. Отхлебнув водки прямо из бутылки и запыхтев своей трубкой старик благостно произнёс:
  - Ну, рассказывай…
  - Что? – спросил Морфей Блэк Бэк и вновь показательно посмотрел на бутафорские часы.
  - Всё. Рассказывай всё, что, как тебе кажется, ты знаешь об экзамене и обо мне, это вовсе не то, чему я учил тебя в прошлый раз, когда тебя ещё звали Негрос Гипноз.
  - Меня никогда не звали Негрос Гипноз. Тебе вероятно приснилось.
  - Не мне. Но об этом потом. Как ты здесь появился?
  - Приехал на электричке. На электричке же и собираюсь от сюда уехать через каких-нибудь полчаса.
  - Допустим. А зачем ты приехал сюда и почему именно сюда?
  - Я приехал сюда, потому что знал, что ты ждёшь меня именно здесь, где мы встречались с тобой тринадцать лет назад, когда ты упал и расшиб себе голову.
  - Ах, оказывается я упал и расшиб голову! – радостно вскрикнул старик и отхлебнул водки.
  - А приехал я лишь для того, что бы посмотреть по прежнему ли у старого безумца разжижение мозгов или же ему пошла на пользу дырка в его башке! А ещё я приехал для того, что бы сказать тебе…
  - Сказать?! – старик насмешливо приподнял брови.
   “Да он самоубийца!”- подумал Морфей Блэк Бэк.
  - Я приехал, что бы убить тебя, - сказал он ледяным тоном, и почувствовал как заиндевела глотка, а всё вокруг приобрело кристальную ясность и хрупкость хрусталя.
  - Вот! – старик многозначительно поднял крючковатый перст, -
    Вот оно, главное! Подсказки рассыпаны на твоём пути. Словно бриллиантовая роса на подорожнике, что растёт на обочине твоей жизненной тропы, но ты слеп! Ты ничего не хочешь замечать. Во-первых твоё имя! Во-вторых подсознательная потребность убить. Ты прекрасно знаешь, что должен кого-то убить, но не понимаешь кого, за что, а, главное, зачем! И вот твоё сознание торопливо подкидывает эту неудобоваримую ситуацию, нелепо слепленную кровавую котлетку для слепня. Тебе начинает казаться, что ты должен убить своего учителя. А почему? Секундная пауза, хруст шестерёнок, животное урчание скрытого механизма и ответ вылезает узкой перфорированной змейкой. Нате, пожалуйста! Ты должен убить мерзкого старикашку, потому что у него понос вместо мозгов, потому что мракобес-ублюдец скармливал тебе с блюдца свою философскую блевотню! Так себе причинка, но за неимением лучшей сойдёт и эта. Для простоты предположим, что ты реально существуешь и у тебя есть эта серая промозглая штучка – мозг. Так вот, твой мозг, что бы скрыть сквозящий чёрный пролом, сквозь который тянет непримиримой реальностью, торопливо подтаскивает бутафорский шкаф и заслоняет неуютную прореху.
    И вдруг появляется объяснение твоей обидчивой агрессии, прогрессирующей депрессии и излишка суицидальных мыслишек. Тебя сглазил старый пердун! Прихлопнуть мерзавца! Просто и ясно! И ты не способен понять или просто не в силах себе признаться в том, что твоя одержимость смертью – это всего лишь одна из подсказок, как и твоё новое имя.
    И всё это на едином дыхании. “Выучил, стервец!” – подумал Морфей Блэк Блэк.
  - Да-а-а… - издевательски протянул он.
  - Вот именно, - старик ковырял в носу и блаженно щурился.
  - Что значит “предположим, что ты реально существуешь”?
  - А то и значит, милейший мой друг Негрос Гипноз. Ты сон, просто сон.
    В наступившей тишине было слышно как похрапывает на своём ватнике пёс.
  - Твой! – издеваясь сказал Морфей Блэк Бэк.
  - Нет, не мой, - ответил старик и аппетитно отхлебнул водки.
    Он несколько раз с присвистом пососал мундштук трубки, но трубка потухла, и он положил её на стол.
  - Ты сам – это сон, и всё, что с тобой происходит, вся твоя, так называемая, жизнь то же является сном, - вымолвил он и, словно сожалея, покачал головой.
