Дождь в Австро-Венгрии
    Краткий готический роман в письмах

Говард Ф. Лавкрафт

Грегор,

все случившееся – такая же загадка для меня, как и для других. Я не понимаю, что произошло, я вообще теперь ничего не понимаю. Я почти уверен, что невиновен в произошедшем, но даже и за это не поручусь. Мне нужна помощь, Грегор, твоя помощь. Не беспокойся, здесь нет ничего нелегального и даже ничего особенно затруднительного, просто я должен знать все, что произошло после той ночи. Поэтому, прошу, пришли мне вырезок из газет (досюда не доходят пражские) и напиши сам, что знаешь. Я сейчас почти в безопасности – все эти наши политические неразберихи, город Лемберг теперь не то в Восточной Галиции, не то на Западной Украине, а завтра – кто знает? – может оказаться и в Чехии, и в Венгрии, и в России, и где угодно, – полиция в полном параличе, что там происходит в Вене и Праге, никому толком неизвестно, а впрочем, наверное, не стоит тратить бумагу на описание этих прелестей. Итак, прежде всего, не смотри на меня как на какого-то кровожадного убийцу, чудовище; вот точные факты.

Нынешней осенью, после отъезда Валерии и разрыва всего этого клубка неразрешимых проблем, я с головой бросился в свои денежные дела – порядком, надо сказать, запущенные. Нужно было спешно избавляться от акций Круппа, в которых я держал солидную часть капитала, и приобретать, подпольно, конечно, как можно больше франков, фунтов и долларов – все по понятным военно-политическим причинам. Вертеться приходилось лихорадочно, забывая обо всем на свете; наконец, к 25 октября – в точности ко дню прорыва итальянского фронта – с этим было покончено. Теперь можно было отдохнуть и расслабиться, чем я и занялся в компании Цвигеля, Новака и пр. (впрочем, отлично тебе известной), для начала в солидном ресторане “Общественного дома”, а затем – в полузабытых уже блужданиях между всевозможными – чем дальше, тем ниже разбором – ресторанами, пивными, погребками, трактирами, благородными заведениями с женской прислугой… Пересказывать даже и то, что мне запомнилось, нет никакой нужды и охоты. Ну, а окончание всего – вообще выпало из памяти начисто.

И вот именно в этом-то весь кошмар.

Очнулся я (медленно и туго) вполне одетым, валяющимся ничком на диване, лицом в его липкую кожу, – на хорошо знакомом диване в гостиной своей квартиры, в Праге, на Целетной, в доме “У Серой Дамы”. Кое-как приходя в себя, я встаю. Самочувствие, естественно, отвратительное, но времени прошло не так много (стоит еще ночь, и свет горит только в соседней спальне). Ничего толком не понимая (почему свет?) я ковыляю в спальню – но здесь, посреди ковра, половина которого залита чем-то красным, валяется нечто сложной формы, густо-синее и белое с тем же темно-красным (я все еще ничего не соображаю), и тем же темно-красным забрызганы край кровати и часть стены…

А потом вдруг все становится понятным.

Избавляю тебя от описания дальнейших психологических переживаний. До меня так долго не доходило, потому что я еще не видел на Валерии этого нового синего платья, да и совершенно не ожидал сегодня ее приезда, и вот теперь – видеть ее в своей спальне, а уж тем более на полу, в луже крови, с разрубленным до макушки лбом… Повторяю, память пуста, пуста абсолютно. Какой-то кошмар, Господи, ведь я так ждал ее… но нет, нет, не хочу об этом писать. Не буду. Час спустя, совершенно трезвый, полубезумный, с давно уже предусмотрительно заготовленным паспортом на имя Йозефа Кашпарека и билетом до Лемберга (не самое удачное направление, но следующего поезда – венского – пришлось бы ждать до утра) – под проливным дождем я покидал Прагу. Дома я все оставил как есть, захватив только наличные и некоторые бумаги. Не знаю, что происходило в Праге с того момента, но что я числюсь главным подозреваемым – сомнений нет.

Сейчас, более-менее обретя способность рассуждать, я делаю такой вывод: Валли убил почти наверняка не я. Даже исключая психологические соображения, в тогдашнем моем состоянии – не держась на ногах – я не мог бы нанести удара такой силы и точности. И чем? Никакого орудия нигде не было и в помине… Очевидно, домой меня доставили собутыльники, но была ли Валли дома, когда меня привезли? Была ли жива? Может, ты поговоришь с кем-нибудь из них, выспросишь потихоньку? Но только не давай понять, конечно, что знаешь кое-что обо мне, и что разузнаёшь именно для меня. Да, Цвигель и Новак – отличные ребята, с ними можно хорошо провести время, но это письмо я адресую, как видишь, не кому-нибудь из них, а тебе…

Подозреваю, что убийство связано с Даличем и наиболее отвратительными из делишек F. T. Но если это так, то здесь замешан и наш с тобой секрет и весь тот ужас – но я совершенно не знаю взаимоотношений Валерии с Даличем после ее отъезда – были ли они вообще? Но от этого господина, я знаю, можно ожидать всего. Я прошу тебя навести справки, Грегор: есть ли хоть какие-то сведения о нем? Не проявлял ли он как-то себя в последее время? Ты ведь понимаешь, что это и в твоих интересах не меньше, чем в моих. И вообще, ищет ли меня кто-то кроме полиции? Да ищет ли и сама полиция? Весьма надеюсь, что в освобожденной Чехии ей пока что не до меня…

Итак, Грегор, выполни, пожалуйста, мои просьбы. Ответ передай с тем же человеком, который доставит это письмо (его зовут Станислав Тыс; NB: сам он ничего знать не должен!) Если не будет такой возможности, шли по почте (разумеется, с необходимой конспирацией) на имя Йозефа Кашпарека, по адресу: Лемберг, площадь Мицкевича, гостиница “Жорж”, № 20. Но предпочтительнее все-таки посылать через Тыса.

Рассчитываю на тебя и жму твою надежную руку.

Твой друг

Генрих Больцмайер.
Лемберг (Львов), 29 октября 1918

Дорогой Генрих!

Прежде всего – мои соболезнования. Они абсолютно искренни. Ты знаешь, как я относился к Валерии и как близко к сердцу принимал все ваши дела. Следуя твоему примеру, я тоже “избавляю тебя от описания своих психологических переживаний”. Надеюсь, истина будет установлена и все подозрения против тебя отпадут, хотя, что скрывать, положение более чем сомнительное. Впрочем, перейду к делу.

В печати эти события освещены неплохо – даже, я бы сказал, слишком неплохо для наших дней. Сам посуди, в ночь на 26-е твоя история, а 26-го англичане берут Алеппо, 27-го смена кабинета в Вене, 28-го Чехия объявляет о независимости, 29-го отделяется Хорватия, 30-го капитулируют турки, 31-го революция в Будапеште – кого сейчас может интересовать уголовная хроника?… Так что солидная заметка в “Местске Новины” и целая огромная статья в “Днес Рано” – это уже сенсация, можно сказать… Прилагаю их к этому письму; более ранние материалы коротки и не особенно содержательны.

Вырезка из “МН” вряд ли тебя заинтересует, но вот статья Яна Мохатого чрезвычайно любопытна при всей ее вздорности. Особенно 4-я главка. Ясно, что до этого момента Мохатый шел по верному следу, и кому-то понадобилось его с этого следа сбить. Кому? Поскольку он добрался до Хроустовой, то на следующем шагу уткнулся бы в Далича, а на следующем – в меня и в то, что ты называешь “нашим секретом и ужасом”… Значит, это именно Далич (честное слово, не я!) и инспирировал дальнейшую, бредовую, часть статьи, зная слабость этого газетчика (какого-то неудавшегося литератора, судя по стилю) к разоблачению большевистско-еврейских интриг. Во всяком случае, уж в этом-то пункте Далич – наш верный союзник; он заинтересован в сохранении тайны не меньше нас. Поскольку ты интересовался, “проявляет ли он себя”, то можешь считать статью в “Днес Рано” как раз за такое проявление.

О деятельности полиции ты составишь представление по тем же статьям – в этом отношении тебе действительно мало что угрожает. А в остальном все по-прежнему. И еще одно. Поскольку наши отношения теперь более чем когда-либо требуют полного взаимного доверия, я прошу тебя прямо, без намеков, рассказать всю историю ваших (твоих и Валли) отношений с “Избранниками”, Даличем, Хроустовой и прочими, кто входил или входит в пресловутый F. T. Мне кажется, что ты и в прошлом письме чего-то не договариваешь. Ты понимаешь, что я не любопытствую, а только хочу быть тебе как можно более полезным.

Напоследок желаю тебе одного: чтобы все это как можно скорее закончилось.

Твой Грегор.
Прага, 3 ноября 1918

Мы уже имели возможность сообщить уважаемым читателям о загадочной и кровавой драме, разыгравшейся в доме статского советника Генриха Больцмайера (см. “МН” от 27 октября). Напомним суть дела. Утром 26 октября горничная, служившая у вышеупомянутого чиновника, явилась, как обычно, к нему на квартиру и обнаружила в спальне труп супруги хозяина, Валерии Больцмайер, посреди лужи крови. Прибывшая на место полиция быстро установила, что молодая дама убита рубящим ударом по голове; орудие преступления – скорее всего, им был топор – отсутствовало. Сам Больцмайер бесследно исчез, что, естественно, вызвало в его адрес сильные подозрения и заставило объявить розыск.

Больцмайеры, поженившиеся без малого два года назад, уже давно не ладили друг с другом и с некоторого времени разъехались. Летом этого года Валерия уехала в Хорватию, откуда была родом. На квартиру мужа, ставшую местом трагедии, она вернулась в тот вечер 25 октября впервые после этого долгого отъезда. Причины возвращения остаются пока неизвестными, да и вообще сложные взаимные отношения Больцмайеров покрыты непроницаемой тайной. Известно, что летом этого года у них родился ребенок, через несколько дней, однако, умерший. Вскоре после его смерти и произошел окончательный разрыв и отъезд Валерии в Загреб.

Оба супруга, в том числе и после разрыва, жили (при довольно приличном состоянии) чрезвычайно замкнуто, и свидетельства о них скудны. Есть данные, что оба они увлекались теософией и входили в какую-то тайную оккультистскую секту, но опять-таки невозможно сказать, имеется ли здесь связь с преступлением.

Дело осложняется и общеизвестными политическими обстоятельствами, т. к. убийство произошло еще до распада Австрийской империи и преступник имел полную возможность беспрепятственно укрыться в тех ее частях, которые теперь стали недоступными для властей независимой Чехословакии. По мнению инспектора пражской сыскной полиции Алоиза Дремлера, личность преступника практически со стопроцентной точностью установлена и главной проблемой остается только его поимка.

Будем надеяться, что все политические недоразумения между новыми государствами освобожденных народов, равно как и неизбежные на первых порах трудности полицейской службы внутри самих государств, будут улажены в самом скорейшем времени и не станут помехой для свершения правосудия.

УБИЙСТВО ВАЛЕРИИ БОЛЬЦМАЙЕР:

СЛЕДЫ ВЕДУТ В БОЛЬШЕВИСТСКИЙ КРЕМЛЬ

Вместо предисловия:

Главные герои

Передо мной фотография.

На ней – супружеская чета. Мужу лет сорок. Высокий, дородный, холеный, он – в дорогом светлом костюме; его толстая шея, плавно переходя в младенчески гладкие щеки, подпирает мелкие глазки, надменные и необычайно серьезные, и низкий лоб; подкрученные усики будто приклеены, руки, как деревянные, симметрично уложены на колени.

Он сидит в кресле. Она стоит за его спиной.

Ее бархатное платье, очень закрытое, со скромной, как у какой-нибудь учительницы, кружевной отделкой ворота и рукавов, кажется на фотографии темно-серым; тонкая рука лежит на его плече, голова чуть наклонена; большие глаза, слегка раскосые, смотрят грустно, льняные волосы, собранные сзади, расчесаны на прямой пробор. Ей лет 25, не больше того. И она красива.

Генрих и Валерия Больцмайеры. Он – почтенный чиновник, начальник отделения бывшей канцелярии генерал-губернатора, она – его молодая жена (хорватка, урожденная Ненадович) – вполне обычная, казалось бы, буржуазная пара, солидная, умеренная, благополучная…

Но отчего же тогда так судорожно скрючены пальцы этого якобы самодовольного господина, откуда эта глубоко затаенная, но грозная и темная сила в ее – как будто бы – робких и печальных глазах?…

Снимок сделан 10 января 1917.

Вечером 25 октября 1918 их обоих видели последний раз. Утром 26-го Валерия Больцмайер была найдена убитой в своей квартире.

1. Официальная версия

– В общих чертах это дело ясное. – Инспектор Алоиз Дремлер с равнодушным видом захлопывает “Дело № …” – Они давно терпеть не могли друг друга. Средства имелись у обоих, так что ничто не мешало разъехаться. Собирались еще той осенью, но тут оказалось, что Валерия ждет ребенка, и из-за этого они на время помирились. В июле она родила, но мертвого. Вскоре они окончательно разошлись. Валерия вернулась к отцу в Загреб, Генрих, кажется, тоже собирался покинуть Чехию. Сомнительные какие-то финансовые махинации… незаконный обмен валюты… Как связано с убийством? Скорее всего, никак. Вечером 25-го Валерия вернулась в Прагу. Генриха дома не было, но он должен был вернуться этим же вечером; привратница отперла для нее квартиру своим ключом. Вскоре друзья Генриха привезли его самого из ресторана, пьяного до бесчувствия, хотя вообще-то такое случалось с ним нечасто, – уложили на диван и ушли. Валерию они видели, понятно, живой и невредимой… Ну, а о дальнейшем можно только догадываться. Когда Больцмайер пришел в себя, у них с женой произошло какое-то бурное объяснение, он схватил на кухне топор, зарубил ее, и, видимо, ужаснулся и бежал, а топор захватил с собой и куда-то выбросил.

Дремлер встает из-за стола. Крошечный его кабинет убог и неуютен, как все полицейские кабинеты, особенно теперь, когда на месте императорского портрета безобразный прямоугольник застаревшей штукатурки сразу же бросается в глаза; а за окном моросит дождь.

– Больцмайеры ведь оба входили в какую-то оккультную секту?

– Чушь. Полная. – Инспектор брезгливо машет рукой. – Совершенно типичное семейное убийство.

– Есть какие-то шансы разыскать его?

– Шансы? – Дремлер невесело усмехается и отворачивается к окну.

Я следую за его взглядом. Кабинет расположен прямо над главным входом в полицейское управление, и сразу под его окном, там, откуда еще несколько дней назад свисал черно-желтый флаг, теперь точно так же мокнет под дождем бело-красный.

– Если он уехал из Чехии, практически никаких.

Делать здесь больше нечего. Я откланиваюсь.

2. На месте событий

Сойти с трамвая у “Общественного дома”, свернуть под готическую арку Прашной Браны – и вот она, извилистая узкая Целетная, одна из древнейших улиц Старого Места и всей столицы. Высокие, плотно стоящие дома – “У Трех Королей”, “У Золотого Ангела”, “У Черного Солнца” – помнящие, должно быть, времена Рудольфа Второго и его алхимиков… И вот “У Серой Дамы” – тот самый дом, где было совершено убийство. Совершено преступление, жуткая атмосфера вокруг которого способна воскресить в памяти еще куда более древние и мрачные времена…

– … Пани Валерия-то?… Да, что и говорить, ужас, ужас, Пресвятая Богоматерь Скочицкая и святой Вацлав! Сколько лет служу при этом доме, но чтобы такое – нет, никогда… Все Больцмайеры были порядочные господа, очень порядочные, и дед, и отец… А вот этот-то, последний, пан Генрих… я уж теперь не знаю, что о нем и сказать-то…

– Когда господа еще жили вместе, что за люди у них бывали?

Старуха привратница, сбитая вопросом со своих мыслей, некоторое время молчит, отведя взгляд.

