«Derriere le miror»
    («За зеркалом»)

    ***
    Мы живем призраками прошлого... Их присутствие не ощутимо, но они здесь, смотрят в наши зрачки свечками часовен, тихо кружат на белых, мягких совиных крыльях, садятся рядом, нежно-нежно дотрагиваются до запястий прохладными алебастровыми руками. И в их дыхании сквозит ноябрь.
    Теперь я тоже чувствую их. Я, никогда не верившая ни во что потустороннее, всегда призывающая разум на подмогу разыгравшемуся непостоянству чувств, знающая цену времени и принимающая мир таким, каков он есть. Или был?
    «Requiem aeternam».... Слова, заглушившие все, упавшие мокрыми комьями земли на крышку гроба, молитва, не оставляющая надежд на пробуждение. Это несуществующий мир, мир без плоти, где живы лишь воспоминания и липкий, всепоглощающий страх. И одиночество, звенящее, давящее, обжигающее, от него тошно, оно обволакивает, словно кокон.
    Знаешь, я могу наблюдать за тобой, только лишь находясь по ту сторону зеркала, оно.. не дает мне выйти, я разбиваюсь об эту темную гладкую поверхность на сотни прозрачных осколков, снова, и снова, и снова. .Я кричу, но мой крик тонет в звоне хрусталя, в шепоте ветра в камышах на реке, в ночном плаче козодоя.
    Послушай меня: я не прошу многого. Ведь ты даже не видишь меня, а я.. я опять слышу запах горьких тигровых лилий, которыми убран мой гроб, идет проливной дождь, чужие лица (маски?) склоняются надо мной, эта церемония должна закончиться, я ищу твое лицо, тебя, ведь я здесь, почему кажется, будто я умерла, это не так! Это не так!!! Для чего здесь этот человек?! Зачем ему бутафорский крест, напяленный сверху черной сутаны, не скрывающей толстого брюха? Я не верю ему, он читает латинскую бессмыслицу, пытаясь перекричать ливень...Покойся с миром... Прах к праху, тлен к тлену.
    И все блестящее и черное, черное и блестящее, одежды собравшихся, вязкая раскисшая земля, голые ветви замерших кладбищенских деревьев, охапки роз и лилий, умирающие под потоками воды, льющейся с пепельного неба.
    Я смотрю тебе в глаза, прямо в глаза, которые любила больше всего в этой жизни, игнорируя высокопарные церковные заповеди, забыв о страхе быть наказанной за свою привязанность. Я читаю в них твое Согласие c речью священника, твою Уверенность, что я ухожу в лучший мир. Ты не знаешь, что это за место...
    Здесь нет ничего кроме тьмы, тщетных исканий, моих неслышных стонов, где время повернуто вспять, отсчитывая глухим ударом маятника немые годы, а может быть, века, нет райских кущ и пламени ада, золотая лестница не ведет в поднебесье и ангелы не играют на трубах, зато все время шелестят невидимые крылья и во мне не умирает чувство, будто они снова наблюдают за мной.
    Их голоса всегда преследуют меня, приказывают, повелевают, я ощущаю это всем своим существом, они бесплотны, лишь черно-фиолетовые подкрадывающиеся сгустки теней дают понять, что я навсегда в их власти. И они жестоки. О, как же они жестоки, эти дьявольские надсмотрщики, сделавшие меня узницей зазеркалья! Но иногда... Иногда я думаю, что это твоя уверенность в моей смерти заковала и держит в чудовищно-сонном небытие.
    Поверь, я бы все вынесла, и огонь, и проклятья, лишь бы не плыть серым туманом морозными осенними ночами над густой, будто кисель, стальной водой озера, не глядеть в безжалостно-желтые глаза лесных зверей, прячущихся от надвигающегося урагана, не хотеть раствориться в студеной мгле, зная что я прошлое, прошлое, которому нет возврата.
    В такие ненастные ночи мои тюремщики не удерживают меня. Это случается редко, очень редко, лишь когда за окном бушует осенний шквальный ветер, и сыплет твердым снежным бисером в стекло, тогда я свободна. Но это мнимая свобода.
    Сейчас я с тобой, здесь, в этой комнате с багровыми отсветами на портьере. Ты еще помнишь наши клятвы, там, на озере? Теперь они ничто, будто бы блуждающие синие огоньки в еловом полумраке. Я освобождаю тебя от них, я не хочу быть твоим тюремщиком. Глухой тяжелый маятник удар за ударом мерно отсчитывает мое время отчаянья. Я не слышу твоих воспоминаний, лишь твое спокойное дыхание служит мне ответом. Ты спишь, и я ощущаю тепло твоего тела...
    Ты не один. Та, что с тобой, прелестна, пусть она никогда не узнает слез под холодным дождем, пусть думает, что боги смотрят на нее с небес и есть только этот мир, здесь и сейчас, и все в нем измеряется любовью...
    Черно-фиолетовые тени заполняют комнату, они всевидящие и всезнающие; смеются, жестокие и злобные, и эхо отскакивает от стен испуганной птицей, попавшей в замкнутое пространство. Они опять выиграли. Мне больше не надо свободы, она возвращает к жизни глубоко въевшуюся боль. «Вы были правы» - шепчу я хохочущим теням, а они рассеиваются и замолкают. Соглашаются. И зовут обратно. Наверное, это своего рода сострадание. Подождите немного, я …скоро.