  - О, жисть, иль ты приснилась мне?! А ещё можно сказать, что жизнь – это театр. Плесневые сухарики метафор, резиновые штампы прошлого… В каком-нибудь богемном болоте тебе просто бы набили морду за употребленье подобных пыльных, пронафталиненных банальностей, - произнёс кичливый Морфей Блэк Бэк.
  - Согласен, что метафора затасканна, но в твоём конкретном случае это никакая не метафора. Повторяю, всё, что с тобой происходит – это сон.
    И ты сам и все твои иллюзорные взлелеянные воспоминания и даже твои самые страшные сны – это всего лишь потливый сон, который сниться пьяному железнодорожнику. Поняв это, ты переходишь на следующий этап, где от тебя требуется принять тот факт, что у тебя есть лишь единственный шанс обрести реальность. У тебя есть возможность уничтожить того, кому ты снишься, прямо здесь в ткани его сна, тем самым эту ткань прорвать и обрести реальность, хотя употреблять это слово без скобок с моей стороны несколько некорректно. Уничтожив этого пьяного железнодорожника до момента его пробуждения здесь во сне, ты уничтожишь его и там, в реальности, подменив его собой. Конечно не слишком завидная участь обрести реальность в теле тупого железнодорожника, но это всё ж таки лучше, чем просто развеяться в тот момент, когда его обезвоженный организм потребует утренний глоток рассола. Впрочем, у тебя и выбора-то особого нет. С его пробуждением ты просто растворишься.
  - А ты?!
    Старик криво ухмыльнулся.
  - Разговор не обо мне. Я не являюсь принадлежностью этого сна. Я здесь лишь ради тебя.
    Морфей Блэк Бэк понимающе поцокал языком.
  - Если ты упустишь эту возможность, - продолжил старик, не обращая внимания на издевательскую гримасу своего ученика, - ты объявишься где-нибудь в другом сне, с новыми воспоминаниями, с новыми мыслями, с новой личной историей, но всё это лишь для того, что бы сыграть какую-нибудь очередную эпизодическую роль, какого-нибудь смутного давнего знакомца, школьного друга спящего или просто промелькнувшего мимо него прохожего.
    Ты будешь вынужден вечно скитаться по чужим снам, играя то ворчливого старикашку в очереди за портвейном, то почтальона, принёсшего телеграмму от ненавистной тётки из Южнозадвинска, то канапатого соседа по парте с пидаростическими ужимками. Но главная проблема в том, что снова отыскать тебя будет более чем затруднительно.
    В голосе старика прозвучала неподдельная грусть.
  - Надеяться на твою сообразительность не приходиться. Без моей помощи ты вряд ли осознаешь себя как часть чьего-то сна. У тебя останется единственная надежда на обычное санкционированное рождение через чрево, но это вообще из области фантастики. Всерьёз надеяться на это было бы глупо. Поэтому убийство железнодорожника на данный момент единственный выход из твоего положения.
  - А я знаю другой выход из этого, как ты называешь, положения. Причём выход самый, на мой взгляд простой и естественный, - сказал Морфей Блэк Бэк и в который раз посмотрел на бездыханные часы.
  - Какой же? – спросил старик, впрочем без особого интереса.
  - Элементарнейший. Через двадцать минут ходьбы я оказываюсь на платформе, где сажусь в электричку, которая привозит меня в город. Там я пересаживаюсь на ночной экспресс и еду восвояси. Первое, что я сделаю, когда приеду – это завалюсь спать, что бы часов через десять встать, принять душ, и наконец начать жить. А ты останешься здесь обсасывать свои нелепые фантазии и соревноваться в живучести со своим псом.
    С этими словами Морфей Блэк Бэк направился к винтовой лестнице.
  - Я провожу тебя, хотя сомневаюсь, что ты сможешь уехать.
    С печальным вздохом старик поднялся из кресла-качалки.
  - Можешь не утруждать себя. Признаться твоё общество весьма мне осточертело.
    Морфей Блэк Бэк начал подниматься по лестнице.
  - Подожди, я не сказал тебе самого главного.
    Морфей Блэк Бэк остановился и посмотрел на стоящего внизу старика как посмотрел бы на докучливого обнаглевшего нищего, виснущего на прохожих с цепкостью обезьяны.