– Люди-то? Да я даже не знаю, как и сказать, какие люди. Часто бывал один хорват, по имени Беньо Далич, из тамошних знакомых пани Валерии. Она ведь тоже хорватка, родом из Загреба, и вроде как даже этот-то Далич и привез ее в Прагу. Ничего не скажу, с виду приличный молодой человек. Любовник? Может быть, раньше что-то и было, но после свадьбы – уже вряд ли. Не припомню, чтобы она принимала его одна, без мужа. Да и сам этот пан Далич обычно приводил одну такую дамочку – звали ее Адель Хроустова. Вот уж она мне совершенно не нравилась. Просто не знаю что такое. Она, говорят, потом и вовсе сошла с ума, ее и упрятали в Катержинки… А посмотреть разок на нее, так и ничего удивительного. Иногда бывало и так – больше по вечерам – что те двое заявятся, да скоро и уйдут вместе с нашими господами, все вчетвером, и на всю ночь. Потом бывал еще доктор Фабиано, что смотрел пани Валерию, когда она ребеночка ждала. А больше никого и не припомню.

– А чем они занимались-то вчетвером – хозяева и эти Далич с Хроустовой?

Старуха темнеет лицом, поджимает губы.

– Всякое говорят…

– Ну а все-таки? – не отстаю я.

Привратница некоторое время молчит.

– Да вот… говорят, будто они от веры отступились, – наконец отвечает она. – Что будто бы собирались где-то – да только не в нашем доме, слава тебе Господи – и занимались всяким колдовством. Что будто бы пани Валерия была у них за деву Марию, а Далич – за Иисуса Христа. Всякое, ох, всякое люди говорят, да только нам, добрым католикам, не то что говорить, а и слышать не полагается обо всяком этаком…

3. В Катержинках

– … Конечно, ты можешь с ней поговорить. Но сразу предупреждаю – вряд ли добьешься чего-нибудь, – говорит психиатр П., мой добрый знакомый.

Небо сплошь затянуто тучами, но этот до смерти надоевший дождь на какое-то время, наконец, дал отдохнуть от себя. В огромном и унылом саду клиники, по мощеным дорожкам, между полуголыми, почерневшими кустами сирени, бродят одинаково одетые женщины – странные женщины в серых полупальто-полухалатах и серых теплых платках. У большинства из них – ковыляющая походка и дегенеративные лица с печатью идиотизма; откровенно похотливые взгляды, которые они бросают на меня, внушают настоящую жуть… П. подводит меня к одной из скамеек.

– Вот она, – вполголоса говорит он и любезно обращается к сидящей на скамье пациентке сравнительно нормальной наружности: – Пани Хроустова, добрый день! Как сегодня себя чувствуете? Прошу прощения, не откажетесь ли побеседовать с этим паном?…

… Невзрачная, явно болезненная, лет 35, с блеклыми плохо ухоженными волосами, выбивающимися из-под платка – Адель Хроустова долго и оцепенело молчит, не отрывая взгляда от своих сплетенных на коленях рук. Кажется, ни один из заданных мной вопросов до нее не доходит. Психиатр, стоящий – на случай чего – чуть поодаль, ловит мой недоумевающий взгляд и пожимает плечами.

– Валерия. – вдруг, с минуту спустя, повторят больная последнее произнесенное мною слово. – Я знаю, Валерия – хорошая.

– Да?

– Да, она хорошая, Валли хорошая, это я плохая. Никуда я не гожусь. Это ее выбрали, не меня, так надо было по книге. Ее выбрали в невесты, не меня, а ее.

– Кто выбрал? Больцмайер? Далич? – спрашиваю я, но впустую – больной не до меня.

– Меня показывали ему, но он не захотел. Ему нужна была Валли, только она ему была нужна. Она – невеста для Умфра, это она подобна великой Дакшад, она, не я. Так сказано в книге. Они все знали, они заранее знали все, но мне ничего не говорили. Все они знали, и он, и сама Валли, они читали книгу, Беньо читал, а перед ним и сами Избранники читали. А там сказано: ту, которая подобна Дакшад, возьмет Умфр для Гаурванда, они знали, что она – Валерия, а не я, обманывали! Только она! Только та! – Она начинает сильно нервничать, и доктор подвигается к нам поближе. – Гаурванд должен родиться, светлый Гаурванд! Так, так сказано в книге Тавриэля! Там все про них сказано, про всех, а про меня – ничего! Ничего – я! Никто – я! Ненужная – я! – истерически кричит Хроустова, и П., быстро подсаживаясь на скамью и беря ее за руку, делает мне знак уходить прочь.

Да. Задерживаться здесь и вправду не хочется.

4. Его исповедь

– … Вы, конечно, понимаете, что подготовка нашей встречи не подлежит огласке в печати…

Мы сидим на набережной Кампы, у Совиной мельницы, под древними липами; здесь совсем безлюдно в эти дождливые сумерки – часы Староместской водонапорной башни, что над тем берегом Влтавы, показывают половину девятого – но все же воротник моего собеседника поднят, шляпа низко надвинута, в сомнительной его бороде прячется пол-лица.

– Да, это я убил свою жену – скажу сразу. Но все гораздо сложнее, чем вы, наверное, думаете. И гораздо страшнее. Та, с кем я покончил – она была уже не прежней Валерией, уже не той, кого я когда-то любил, а может, и вообще не человеческим существом по своей сути… Сейчас я постараюсь объясниться, но вы должны понять, что кое-где я должен буду ограничиться намеками, а кое о чем вообще умолчать. Есть вещи слишком ужасные, чтобы говорить о них вслух.

Больцмайер закуривает, я искоса взглядываю на него – да, этот человек уже мало чем напоминает того сытого, напыщенного господина с прошлогодней фотографии… Перемены трудно описать, но они – разительны. Как будто в то же тело помещена другая душа.

– Нас было четверо мелких сошек в этой компании – мы с Валерией, Адель Хроустова и Беньо Далич. Возглавлял ее некто с титулом “Избранника”, один полоумный хорват, будто бы из потомков богомильских ересиархов – заклинатель духов, гипнотизер, медиум и все прочее. Но и он был, по сути, лишь чьим-то орудием – просто предводительствовал на магических сеансах, которые мы устраивали, и ничего, кроме духов и потусторонних явлений, его не интересовало. Ну, а все остальное – а я только сейчас начинаю понимать, сколь многое – было в руках некоего… не буду называть его имени… якобы его секретаря. – Больцмайер с явным отвращением выговаривает эти слова. – Откуда он родом – никто не знает, имя у него общеевропейское, фамилия вроде как немецкая, да только у настоящих немцев таких не бывает; он – человек отлично образованный, знает множество языков, лишен видимых наклонностей к мистике, никогда не присутствовал на наших сеансах… Временами он надолго пропадал, опять-таки неизвестно куда. Сам Избранник распространялся о своем “секретаре” не очень охотно.

Между тем последствия оккультных занятий начинали открываться для нас с тревожной стороны. Каждому, кто всерьез вступает на мистический путь, приходится пройти через это. Граница между здешней и иной реальностями, непроницаемая для обычных людей, размывалась для нас четверых чем дальше, тем больше, и уже не только на сеансах магии (где мы, с помощью особых процедур, разрушали эту грань намеренно) – но и в нашей повседневности мы существовали как бы наполовину “не здесь”. Мы жили, со всех сторон окруженные воплощенными сновидениями, кошмарами и галлюцинациями, и напротив, общепринятая реальность размывалась и становилась подобной сну. Как будто все вокруг непрерывно распадалось и не могло распасться, и мы сами распадались вместе со всем. Стихии потустороннего мира грозили полностью растворить и опустошить наше сознание. Самое что ни есть банальное сумасшествие грозило всем нам. Адель, самая слабая, не выдержала; Беньо, в ужасе перед надвигающимся безумием, покончил с собой. Остался я, будучи по натуре самым “земным” и уравновешенным из всех, и Валерия. Почему – она? Потому что тот, кто тайно контролировал все, нуждался в ней для другой цели. И теперь-то я уже знаю, но никогда не решусь сказать, для какой…

Время шло. После сумасшествия Адели и гибели Беньо наши встречи, понятно, прекратились; Избранник вернулся к себе в Хорватию; от “секретаря”, очередной раз пропавшего, не было никаких известий. Несмотря на прекращение сеансов, нам с Валли приходилось все хуже и хуже. Ее поведение порой становилось странным и шокирующим, даже по меркам нашего круга, не говоря уж об общепринятых, и такие случаи все учащались. Но это вовсе не походило на простое безумие, как у Адели. Нет, здесь начиналось что-то другое, гораздо хуже того. Она тогда была беременна, и я еще наивно успокаивал себя тем, что все это – обычные в ее положении странности поведения, разве что усугубленные психологическими последствиями оккультной практики; но и после рождения нашего ребенка (не прожившего и двух часов) ничего не изменилось, или, вернее, продолжало по-прежнему изменяться в худшую сторону. Я не намерен приводить никаких подробностей. Достаточно сказать, что в конце концов наша соместная жизнь стала попросту невозможной, и мы расстались. Она вернулась в Загреб, к отцу.

Около этого времени я сделал поразительное открытие. Я сидел однажды в кинематографе; в ежедневной хронике показывали выступление какого-то большевистского главаря. В густой толпе соратников, окружавших его трибуну – дело происходило в Москве, на Красной площади – вдруг мелькнуло до ужаса знакомое лицо; оно мелькнуло только раз, на миг, где-то на заднем плане, тут же скрытое десятками других голов, но ни малейших сомнений у меня не было.

Я не мог бы спутать его ни с кем.

Я видел “секретаря”.

Дорогой Грегор!

Я получил твое письмо. Ты не можешь себе представить, в какой ужас повергла меня статья Мохатого. Прежде всего – его разговор со “мной”. Ужас в том, что Мохатый-то меня знает лично. Он – приятель Цвигеля и Новака, не раз гулял в нашей компании и, стало быть, должен был запомнить меня! А что это значит? Что “двойник” действительно моя абсолютно точная копия, и по голосу в том числе – тут уж никаким гримом дело не поправишь… Но в чем дело тогда?… Что же это, черт побери, такое?… Когда я прочел все, то почувствовал, что не могу оставаться в номере один. Меня душило это, как кошмар, все было едва ли не хуже, чем в наихудшие мои времена, те самые, которые господин Лже-Больцмайер таким замечательным канцелярским слогом (“усугубленные психологическими последствиями оккультной практики” и т. д.) расписывал газетчику Мохатому. Несколько часов я бессмысленно кружил по улицам Лемберга (впрочем, его теперь положено называть Львовом), а это, кстати, в чисто житейском плане небезопасно – на той неделе украинцы провозгласили здесь свою республику и вовсю громят здешних поляков, а Польша, только-только успев отхватить собственную независимость, уже идет на “Западно-Украинскую Народную Республику” настоящей войной… Одним словом, на улицах неуютно, но и мысль остаться одному в номере все еще приводит меня в дрожь; правда, сейчас-то я чувствую себя поспокойнее – но все же, но все же…

Пишу тебе это, сидя в какой-то пивной. Извини, конечно, что не поблагодарил тебя в первой же фразе; твоя помощь неоценима, а душевная поддержка – единственное, что не дает впасть в отчаяние. Вот мой комментарий к присланным тобою статьям.

Заметка Гупала добросовестна (серьезных ошибок нет), но не особенно интересна. Ничего нового я из нее не узнал. А вот статья Мохатого заслуживает серьезнейшего внимания, хотя вздора там предостаточно, ты это совершенно верно заметил (предполагаю, что в “продолжении, которое следует”, вообще ничего кроме вздора нет). Главный интерес в ней представляет Лже-Больцмайер. Кто же этот мой загадочный двойник? Твои соображения – что сбивать Мохатого со следа выгодно прежде всего Даличу – кажутся мне вполне разумными. Скорее всего, Далич нашел кого-то, похожего на меня, проинструктировал его, должно быть, использовал какой-то гипноз… Только гипнозом и можно объяснить (если это – объяснение) почудившееся Мохатому совершенное сходство. Что же касается содержания рассказа, то (отмечу прежде всего откровенное вранье) никакого зловещего секретаря с псевдонемецкой фамилией и московскими связями не было и в помине, это чистейший вымысел. “Полоумный хорват – Избранник” имеет прототипом, конечно, проф. Здеслава Ненадовича, отца Валерии, но тот безвыездно живет в Загребе и, естественно, никогда не появлялся на наших сеансах. Подлинным “мистагогом”, верховным магом, злым гением и т. п. (а вовсе не “мелкой сошкой”!) был ученик Ненадовича, Беньо Далич. По какой причине мой двойник всячески затушевывает роль Далича и придумывает (наверняка ведь придумывает) его самоубийство, это нам совершенно понятно – уводит Мохатого с верного пути… Итак, кажется, явных отступлений от истины больше нет.

Но вот что касается всего остального… Начну с начала.

Как ты и просил – “прямо, без намеков, для полного взаимного доверия”.

Вот некоторые из моих записок, которые я делал в последние годы – конечно, лишь от случая к случаю, беспорядочно, не всегда датируя их и т. д. – но, думаю, тебе будет интересно. Зачем-то я прихватил его с собой из Праги, а сейчас – сидя в пивной, за столиком, перед второй уже кружкой черного пльзенского – просто выдираю оттуда некоторые листы, потому что писать сейчас что-то новое лень, а записок уже не очень и жалко. А заголовок я придумал такой:

(из записок 1916 – 1917)

Далич перед моим домом спрашивает:

– “U sede panny” – это “У Седой Дамы”, так?

– Нет, “У Серой”. Тут есть целое предание. Дом-то довольно старый, конца XVII века. Когда мой предок, мастер Венделин Больцмайер, строил этот дом, то, говорят, ему являлась некая таинственная дама в сером и давала советы, как лучше строить. А он все делал точно по ее указаниям. И что же? Вот вам результат: за два с половиной века и крыша ни разу не протекала, и дымоход не горел, и все пожары нас стороной обходили…

Не дослушивая, он задумчиво кивает.

– Серая Дама… Интересно. Очень интересно. И что же, с тех пор больше не появлялась она?

– Нет, никогда ничего не слышал.

– Вот даже как… Ладно. Подождите, г-н Больцмайер. Придет время, покажу я вам другую “Серую Даму”. – И добавляет нечто вполне загадочное: – По-тавриэлийски это будет “Энед-Гегграм”.

Что связывает Далича с В.? Почему она уехала с ним из Загреба? Видно, что романа нет. Но неужели здесь только одни мистические дела? Все это для меня очень странно.

21 ноября 1916. Сообщение о смерти императора Франца-Иосифа.

F. T., Fraternitas Taurielis. Младшая степень – “цикридир”. Я в братстве – пятый после Ненадовича, Далича, В. и Адели.

Священная Книга написана в древнейшие времена где-то на Ближнем Востоке неизвестным великим посвященным со слов ангела Тавриэля. Многие века она пребывала полностью скрытой от людей, пока в начале IV в. н. э. не была дарована римской принцессе Валерии, дочери императора Диоклетиана. Она-то и основала в далматинском городе Спалатро тайную цепь Избранников, передававших по наследству, начиная с сына Валерии, “Книгу Тавриэля” и изложенное в ней учение о духах и потусторонних мирах. В средние века, однако, знание языка Книги (т. наз. тавриэлийского) утратилось, а ее почитатели присоединились к секте богомилов; в ХIV в. один из Избранников вообще перешел в христианство. Но и после этого отступничества его потомки продолжали благоговейно хранить Книгу, теперь уже совершенно непонятную им.

В середине прошлого века ее унаследовал Здеслав Ненадович, отец В., и, будучи крупным специалистом по древним языкам, смог ее в основном прочесть. Когда старик отошел от дел (а ему сейчас больше 80 лет, Валерия – очень поздний ребенок), то уже его ученик, Беньо Далич, полностью завершил разбор текста и “сделал из него важнейшие выводы, касающиеся потусторонней реальности и судеб нашей Земли”… Он же открыл в развалинах Спалатро основанный принцессой Валерией тавриэлистский храм.

Главная задача братства и сама цель его существования – это тайна, в которую я и Адель пока не можем быть посвящены. Но это тесно связано с личностью В., как последней в роду Избранников. Сам род – мужской, передача идет от отца к сыну, но у начала и у конца цепи стоят женщины – две Валерии, римская принцесса и В. Следовательно, цикл существования братства и самого учения Тавриэля заканчивается, и смысл его должен обнаружиться именно теперь, в замыкающей точке.

