Scriptor. Question non-compris

    Селена… Она уже никогда не придёт к тебе. Ты знаешь, что она была. Но где она?!
    Печальная, не похожая ни на кого, она так волновала тебя лунным шорохом своих угольных ресниц…
    А её губы!… Сон… Сладкий, как вечность…
    Но это не для тебя.
    Ты обманывал себя, не обращая внимания на причины размеренности твоего бытия. Тебе хотелось большего. Ты думал, что заслуживаешь обретения будущего.
    Чуть влажный от недавно прошедшего моросящего дождика, тёмный плащ её, изящным готическим водопадом ниспадал с её ровных вершин…
    Ты помнишь, как чудно было остаться вдвоём, когда все убегали от ливня… Как вы сидели, обнявшись, на мокрой траве, и нежно лелеяли думы о вечном благе…
    Но… ты не замечал, что Дама звала её к себе?
    Искрящийся мириадами водных пылинок, лёгкий, подобно утреннему зефиру, столб прямо посреди успокаивающегося моря…
    Где?..
    Ты думал, что даришь ей небо, а оказалось…
    Что…
    Что это она подарила тебе его отражение…
    Задыхаясь от мерного счастья, ты приближал её уста к своим… И ты опять был уверен, что влага губ её даёт тебе больше, чем этот летний дождь…
    Гроза? Да, она была, она появилась, но она не была слышна! Ведь раскаты грома легко могли растворить твою иллюзию во мраке насыщенного жёлтым заката…
    Парк с поверженными статуями, служивший когда-то местом уединения для сотен поколений…
    Он слишком тяжело контрастирует с твоей забытой мечтой…
…И слишком резко тебе её напоминает…
    Ты помнишь, когда она сорвала свой первый Дубовый Листок? Кажется, тогда был сентябрь, и она летала на крыльях от запаха невесомости, парившего в пропитанном морем бесконечно доверчивом воздухе…
    Но ты… тебе больно об этом вспоминать… ты не дал её кристальному воображению пойти той дорогой…
    Дорогой чистоты.
    Но почему, вкушая полумрак вечернего пространства, ты так и не можешь им насытиться?
   “Ребёнок”, - думал ты о ней.
…О, как ты был прав!..
    И как ошибался.
    Силясь смахнуть янтарь минорной осенней свечи, ты так и не понял самого главного. И эти листья – не для тебя. И этот воздух – не для тебя. И этот лес, – какое на него ты имеешь право?
    Да, тебе трудно понять, осознать, расценить… Но помни: нет страшней греха, чем осушить слезу волнующейся Тайны.
    Ты засыпаешь под размеренное стрекотание цикад в твоём саду. Ложе дышит твоим горем, но оно бессильно затмить твой рассудок.
    Ты слышишь – этот молодой месяц, кажется, спросил тебя о чём-то?
    Ты понимаешь его язык?
    Нет?
…Она шла, будто играя, шла своей сказочной поступью, словно тая в своей едва проблёскивающей улыбке на грустном лице какой-то вопрос. Безотрадным упрёком светится её тонкий лик. Но… ты не замечаешь? Она идёт к тебе!..
    Ты так ничего и не понял!

…Свеча. Её пламя тихо шепчет что-то в объятиях утомлённого своей тяжестью старинного бронзового подсвечника. Ещё несколько таких же вставлены в узкие раструбы ночных светильников, когда-то беспорядочно развешанных кем-то по стенам. Впрочем, нет: какая-то гармония присутствует во всём этом.
    Хрупкий, почти невесомый бокал красного вина стоит на паркете итальянской работы.
    Тусклые от старости, местами потрескавшиеся, витражи, закрыты узорчатыми дубовыми ставнями. Фигуры бегущих оленей с рогами, когда-то покрытыми позолотой, диких ланей, зайцев, волков и рысей… Но не видно встревожившегося охотника, что пытается их отыскать. Старый художник верно перенёс ход своих мыслей на дерево; он мечтал о лучшем. Сейчас эти шедевры представляют собой не что иное, как почти плоские доски, где размыто, неотчётливо, местами можно увидеть следы былого искусства. Но и это не вечно…
    За окнами разбиваются о землю маленькие небесные посланники, так и не успевшие узнать, что их ждёт на этой земле. Их лёгкая, эфемерно-искренняя чистота может растрогать одряхлевшую почву, и в ней опять взыграет молодость, взыграет затем, чтобы снова отдать её растущим в ней организмам. И не видно конца бесхитростному, но возвышенному потоку сих мечтательных странников; мерная частота их падений так расслабляет, так успокаивает…
    Плотный покров бесстрастной красавицы Ночи облёк всё вокруг своим пряным теплом. О, этот головокружительный осенний аромат! Что за тайны он прячет в себе? Кто может знать, какие сокровенные мысли и чувства хранит в себе исполненный красоты полумрака ноктюрниальный архив?..
…Едва слышен воздушный шорох листьев: рыжих, багряных, коричневатых… Это сравнимо разве только с шелестом книг, когда их вот-вот достали из запылённого шкафа, не открываемого уже, верно, не меньше семи веков… Но… как же неполно это сравнение, как, впрочем, и все другие! Разве можно, видя перед собой лист бумаги, живо так представить божественную эфирность отдающего сонной прохладой ночного ветерка? Или пьянящую, ни от чего не зависимую радость ощущенья упругого сентябрьского воздуха?.. Конечно же, нет!..
    Чудом сохранившийся приятный узор каменной кладки по-прежнему волнует воображение. Грубо отёсанные плиты держат тепло даже в осеннюю пору, ибо замок стоит на вершине горы, сплошь покрытой еловым лесом. Стены подёрнуты частым плющом, они старинны, как и вся эта земля, они бережно охраняют забытые легенды…
    А в маленькой, узкой комнатке величественного замка по-прежнему непередаваемо уютно и тихо. Дремлют, нехотя отдавая тепло окружающим предметам, язычки пламени, живущие за чёрной каминной решёткой… Дремлет и сам хозяин этого замка. Он удобно раскинулся в мягком, чёрного дерева, кресле с бархатной подкладкой. Его тело достигло высшей степени релаксации, и такое редкое счастье – сон – вдруг пришло к нему, несмотря на годы. Он ничего не чувствует. Его не волнует ни дождь – вселенский дар, ни запах ночи, ни шорох листьев, ни то, что в тёмных углах его единственно верной комнаты всё прибавляется паутины… Наследие его прямых предшественников – старинный фолиант, лежащий на массивном ясеневом столе, даже он не способен вызволить старика из царства вечного сна. Этот седой, не потерявший аристократической грациозности, человек – последний, кто может защитить этот замок, постоять за его уникальность…
    Средоточие спокойствия на тысячи миль вокруг…

