Ирина Пуля

Стеклянный шорох

На набережной его оглушил сыпучий стеклянный шорох: он подбирался к нему, жаловался, неразборчиво, мелко шуршал, беспомощно уплывая, и оставался с ним рядом, как его неприкаянная судьба, и тогда вместо давно похудевшего сердца он услышал тот безобидный и страшный звук: она отнимала от еще загорелой груди тонкоструйное колье, раскачивала последнюю радость, неузнаваемая и не узнающая никого, камень бился о камушек, блистал и шептал, и безумная кланялась тем светлячкам, а у льдин намокала крупная бахрома и ломались лишайчатые спины, и все растворялось в неуспевшей вздохнуть Неве, над которой стоял он и ждал: вот всплывет человек из черного оконца невесенней-незимней воды.


Три гроба

В тяжких бордовых гробах лежали не просто три человека - лежала семья: мама, сын и отец, они были молоды, и веселой была их любовь; и казалось сейчас, что это мы не видим их рук, а они обнимают друг друга, и нет более крепкого единства, чем то, что творится в закрытых гробах, где на сожженные кости положена их одежда, но тут же отчаяние топило сердце: чужие, мы не в силах оплакать и, значит, облегчить им путь - и они, не омытые земными слезами друг друга, еще более, чем обычно, бессильны пред страшною смертной дорогой, и у каждого свой одинокий путь.


Гусеничные звонари

Они просыпаются, когда вода в реке еще не начинает остывать, но уже покачивает царапочки звезд, улыбчивую Луну, к сдобному краю которой не один раз за ночь припадает красноперая рыба с выпученными, налитыми смертью глазами, и сразу с хрустом расправляют влажные складки ушей, с трех сторон облепивших их головы огуречного цвета, затем вытягивают длинные тельца из мха и, разложившись просторными кругами, взявшись за лапочки, совершают обряд слушания: от реки идет девичий вздох, лес его ловит, сжевывает мохнатой пастью и сладострастно и нежно затаивает в темном нутре, осторожно бряцают муравьиные ножки, щелкает белка горький орех, бархатный шорох нескольких крыльев обмахивает душу, обметает печалью ее, щука звонкие чертит круги, на хвосте у нее словно бьет колокольчик - и все они слушают, гусеничные звонари, пожимая друг другу ладошки; но когда не выстраивается еженочная музыка, когда зияет студеный провал, из слепых, вечно закрытых глаз звонарей соленые падают слезы, и прибрежная пыль чернеет от них, быстро жуют ее звонари и вытягивают лапочками из-за щек медовые нити и ткут канаты из них, исступленно несут на высокие ветви ивы, и беспомощно падают вниз, и тогда осторожно губами берут нитей концы и дергают, дергают изо всех сил - и когда является потерянный звук, то в последней истоме они сворачиваются малахитовыми колечками и навсегда засыпают, а вода в реке еще не остыла, но уже не покачивает царапочки звезд, и Луну до конца выпивает красноперая робкая рыба.

Молитва

Девочка привыкла быть дома одним живым голосом среди глухонемой мебели. Она была еще очень мала, воспоминаний не знала и даже не умела скучать: вместо этого она боялась. Когда мебель - диван, шкаф и телевизор с желтыми, будто втянутыми щеками - начинали как-то особенно тупо молчать и даже незаметно пить воздух из комнаты, а у стен в темных местах открывались рты, девочка принималась громко рассказывать сказку "Дюймовочка", наполняя ее новыми шумными разговорами. Голос ее веселел, в комнату через открытую форточку залетал воробей из знакомой стаи, а старые венские стулья обмирали от желания потанцевать. Так девочка училась верить своему голосу. Отец ее уехал неизвестно куда, и мать не могла забыть свою боль, превратившуюся в злость, пока на пятом месяце от рождения дочери не услышала свою любовь к ней. Год назад она попробовала отдать девочку в детский садик, но та постоянно плакала, сидела у окна - в нем мать исчезала будто навсегда. Даже тарелки с едой ставили ей на подоконник. Она не хотела рассматривать игрушки, не хотела играть с детьми. В детском садике люди и предметы казались ей собранными случайно и ненадолго, она не могла найти себе теплого места среди них. Матери жаль было поверить словам садиковской фельдшерицы об аутизме дочери, она не повела ее к другим врачам, решила не отдавать ее в школу, когда исполнится семь лет, не показывать ее здоровым и грубым детям, чтобы никогда люди не сделали ее дочь самой плохой, жалкой и одинокой. Она решила навсегда оставить ее под присмотром своей любви в их доме на краю кладбища. Мать надеялась: жизнь потеряет ее девочку и не станет мучить, как мучила ее саму. Они ездили в гости ранними утрами по субботам через весь город, на другой его конец, к незамужней тетке матери - больше не к кому. Мать хотела, чтобы дочь мало знала о людях. Она верила: тогда девочка не поймет одиночества. По ночам дыша спокойным детским запахом, мать слушала себя: хватит ли у нее сил заменить дочери всех людей, и успокаивалась, чувствуя свою сильную огненную любовь. Она заговаривала ровным, теплым голосом судьбу, прося об единственном подарке: чтобы дочь никого не теряла в своей жизни.