Основное занятие в братстве, как можно понять – нечто вроде спиритизма, но только серьезнее и опаснее. Вызывания духов и путешествия в другие миры, все согласно предписаниям Книги.

Особнячок Хроустовой – под Вышеградом, в большом саду. Очень тихо и уединенно, и тем удобно для наших занятий. Адель – оккультистка страстная, азартная, неразборчивая. После бесчисленных шарлатанов самого низшего сорта – у Далича она, кажется, в более-менее хороших руках. Она, похоже, и живет с ним.

Первый сеанс. Увы! Изумительное по бездарности и банальности вызывание духа Франца-Иосифа – такое впору какому-нибудь спириту из самых слабоумных, но от Далича я ожидал все же чего-то большего. Даже Адель разочарована своим кумиром – хотя вида старается не подавать.

Страстный монолог Далича о его загребских неприятелях – других учениках Ненадовича. Эта “банда бездарных и нечистоплотных гелертеров”, оказывается, “воспользовалась естественной старческой деградацией гениального ума” и “взяла несчастного Ненадовича в оборот”, “выдавила нас с В. из его окружения”, “узурпировала оригинал Книги” и теперь-де “со своими дряблыми профаническими мозгами всячески обсасывают там каждую строчку историко-филолого-лингвистически”… Главный его враг – некий Йовес, неудачливый жених В. По доносу Йовеса Далича выжили из Загреба, а В. взяла и поехала вместе с ним.

5 декабря 1916. Бухарест взят.

Довольно дико должна выглядеть эта запись после всех предыдущих.

Отвратительно промозглый, ветреный день. Неожиданно пришла В., одна, и стала выпытывать, собираюсь ли я завтра на сеанс. Я сказал все, что думал, насчет вызывания духа Франца-Иосифа. Она: “Этого-то я и боялась – вы разочарованы, приняли Беньо за мелкого шарлатана… Но вы должны знать: все намеренно спровоцировано. Это – очередное ваше испытание, только и всего. Разочарованы, не поверили ему – значит, не годитесь для нашего дела. Так что не поддавайтесь на это искушение и обязательно приходите завтра вечером. И не говорите, конечно, Даличу об этом визите – вы же понимаете, что я раскрываю его секрет… Ну, до завтра”. – “Нет, постойте, Валли. Объясните мне. Вы что же, ради этого ехали через весь город, в такую погоду?…” – “Ах, ничего особенного”. – “…И вы обманываете Далича – (иду в наступление –) ради чего? Ради того, чтобы меня сохранить (прибавляю для смягчения – ) в Братстве?…” – “Вы можете понимать это как угодно, Генрих”. – Ушла.

Так вот оно что… Не знаю что и сказать. Что же это – первый шаг? Один-ноль в мою пользу?

Жду не дождусь завтрашнего вечера…

В канцелярии. Чем дальше, тем меньше в этой нашей службе какого-либо смысла, зато тем больше идиотской суеты. Что ж, оно и понятно – на фронт-то кому же хочется. Не учреждение, а какой-то заповедник для маменькиных сынков.

Вечером у Адели. Легкая, но явно уважительная (выдержал испытание!) ухмылка Далича: “Ну, сегодня поработаем по-настоящему, брат Генрих…” Адель прямо-таки дрожит от возбуждения, Валерия таинственна и сурова… И снова облачаемся в льняные балахоны и идем в этот их подвал…

О том, что там происходило, невозможно писать.

Нельзя. Никому нельзя знать об этом.

Во всяком случае, единственное, что теперь становится совершенно ясным – что Далич не шарлатан. Что вообще все эти вещи, сама по себе – не шарлатанство. Это реально. Это следует принимать всерьез.

Я не представляю, через что должен был пройти Далич, чтобы стать в подобной сфере “своим”… Но что же В.? Далич понятен, он – маг, учитель, мистагог и т. п., но она-то – она что такое?…

25 декабря, воскресенье. Рождество. Отмечали его вчетвером. Дивный вечер. Валит снег, погода – настоящая рождественская, елка в Аделином саду, свечи, граммофон, танец прямо под этим падающим тихо снегом. Адель, Беньо… И ты, ты. Во всем этом – свое подлинное волшебство, не менее подлинное, чем в тавриэлевских штучках.

Ночью почти не спал. Окончательное решение.

Утром ездил к ним.

Сделал предложение. Получил согласие.

Это – главный день моей жизни.

В Книге это называется “Энед-Гегграм”. Из пустоты выходит процессия: лысые мальчики-служки в золотых далматиках несут какие-то чаши, за ними ковыляют демоны посолиднее, с громадными канделябрами – горбатые, дико раздутые в плечах, одетые в кафтаны и квадратные береты, напоминающие моду XVI века, и со слепыми пузырями на месте глаз; за ними еще более важные чины, но они уже неотчетливы и мерцают – становится все трудней их “держать”, – ну, а сама Серая Дама так и не успевает до нас дойти, дверь между мирами закрывается… Но Далич сегодня доволен. Заканчиваем в полном изнеможении; я ночую здесь же. Утром в канцелярию еду прямо отсюда, не заезжая домой, как и в прошлый раз (подчиненным, конечно, повод посплетничать, но – плевать на них). Идет снег.

Все-таки решился задать этот больной вопрос. Она поняла. Это – тайна особой миссии их двоих, ее и Далича, тайна, связанная с “Тавриэлем” и концом рода Избранников. До определенного срока я не должен ничего знать, но когда Далич сочтет нужным, я буду посвящен и в эту миссию тоже. Еще призналась: до меня у нее был Йовес, тот первый жених, свадьба с которым расстроилась; но уж Далич – нет, никогда; прямо-таки торжественно поклялась в этом.

1 января 1917, воскресенье. Ночевал опять у В.; вчера устроили новогоднее гадание. Как ни ворчал Далич насчет расслабления и профанации, однако же дал себя уговорить. Овальное зеркало на столе; сначала – ничего; потом вдруг Далич, уже весь красный от напряжения, шипит: “Смотрите, смотрите, пока я держу”. Смотрим… Это продолжается секунд десять, не больше, а потом опять проступают отражения наших лиц, стола и комнаты, и все бледнеет и тает. Далич толкует так: война будет продолжаться; нашему с В. браку предстоит наилучшая будущность, но все нужно будет делать как можно проще (В. и сама так хочет). Оба, Далич и Адель, всячески поздравляют нас.

5 января 1917. Венчались в маленьком костеле Святого Духа. Все предельно скромно и едва ли не тайно, безо всяких объявлений и прочего. Отпраздновали же свадьбу – благодаря Даличу с его своеобразным вкусом – в одном жутком полутрущобном кабаке на фабричной окраине, в Нуслях (о таком, наверное, даже Новак и Цвигель не знают…) Оставив таксомотор на улице, через мертвые проходные дворы – первый, второй, третий – все более убогие и угрюмые, сквозь длинные, как туннели, арки, между голыми багрово-кирпичными стенами, мимо слегка присыпанных снегом штабелей дров, провожаемые двусмысленными взглядами редких, откровенно бандитского вида юношей, – мы пробираемся вслед за Даличем. Здесь приумолкла даже Адель, Валли прижимается ко мне, я нервно стискиваю в кармане кастет, но никакая шпана и не пытается к нам привязаться – чувствуется, что Далич здесь лицо хорошо знакомое, даже уважаемое… Вот и последний подъезд, с сорванной дверью, темный, зловонный; внутри – лужа, через нее перекинута доска; лестничная спираль, стиснутая темно-ядовито-зелеными сводами; эта дверь, по виду – как в обычную квартиру; внутри… (впрочем, визг скрипки и раскаты гогота слышны еще на лестнице)… но внутри… нет, пожалуй, не возьмусь описывать это.

Могу сказать только одно: свадьба получилась веселая. Есть очень интересные (для людей вроде нас) стороны в трущобной жизни, и о них вряд ли знает полиция. Продолжалось все где-то до середины ночи.

“Энед-Гегграм, царица премудрая, та, кто знает начала и концы, приветствия и прощания, имена людей и имена не-людей – женское начало в роду Избранников пребывает под ее покровительством. Мать первого и дочь последнего – их обеих держит за руки Энед-Гегграм” (Книга Тавриэля).

Готова фотография. Я вышел каким-то уж совсем тупым откормленным прусским боровом… Но это дело известное: на счастливых людей всегда противно смотреть со стороны – так что не жалуюсь. Но ты изумительна, конечно.

23 января 1917. При Митаве германцы переходят в наступление.

Солнечно. Мороз. Вид с башенки нашего дома – хаос заснеженной черепицы, фронтонов, чердачных окон, дымовых труб, – дымы, из всех бесчисленных труб летящие сквозь низкое солнце, рваные тени и светы, скользящие с крыши на крышу, из квартала в квартал, проваливающиеся из улочки в улочку.

В нашей спальне, сквозь плотно заиндевевшее окно – то вспыхнет золотой свет, то синяя тень.

Новая процедура Энед-Гегграм. Длиннейший мост, деревянный и весь разломанный, непонятно над чем висящий среди гнилого тумана. Идти долго; вяло висят в тумане, как цеппелины, гигантские подобия кальмаров или каракатиц; и вот, наконец, другой берег.

Среди голой равнины – ворота из трех кривых жердей.

За воротами – сквозь туман понемногу проступает вдали группа фигур: высокие, страшно тощие существа в серых одеяниях; группа эта весьма внушительного, прямо-таки придворного вида. Пытаюсь сосчитать, сколько их, но не могу. Один за другим они оборачиваются в нашу сторону и церемонно расступаются, давая кому-то проход. “Вот она, Энед-Гегграм, Серая Дама”, – успевает прошептать Далич. В проходе появляется фигура, не похожая на другие – пониже их и пошире. Стараемся как следует разглядеть ее, но ее появление как будто лишь напускает тумана – видимость быстро падает; наконец, туман, уже совершенно непроницаемый, скрывает всех; это – конец.

Туман рассеивается – теперь мы снова в Аделином подвале. Далич яростно ругается: “Опять чуть-чуть не добрались до этой серой стервы!”

– Зачем она нам нужна, Беньо?

– Только она знает все о тайной миссии Братства. Знает, по верному ли пути мы идем. А я обязан это проверить.

– Послушай, а по какому пути мы идем?

Далич усмехается.

– Ты же понимаешь, что мы пока не можем тебе это открыть, Генрих.

13 марта. Сообщения о революции в России.

Ездили с тобой за город. Сыро, облачно, теплый ветер, снега нет, на станции продают нарциссы, над Влтавой, еще высоко стоящей, тянутся из мокрой гнилой листвы и травы крошечные фиалки и лютики, в голых еще лесах вовсю заливаются соловьи.

22 апреля. Наступление Нивеля во Фландрии остановлено. Что бы там ни происходило в России, нам это дает передышку на восточном фронте, и я все же надеюсь, что одно из наших новогодних предсказаний не сбудется и война кончится уже в этом году.

Странный случай сегодня, когда бродили с В. вдвоем по переулочкам Малой Страны, где-то близ площади Радецкого. В. вдруг показывает маленькую готическую церквушку, откуда едва доносится хоровое пение – “Давай зайдем”; заходим. В притворе темно, а дальше внутри – очень необычная архитектура, не готическая, а скорее какая-то византийская: круглые арки, низкий купол, квадратный неф, ярко озаренный бесчисленными свечами – и нигде ни одного окна. Стены выложены из грубо обработанного белого камня. Ни статуй, ни икон нигде нет, только стены разрисованы какими-то символами. На амвоне стоит светловолосая девушка в белых ризах; посреди храма, взявшись за руки, ведут медленный хоровод и что-то поют хором мужчины и женщины (человек 20) в длинных полосатых одеяниях. Нас, стоящих в притворе, никто не видит.

– Выйдем отсюда, – тихо говорит В.

– Что это?

– Подземелье во дворце Диоклетиана, в Спалатро. То самое, что Беньо раскапывал – я видела снимки. Начало четвертого века – там тайно проводились тавриэлийские обряды. Сейчас это похоже на “белый обряд Кфарлац”… Но ты смотри, Генрих – эта девушка-жрица… Боже… Ведь это – вылитая я…

– Знаешь что, – говорю я оцепеневшей В., – давай-ка в самом деле выйдем отсюда и опять войдем.

Выходим оттуда и опять входим. Безлюдный костел – острые своды, ряды скамей, новенькая кабинка исповедальни, расписание занятий детского хора, висящее на двери…

– Что произошло? – спрашиваю я.

– Не знаю. Надо спросить у Беньо. Наверное, то, чего и следовало ожидать. К этому неизбежно ведет магическая практика, – и В. добавляет фразу, вдруг поразившую меня ледяным ужасом: – Реальность для нас начинает распадаться…

Далич и Адель – оба страшно досадуют, что не смогли насладиться таким зрелищем, и выпытывают подробности (одежда, пение, фигуры танца, рисунки на стенах и т. д.). Все-таки в этом есть что-то жуткое. Происходящее на сеансах – это одно, а обычная жизнь – это совсем другое; именно так я считал доселе, но уж теперь… Хотя и множество увлекательных возможностей открывается, конечно.

Были в театре и встретили там Грегора Фабиано с женой, моего давным-давно не виденного одноклассника по гимназии; очень обрадовались друг другу. Он – врач, причем преуспевающий: лейб-медик в одном солидном аристократическом семействе, плюс большая частная практика; удивлялся, как это мы еще не встречались в нашей маленькой Праге – я сослался на уединенную жизнь и т. д. “Ну что же, Генрих, ждем вас у себя во дворце!” Его патрон и впрямь живет во дворце, где-то на Кармелитской.

Вечером заехал Далич и под предлогом совещания о “таинствах старшей степени” – тех главных, в которые я до сих пор не посвящен – увез В. на всю ночь. Выглядит это, по правде сказать, как-то уже не очень пристойно. Но я, конечно, ни слова не стал говорить.

Отдали визит Фабиано. Ауффенштайнский дворец на Кармелитской – с улицы как обычный дом; в квартирах, выходящих на улицу, живет челядь, включая и Грегора, а комнаты самого старика князя Ауффенштайна – внутренние, обращенные в сад. Прекрасен этот старинный полузапущенный сад, поднимающийся террасами по склону Петршина, со статуями, коврами плюща, лужайками, замшелым бассейном. Хорошо у них, очень хорошо. На лето князь едет в свой загородный замок в Южной Чехии, Грегор – с ним; приглашает и нас – места, говорит, прекрасные. Как все-таки приятно бывает иногда пообщаться с простым, здоровым, вполне земным человеком.

Приходила Адель, одна, пили чай. Выходил на минуту и, возвращаясь, случайно подслушал обрывок их разговора с В.

А: – … но если материализация Умфра…

В.: – Нет, ты все не так понимаешь. Не он спускается, а наоборот, ты отождествляешься с Дакшад в Оллурфоре, ну и там…

А.: – Но как же тогда Гаурванд… – Мгновенно замолкает при моем появлении.

Я: – О чем шла речь, не позволите ли узнать?

Адель даже не сообразила, что выдумать. В. говорит с милой улыбкой: – Тебе, Генрих, пока рано это знать.

Я это проглотил. Не подал виду.

Но, извините, если уже этой экзальтированной дуре Адели не рано, а мне – рано… Мне, то есть, в конце-то концов – мужу Валерии… Да что же это, черт побери, такое?

29 июня. Войну объявила Греция.

1 июля. На галицийском фронте русские пошли в наступление.

13 июля. Под Ипром успешно применен новый боевой газ “Желтый Крест”.

Очередная погоня за Энед-Гегграм, убийственно утомительная и безрезультатная, как и прежде. Блуждания по каким-то бесчисленным музейно-дворцово-театральным залам, полным странных людей и нелюдей; ловля “серых дам”, каждая из которых в конце концов оказывается призраком-фальшивкой; а потом уже не дворец, а лабиринт отвратительных помещений вроде общественных уборных, голых, грязных, полутемных, с низкими потолками – мы летим сквозь него, распугивая здешних обитателей, голых, грязных, отвратительных полулюдей. И, наконец – кошмарное крушение всего, все обваливается и превращается в непроходимые дымящиеся развалины. Из провала на поверхность земли медленно выползает громадный плоский жук или таракан, белесый и слепой, размером с танк, и обшаривает все тонкими длинными усищами. В какой-то момент я даже подумал, что мы не сможем вернуться, но Далич вытащил (спасибо ему).