  - Я, знаешь ли, спешу, - сказал он тоном, которым смог бы заморозить солнце.
  - Я уже иду, вот только лампу возьму, - суетливо забормотал старик, окончательно теряя вид старого мудрого учителя и всё больше походя на то, чем и являлся на самом деле – на старого больного человека со слабыми ляжками и непроходимым буреломом мыслей в хрупком черепке.
    Он взял со стола керосинку, что-то невразумительно буркнул поднявшей морду собаке, и полез вслед за мрачным Морфеем. Выбравшись на первый этаж, Морфей Блэк Бэк ощутил как новое чувство заполняет его, подчиняя себе мысли и язык. Ненависть сменилась всепоглощающим призрением, из которого, словно из гусеницы бабочка, вскоре должно родиться полное безразличие, как знамя новообретённой свободы. Искоса поглядывая на скрипучего старика и почёсывая небритую щёку, словно торопясь закрепить изменения, происходящие в его душе, он ляпнул первое, что пришло ему в голову.
  - Ты бы мог обратиться с прошением в магистрат. Уверен, что они смогли бы тебе как-нибудь помочь, определив в какой-нибудь благотворительный дом престарелых. По крайней мере было бы кому поставить тебе клизму.
    Старик безмолвствовал. Они шли по сквозным залам усадьбы, окончательно утонувшей в ночной мгле и влажных болотистых запахах. Старик с раскачивающейся из стороны в сторону керосиновой лампой плёлся сзади. Тень Морфея Блек Бека, словно огромный партизан, по-пластунски ползла перед ним.
  - Ты являешься Соискателем на обретение реальности, - внезапно забубнил сзади старик, - Надо лишь убить того человека, которому ты снишься. В этом и заключается экзамен. Узнать этого человека можно по слабому зеленоватому свечению, похожему на ореол из миллиардов микроскопических светлячков. То что ты захотел меня убить – это правильная догадка, только объект выбран не тот. Но кого-то убить тебе этой ночью всё равно придётся, хочешь ты того или нет. Вопрос лишь в том кого?! Пьяного железнодорожника или себя.
  - Слушай, ты! – злобно захрипел Морфей Блэк Бэк, останавливаясь и хватая старика за грудки, - Ты, жалкий, вонючий ублюдок с прокисшей кашицей вместо мозгов, если я кого-нибудь и убью этой ночью, то это будешь ты!
    Он принялся трясти старика, который безвольно болтал руками и мотал своей маленькой плешивой головкой. Их тени сплетясь и повинуясь ритму, который задавала керосиновая лампа, покачивались в каком-то жутковатом мистическом танце.
  - Причём сделать мне это проще простого, вот так…
    Морфей Блэк Бэк обмотал шею старика концами его пледа и принялся тянуть их в разные стороны. Старик закашлялся и побагровел. Его глаза округлились и Морфей Блэк Бэк увидел отражённый в них свой оскаленный рот. Вдруг перед его глазами мгновенной вспышкой воспоминания, с непререкаемостью яркого дежа вю, пронеслись прозрачные кадры, наложившиеся на происходящее сейчас – удивительно медленно падающий на спину старик, удивительно медленно ползущая по его морщинистому лбу густая, почти чёрная струйка крови и ощущение холодной металлической тяжести в собственной правой руке. Старик обмяк. Керосиновая лампа вывалилась из его ослабшей руки на замусоренный пол, заставя две обнявшиеся тени застыть в стремительном прыжке к потолку. Морфей Блэк Бэк, испуганный неожиданным ярким воспоминанием, отпустил старика и тот, словно мешок с тряпьём, мягко сполз на пол, жадно вдыхая воздух и шевеля синюшными губами, как рыба выброшенная на берег.
    Морфей Блэк Бэк, подняв ворот пальто, торопливой походкой минул два сквозных зала и оказался у парадного входа. Единственная покосившаяся дверная створка, сорванная с верхних петель, с трудом держалась на нижних. Морфей Блэк Бэк вышел на парадное крыльцо, с колоннами изрядно обгрызанными невидимыми бобрами, верными служаками времени, и предъявил выплывшей из-за облаков луне циферблат часов. Часы были более чем мертвы. Мысленно улыбнувшись своей забывчивости, Морфей Блэк Бэк глубоко вдохнув ночную влажную свежесть, с удовольствием перешёл на бег.