С утра мать уходила часа на четыре, где-то работала. Потом возвращалась - и девочка радовалась: комната с приходом матери раздвигалась, темные тени драконов и медуз выплывали пастись на улицу, а за матерью появлялся вкусный воздух незнакомой жизни. Девочка думала: это воздух взрослых, но на самом деле это было дыхание мыслей и голосов других людей, незаметно осевших на мать. Мать разогревала обед и рассказывала сказку, девочка ела суп и засыпала.

Она просыпалась одна, надевала пальтишко, натягивала горбатые сапоги, спускалась с крыльца, шла между могилами с серыми каплями на одиноких мраморных плитах.

По главной аллее, переговариваясь на черном, колдовском языке, шли цыганки с букетами астр, пестрыми и растрепанными, как их ветошные юбки с приторным запахом увядания. Цыганки возвращались из страны смерти - девочке вглубь кладбища заходить не разрешалось, ведь там жили вампиры, - и несли смертельные цветы, собрав их с могил. Девочка мечтала о пестрой мятой юбке. Жаль, что такой у нее никогда не будет, и горячей, разноцветной жизни не прожить, не сверкнут в ушах круглые золотинки - она не думала об этом, просто чувствовала недоступность и все.

Девочка подошла к своей любимой могиле. Здесь она часто встречала добрую женщину и получала конфету.

В памятнике из красного мрамора жил улыбчивый глазок - фотография "Сашеньки" (женщина плакала). Он был сфотографирован странно, как будто ради смеха только что гавкнул и хотел кусануть острыми зубами объектив или того, кто смотрел на него в это мгновение. Красный памятник встречал ее, подмигивая глазком - "Сашенькой", за ним шевелили окостеневшими спинами другие камни, посматривали. Девочка опускалась шерстяными коленками на бордюр цветника, справа золотились буквы под фотографией: Александр Иванович Федоренко 1968 - 1988. Спи, сынок, спокойно в родной земле. Девочка доставала из кармана Красную Шапочку и хоронила ее рядом в мягкой земле, а потом через минутку отрывала куклу и говорила: "Ожила. Ожила." И тогда казалось, что и Сашенька когда-нибудь оживет и будет ее другом по-настоящему.

Часто рядом с этим местом останавливались люди, несколько человек держали высоко черный, с серебряными полосками гроб. Тускло блестели трубы, напоминая медицинские инструменты, особые, будто необходимые на похоронах. Выкопанная могила с рваной бахромой земли походила на рану, но уже не была болезненна для ее глаз. Девочка с любопытством смотрела на желтых людей в гробу. Ей казалось, они едва терпели себя рядом с теми, кто хоронил их, им хотелось быстрее оказаться в новом жилище. Стоит только закрыть крышку гроба, лежащий человек разулыбается, а когда уставят длинный холм плоскими зелено-игрушечными, новогодними венками, отправится гулять по подземным переходам, знакомиться с соседями.

Мать стояла на кухне и в небольшой алюминиевой кастрюльке топила мороженое для манной каши - девочка любила именно такую. На табурете сидела разомлевшая от слез большая женщина в пальто, сшитом специально на ее бока. Глаза ее были распухшими, водяными, они, наверное, толстели вместе с телом.

-Три свежих могилки тут у нас, три, - продолжала она, не замечая девочки, забыв стесняться своего неопрятного давнего горя. - Она мне и говорит: ты высчитай, у кого в гробу лежит твоя фотография. Достанешь - будешь жить, не достанешь - с ног вся сгноишься. Маша, так вы мне поможете? - И женщина заплакала униженно, жалко. - Фотография лежит ведь, наверное, у тетки Анны. Похоронили мы ее в феврале. Ноги у меня заболели в мае. За три месяца подействовало. Дед Сенечка умер в мае. А Павла я сама хоронила, снаряжала, никто подсунуть не мог, последняя его целовала. Ни у кого рука б не поднялась, чтоб в его могилу мне что-нибудь подстроить. Он бы сам не позволил. Мертвый бы соскочил, вышвырнул бы эту фотографию. Мы с ним когда под венцом стояли, два луча на нас из оконец упали. Добрая примета, - из слез и гримас проступил чудный взгляд, словно не ее, мужские глаза показались и исчезли. - Прожили на одном дыхании. Не заметили, как и жили, все любили друг друженьку.