Усталость, конечно, страшная.

– Все дело в нас самих, – говорит Далич. – Что-то происходит в нашем магическом союзе. Какие-то трещины появляются внутри.

Я не стал ничего говорить и на этот раз.

19 июля. В Галиции наши нанесли успешный контрудар. На румынском фронте отступление продолжается.

Ссора с Валли. По пустяку, но серьезная. Первая вообще за все время.

Реальность продолжает распадаться. Сегодня из-под дивана на меня бросилось отвратительное создание размером с крысу, с виду вроде какой-то гидры с клешнями, и когда я, вскрикнув, топнул по нему, легко рассыпалось золотистыми и синими искрами.

Задал прямой вопрос Даличу – о моем посвящении в старшую степень. При его стандартном ответе я рассвирепел: “Так когда же, черт побери, я буду готов?! Почему Адель – и та готова, а я – не готов?” Он так ничего и не объяснил. Пара ничего не значащих фраз, пара ободряющих рукопожатий… Я успокоился и даже решил, что все проблемы решены – и только потом все понял… Легкий гипноз… Ну нет, извините, это уже переходит все допустимые границы. Чтобы со мной обращались как со слабоумным или нервнобольным… Нет. Нет. Такого нельзя терпеть.

28 июля. Русские по всем фронтам отброшены на старые позиции.

31 июля. После 16-дневной артподготовки англичане начали наступление в районе Пелькапель – Пашендейль.

В какой-то подворотне – явление очередной фальшивой “Серой Дамы”. Манекен в пышном, но кажущемся лохмотьями, платье из рваных лоскутков всех оттенков серого цвета, на широком кринолине. Вместо головы крошечный коричневый череп, как мумия мартышки. Упала, когда я ее тронул, но – не исчезла: осталась лежать.

– Валли! С этим все кончено. Я не собираюсь больше ходить к Даличу. Запрещаю и тебе.

– Генрих, в чем дело? – (Рассказываю о ссоре с Даличем). – Но, Генрих, он прав. Ты действительно еще не готов знать все…

– Послушай, – взрываюсь, – мне это надоело! Я именно готов, и я должен знать все! Одно из двух. Или ты мне рассказываешь все, абсолютно все – и тогда, может быть, мы и сохраним отношения с Даличем. Или нет, но тогда – прощайся и со мной! Одно из двух! Все!

– Генрих, так ты хочешь сказать…

– Что я хочу сказать, то и сказал!…

… Ох, нет, нет.

Дальше писать не хочется.

18 августа. Итальянский фронт: тяжелые бои на плато Байнзицца.

Дело, конечно, не в том, что они там что-то скрывают, а мне это, дескать, не нравится. Нет. Здесь – соперничество между мной и Даличем из-за В., теперь это совершенно ясно. И не имеет никакого значения, что между ними нет “романа”, – если бы и был, ничуть бы не изменилось мое положение в этом треугольнике.

В нашем доме есть башенка, в ней оконце. Оттуда виден – где-то далеко, среди моря черепицы и труб – один большой балкон или терраса, а точнее, плоский верх выступа дома. Он огорожен парапетом. В мансарде живет какая-то простая семья. Часто все бывает завешано простынями, и виден только верх желтого фронтона со слуховым окошком; иногда выходит из мансарды женщина, немолодая, в полосатой кофте, и снимает эти простыни; светловолосый мальчик подпрыгивает изо всей силы, чтобы дотянуться и выглянуть за парапет; а то выползает на костылях и глава семейства, усаживается и принимается чинить что-нибудь. И много горшков с цветами. Все никак не могу вычислить, на какой улице этот дом, как снизу добраться до него.

В канцелярии: понес было начальнику квартальный отчет, но, слава Богу, не поленился напоследок еще раз заглянуть в папку. И что же? Кошмар. Вместо отчета – этот самый мой дневник, кем-то аккуратно перепечатанный, с записями до предыдущей включительно (о балконе)… Как только пришел в себя, побежал в машинописное бюро и под каким-то предлогом просмотрел у всех ремингтонисток бумаги – но нет… Ни у кого из них нет этой бледной заглавной “К”. Черт знает что происходит!

3 сентября. Этой ночью занята Рига.

Очередное объяснение.

Со всего размаху хлопнул дверьми – а потом сгорал от стыда за это, как мальчик.

6 сентября. Русские отходят на линию Вендена.

Это конец.

Холодно.

Появились астры. По дороге из канцелярии, на площади Крестоносцев, зачем-то купил букетик. Лиловые, белые, розовые. Потом у ратуши кинул прямо на тротуар.

Новости распада реальности: с той террасы, куда я люблю смотреть, вдруг, расшвыривая развешанное белье, взмывает, как кукла из-за ширмы, какой-то голый тощий гигант со сморщенной головой эмбриона и, тряся рукой в мою строну, издевательски корчит рожи; потом так же быстро, как кукла, втягивается назад.

От В. никаких вестей. Кажется, продолжают свои сеансы, втроем, по-прежнему у Адели под Вышеградом.

1 октября. На фронтах затишье.

Погода солнечная и холодная.

Сегодня проснулся и вдруг понял, что не могу больше без нее – не могу больше без тебя, – не могу, и все – и, наплевав и на службу, и на собственное достоинство, поехал вместо канцелярии – туда, под Вышеград. Холод, резкий ветер, отчаянно ясное небо, лужи, желто-зеленая листва; под ветром старая липа трется и надсадно хрустит о каменную тумбу садовой решетки. Открываю калитку своим ключом и вхожу. Почти бегом – сквозь сад, по плиткам дорожки. Нигде никого. Вот и площадка перед особняком. Дом. Грязный цветник с отцветшими астрами; крыльцо, ведущее на застекленную веранду… Пустое кресло, криво застрявшее в ее двери… Плед, валяющийся на ступенях крыльца… И… И – Адель.

На четвереньках посреди клумбы, то и дело беспокойно оглядываясь, она торопливо срывает и отправляет в перепачканный землей рот головки астр, одну за другой.

Встретил Грегора Фабиано.

– Что-то неважно ты, Генрих, выглядишь.

Кое-как попытался улыбнуться, махнул рукой.

Очень холодные, ветреные дни.

Долго сидел в трактире с Цвигелем и Новаком и старательно пытался развеселиться; еще подсел к нам какой-то совершенно пьяный газетчик и жаловался на евреев, погубивших его великий литературный талант; пили, одним словом, порядочно. Потом, по дороге в другое заведение – помню, что орал во весь голос “Первое призывание Энед-Гегграм” на мотив марша Радецкого – случайно отстаю от компании, или это компания забывает меня. Оказываюсь, таким образом, один в совершенно незнакомом и явно далеко не аристократическом квартале, быстро трезвея на холоде. Ночь, тьма, свирепый ветер воет в подворотнях, свистит в проводах, бренчит колпаком единственного на весь переулок тусклого фонаря. Нигде нет никого, только за углом, прячась от ветра, лениво бранятся две проститутки, да еще третья, вся скорчившись и закутавшись в пальтецо, сидит чуть поодаль под стеной и бормочет, стуча зубами:

– Algor, o quant’ algor, o dea.

“Румынка какая-то”, – равнодушно думаю я, и вдруг (уже миновав ее) соображаю, что бормотание – на чистейшей латыни: “Холод, о какой холод, о богиня”. В нерешительности – хотя вроде привык уже ко всему – я оборачиваюсь и окликаю ее:

– Эй!

Она испуганно соскальзывает со своего места – фигура совсем еще как у девочки – и, как мышь в нору, ныряет в темную арку. В чем дело, кто это? Те две, что бранились, теперь с интересом следят за мной. “Кто это такая?” – “Да это Руженка-Сопля, она дурочка, чокнутая совсем, да на кой такому интересному пану…” – но, не слушая их вялых зазываний, я бегу сквозь арку – ворота открыты – во двор и успеваю заметить, как дернулась дверь черного хода; на черной лестнице совершеннейшая тьма, сквозняк свистит где-то в щелястых рамах совсем уж адски; я кричу, запрокинув голову, по-латыни – все, что способен вспомнить из гимназического курса: “Эй! Девочка! Госпожа! Где ты есть? Я не хочу ничего плохое! Я хочу говорить с тобой!”

– Я здесь, – спокойно отвечает ее голосок совсем рядом. – Наконец-то ты пришел (denique venisti). Я уже вся замерзла, пока ждала, при такой погоде, да еще в одежде этой бедняжки…

– Кто ты?

– Мог бы не спрашивать, ты уже и так все понял. Я – Валерия, дочь Диоклетиана. Давай-ка сядем – тут есть скамейка. Сюда. – Ее пальцы берут меня за рукав, тянут вниз; я опускаюсь на скамейку. – Энед-Гегграм послала меня к тебе.

– Кто?…

– Энед-Гегграм. Пожалуйста, не заставляй меня все повторять. Времени у нас мало. Сама она ни к кому никогда не является, как вам всем давно бы пора понять. Итак, спрашивай все, что тебе нужно знать.

Я еле дышу – в полном оцепенении. Столько времени добиваться этого, давно перестать надеяться и… вот – Серая Дама… Та, кто знает… Пусть не сама… Но Боже, Боже ты мой… А эта Валерия!…

– Пожалуйста, поторопись с вопросами.

– Какую тайну хранят от меня Далич и… и Валерия?

– Тайну о Гаурванде. Далич считает, что цель существования братства и Книги – рождение Гаурванда, и твердо намерен самолично осуществить эту цель. Между нами говоря, он неправ.

– Кто это – Гаурванд?

– Сын Умфра и Дакшад, жителей другого мира – Оллурфора. Он существует отчасти там, а отчасти здесь. Довольно гнусненькое создание. Его рождение происходит через магическое отождествление земной женщины с Дакшад. Вот и еще один секрет Далича: он знает, что этой женщиной должна стать Валерия.

Смертельный, тошнотворный ужас накатывает на меня.

– Да как… как же?

– Адель, бедняжка, не знала этого. Далич убедил ее, что это ей, Адели, суждено стать матерью Гаурванда. На самом деле она была нужна им с Валерией только для испытания. Все-таки слишком важная операция, чтобы делать ее без предварительного опыта. Аделью пожертвовали, но опыт не удался. Оллурфор ее не принял, и ее забросило совсем в другой мир. На Земле продолжает существовать ее довольно жалкий остаток – тебе знакомый. Далич с Валерией ее, конечно, бросят. Но Валерия тоже не знает всего.

– Чего же не знает Валерия? – бормочу я почти машинально.

– Валерию Далич убедил, что Гаурванд – благое создание, полубог и спаситель мира. Сам же он знает правду: что это просто могущественное существо, способное исполнять любую его волю.

– Что же будет? Это… это уже случилось?

– Что, соединение Дакшад с Валерией? Совершается как раз сейчас… Э! Да постой!… Ничего страшного не будет. Она благополучно вернется из Оллурфора и забудет все, что перенесла там. Она не сойдет с ума, как Адель.

– Что же… что же мне делать?

– Это уж, извини, решать тебе. Валерия будет вынашивать Гаурванда, в общем, как обычного ребенка. Может быть, они попытаются тебя обмануть и на этот раз… Вернуть ее или нет – думай сам. Она сама не откажется к тебе вернуться.

– Зачем я вообще был нужен ей? Нужен им?

– Ты сам знаешь. Из-за Энед-Гегграм, конечно. Думаешь, твой предок Венделин случайно назвал дом именем Серой Дамы?

– Так что же, значит, и у меня предки тоже…

– Да, и у тебя. История такова. В ХIV веке некоторые из хорватских братьев не перешли в христианство, как тогдашний Избранник. Они отделились от него и переехали сюда, в Богемию. Слабенькая ветвь – священной Книги у них не было, людей очень мало, вскоре тоже забыли учение Тавриэля и окрестились – но в виде легенд еще сохранили некоторые скудные воспоминания. В XVII веке они породнились с Больцмайерами. Так что мастер Венделин от своей матери-хорватки кое-что действительно знал об Энед-Гегграм, хотя и не понимал, конечно, о чем же на самом деле он знает…

– И Далич догадался…

– Да. Решил, что если в братстве будешь ты, то ему легче будет выйти на Серую. Поэтому и принял в F. T., поэтому согласился даже и на твой брак с Валерией…

– А она-то? Она – почему?

Девушка чуть усмехается.

– Почему она – это уж тебе лучше знать… Ну как? Ты все спросил, что хотел? Мне пора.

– Подожди… Но все-таки, что же будет? Ведь это ужас, кошмар… Ведь так нельзя… Вот родит она этого Гар…

– Гаурванда. Нужно будет уничтожить его как можно скорее. Существо это довольно-таки гадкое. А теперь мне пора. Самое главное ты узнал, а до остального дойдешь и своим умом… хотя, пожалуй, и до того мог бы, но… – Она берет мою ладонь и кладет себе на лицо. – Сейчас ты скажешь имя этой девочки, и она придет в себя. Ну, а я отправлюсь домой в Спалатро. Наверное, тоже забуду это путешествие… Будет жаль. Ну, говори ее имя.

– Имя?

– Тебе оно известно. Ну, все. Vale, Генрих. – Она легко целует мою ладонь, лежащую на ее лице.

– Vale, – послушно, в каком-то оцепенении повторяю я, и потом, собравшись с мыслями, называю это имя:

– Руженка.

Девушка неподвижна. Не дожидаясь, пока она очнется, я быстро нащупываю ее руку, зажимаю в ладони бумажку в десять крон и стремительно ухожу прочь отсюда.

Сегодня, наконец, потеплело. Пасмурно, моросит.

(1917 – 1918)

24 октября. Блистательная победа на итальянском фронте!

Мощнейшая артиллерийская и химическая подготовка, массированное наступление, прорыв итальянских укреплений на двух участках, продвижение в районе Плеццо на 6 км и захват пункта Капоретто – все это за один день! И это сделали не германцы, а мы! Мы! Наконец-то, черт побери, австрийская армия себя показала!

26 октября. В направлении Тольмино прорыв фронта достиг 28-30 км в ширину и 10-15 в глубину; впервые за войну мы вторглись на итальянскую территорию, Кадорна удирает в полнейшей панике, в Риме правительственный кризис – премьер Бозелли смещен… “Наконец-то нашлась хоть одна армия хуже нашей”, – выразился по этому поводу Новак. Я еле-еле удержался, чтобы не плеснуть ему пива в физиономию.

3 ноября. Мы переправились через Тальяменто. Захвачено больше 3000 орудий (половина всей итальянской артиллерии), 1700 минометов, 3000 пулеметов, 22 авиационных парка; потери противника в живой силе не поддаются подсчету.

8 ноября. Итальянцы отходят за реку Пьяве. Кадорна замещен на посту главнокомандующего Армандо Диацем. В России опять какая-то неразбериха…

… А впрочем, нет.

Нет!

Хватит обманывать себя!

(Записка отослана).

– … Генрих!… Э… рад тебя видеть, Генрих. Ты заходи, заходи. Сейчас тебя… эй! Эццелино, ты где?… тебя этот лентяй разденет.

В гардеробе что-то заворочалось и зашуршало. Открыв дверцу, Далич бесцеремонно выволок оттуда угрюмо сопящего толстопузого уродца-карлика. Ростом Больцмайеру по колено, в мятом фраке, Эццелино морщинистой сизоватой кожей голого черепа и круглыми глазищами в пол-лица напоминал какого-то лемура, дряхлого и совершенно ощипанного.

– Сам понимаешь, нормальную человеческую прислугу держать нет никакой возможности… Адель, ну и все прочее. Эццелино, болван, а ну за работу.

Продолжая сопеть, карлик принял у молчаливого Больцмайера трость, стянул калоши с его ног и с удивительной ловкостью закинул в гардероб плащ и шляпу.