    Все становится на свои места, промозглая ночь приветствует рождение бледного утра, уже появляются первые лучи из-за портьеры, освещая пыльное зеркало в простой бронзовой оправе. Я больше не вернусь, ведь тени прошлого так или иначе погибнут в лучах будущего. На моей могиле не иссякают цветы, с завидным постоянством приносимые тобой как дань, как жертва на алтарь несуществующего бога. Их запах горек, они пахнут землей. И, знаешь, там, где я сейчас нахожусь, твои цветы мне без надобности...
    Я хочу прикоснуться к тебе, чтобы здесь, в этой комнате, навсегда оборвать тонкую цепь, не дававшую мне раствориться в зеркальном лабиринте, словно кусок сахара в горячем напитке. Я тихо кружу на белых мягких совиных крыльях, сажусь рядом и нежно-нежно дотрагиваюсь до твоих запястий прохладными алебастровыми руками. И в моем дыхании сквозит ноябрь.
    Прощай....

    ***
    Луна медленно всходит над черными елками, и ее лучи разрубают ледяной кобальтовый воздух. Силуэт какой-то ночной птицы четко вырисовывается на фоне огромного белого шара. Птица больше похожа на заиндевелую статуэтку, оставленную на каменно-холодной ветке зимнего леса, чем на существо из плоти и крови, тем не менее, ее маленькие пронзительные глазки настороженно следят за точкой, быстро передвигающейся по пустынной белой дороге, ведущей в самую чащобу. Злобный взгляд, взмах крыльев, и полуночница с диким криком уносится прочь...
    Эхо многоголосой какофонией сотрясает морозный полумрак елового леса. В конце концов, еле заметное пятнышко на обледенелой дороге становится все более различимым: по всей видимости, это волк, точнее, молодой волчонок, грязно-серый с рыжеватыми подпалинами на боках. От вываленного языка идет пар, зверь испуган, он прижимает уши, скалится на ряды угрюмых елей. Прямиком в лесную глубину, скорее, скорее, лишь бы убежать! По небу вместе с ним скользит охотник-Орион, неся на своих плечах две яркие звезды.
    Мысли волчонка путаются, мечутся, возвращаются к темной фигуре, преследующей его, к велюру теней, мягко лежащему на снегу. «Лишь бы....добежать до стаи....А там...там никто уже не посмеет идти по пятам, побоится...». Дыхание причиняет боль, шкура взмокла и уже не помогает терпкий холод. «Не надо было там оставаться! Не надо было смотреть! Там были люди, а люди - это зло, это красные огни, это невидимые железки в лесу...Ох, накажут же меня старейшины!» Теперь ему приходится продираться сквозь заросли стылого можжевельника, вязнуть в глубоком снегу, натыкаться мордой на сучья.
    Человек в плаще не отстает, слышен скрип снега под его ногами, он легко миновал можжевельник, и сухой папоротник ему не помеха. Зверя сковывает ужас, не дающий двинуться. Он чувствует запах крови, железный, стойкий, свежий. «А если....остановиться, вцепиться что есть сил ему в глотку? Он беззащитен перед моими клыками и когтями, он как овца или корова, а я уж знаю, это не сложно...» Но от преследователя несет кровью и... смертью. Волк давно учуял этот запах, еще тогда на опушке леса, когда туда приволокли полуодетого человека...Женщину.
    Волчонок прятался в кустах, его глаза светились изумрудами, древний инстинкт самосохранения гнал назад, но он хотел понять действия людей. Он видел. Тот, в черном, толкнул босую женщину к дереву, она ударилась об него лицом. Волк лишь успел разглядеть блеснувшее лезвие ножа. Она даже не вскрикнула, когда ее схватили за длинные светлые волосы и одним взмахом перерезали шею. Агатовая в лунном свете кровь толчками разливалась в белом пространстве опушки, пошел густой снег и его хлопья, ложась, превращались в рубиновые ягоды... В этот момент их взгляды пересеклись... Огненные глаза зверя и сумасшедшие ледяные человека. И запах смерти угнездился где-то в голове, в мозгу, заставил бежать без оглядки, шкурой ощущая ликование человека в черном плаще.
    ...А сейчас волчонок уже слышит вой сородичей, он непременно успеет, еще миновать один пригорок, небольшой овражек, а там будет проще справиться, его не дадут в обиду.
    Вдруг в снегу что-то предательски клацает, и левую заднюю лапу будто огнем опаляет неожиданной болью. Железки. Волчонок дергается, пытаясь выбраться, но стальные, еще не погнутые зубцы все сильнее вгрызаются в плоть. Он хочет взвыть от боли, но ничего не получается, из горла не вырывается ни звука. Он собирает последние силы, чтобы передними лапами разомкнуть клещи капкана, кость хрустит и ломается под натиском проклятой ловушки. Человек в черном плаще подходит вплотную к агонизирующему волку, смотрит пристально и долго на зверя, медленно достает нож... «Свет... Лунный свет...» - мысли волка угасают, в остекленевших зрачках замирает отражение луны.
    Человек втягивает ноздрями воздух. Вой волков все нарастает, ближе, ближе. Их сегодня тоже беспокоит луна.