    Тропинка огибала небольшое болотце, в свою золотую пору бывшее искусственным водоёмом, в котором важно плавали ленивые белые лебеди с подрезанными крыльями, а далее, легко взлетев на холм и легко с него нырнув в низкорослый хвойник, тропа неприметно для глаза, но неумолимо для ног, затевала плавный изгиб, длинною в километр, и выводила прямо к покосившемуся жилищу одичалых железнодорожников, за которым в непролазных дебрях придорожного кустарника виднелся белеющий скелет платформы. Когда Морфей Блэк Бэк слегка запыхавшись выбежал к чёрному дому из просмолённых шпал и перешёл на шаг, луна вновь спряталась за ватное облако, видимо решив, что далее одинокий путник доберётся уже и без её помощи.
    Морфей прислушался, но кроме глухо ухающей где-то в лесу совы ничто не нарушало тишину. На ветхой полусгнившей скамейке возле дома сидела слепая старуха. Луна на секунду выглянула в облачное окошко, и на чёрном платке старухи, словно дроблённая крошка драгоценных камней, заблестела вечерняя роса. Глаза старухи были закрыты. Веки, словно жёлтая резина от лопнувшего воздушного шарика, туго обтягивали выпуклые глазные яблоки.
  - Скажите, электричка ещё не проходила? – спросил Морфей Блэк Бэк, несколько озадаченный этой тишиной, нарушить которую звуком приближающейся электрички решиться мог лишь демон-святотатец.
    Старуха разлепила сутками слепленный беззубый рот, почмокала губами, словно удивляясь работоспособности своих челюстных мышц, и проскрипела в душераздирающей тональности расстроенной скрипки:
  - Так она уже часа два как прошла-то… Да, часа два как.
  - Правильно, - стараясь сохранять спокойствие, но уже чувствуя приближающееся отчаянье, сказал Морфей Блэк Бэк, - Это восьмичасовая прошла. А я-то вас про десятичасовую спрашиваю. Про десятичасовую, понимаете? Про ту, которая в десять часов должна тут быть. Сейчас ведь около десяти? Около десяти, а значит должна быть электричка!
    Старуха покачала головой.
  - Не-е-ет, - протянула она.
  - Что уже больше десяти? – Морфей Блэк Бэк почувствовал слабость в ногах и лёгкое головокружение.
  - Мобыть и больша, отколь мне знать. Ты вокруг-то глянь. Листики-то небось жёлтые и пахнет осенью. Так то! Хорошо пахнет! Свежо! А десятичасовая только летом ходит, потому как по летнему расписанию, заинька, - с сюсюкающей назидательностью произнесла старуха, почему-то решившая, что разговаривает с ребёнком.
  - А теперь когда же? – Морфей Блэк Бэк был потрясён.
  - А теперь утром. Ты что же, внучёк, потерялся?
  “ - Меня окружают монстры” – тоскливо подумал Морфей Блэк Бэк и направился к платформе.
  - Да куда ж ты пошёл-то, несмышлёныш, - заскрипела ему вослед старуха, - Иди в дом, чайку попей, вздремни, мож присниться что хорошее… Я-то уж лет пять чаёк не пивала, и – бессонница. Это из-за дурмана. Он на болоте возле заброшенной усадьбы растёт и у человека сон отнимает, от того и сила в нём ведьмаковская.
    Морфей Блэк Бэк остановился, потоптался на месте, посмотрел на чёрную покосившуюся избу, потом на неприютную голую платформу.
  “ – А какого чёрта! И правда, пойду у мужиков попрошусь переночевать”, – решил он и направился к дому.
  - Идёшь? Вот и правильно. Неча на платформе всю ночь сидеть да на Луну выть. А принёс бы ты мне, зайка, чаю.
    В одном из окон горел свет. Там в тусклом свете пыльной, лишённой абажура, лампочки, свисавшей с потолка, словно какой-то ядовитый плод, за столом, накрытым изрезанной клетчатой клеёнкой сидели трое железнодорожников, пили какую-то мутную жидкость из литровой бутыли и играли в карты. Морфей Блэк Бэк постучал в окно костяшкой указательного пальца. Мужики повернули опухшие от пьянства, небритые морды к окну. Один, в рваной майке и засаленных солдатских галифе, поднялся и вышел из комнаты. Заскрипела входная дверь. Из-за неё высунулась взлохмаченная голова железнодорожника. Переходя на довольно мудрёный диалект мутнолицых чернорабочих, заскорузлых грузчиков и спившихся гоблинов, Морфей Блэк Бэк объяснил ситуацию, которую обозначил коротким вместительным термином “засада”, после чего испросил величайшего соизволения воспользоваться их гостеприимством, пообещав хрусткую ассигнацию на опохмелку.