– Валерия! – с несколько деланной бодростью позвал Далич, входя в гостиную, – принимай гостя! Знаешь, – интимно обратился он снова к Больцмайеру, – буду только спокойнее за Валли, когда ты ее заберешь. Здесь все-таки много развелось всякой дряни…

Он зло пнул какой-то черно-кожисто-меховой клубок, который при этом с писком развернулся в крупную двуглавую летучую мышь (“прямо оживший герб некоей инфернальной России”, мелькнуло у Больцмайера в голове) и тут же растворился в воздухе бесследно.

– Тяжело такие вещи действуют на ее нервы, – пояснил Далич и, пропустив в дверях входящую как раз в этот момент Валерию, деликатно вышел прочь.

Розовые шторы в гостиной были полуопущены. Ноябрь, хмурые сумерки, голая чаща сада темно-синели в окнах. Слабо светился, временами помаргивая (перебои с электричеством) – абажур на столе. В камине горел огонь, вились и прыгали мелкие саламандры в прозрачных языках пламени.

Валерия, в светло-коричневом платье, с сумочкой – готовая ехать – все так и стояла у двери, в другом конце комнаты. “Все та же, – ничего не значащие мысли кружились у Генириха в голове, – все такая же, о Господи, но ведь два месяца, и весь этот кошмар… ну а я-то что, я-то?…” Но внешне Больцмайер был спокоен. Валерия как будто не решалась сделать шаг вперед или поднять на мужа глаза. Руки ее нервно сжимали сумочку.

– У меня все… все собрано, – наконец с запинкой произнесла она. – Мы поедем… прямо сейчас? Давай поедем прямо сейчас? А, Генрих?

– Хорошо. – Больцмайер не отрывал от нее глаз. – Мы поедем прямо сейчас.

– Генрих?

– Что?

– Почему ты так… странно смотришь?

Они по-прежнему стояли в противоположных углах гостиной.

Карлик Эццелино, все так же хмуро сопя, проволок за собой связку поленьев – фалды его фрака при этом змеями ползли по полу, вполне самостоятельно шевелясь, – и у камина, где перед огнем сразу стала видна насквозь его голова с темным сгусточком мозга, очень ловко через плечо перекинул дрова в огонь. Сейчас Генриху больше всего хотелось броситься на колени, припасть к ее рукам, плакать, просить – он сам не знал за что – прощения. Но здесь – нельзя было, не для того пришел он.

– Ну, как это было? – спросил Генрих просто и жестко.

– Что?…

– Умфр.

– Чт… что ты сказал? – Она едва не пошатнулась.

– Умфр. Дакшад. Ну, каково оно, в Оллурфоре?

– О Господи… так ты узн… Беньо!

Далич будто только и ждал где-то рядом этого оклика. Войдя, он быстро окинул взглядом Генриха, Валерию. Все понял. Взял себя в руки.

– Серая? – холодно спросил он. – Так я и знал. Вызвал-таки… Ну, теперь-то ты понимаешь, что действительно не был готов?… Понимаешь, конечно. Но как же ты этого добился? – Он сел верхом на стул, спинкой стула вперед, всем видом изображая непринужденность. – А мы-то? Мы-то почему так и не добрались до нее? Поделись… хотя это уже не имеет значения, конечно… Но скажи: что ты все-таки узнал от нее?

Больцмайер улыбнулся. Пришел его миг. Был задан тот самый вопрос, о котором он только и мечтал последние три недели. – Все узнал, Беньо. – Он улыбнулся еще шире. – И то, что вы втроем скрывали от меня. И что вы вдвоем скрывали от Адели. – (С каждым его словом Далич все явственнее терял уверенность). – И что ты, Беньо, скрываешь – наверняка до сих пор – от Валерии… Ну и, само собой разумеется, то, что скрыто от тебя самого. Твою собственную ошибку, дорогой собрат. Роковую ошибку.

– И какую же?

Больцмайер помолчал. Невидимый восторг клокотал в нем.

– Как ты думаешь, что я тебе на это отвечу, Беньо?

Далич не мог ничего сказать. Где-то в дальних комнатах послышался тонкий вой, в котором Генрих не сразу узнал голос Адели. Очевидно, ее уже держали под замком. Никто не обратил на нее внимания. Неописуемую паузу не смели нарушить ни Далич, ни Валерия. Хозяином положения был Больцмайер.

– Бери свои вещи, Валли, одевайся и едем, – сказал он со всем безразличием, на которое был способен. – Таксомотор нас ждет (все зачеркнуто).

Дома. Ночь. Нескончаемая темная ночь с дождем за окном, с обвинениями, признаниями, раскаяниями и прощениями, со слезами и объятиями, со страшными воспоминаниями и – навсегда – забвением их, со страстью и какой-то отчаянной бесконечной нежностью – будто над самым краем тьмы, временно отступившей.

Она утверждает, что все забыла. Это – спасение, иначе бы, конечно, никакой рассудок не выдержал.

Никаких “сеансов” и никаких больше связей с Даличем: это – conditio sine qua non. Да, она на все согласна.

11 ноября. На итальянском фронте наше продвижение замедлилось. Противник оправился от потрясения и укрепляется на реке Пьяве.

Какова же сволочь, однако…

Но все-таки – гора с плеч.

Рождество.

Нет. Все-таки не так, как в прошлом году.

Кончается год. После той беседы – уже больше двух месяцев – ничего “такого” не происходило. Никакого гиганта на том балконе, никаких тварей, кишащих под ковром или кидающихся из-под дивана, и проч. Реальность как будто приходит в норму.

5 января. Годовщина свадьбы.

Туман. Снегопад. Ездили посмотреть особняк. Там все закрыто и заколочено.

В. уже чувствует его движения.

Пожалуй, стоит относиться к этому, как к вполне обыкновенному делу.

3 марта. В Брест-Литовске русские подписали капитуляцию.

Фабиано (конфиденциально):

– Я ей сказал, что все в порядке. Но – между нами – на самом деле не совсем. Там какие-то странные пульсации… я сам не вполне еще понимаю. Показывайтесь мне почаще. И старайся приободрить ее, от этого очень много зависит. От ее душевного расположения. (Помолчав). У вас что, опять какие-то нелады?

“Тринадцатый Избранник после отступника восстанавливает эту Книгу, но не до конца. У него есть дочь, рожденная на шестидесятом году его жизни, и ученик – эти двое исполняют величайшее предназначение. В городе со многими башнями – идолы на мосту того города – ученик переносит ее к Умфру в Оллурфор, и та, которая уподоблена Дакшад, порождает светлого Гаурванда. Умфр и Дакшад: их дитя выведено из Оллурфора. Выведенный из Оллурфора: его проекция, созданная в здешнем мире посредством магии – Гаурванд. Гаурванд – бессмертный, наполовину здешней природы, наполовину природы Оллурфора” (Кн. Тавр.).

9 апреля. Начато наступление во Фландрии.

Ей надо больше бывать на природе. Сегодня ездили за город – как тогда, в прошлом году, в счастливейшее наше время. Теплые и сухие дни. Сильный разлив Влтавы – все луга затоплены, даже на крутом берегу. Почва пятнами то сухая, то грязная, в тенистых местах еще лежит снег, особенно в лесу, видный сквозь голые деревья – весь в круглых дырках около стволов, как сыр. Вылезает бледная и мелкая травка, изредка – желтые звездочки мать-и-мачехи.

Вернулись уже в сумерках.

Это возобновилось.

Пустил воду в ванну. Зайдя через минуту: вместо воды на дне – густая бледно-зеленая тина, в которой копошатся кучей гадкие мелкие твари, полукрысята-полуслизняки. Быстро все смываю – они мгновенно растворяются под струей горячей воды – и ничего не говорю Валли.

– … На лето мой князь выезжает в имение, это недалеко от Ческих-Будейовиц, в предгорьях Шумавы. Я еду с ним и настоятельно рекомендую вам присоединиться ко мне. Замок такой, что места в нем человек на тысячу. Можно устроиться со всеми удобствами и притом совершенно бесплатно – я имею в виду, по моей протекции. Прекрасная природа, ну и плюс мой надзор, конечно. Не стану скрывать, дорогая Валерия, что роды предстоят непростые…

Потом – мне одному:

– Генрих, ты должен рассказать все. Абсолютно все, без утайки. Не бойся. Что бы ты ни рассказал, я не сочту тебя за сумасшедшего.

– В чем дело, Грегор?

– То, что она вынашивает – не человек.

– Грегор?!

– Клянусь тебе. Оно взаимодействует с ее организмом примерно так же, как обычный плод, но это что-то совершенно другое. Я, признаюсь честно, ничего не могу понять. Случай, по-видимому, уникальный во всей истории медицины. Если ты можешь что-то здесь объяснить, то сейчас самое время это сделать.

Я отделываюсь какими-то уклончивыми фразами.

Он пока делает вид, что удовлетворен ими.

Над В., когда гуляли с ней, все время вилась стайка каких-то мелких черных бабочек (а может, и не бабочек) – даже прохожие озирались.

27 мая. Военные новости: успех за успехом! Начато наступление в районе Суассона. Германцы овладели высотами Шмен-де-Дам и захватили мосты через Эну. Оборона французов прорвана на всю глубину.

29 мая. Суассон взят, германцы в 70 км от Парижа. Обстрел его из дальнобойных орудий, бомбардировка с самолетов.

Неужели-таки конец этой проклятой войне!

Осталось меньше двух месяцев.

В. чувствует себя неплохо.

Чудный день начала лета. На прогулочном пароходике катаемся по реке.

Вдруг – крики пассажиров. Вынырнув из-под моста Франца-Иосифа, распугав стаю чаек, две громадные птицы с клацающими зубастыми пастями, бесперые, серокожие, с выражением глаз, как у разъяренных гиппопотамов, летят прямо на пароход. Я быстро увожу В. с палубы – она держится молодцом, только побледнела – и успеваю заметить, как чудовища, чиркнув крыльями по обшивке, камнем ныряют под воду.

В. говорит, что такие же твари охраняют главный вход в Оллурфор.

“Это непрестанно ползает и извивается внутри меня, как змея какая-то”.

Выехали поездом в Ческе-Будейовице, где нас встретит авто из замка. Самочувствие В., в общем, хорошее.

10 июня. У далматинского побережья наш линкор “Святой Иштван” потоплен итальянскими торпедными катерами.

Замок князей фон Ауффенштайн – XVIII века, длиннейший по фасаду, но приземистый, “под Версаль”. Облупленная песочно-желтая краска стен, облупленная же белизна полуколонн, вдоль фасада – терраса с длинными пологими лестницами и огромными вазонами по балюстраде, которая кое-где выломана. Высокие полуциркульные окна первого этажа достают до пола террасы, так что можно войти внутрь, но все заколочено – парадные залы пустуют давным-давно. Регулярный парк, когда-то огромный, основательно урезан ради пахотной земли, и прямо из замка (по крайней мере, из нашего павильона) бывает слышно, как за массивом древних лип и живой изгородью из букса, совсем неподалеку, в поле урчат трактора. Парковый павильон, где наши и Грегора комнаты – несколько более поздней постройки, чем замок и сам парк, – уже эпохи сентиментализма. Это дорический храмик, искусственно полуразрушенный, с лапидарным девизом на фронтоне: “AEI”; вокруг – липы, перед фасадом – лужайка, вся синяя от колокольчиков; задние ступени сходят прямо в озерцо, зацветшее и затхлое, извилистых очертаний. Посреди дальней его заводи, среди кувшинок, под плакучей ивой – нимфа, чем-то испуганная, на постаменте из выщербленных кирпичей. Здесь много комаров, но, не считая этого, все просто чудно.

Симптомы все более причудливые. Ф. настаивает на откровенности. Рассказал ему о главном, изобразив дело как научный эксперимент над В., проведенный без моего ведома Даличем (пришлось назвать и имя). Он, похоже, поверил. Может, поверил бы и подлинной истории.

Осталось недели три.

Гуляя вечером с В., забрели в странное место. Низина, кочковатое болотце, гладенькая трава. Большие бледные цветы. Вокруг пасутся низкорослые лысые цапельки. И – стойкое чувство какой-то чужеродности, ненашести всего этого. Будто случайно забрели в какой-то из тех миров, куда раньше прорывались благодаря магии. Вдруг вижу – в траве копошащаяся кучка тех самых слизнеобразных гаденышей, что я видел у себя в ванне этой весной, – и увожу В., пока она не заметила.

Далич, помнится, обещал появиться перед самым концом.

Сегодня В. вырвало клубком живых червей. Черви быстро растаяли. Все это при Фабиано.

Что же будет?

Я имею в виду, потом – что будет?

Ждем со дня на день. С Ф. все условлено, он – обеими руками “за”, несмотря ни на какие научные интересы. С фабрикой тоже договорились. Кислоту должны привезти на днях, пустой бак – тоже.

Дело сделано. Все кончено!

Оно родилось, и мы его убили.

Опишу все позже, сейчас – не могу.

Описать случившееся очень трудно. До последнего момента все происходило примерно как при нормальных родах. Никто из нас не знал, как это будет выглядеть, и ожидали всего что угодно, но все-таки шок был серьезный. В., кажется, сразу потеряла сознание. Даже Ф. дрогнул, а мне помогла не столько выдержка, сколько привычка к подобным (но все же не таким) вещам. Когда это вышло из нее, или, лучше сказать, выплеснулось – прямая и толстая, как из пожарного шланга, струя чего-то похожего на ртуть – если бы я не успел подставить бак, неизвестно, куда бы могла утечь эта штука. Удар в дно бака (тяжеленного, свинцового) был так силен, что я его чуть не выронил, – спасибо Ф., что опомнился и подхватил, и, когда эта длиннейшая, как анаконда, струя наконец вся вышла, мы захлопнули ее, уже извивающуюся и бьющуюся в стенки внутри, герметичной крышкой. Наняв бродягу (дезертир, он будет молчать), мы залили бак концентрированной азотной кислотой и зарыли его в самом глухом углу парка. Кажется, помогло – больше оно не двигалось. В соседнем селе есть фарар – из тех, с кем можно договориться; мой “мертворожденный ребенок” будет отпет, похоронен и оформлен, как полагается.

В. чувствует себя уже лучше. Пока лежит.

“Да, многое, многое, друг Горацио…” – Ф., тяжело задумавшийся, за кружкой пива.

В.:

– Генрих, мне нужно съездить в Загреб, к отцу.

– Валли, о чем ты, милая, ведь ты же…

– Ну конечно, не сейчас. Когда совсем поправлюсь и встану на ноги. Нужно о многом поговорить с ним после всех этих дел. Понять все-таки, что произошло с нами.

– Валли…

– Не бойся, Генрих. К старому возврата не будет. С “Тавриэлем” покончено. Я вернусь.

Пасмурные дни. Тепло. Мелкий дождичек – то покапает, то перестанет.

В. выздоравливает. Гуляли, зайдя довольно далеко в предгорья, до самой опушки густых буково-еловых лесов. Массы папоротника, лужайки, какие-то красные цветы косматыми гроздьями. Пасмурно, и все краски кажутся гуще, а линии – мягче. Лесистые вершины Шумавы тонут в облачности; где-то там, за хребтом – истоки Влтавы, а дальше – еще горы, и по ним – граница с Баварией.

2 августа. Французы вернули Суассон.

Все это осточертело всем до последней крайности.

Прощание с В. Отвез ее в Будейовице и посадил на венский поезд. Там будет пересадка до Загреба. В. обещала дать телеграмму, она еще не может сказать, когда вернется.

8 августа. Англо-французское наступление на фронте от Альбера до Морейля. Германская оборона прорвана.

Далич. Случайно встретил его близ замка – он шел, а вернее, чуть не бежал со станции.

– Где она? – (вместо приветствия). – Родила? Где Гаурванд? – (Сдерживаясь, я вкратце рассказываю все). – Опоздал. Ч-черт побери! Так что вы с ним сделали, говоришь, – (на удивление равнодушно), – кислотой его, и под землю? И никаких при этом магических операций, конечно, ничего такого… ага. Ага. Место, где вы его зарыли, ты мне покажешь, надеюсь? Чтобы я мог хоть прийти на могилку и украсить ее цветочками?

– Что за пакость ты опять затеваешь, Беньо? – Я не выдерживаю. – Убирайся отсюда! Ничего я тебе не покажу!