Девочка вначале прятала ноги под снятое пальто. "Беда заразна, заразна беда",- слышала она от одной старушки, собирающей по могилам мягкие очищенные яйца. Как грибы обхватывала их собирательница двумя пальцами у черной земли, обтирала тряпочкой и складывала в пожелтевший целлофановый пакет. А потом девочка вылезла из-под одеяла, засмотрелась на толстую тетеньку.

Мать помешивала и помешивала белую кашу, что-то виделось ей, кипящий водоворот затягивал ложку.

-Хорошо, - сказала она, отворачивась от пара красным лицом. - Приходи ко мне в шесть часов.

- Сможем ли мы вдвоем?

- Знаю я эту могилку. Песок. Легко копать. Лопата и заступ. Хватит нам.

Женщина не ушла из их дома. У нее не было сил никуда идти в последнем изнеможенном ожидании страшной процедуры. Ей было страшно и совестно вмешиваться в чужое, и чем страшнее и греховнее ей представлялось тревожить сон властной при жизни тетки, тем в глубине души торжественней укреплялась вера в то, что она добудет себе спокойную жизнь на день и спокойный сон на ночь. Женщина не могла опуститься на колени перед иконой, но попыталась - забитые в аккуратные сапоги, не позволили отекшие ноги. Она села перед иконой и негромко молилась, стесняясь чужих стен, старалась припомнить свое добро из прожитого, разместить его возле себя, приберечь на самое страшное, у раскрытой могилы, чтобы всех убедить вокруг и себя, что она хорошая и мир не против нее.

Мать ушла - и девочке стало неловко оставаться в комнате с молящейся женщиной, она потихоньку вышла из дома.

Девочка заглядывала в умершие глаза фотографий, считала годы жизни, сколько же у нее здесь было знакомых - пятьдесят, а может быть, сто душ. И они были живы на своих последних местах. Как-то она услышала: "Знаешь, Саша, на этом месте всегда пахнет маминым халатом". Она тогда понюхала воздух, но все было как всегда.

Скромно пошел снег, он утишил запахи, звуки, людей и могилы. Во всем белом мире была только девочка и т о т, к т о послал на Землю снег и прислушивался к шороху ее шагов, пальтишка и мыслей. Девочка шла осторожно, бесшумно, чтобы подкараулить шевеление е г о и обрадованно закричать: "Я вижу! Я знаю!"

По ту сторону ограды остановился рейсовый автобус. Из него вышли ноги, он уехал, и ноги выросли в двух людей. Мужчина был пьян и все время старался распрямить расползающееся в разные стороны туловище. В руках он едва удерживал небольшой гроб. За мужчиной с клюкой, загребающей воздух, поспевала старуха со сдутым морщинистым лицом. Иногда она предостерегающе вскрикивала, останавливала мужчину или понукала им.

Мужчина, проходя через ворота, широко распахнутые, поскользнулся, железный брус решетки толкнул его, чтобы гроб вылетел из его рук. Гроб подпрыгнул и легко растворился. В белом гнезде лежал мальчик, сжимая в руке паровозик с синей крышей и красными колесами.

Старуха вскрикнула, оглянулась, пугаясь посторонних глаз, мужчина обеими руками хватался за плавающую решетку, чтобы встать покрепче.

Девочка впервые видела мертвого ребенка - мальчик с посиневшими веками, холодный мальчик.

И девочка, не задумываясь и ничего не чувствуя - все было скрыто даже от нее самой - молча, с неподвижным лицом глухонемой, пошла за мужчиной - он вновь взял гроб - и старухой, бултыхающей валенками.

Снег уже таял, вороны переговаривали похороненных.

Мужчина и старуха забрели далеко, куда заходили, наверное, только цыганки. Девочка шла за ними между могил и не боялась, впереди нее был мальчик.

...Они уже забрасывали - старуха - руками, мужчина - лопатой - могилу. Девочке было немножко жаль, что мальчик, наверное, не очень хорошо рассмотрел ее и не знает, что весело будет играть.

Когда люди ушли, она подошла к могиле.