  - Валяй, - сказал мужик, почесал пузо и поинтересовался, - Мобыть первача шарахнешь?
    Получив отрицательный ответ, он удивлённо пожал плечами, потом махнул своей волосатой лапищей в неопределённом направлении, пробормотав:
  - Наш Василь то ж скопытился.
  - Там ваша бабушка просила чаю, - вспомнил Морфей Блэк Бэк.
  - Если б эта старая хрычёвка была б мне бабушкой, я бы повесился!  Хрен ей, а не чаю! Она ведьма мочится под себя, а нам портки её потом меняй.
    С этими словами он удалился в освещённую кухню, оставив гостя в тёмных сенях. Морфей Блэк Бэк вытянул вперёд руку, нашарил стену и пошёл вдоль неё пока ни наткнулся на дверь. Дверь отворилась с ожидаемым и весьма банальным скрипом, обнажив непроглядную темноту какой-то комнаты, лишь слегка подкрашенную слабым синим светом, падающим из маленького квадратного окна на массивный подоконник, на котором стояли старинный баян и граненый стакан, наполовину наполненный семечками. Из угла комнаты, скрытого отворившейся дверью, раздавался залихватский храп в вперемешку с тоскливым скулёжом. Морфей Блэк Бэк вошёл в комнату и заглянул за дверь. За дверью, поверх нерастелянной кровати, спало усатое тюленеобразное существо в трусах и кирзовых сапогах. Существо светилось. Словно миллиарды микроскопических светлячков роились вокруг храпящей туши. В их зеленоватом свете на тюленевом плече можно было вполне ясно рассмотреть синюю татуировку – якорёк, какие-то цифры и пузатые буквы “Вася”. Морфей Блэк Бэк сделал шаг назад, наступил на что-то мягкое, что с диким воплем, в котором с большим трудом угадывалось нечто кошачье, сотней острых игл вцепилось ему в ногу и тут же метнулось в коридор, опрокинув по дороге пустой трёхлитровый бидон и стоящую лопастью вверх лопату, которая обрушилась и расколола вдребезги пузатую пятнадцатилитровую бутыль, с натянутой на горловину резиновой перчаткой. Тут же в нос ударил густой, резкий запах браги. Тюленеобразное существо оборвало свой храп на восходящей ноте, почмокало губами, довольно внятно произнесло: “ – Кровью мочиться будешь, сука!”, после чего открыло глаза.
    Старик смотрит как набирающее высоту и силу солнце разгоняет хлопья утреннего тумана по сырым и тёмным лесным закуткам, а пёс, уменьшенный перспективой до размеров фарфоровой статуэтки, простужено лает на прыгающую по тропинке вялую сонную жабу. Старик отходит от окна на третьем этаже заброшенной усадьбы. Он идёт по хрусткому захламленному полу зала к мёртвому камину, держа в руке новенький глянцевый фарфоровый чайник, носик которого он минуту назад отбил об подоконник, а на место выкинутой в окно крышки вставил скромный букетик болотной растительности.
  - Какое-то мне блядство снилось, теперь башка трещит, блин, - говорит Василь идущему рядом собрату.
    Оба они в рваных ватниках, на головах кепки, в руках плетеные корзины.
  - Пить надо меньше, - замечает собрат, а через два шага добавляет, - но чаще.
    Они проходят мимо вечной слепой старухи, привычно приветствуя её вопросом о самочувствии, который в их устах звучит: “ – Не околела ещё, старая?!”. Василь оборачивается. На какое-то мгновение ему кажется, что старуха словно бы светится слабым зеленоватым свечением, словно бы миллиарды микроскопических светлячков кружатся вокруг её сухонькой фигурки. “ – Да, надо меньше пить”, – думает Василь, - “ Да ещё и часы остановились”.
1999. Санкт-Петербург