Он смолкает – должно быть, раздумывает, стоит ли со мной сейчас ссориться.

– Хорошо, не буду настаивать. – Поднимает с дороги чемодан. – В таком случае прощай, Генрих. Жаль отсюда уезжать. Места, смотрю я, великолепные! В замке ведь, насколько я знаю, сдаются дачникам какие-то флигели, да?… Ну все, все, я ухожу, ухожу.

Все это мне чрезвычайно не нравится.

Мой отпуск кончается. Вернулся в Прагу. Телеграмма от В. ждет меня дома: вернется она не раньше конца октября.

Дождь не прекращается.

30 августа. Отступление германцев по всему Западному фронту, от Суассона до Арраса.

Похоже, что войне действительно конец.

Крупповские акции надо потихоньку сбывать с рук. Цвигель обещал познакомить с одним типом, который продает франки и доллары.

Дождь все льет…

… А теперь, Грегор, вспомни, что я сижу за столиком лембергской пивной и передо мной уже четвертая (если не ошибаюсь) кружка черного пльзенского… Ни писать, ни перечитывать сил никаких нет. Сейчас только запихну все в конверт, и – прощай.

Будь здоров.

Твой Генрих.

Генрих!

Ты сам понимаешь: всего, что хочется сказать по поводу твоих записок, не вместит никакое письмо. Поэтому – ни слова. Боже мой, как я жалел, что не сижу с тобой за одним столиком в той пивной! Но, не сомневаюсь, мы еще встретимся и поговорим как следует.

Теперь – важные новости. Во-первых, со мною связался Далич. Пересылаю его письмо, адресованное мне, в этом же конверте. Надеюсь, ты прислушаешься самым внимательным образом к его словам. Как бы мы с тобой ни относились к этому человеку, нельзя не признать, что в своем деле он разбирается, а его интересы в данный момент, кажется, совершенно совпадают с твоими.

Прилагаю также статью, из которой ты поймешь, кто настоящий убийца твоей жены. Поймешь также, почему полиция никогда его не найдет, а значит, будет искать одного тебя.

Так что боюсь, что встретиться мы сможем только за пределами Чехии. Но даже если и так – все равно я уверен, где-нибудь да встретимся мы с тобой.

Не унывай! Все будет хорошо!

P. S. Поскольку твой Тыс не появляется, шлю письмо по почте. Не думаю, чтобы это было опасно теперь.

Недавнее слушание выездной сессии Будейовицкого окружного суда по делу о событиях в селе Кршивы-Смрк – где взбунтовавшиеся крестьяне убили К. Котлубу, управляющего имением князя Ауффенштайна, и разгромили само имение – можно было бы назвать (если бы не эта человеческая жертва) в высшей степени курьезным, настолько ярко проявился в характере этого мятежа пресловутый идиотизм деревенской жизни. Но наводит оно и на вполне серьезные и даже тревожные размышления о той ужасающей темноте, в которой до сих пор живет крестьянство нашей страны, и которую, наряду со всем остальным из дурного наследства Габсбургов, предстоит искоренять молодой республике. Так что же произошло в Кршивом-Смрке, маленьком селе в глухих предгорьях Шумавских гор?

Предыстория события напоминает безупречно выстроенную готическую новеллу.

Примерно с августа этого года сразу в нескольких крестьянских семьях начали чахнуть дети. Признаки болезни – слабость, бледность и пр. – были у всех одинаковы. Поскольку беда затронула и зажиточные семьи, о недоедании речи быть не могло; признаков эпидемического заболевания тоже как будто не наблюдалось; сельский врач только разводил руками. Естественно, что среди крестьян стали распространяться отвратительные слухи, усердно раздуваемые и местным знахарем, о массовой порче, ведовстве, вампиризме и проч. и проч. Особенно косо посматривали на расположенный по соседству замок князя Альбрехта-Фортуната фон Ауффенштайна. Сам хозяин приезжал сюда только летом и занимал всего несколько комнат в огромном здании; но многие помещения сдавались внаем – тоже, как правило, лишь на лето. Один из флигелей снимал некий Далич, по-видимому, ученый-любитель; естественно, что его научные занятия представлялись темным крестьянам чем-то весьма зловещим, тем более что он почему-то не покинул усадьбу с наступлением той осени, в отличие от обыкновенных дачников. Еще большие подозрения у местных жителей вызывала некая дама из Праги. Летом она жила в замке с мужем, в июле уехала, а с августа – то есть вскоре после приезда Далича и, как назло, одновременно с появлением загадочной болезни у деревенских детей – пражанка поселилась там уже с Даличем. Уже не раз крестьяне обращались к Карелу Котлубе, управляющему имением, с требованием выселить из замка зловещую пару (а сами приезжие, будто нарочно провоцируя их, вели образ жизни совершенно затворнический) – на что получали, естественно, вполне резонный отказ. Так продолжалось до конца октября этого года.

В ночь на 26 октября сельский лавочник Штепан Ветвичка проснулся из-за странных звуков, раздававшихся с чердака, где спали его дети (давно уже страдавшие загадочной слабостью). Ветвичка, человек не робкого десятка, вытащил из-под кровати давно заготовленный топор и тихо поднялся на чердак, где застал, по его словам, ужасающую картину – оба мальчика спали мертвым сном, а какая-то обнаженная женщина, наклонившись над постелью, сосала кровь то у одного, то у другого из сыновей. Женщина подняла взгляд на Ветвичку; лицо ее с вымазанным кровью ртом он сразу узнал – это была пражанка из замка. Опомнившись, он ударил ее топором по лбу, и тогда, издав леденящий душу визг, вампир лопнул, разлетелся по всему чердаку брызгами человеческой крови и пропал, и только нечто блестящее, полужидкое и длинное, как змея, при этом мгновенно утекло то ли под настил, то ли сквозь щели черепицы. Ветвичка разбудил сыновей; на шеях мальчиков еще виднелись крошечные, быстро затягивающиеся ранки; все запоры и замки висели на дверях и ставнях нетронутыми. До утра, конечно, в доме никто уже не заснул, а утром лавочник пошел к старосте – надо было немедленно собирать сельский сход.

Ни один человек в Кршивом-Смрке не усомнился в рассказе Ветвички, но по вопросу о том, что делать дальше, мнения сельчан разделились. Умеренные, во главе со старостой, настаивали на том, чтобы идти в замок и требовать от Котлубы или выдать им Далича с его спутницей, или, по крайней мере, немедленно прогнать их прочь. Крайние, предводительствуемые известным смутьяном Богухвалом (Богухвал незадолго до того вернулся из русского плена, где явно успел заразиться идеями большевиков), требовали разграбить замок и сжечь его вместе с бесовскими обитателями, а если Котлуба будет против, то расправиться заодно и с ним. На первых порах победил авторитет умеренных, но, идя депутацией к Котлубе, крестьяне под влиянием крайних все же вооружились (а винтовки имелось в селе почти у всех) и вдобавок для храбрости подкрепили себя изрядным количеством контушовки. Котлуба заявил депутатам, что переговорит с приезжими; но его слишком долгое отсутствие вызвало подозрения – не в сговоре ли он с колдунами; и тогда, мгновенно озверев от страха, крестьяне ворвались в замок и кинулись по комнатам искать злодеев, а заодно и хватать все, что ни подвернется под руку. При этом Богухвал застрелил Котлубу, попытавшегося было вступиться за господское добро. Кое-кто из прислуги присоединился к погромщикам; верные слуги, а также члены семьи самоотверженного управляющего смогли спастись; исчезла куда-то и злополучная пражская пара. Какие-то книги, найденные в комнатах Далича, были немедленно сожжены, и очень скоро огонь охватил весь замок. Так прошел день 26 октября.

Бурные политические события последующих дней задержали прибытие сил правопорядка в мятежное село. За это время в Кршивом-Смрке успели поделить между собой княжескую землю и награбленное в замке имущество, а также избрать Совет крестьянских депутатов и поставить его председателем Богухвала… Подоспевшая на четвертый день жандармская команда из Будейовиц перевязала мертвецки пьяных бунтовщиков, не встретив никакого серьезного сопротивления.

Следствие было, против ожидания, очень недолгим. Богухвала приговорили к пожизненной каторге, других зачинщиков – к разным срокам тюремного заключения, простых участников мятежа – к штрафам. Судьба Далича и его спутницы так и осталась неизвестной.

От редакции. Мы позволим себе обратить внимание читателей на фамилию “Далич”. Как мы помним, она уже всплывала в связи со странным убийством Валерии Больцмайер (см. статью Яна Мохатого “Смерть Великой Дакшад”, “ДР” от 3 и 4 ноября). И вот опять человек по фамилии Далич, и опять те же необъяснимые мистические события, те же тонкие нити, тянущиеся от них в большевистскую Россию… Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы распутать этот зловещий клубок.

Г-н Фабиано!

От наших общих друзей (для меня, увы, бывших друзей) Вы, не сомневаюсь, наслышаны о моей скромной персоне. Не сомневаюсь и в том, что Ваше заочное представление обо мне, составленное на основе рассказов четы Больцмайеров, вряд ли для меня особенно благоприятно. Поэтому можете быть уверены, что только крайняя нужда (не спешите комкать письмо – это нужда особого рода) побудила меня обратиться к Вам и, более того, просить помочь мне восстановить связь с Генрихом. Вы должны понять, насколько это важно для меня и множества других людей, даже не подозревающих, что им теперь грозит смертельная опасность.

Что такое Гаурванд, Вы знаете не понаслышке. Вы видели его, держали в руках и даже полагаете, что убивали. Генрих наверняка рассказал что знал, но беда-то в том, что не знал он почти ничего. А потому – вот главное.

Гаурванд, конечно, жив, вы с Генрихом не убили его. Еще до моего приезда он сконцентрировался (другого слова не подберу) из растворенных в кислоте частиц (опять-таки условный термин) и просочился сквозь стенки “герметичного” бака и сквозь толщу земли. Мне оставалось только вызвать его, и он пришел. Это – могущественное существо, покорное моим заклинаниям. И вот – главная особенность: Гаурванд может принимать точный облик других людей, но (это чрезвычайно важно!) только тех людей, у кого он пил кровь.

Регулярно пить человеческую кровь необходимо для него, чтобы продолжать существовать на Земле под видом человека. Оллурфор, его родной мир – это исключительно убогая, тошнотворная, тюремно-казарменная, идиотически-ублюдочная реальность, для обитателя которой даже и наш несчастный мир ослепительно ярок, богат, разнообразен и притягателен. Поэтому за существование на Земле и в человеческом облике Гаурванд будет держаться до последнего и мертвой хваткой. А это значит, что ему будет нужна кровь. Точнее, человеческая кровь. На добывание крови направлен весь его ум – вернее, его звериная хитрость, – и вся его воля, в той степени, в какой она не подвластна моим заклятиям. И вся беда и весь ужас в том, что она чем дальше, тем меньше подвластна им.

В чем дело, я точно не знаю, но с каждым днем я все слабее чувствую свой контроль над ним. Скорее всего, в ближайшее время Гаурванд окончательно перестанет меня слушаться и попросту уйдет от меня. Что это значит? Питье крови – это еще далеко не самое страшное из его свойств. Люди от этого не умирают и, понятно, не превращаются в вампиров, тут-то бояться нечего. Но страшно другое.

Все дело в том, что любой человеческий облик Гаурванда – это облик конкретного человека. Одного из тех, повторяю, у кого Гаурванд пил кровь. И что бы Вы ни делали с этим двойником, этим лже-телом, вред будет нанесен не ему (т. е. Гаурванду), а подлинному телу настоящего человека, как бы далеко он отсюда ни находился. Именно так погибла несчастная Валерия – впрочем, все должно быть ясно из наверняка известной Вам газетной статьи. Надеюсь, Вы уже сделали вывод, который отсюда следует, а именно – что смертельная опасность грозит каждому, чью кровь Гаурванд когда-либо пил; что если завтра Гаурванд выйдет из-под моего контроля, то послезавтра какой-нибудь второй лавочник Ветвичка застанет его над постелью своих детей, причем будет он в облике, скажем, Больцмайера, или моем, или любого из ребятишек села Кршивы-Смрк и т. д. – а я не поручусь, что и к Вам, г-н доктор, он тишком не наведывался! Что тогда? Кто еще упадет с рассеченным черепом в совершенно пустой спальне, как Валерия, или на улице, или на службе, или наедине с ни в чем не повинным другим человеком и т. д. и т п.?

Пока я сдерживаю его, питая понемножку собственной кровью. Но случай в Кршивом-Смрке – уже пример моей беспомощности. Конечно же, это без моего ведома он прокрадывался сосать кровь у сельских детей! Так что же (повторюсь) будет завтра?

Одним словом, Гаурванда необходимо уничтожить. Уничтожить – это значит отправить его назад в Оллурфор.

Заклинания, необходимые для этого, имеются в “Книге Тавриэля” (не требуйте сейчас объяснений: эта часть письма – скорее для Генриха, чем для Вас, г-н доктор). Но не в тех материалах, что у меня на руках (многое к тому же сожгли бунтовщики в замке), а в оригинале Книги, который хранится в Загребском университете.

И, увы – в руках моего злейшего врага, магистра Бранкована Йовеса.

Доктор, Вы видели Гаурванда и поймете, что все сказанное здесь – не бред сумасшедшего. Вам нужно немедленно написать в Загреб – именно Вам, поскольку про меня там и слышать не захотят. Напишите ему все как есть, перешлите все материалы, ничего не скрывайте. Поливайте меня грязью – Йовесу это очень понравится. Напирайте на смерть Валерии. Йовес – ничтожество, но он кое в чем осведомлен и тоже не сочтет нашу историю за безумный бред, как счел бы любой другой осел с учеными степенями. Поэтому я думаю, что нужные формулы он Вам все-таки предоставит.

Но это нужно делать, повторяю, незамедлительно, потому что моя власть над Гаурвандом слабеет с каждым днем.

Кроме того, обязательно перешлите это письмо Больцмайеру. Если это возможно, то пусть с Загребом свяжется и он, как человек все же более осведомленный в этой истории. Да и магическая подготовка, какая-никакая, а у него все же есть, и все операции он сможет провести более правильно.

Вот – для него же – формулы, которые я сейчас использую. Хотя они, как я сказал, чем дальше, тем менее действенны, но, может, у него сработают лучше:

(Следует серия чертежей и текстов).

Итак, я крайне рассчитываю на Вашу помощь, г-н доктор. Я признаю себя проигравшим и искренне раскаиваюсь во всем. Я действительно допустил какую-то ошибку в расчетах. Серая Дама совершенно права.

Передайте Генриху, кроме того, мои соболезнования и – не знаю, уместно ли это соединять – пожелания на будущее удачи.

P. S. Да, с Мохатым беседовал он, Гаурванд. Я угостил его капелькой крови Генриха, сохранившейся от наших старых сеансов, и дал соответствующие инструкции. Легенда, конечно, получилась крайне топорная, но я торопился.

Р. P. S. И еще раз: делать все как можно скорее и без малейшего промедления!

Письма четвертое-пятое возвращено Г. Фабиано с почтовым штемпелем “Адрес не найден” и припиской от руки на конверте (по-украински):

Комiсар Л… (неразборчиво)

Уважаемый г-н доктор Фабиано,

пишет Вам Станислав Тыс. Вы меня, возможно, помните: я передавал Ваши письма г-ну Больцмайеру и обратно. В этом письме я должен с величайшим прискорбием сообщить о трагической гибели г-на Больцмайера, нашего общего друга. Произошла она так.

Вечером 19 ноября мы вдвоем ужинали в гостиничном ресторане. В последние дни я был почти единственным, с кем общался г-н Больцмайер. Мы проводили вместе много времени. Он много рассказывал о своей печальной судьбе, хотя многое в ней так и осталось для меня тайной. В тот вечер г-н Больцмайер был настроен еще мрачнее обыкновенного. Он говорил о безнадежности своего положения, об опасностях, которые грозили ему, показал револьвер, купленный на случай ареста или “кое-чего похуже”, как он намекнул. Туманно говорил о каком-то своем дьявольском двойнике. Жаловался он и на то, как долго теперь приходится ждать писем (ожидал он письма, конечно, от Вас). Поужинав, мы распрощались. Г-н Больцмайер ушел первым, и сквозь открытую дверь ресторана я видел, как он свернул на лестницу, ведущую в номера.