Она подошла к могиле, сняла рукавицу и осторожно погладила коричневые комья земли, стала их разминать, чтобы они были не тяжелыми, шоколадными. Она принесла с других могил цветы - мальчик ведь новенький, ему нужнее. Синими, бордовыми, белыми астрами и зеленой травой она украсила насыпь, представляя большой торт, виденный в магазине. Потом девочка достала Красную Шапочку - и та танцевала на могиле. Девочка думала, что мальчику щекотно, когда по его земельному животу похаживает и подпрыгивает танцовщица. Ее не удручало молчание мальчика. Она рассказывала ему о елках, которые очень любят шептаться, о вороне с лапкой, повернутой в другую сторону, о своей куколке, рассказывала ему сказку о его маме, бабушке и отце, даже убеждала, что он ее брат, ведь она не знает, где ее отец, а его мамы она не видела: может быть, они и есть брат с сестрой. Когда стемнело, девочка зарыла свою куколку в бок могилы, чтобы мальчик не скучал без нее, поиграл бы сам, если захочет.


Девочка проснулась от шороха и запаха воска. Посреди комнаты стояла сгорбившаяся мать с зажженной свечой и огромная всхлипывающая тень.

- Грех, грех-то какой взяла на душу. Так о человеке плохо думала. - Девочка узнала голос женщины с большими ногами. - И тебя втянула, Маша. Прости.

-Ты все равно найди виноватых, - мама говорила сухо и резко, приказывала. - Значит, врачи тебя просмотрели. Найди виноватых. Почему им, гадам, можно нас, простых, гноить, а мы после них и добра в себе найти не можем? - Мама комкала какую-то бумагу, вытирала руки.

-Зло не подкараулишь, скорее оно нас. От зла не убережешься, не спрячешься, оно везде и всегда найдет. Вот как напало на меня, мучит .- Девочка слышала: женщина уже не плачет и голос ее почти спокойный.

-Хочу жить подальше от людей, с мертвыми проще. А люди или завистливые, или дураки, или так далеко от меня живут, что словно их и нет. У тебя разве не так?

-Да Бог его знает... Может, и так. Но ведь послушай, ты-то ведь сама дочь любишь.Ты - хорошая?

Мама низко наклонилась над женщиной, зашептала в самое ухо:

-А мне кажется, это вовсе и не я люблю свою девочку. А сила какая-то во мне. Я, может быть, сама по себе и вовсе ее не люблю. Сила это в нас какая-то сидит. Я этого не могу понять.

-И я не понимаю, как это можно не самой любить.

-Все одинаково в этот мир приходят, все когда-нибудь умирают. У всех есть страх смерти, у всех есть привязанность к своим чадам. Все такие: добрые, злые, дураки и умные. Это природный закон. А вот если раздеть душу от этих законов, что останется? Как проверить?

От двух свечек света было немного. Пламя клонилось, вся комната покачивалась, точно чья-то большая голова.

-Грешна, грешна, господи.- Простонала женщина. - На человека такую напраслину возвела...Гроб вскрыла. Молиться стану, что ж натерпеться пришлось, чтобы молиться сама пришла.

Девочке тоже захотелось держать свою свечку, маленькую, тоненькую, с огненным личиком, поворачивающимся то вправо, то влево. Ей было жалко, что никто никогда не делал ей зла, ни перед кем она не виновата. Она бы простила, пусть бы ее все обидели. И так захотелось попросить прощения за что-нибудь, поплакать. Ночь прилегла к их дому, прислушалась, качались две головы в доме, качались огромные тени на стене, и, казалось, качался дом или это раскачивалась сама ночь.

Девочка после этого перестала бояться страны мертвых и часто ходила к мальчику с синими веками, с паровозиком в руках, - к тому, кто лежал в белом гнезде.


Однажды ночью мать со сжатым сердцем нашла свою девочку рядом с могилой мальчика. Когда она наконец вызвала врача, обнаружилась небольшая ножевая рана. Было удивительно мало крови, поэтому мать вначале ничего и не поняла. Ножа не нашли, не нашли и убийцу. Словно упал в детскую спинку длинный палец и аккуратно был вытащен.

Девочка приходила к матери во время ее беспокойных снов и просила перестать плакать, говорила, что лежит уже вся в воде от материнских слез.

Часто мать видели неторопливо идущей среди могил, словно она выбирала, к какой подойти, наклонялась, оставляла какие-то вещи, отходила, возвращалась. Найдя на могиле родственника детскую шапочку, книжку или что-нибудь из игрушек, никто не выбрасывал это в кусты, обычно так и оставляли, благодаря в душе странную женщину и сочувствуя ей. Глядя на ее спокойное, ласковое лицо, люди думали, что она медленно сходит с ума и старались не обижать. Мать догадывалась об этом, ей хотелось обрадовать их, показать свою разумность. Но от нее вежливо отворачивались и даже начинали любить за свою жалость. Мать прощала их и тихо улыбалась, вспоминая, что ночью они будут с дочерью вместе.