Покинув зал через несколько минут, я к своему величайшему удивлению увидел г-на Больцмайера в холле, у стойки портье. Он был в пальто и шляпе, мокрых от дождя, и спрашивал у портье ключ от своего номера. “Но, г-н Кашпарек, ключ у вас”, – ответил портье, также весьма удивленный. При этом он показал на пустой крючок под номером 20, что на доске для ключей. Г-н Больцмайер молча кивнул и пошел по лестнице. “Постойте, вам только что пришло письмо, г-н Кашпарек!” – крикнул портье вдогонку. Тот вернулся и забрал письмо. Это было Ваше письмо, г-н Фабиано, которого он так ждал и которое так и не успел распечатать.

Я не осмелился окликнуть г-на Больцмайера, но все это показалось мне таким странным, что, выждав некоторое время, я пошел вслед за ним по лестнице. В коридоре бельэтажа я видел, как он стучится и открывает незапертую дверь номера 20.

Через несколько мгновений из номера раздался крик г-на Больцмайера и одновременно с ним – выстрел, а сразу же за выстрелом – чудовищный по громкости тонкий визжащий звук, какой, несомненно, не смогло бы произвести ни одно человеческое существо. Если бы он продолжался дольше, можно было бы сойти с ума от этого визга. Сразу же после этого послышался громкий хлопок, будто от лопающегося пузыря, и стук падающего тела.

Я и гостиничный коридорный, оказавшийся поблизости, тут же кинулись в номер. Картина была ужасна и отвратительна. Г-н Больцмайер, мертвый, с простреленным лбом и револьвером в руке лежал посреди комнаты. Все вокруг – стены, пол, окно, даже потолок – было забрызгано крупными каплями крови. Это казалось очень странным, так как сама рана во лбу почти не кровоточила. Странным было и то, что какая-то окровавленная одежда валялась разбросанной под дверью, причем пальто и шляпа, в которых я видел г-на Больцмайера у стойки портье, тоже находились здесь. Рядом лежало и только что полученное им письмо.

Но следствие не стало обращать внимание на эти странности. Было решено, что Йозеф Кашпарек покончил с собой. Письма и другие бумаги были по моей просьбе отданы мне – к счастью, никто в полиции не взял на себя труда прочесть их. Выполняя просьбу моего покойного друга, отправляю все эти бумаги Вам.

Еще раз выражаю свою величайшую скорбь о смерти такого дорогого мне и замечательного во многих отношениях человека, как г-н Больцмайер. Прошу принять мои уверения в глубоком почтении к Вам, г-н доктор.

… But this rough magic
I here abjure…

… I’ll break my staff,
Bury it certain fathoms in the earth,
And deeper than did ever plummet sound
I’ll drown my book.

W. Shakespeare

Переписка д-ра Гр. Фабиано с Г. Больцмайером и некоторыми другими лицами была передана мне для публикации еще в декабре 1918 г., в связи с чем я и хотел бы выразить г-ну доктору свою запоздалую, но самую искреннюю благодарность. Готовя эту подборку к печати, я счел необходимым сопроводить публикацию послесловием, которое пролило бы свет если не на все, то на многие из темных мест той странной истории, с которой только что познакомился терпеливый читатель. Являясь одним из учеников незабвенного проф. Ненадовича (1828 – 1920) и будучи достаточно осведомлен во многих фактах, связанных как с историей изучения “Тавриэля”, так и с биографией Валерии Ненадович и Беньо Далича (загребского периода их жизни), я полагаю, что имею на это вполне достаточно оснований.

Древний манускрипт под названием “Книга Тавриэля” (tawryel d’noсаr), или просто “Тавриэль”, с давних пор передавался из поколения в поколения в роду, последним главой которого стал родившийся в Загребе в 1828 г. Здеслав Ненадович. Согласно преданию (не доверять которому нет оснований), род этот когда-то занимал высокое положение в секте богомилов, распространенной на Балканах в средние века и происходившей от древней иранской ереси манихеев. При этом, хотя вообще-то богомильские и манихейские иерархи (“Избранники”) должны были соблюдать безбрачие, но на предков проф. Ненадовича этот обычай почему-то не распространялся: священство передавалось у них от отца к сыну, а знаком посвящения в сан служил как раз рассматриваемый здесь манускрипт. Дошедшая до нас рукопись относится примерно к XIII веку, но понимание текста к этому времени уже утратилось; не только язык, но даже и шрифт был забыт, и средневековый хорватский скриптор уже скорее перерисовывал, чем переписывал, загадочный для него текст. В 1469 последний Избранник из этого рода, по имени Радош, добровольно перешел из богомильства в христианство. Книга, однако, продолжала бережно сохраняться и после него, пока не дошла, наконец, до Здеслава Ненадовича.

Молодой человек поставил расшифровку текста целью всей своей жизни. Получив блестящее образование и, главное, обладая врожденной гениальной (не побоюсь этого слова) способностью к языкам, за сорок с лишним лет неустанной работы он смог осуществить эту цель. Около 1890 года, будучи к этому времени уже признанным во всем мире специалистом по древним языкам и письменностям Ближнего Востока, проф. Ненадович понял, что может читать отдельные места в таинственном “Тавриэле”. Чтобы дать читателю-неспециалисту хотя бы самое приблизительное представление о неимоверной сложности его труда, укажу лишь, что язык книги, т. наз. тавриэлийский, не представлен, кроме нее, ни одним памятником, что, более того, ни один из известных языков не находится с ним в близком родстве, что рукопись дошла в довольно плохой сохранности и, в довершение всего, текст изобилует ошибками переписчиков. Чтение было бы вообще невозможным, если бы отдельные фрагменты текста не сопровождались в нем переводом на старославянский и если бы шрифт “Тавриэля” не был вариантом арамейского. Но грамматика и лексика тавриэлийского настолько своеобразны, что многое в книге остается нерасшифрованным до сих пор.

“Тавриэль” состоит из шести частей: часть I – изложение какого-то метафизического учения (данный раздел исключителен по своей темноте); II – теогония, космогония и устройство мира; III и IV – гимны, заклинания, порядок священнослужения; V – сакрально-бытовые предписания и запреты; VI – афоризмы и пророчества (тоже весьма малопонятная часть). Учение, изложенное в книге (т. наз. “тавриэлизм”), пока еще очень мало изучено религиоведами (магистральной линией исследований по-прежнему остается расшифровка текста), но уже сейчас, по-видимому, можно утверждать, что оно достаточно далеко от всего, что мы знаем о манихействе и богомильстве. По глубокому убеждению автора настоящего очерка (разделяемому, впрочем, не всеми его коллегами), следует говорить о синкретическом учении, составленном из иранских, центрально-азиатских, иудео-гностических и еще каких-то неизвестных нам элементов, – и созданном, по-видимому, на Ближнем Востоке в начале нашей эры. Так называемый тавриэлийский язык, очевидно, является реликтом глубочайшей доиндоевропейской древности; он сохранялся или в какой-нибудь труднодоступной области Ближнего Востока, или только в сектантском богослужении, и вряд ли был уже понятен к началу средних веков. Очевидно, в течение всей своей истории тавриэлизм был достоянием узкого круга посвященных, может быть, потомков основателя секты (но мы не можем утверждать, что загадочное слово “Тавриэль” – его имя, как это делают отдельные малокомпетентные популяризаторы).

Относительно времени проникновения тавриэлистов на Балканы у современных ученых существуют значительные разногласия. Проф. Ненадович избегал высказываться по этой сложной проблеме. Один из его учеников, магистр Б. Далич, исходя из оснований, не имеющих ничего общего с подлинной наукой, датировал это проникновение рубежом III – IV веков н. э. и связывал с личностью дочери императора Диоклетиана Валерии. Однако же большинство специалистов, к которому относит себя и автор настоящего послесловия, с куда более серьезными основаниями представляет историю тавриэлизма в следующем виде. Где-то в начале средневековья на Ближнем Востоке последователи секты присоединились к манихейской общине, хотя и сохранили в ней некоторую обособленность и часть прежних обычаев (почитание Книги и наследственное священство). Затем (вероятно, в IX – X вв.) вместе с последними манихеями они влились в армяно-византийскую секту павликиан, а еще двумя-тремя веками позже перешли от них к балканским богомилам. Но все это, естественно, не более чем гипотезы.

Все трагические события, о которых повествует предлагаемая вниманию читателей переписка д-ра Фабиано, ведут происхождение от одного не вполне понятного пассажа в “Части шестой” – в “Пророчествах”.

К 1910 (роковому) году проф. Ненадович читал это место следующим образом (цитирую по неопубликованной рукописи 1908 года; все варианты прочтения, разделенные вопросительным знаком, а также дополнения и пометы в скобках принадлежат Ненадовичу):

Кн. Тавр., VI, 10 А 16 – 28

16. Тринадцатый Избранник после отступника

17. восстанавливает (букв. возвращает на место) эту книгу, (!!!)

18. но неполно?неправильно. У него есть дочь,

19. рожденная на шестидесятом году (его жизни), (!!!!!!!)

20. и ученик (дальше одно или два непонятных слова).

21. В городе со многими башнями – идолы на мосту того города –

22. ученик переносит ее (кого?!) к Умфру (имя сверхъестественного существа) в Оллурфор (название одного из потусторонних миров – обиталища Умфра), и та, которая уподоблена Дакшад (имя сверхъест. сущ-ва из Оллурфора, жены Умфра),

23. порождает светлого? ужасного? змееобразного? благодетельного? насылающего дождь? (определение искажено переписчиком и не поддается однозначному прочтению) Гаурванда (здесь – имя собственное; как нарицательное переводится “шут, ряженый, маска или костюм ряженого”).

24. Умфр и Дакшад: (их) дитя освобождено из Оллурфора. Освобожденный из Оллурфора: его тень?проекция, созданная в здешнем (мире) посредством магии?искусства?науки – Гаурванд.

25. Гаурванд – бессмертный, наполовину здешней (природы), наполовину (природы) Оллурфора,

26. чтобы постоянно?вечно пребывать в здешней (природе), он забирает у людей здешней (природы) их кровь (? – скорее всего, какое-то переносное значение) и вместе с кровью – внешний облик?формообразующий принцип?сущность (перевод условный).

27. Тринадцатый Избранник после отступника – последний Избранник,

28. после него нет потомства для Избранников. При нем разрушится великое царство (м. б. имеется в виду религия Тавриэля?)

Воистину катастрофическая роль, сыгранная в судьбах многих людей этим фрагментом – который, с объективно научной точки зрения, не более значителен, чем множество других – объясняется тем, что, по роковому совпадению, профессор Ненадович как раз и был тринадцатым потомком Радоша, т. е. “отступника” (от богомильства или тавриэлизма, ср. стр. 16-18), а кроме того, единственный ребенок профессора – дочь Валерия – действительно родилась, когда ему было 60 лет, в 1889 году (ср. стр. 18-19)! Неудивительны восклицательные знаки, поставленные на полях потрясенным исследователем. Само собой разумеется, что это столь сенсационное прочтение многократно, и притом наистрожайшим образом, проверялось им, испытывалось и уточнялось; увы (читатель скоро поймет, почему “увы”) – все другие варианты здесь были исключены; в столь темном тексте “Части шестой”, как назло, именно эти строки 16 – 19 читались с полнейшей ясностью.

Следует с прискорбием признать, что мощный интеллект великого лингвиста к этому времени – что вполне естественно – стал мало-помалу сдавать. Думается, что недостаток подобающей дистанции, недостаток здорового скептицизма, проявленный проф. Ненадовичем по отношению к злополучному “пророчеству”, имеет за собой и эту причину. Но в любом случае того, что случилось, не случилось бы, если бы в один далеко не прекрасный день путь профессора не пересекся с путем некоего молодого человека, о котором-то я и хотел бы теперь повести речь.

Беньо Далич (род. 1885), надо отдать ему должное, обладал большими, чтобы не сказать весьма значительными, талантами во многих областях. Оценивая его с предельно возможной для меня доброжелательностью (а я прекрасно понимаю, что вряд ли способен на вполне объективную характеристику этого человека), скажу следующее. В нем было слишком много жизненной энергии для того, чтобы удовлетвориться тихими радостями чистой науки. Но – на беду и для него, и для науки – его тяга к ней была также чересчур велика. Роковую роль сыграли и врожденные парапсихологические способности (жизненный опыт больше не позволяет мне тешиться блаженным скептицизмом профана в отношении данной области бытия). К настоящему времени, в результате многолетних разысканий, я располагаю довольно полной библиографией работ Далича, в том числе неопубликованных, и некоторыми документальными свидетельствами о его жизни, а также собственными воспоминаниями. Всем этим я сейчас и хотел бы (очень бегло) поделиться с читателями настоящего послесловия.

К 1905 году, когда Беньо Далича отчислили с третьего курса историко-филологического факультета Загребского университета, характер его сложился вполне. Это был талантливый, но слишком разбрасывающийся, крайне самонадеянный, заносчивый, склонный к бессовестному авантюризму (я умолчу здесь о причине его отчисления), в поведении весьма развязный молодой человек. Его увлечение магией проявилось уже тогда, что видно хотя бы из темы курсовой работы “Культ вуду и его аналоги в знахарской практике южных славян” – работы, насколько я способен судить, довольно приличной для второкурсника. Кроме того, он увлекался и литературой, о чем свидетельствуют переводы из Гюисманса, Рембо и английских романтиков; издавал он и собственные сочинения (понятно, в каком примерно духе), а “мистерию” под названием “Смерть Диоклетиана” даже поставила одна любительская труппа в Спалатро, правда, мне неизвестно, с каким успехом. После отчисления Далич куда-то пропал на год, а вернувшись – если верить ему, из долгих странствий по Индии – опять поступил на первый курс, правда, уже не на историческое отделение, а к нам на филологическое. Около этого времени я, тогда только что сам закончивший университет и оставленный стипендиатом при кафедре восточных языков, и познакомился с ним лично.

На меня, как почти на всех, Далич не произвел благоприятного впечатления. Конечно, он был весьма талантлив, это бросалось в глаза, но слишком уж злоупотреблял своими способностями и тем уважением, которое они в людях вызывали. С первого же курса он – маленького роста, живой, смуглый, одетый обычно с тем, что люди, более меня сведущие в этих вопросах, вероятно, назвали бы элегантной небрежностью – постоянно околачивался на нашей кафедре. Преподаватели запросто болтали с ним на санскрите и урду, а фанатичные поклонники из студентов – человек пять – составляли настоящую свиту, всюду следуя за ним и ловя каждое его слово. Образ жизни Далича оставался при этом самым беспутным, и беспрестанная похвальба глубокими познаниями в Тантре была одной из наиболее отвратительных его манер. Отдав дань увлечению Индией на первом курсе, со второго Далич серьезно занялся Ираном и далее тавриэлистикой – областью, где по-прежнему безраздельно царил профессор Ненадович. Практически сразу же великий ученый обратил внимание на способного студента своей кафедры, несмотря на то, что давно уже не преподавал и вообще всегда предпочитал чисто исследовательский труд делу взращивания молодой смены. Вторую свою курсовую Далич посвятил, правда, секте язидов, но с третьего курса – явно под влиянием Ненадовича – вплотную занялся “Тавриэлем”. Это случилось в 1909 г., как раз тогда, когда я заканчивал свою магистерскую диссертацию.

В настоящей публикации я не стал исключать отдельных враждебных фраз, исходящих от Далича и посвященных моей персоне. Для всех непредубежденных людей, хоть сколько-нибудь знающих факты, вздорность обвинений г-на магистра не подлежит сомнению. Для постороннего же читателя достаточно и самого тона фраз. Я не намерен ни в чем оправдываться, не видя ни в каких в моих действиях по отношению к Даличу не только “состава”, но и самого “события преступления”. О том, что магистр Далич называет “доносом” и ставит мне в вину, речь пойдет позже. Что же касается моей научной карьеры, каковой я якобы обязан отношениями с Валерией Ненадович, достаточно указать, что в 1904 году, когда профессор благосклонно выразил желание руководить моей кандидатской работой, его дочь еще училась в закрытом заведении для девушек и просто никак не могла меня знать. Мы с Валерией впервые увидели друг друга, если здесь позволителен этот личный экскурс, лишь годом позже, а помолвку заключили только в 1911 году, когда я уже два года как ходил в магистрах и никоим образом не нуждался в подобных средствах для карьерного продвижения.

Зато уж если кого и можно обвинить в проступках против академической этики – так это самого студента-старшекурсника Беньо Далича; ибо именно он, только-только начав знакомиться с “Тавриэлем” под руководством Ненадовича, тут же с какой-то дьявольской проницательностью нащупал в книге то единственное роковое для профессора место. Я имею в виду, конечно, “пророчество о тринадцатом Избраннике”. Далич мгновенно понял слабость Ненадовича и выгоду, которую мог из нее извлечь – и не постеснялся использовать эти возможности в полной мере.

К 1910 году специфические отношения между Ненадовичем и Даличем установились вполне. Полностью забросив преподавательскую, административную и даже научную (подлинно научную) работу, престарелый профессор совершенно предался сомнительным оккультным занятиям, расчетливо руководимый своим не в меру опытным студентом. Больно было смотреть, как наглый юнец, окидывая презрительным взглядом собравшихся преподавателей, без стука входит на кафедру едва ли не посреди заседаний и, подсаживаясь к седовласому профессору (немедленно бросавшему ради такого случая все дела), начинает шептаться с ним о всевозможных “инвокациях”, “инвольтациях”, “клавикулах” и “гримуарах”, по-дилетантски вплетая сюда же и различные положения “Тавриэля”. И не было ничего, что новому фавориту не сходило бы с рук. Само собой разумеется, что, блестяще защитив кандидатское сочинение, он был оставлен стипендиатом при кафедре. Я счел бы ниже своего достоинства преуменьшать научные заслуги человека из-за личного недоброжелательства к нему, и не могу не признать, что вообще-то работал Далич действительно серьезно. Сочинение его “О собственных именах в Тавриэле” – образцово откомментированный свод имен, до сих пор не потерявший научного значения. В качестве стипендиата он продолжал работать с тем же усердием, и если бы ограничился одной только научной сферой, несомненно, значительно продвинул бы тавриэлистику вперед.

Увы, этого не случилось…

Так чем же, собственно, он привлек профессора? Из-за полусекретности, которой все это обставлялось, трудно говорить о чем-либо определенно. Очевидно, он уверял Ненадовича, что “Тавриэль” заслуживает большего, чем “жалкий, ограниченный” филологический анализ; что описания бесчисленных потусторонних миров и населяющих их духов и демонов вполне реалистичны, а заклинания и магические обряды – действенная практика, позволяющая путешествовать по этим мирам и общаться с этими духами; что, наконец – и вот на этот-то крючок он и зацепил беднягу профессора – пророчества (о “тринадцатом Избраннике” в том числе) правдиво описывают судьбу Земли и позволяют предсказывать будущее. Вовлекал ли Далич профессора в практическое колдовство, трудно сказать, но то, что сам он активнейше занимался этим, а профессор специально помогал с расшифровкой магических текстов, не подлежит ни малейшему сомнению. Обожатели Далича из студентов (число которых не убавлялось) болтали повсюду, не стесняясь, о каких-то “ритуалах Энед-Гегграм” и “призываниях Тавриэля”, но, должно быть, в их компании это делалось не вполне всерьез. А вот что было вполне всерьез, так это влияние Далича на профессора, а еще серьезнее (лично для меня) – на его дочь Валерию, тогда уже (с 1911 г.) обрученную со мною невесту.

Я не закрываю глаза на то, что здесь имелась и моя доля вины. Следовало, возможно, поторопиться с браком, а не ждать, как я, чересчур расчетливо, пока мной будет достигнут определенный уровень доходов. Но все же активная и весьма зловещая роль здесь принадлежит, несомненно, Даличу. Главный виновник произошедшего – это он.

В отношении Валерии все стало для меня ясным в сентябре 1912-го. В тот день стипендиат Далич делал на кафедре доклад, посвященный его участию в новейших раскопках дворца Диоклетиана в Спалатро. Присутствовала на заседании и Валерия. Основные положения доклада сводились к тому, что непонятные граффити, обнаруженные в том сезоне в подземельях дворца, следует толковать как сакрально-символические изображения, связанные с тавриэлистским культом. Из этих довольно спорных соображений делался столь же спорный вывод, а именно, о существовании тавриэлизма в Хорватии задолго до появления богомилов; и уж совсем безудержной фантазией выглядела гипотеза о том, что тайной тавриэлисткой, а вовсе не христианкой, была дочь императора Диоклетиана по имени Валерия… В полнейшем недоумении относительно оснований для такого странного домысла я оглядел коллег – то же самое недоумение ясно читалось и на их лицах; но стоило мне взглянуть на невесту, как всякие сомнения рассеялись… В ужасе я понял, что Далич пытается и ее подчинить своему влиянию теми же средствами, что Ненадовича, внушить и ей свои губительные мистические идеи, запутать и ее в свою зловещую сеть! Что-что, а это уже превосходило все пределы моего терпения. С трудом сумев сдержать свои чувства, по окончании доклада я выступил с чрезвычайно резкой критикой положений Далича. К сожалению, конформистское большинство преподавательского состава кафедры так и не решилось публично меня поддержать, хотя потом, в приватном порядке, конечно, горячо поздравляло со смелым нападением на профессорского фаворита. Сам профессор Ненадович на меня не обиделся; но вот что касается Валерии, то как раз тогда-то между нами и пролегла впервые та трещина, что разрослась позднее в непреодолимую пропасть.

Как я смог установить – отчасти из разговоров с Ненадовичем и Валерией (конечно, окольных), отчасти из бумаг Далича, которые я как-то имел случай просмотреть без его ведома (вынужден чистосердечно сознаться в этом неэтичном поступке) – Валерии он внушал следующее. Раз у Ненадовича нет сыновей, то он, Ненадович – последний законный тавриэлистский “Избранник”. На Валерии, как его дочери, следовательно, лежит особая уникальная миссия. Но какая? Об этом сказано все в том же (уже дважды роковом, замечу я в скобках) “пророчестве о тринадцатом Избраннике”:

VI, 10 А 18. … У него (тринадцатого Избранника) есть дочь,

19. рожденная на шестидесятом году (его жизни),

20. и ученик (дальше одно или два непонятных слова).

21. В городе со многими башнями – идолы на мосту того города –

22. ученик переносит ее к Умфру в Оллурфор, и та, которая уподоблена Дакшад,

23. порождает светлого? ужасного? змееобразного? благодетельного? насылающего дождь? Гаурванда.

Предлагая свое собственное (весьма сомнительное, чтобы не сказать больше) прочтение непонятных слов в ст. 20, Далич делал вывод, что “ученик” – это и есть он сам, а “она” и “та, которая уподоблена Дакшад” в ст. 22 – это та же “дочь”, что в ст. 18-19, т. е. Валерия Ненадович. Отсюда следовало, что Далич должен увезти Валерию в “город со многими башнями” и “идолами на мосту” (описание точно соответствует Праге и Карлову мосту) и там произвести с ней магическую операцию “уподобления Дакшад”, жене бога Умфра, в результате чего у нее, Валерии, должен был родиться мессия-полубог Гаурванд. Испорченное слово в ст. 23 Далич читал, конечно, как “благодетельный” или на худой конец “светлый”, но ни в коем случае не “ужасный” или “змееобразный”, в подкрепление чего приводил не лишенные убедительности палеографические аргументы. Напомню читателю характеристику Гаурванда:

VI, 10 А 25. Гаурванд – бессмертный, наполовину здешней (природы), наполовину (природы) Оллурфора,

26. чтобы постоянно пребывать в здешней (природе), он забирает у людей здешней (природы) их кровь и вместе с кровью – внешний облик.

Далич должен был потратить немало остроумия, чтобы на основании такой неудобной строки, как 26-я, изобразить Гаурванда “светлым мессией”. Поскольку убеждать в этом приходилось не специалистов, а доверчивую девушку, не читающую по-тавриэлийски и к тому же издавна весьма склонную к мистическому восприятию мира и собственной персоны, то не исключено с его стороны и простое замалчивание или даже подлог. На самом деле об Умфре, Дакшад и Гаурванде свидетельства Книги очень скудны – не ясно даже, боги это или какие-то низшие духи. Место их в тавриэлистской мифологии – чрезвычайно скромное, но все же в “Части четвертой” приводятся подробные описания ритуалов и формул, позволяющих магу призывать и контролировать эти существа. Отвратительная операция установления магического тождества между земной женщиной и Дакшад также, увы, описана во всех подробностях… О свойствах Энед-Гегграм тоже говорится довольно скудно: “Госпожа серости, царица премудрая, та, кто знает начала и концы, приветствия и прощания, имена людей и имена не-людей – женское начало в роду Избранников пребывает под ее покровительством. Мать первого и дочь последнего – их обеих держит за руки Госпожа серости” (Кн. Тавр. III 19 В 33-39); далее опять следуют подробные описания связанных с ней магических ритуалов. Но, впрочем, не будем впадать в излишний педантизм и вернемся к нашей истории.

Осенью 1914-го, уже после начала войны, Далич безо всяких хлопот защитил свою магистерскую диссертацию. Авторитет 86-летнего Ненадовича – а вернее сказать, его имени – был все еще очень велик. Увы, ум профессора давно уже потерял не только остроту и ясность, но и способность понимания самых простых вещей. На заседаниях всевозможных ученых и редакционных советов, в которых он все еще участвовал, зачастую разыгрывались прискорбные сцены. К этому времени наш разрыв с Валерией стал свершившимся фактом, но я сомневаюсь, что это вообще доходило до сознания старика.

Нетрудно понять, что мои отношения с Даличем – внешне все еще корректные – были по сути весьма нелицеприятными, и должен признаться, что наступательная активность проявлялась в гораздо большей степени с моей, нежели с его стороны. По-видимому, г-н новоиспеченный магистр в гордом своем ослеплении вообще не считал меня достойной соперничества фигурой и попросту не желал снисходить до каких-либо действий против автора настоящего послесловия. Однако очень скоро Даличу пришлось раскаяться в таком отношении к делу, ибо, покуда он предавался своим оккультным занятиям и глубокомысленным толкованиям пророчеств “Тавриэля”, я не терял времени и делал все, чтобы настроить как можно больше преподавателей против него (опять-таки признаюсь в этом вполне открыто). Это было тем легче, что поведение моего врага все еще оставалось таким же вызывающе безрассудным, как в студенческие годы, а покровительство Ненадовича – с которым в Университете считались все меньше и меньше – понемногу теряло для него всякий смысл. Примерно к началу весеннего семестра 1916 г. почва была подготовлена, и теперь я мог быть вполне уверен, что мое прямое выступление против Далича встретит полную поддержку в Университете.

Дойдя до этого места в моем рассказе, я вынужден – в который уже раз – выступать в порядком надоевшей мне роли собственного адвоката, ибо отвратительные, порочащие мое имя измышления о некоем “доносе”, увы, продолжают повторяться с удручающим постоянством и притом слишком громко, чтобы можно было просто не обращать на них внимания, как они того и заслуживают на самом деле. Для всякого, кто не понаслышке знает ситуацию, сложившуюся к 1916 году, совершенно очевидно, что мне просто не было никакой нужды прибегать к такому сомнительному средству для уничтожения моего врага (каковое, не буду скрывать, действительно являлось моею тогдашней целью). Я без труда победил бы его и в открытом бою, и я в самом деле собирался дать ему этот бой. Если же этого не случилось, то виной тому, возможно, моя неосторожность, возможно, несдержанность, но ни в коем случае не коварный умысел (на чем настаивают сторонники версии о “доносе”). Да, не скрою, я знал, что приват-доцент М. пользуется довольно двусмысленной репутацией; знал, что студенты не раз устраивали ему обструкции, а кое-кто из преподавателей не подает руки. Но разве я обязан был верить всему, что говорилось об этом человеке? В конце концов, факт его сотрудничества с тайной полицией так и не был никем доказан. Кроме того – в который раз я вынужден указывать на это совершенно очевидное обстоятельство – если М. действительно был осведомителем, разве не рисковал я в куда большей мере своей собственной головой, нежели головой Далича, когда пересказывал некоторые из наиболее замечательных его острот, касающихся боевых действий австрийской армии и личной жизни императора Франца-Иосифа? И еще раз к сведению распространителей порочащих меня слухов: я не отрицаю самого факта моего разговора с М.; не отрицаю его содержания – довольно сомнительного, согласен; не отрицаю, что проявил при этом недостаточную осмотрительность. Но вот утверждение о том, что я-де, веря в доносительство М. (повторяю – не доказанное), сознательно выдал ему Далича – уж это-то я отрицаю решительно и начисто! И нужно ли говорить, что подобная трактовка событий бросает тень не только на меня, но и на М., весьма уважаемого человека, занимающего видное общественное положение и ныне, в воссоединенной Югославской монархии?

Как бы то ни было, но после того как Даличу передали мой разговор с приват-доцентом М., он испугался и спешно покинул Загреб. Валерия выехала вместе с ним. Известие об этой двойной потере – любимой дочери и любимого ученика – было тем, что окончательно подкосило проф. Ненадовича. Физически профессор был все еще очень крепок для своих лет, но разум его стремительно деградировал до крайне низкого уровня. Он уже больше никого не узнавал и, увы, был не в состоянии позаботиться о себе даже самым элементарным образом, – а превосходное здоровье могло только продлить его плачевное состояние, возможно, еще на очень долгие годы.

Пражский период жизни Далича и Валерии достаточно освещен в публикуемых материалах, и мне нечего добавить к их сведениям. В те годы – по обрывкам слухов, долетавших из Праги – я знал лишь, что Валерия вышла замуж за какого-то тамошнего чиновника-немца и что все трое предаются все тем же магическим занятиям.

Появление Валерии в Загребе в августе 1918-го было для меня, естественно, полным сюрпризом. Остановлюсь на этом эпизоде лишь очень коротко, поскольку факты, относящиеся скорее к моей личной биографии, чем к событиям, излагаемым в публикуемой переписке, вряд ли корректно помещать в настоящее послесловие. Мы с Валерией встретились как добрые знакомые, без обид. Ее отец был уже совершенно недееспособен, и поэтому я сам выслушал ее историю и дал необходимые консультации по содержанию “Тавриэля” – и можно только пожалеть, что лишь тогда, слишком поздно, она обратилась за ними ко мне, а не к Даличу… Я также сопровождал Валерию в ее поездке в Спалатро. В конце октября 1918, изучив все, что ей было необходимо, г-жа Больцмайер выехала из Загреба.

О ее трагической гибели я узнал только в декабре, когда получил пакет от д-ра Фабиано – человека, до того известного мне лишь из рассказов Валерии – и прочитал его сопроводительное письмо (которое я не счел необходимым публиковать в настоящем собрании), а также все остальные письма.

Моего знания обстоятельств было достаточно, чтобы отнестись в высшей степени серьезно к изложенным в переписке фактам и к предложенным (особенно в письме пятом) рекомендациям. Знания же “Тавриэля” было достаточно, чтобы верно провести все подобающие магические процедуры. Говоря коротко, я вызвал Гаурванда и уничтожил его, – и уничтожил на этот раз окончательно.

Мне остается сказать лишь несколько слов. Два дня спустя катастрофический несчастный случай – а именно, пожар, возникший в моей библиотеке – совершенно уничтожил манускрипт “Книги Тавриэля” и полный ее перевод, уже подготовленный мной к печати. Стоит ли говорить, какую неоценимую утрату понесла мировая наука, не говоря уже обо мне самом, – и стоит ли опровергать очередные инсинуации, на которые и по этому поводу не поскупились кое-какие мои коллеги? Во всяком случае, я считаю здесь совершенно излишними какие-либо объяснения и предоставляю уважаемым читателям самим сделать вывод, который в данной ситуации напрашивается сам собой. Я же, со своей стороны, могу утешать себя мыслью, что сделал все, чтобы эта история из зловещей тайны превратилась в достояние широкой публики, чему в первую очередь и призваны служить публикуемые материалы.