    Он сидел на случайно сохранившейся продавленной скамье в городском парке. Поражённый страшной депрессией, его мозг отказывался воспринимать красоту летнего утра. Он попробовал пошевелить пальцами. Пальцы не повиновались ему. Он стиснул здоровой рукой чугунные перила и завыл, страшно завыл от безысходности, настигавшей его с каждой секундой.
    Вдруг его искажённый слух поразила удивительная мелодия. Это даже нельзя было назвать музыкой, ибо приятное ощущение лилось само по себе, словно возникая из глубин подсознания, и не требовало осознанного чувствами восприятия.
    Однако это всё же была песня. И доносилась она с той стороны, в которой медленно прогуливалась фигура в длинном чёрном плаще, сжимавшая рукою сучковатую палку.
…Он вспомнил вдруг, как в детстве бегал гулять в этот парк. Мать, уже тогда тяжело болевшая, не могла долго находиться одна, поэтому приходилось почти всё свободное время отдавать уходу за ней. Отец сбежал из дома с маленькой дочерью, узнав о недуге жены. Мать часами могла лежать в тени, читая одну и ту же книгу, либо наблюдая скорбными глазами за движением облаков, таких недоступных… Но чаще всего она просто спала.
    Ему, подростку с расцветающими надеждами, пришлось ранее всех пережить их крушение. Измотанный работой и учёбой, он и не думал об отдыхе. И единственной радостью для него были прогулки в этом парке.
    Именно тогда он познакомился с этой странной супружеской парой. Впрочем, скоро она разъединилась надвое, так как лесничий умер от старости. Осталась одна старуха. Как говорили соседи, её давно пора было сдать в психиатрическую клинику. Но на подобные заявления она никак не реагировала, предпочитая отсиживаться в своём аскетичном по виду жилище. Она разводила скот и отдавала его мяснику, получая таким образом средства для поддержания скудной жизни. Все подоконники её лачуги были заставлены цветами в пёстрых глиняных горшках. Когда кто-то из окрестных мальчишек подбегал к её дому, чтобы прокричать очередную серию насмешек, теребя в кармане заранее приготовленные камни, старуха сама выходила на крыльцо и, ласково улыбаясь, угощала бессердечного сорванца фруктами из своего сада. Тот, застыв, покорно брал их, и его глаза, полные искреннего детского изумления, наполнялись слезами.
    Песня становилась всё отчётливее. Он мог самостоятельно осознавать возникавшие в воздухе звуки, что было удивительно: эту возможность он потерял ещё с месяц назад. Фигура всё приближалась. Тембр мелодии увязал в молодом утреннем бризе.
    Мать умерла в больнице, будучи не в силах выбраться из оглушительной комы. Врачи хотели определить его в приют при областном клиническом центре, но вовремя нашёлся дед, живший в другом городе. Дед согласился на переезд. И именно тогда, когда всё налаживалось и должно было утрястись, ему поставили страшный диагноз. Чтобы спасти ребёнка, пришлось жертвовать неустоявшейся нервной системой. Жизнь была вне опасности, но вялотекущая шизофрения омрачила чудо возвращения. Бесконечные лекарства ещё больше усугубляли отсутствие детства. Дед старался облегчить его жизнь, но он рос угрюмым, мало ел и почти не разговаривал. Единственной его страстью (прогулки в парке стали уже невозможными) была музыка. Подаренная кем-то в далёком прошлом флейта нервными осенними вечерами изливала его пальцами… нет, даже не печаль. То, чему нет имени.
    Теперь он уже смог разглядеть приближающуюся к нему фигуру. То была безумная сестра почившей старухи-отшельницы, вдовы лесника. Ему стало страшно. Он с мольбой вгляделся в её лицо, но она лишь кинула на него свой надменный взгляд и прошла мимо. Вздох облегчения застыл на его губах: он увидел то, что затмило только что волновавшую его мелодию.
    Полу-сумасшествие и мрак одиночества благотворно повлияли на его творческое состояние. Вся его комната белела нотными листами. Приезжавший из столицы давний друг деда, профессор консерватории, с удивлением всматривался в красивого сутулого юношу, чьим вдохновением рождались гениальные произведения, шедевры музыкального мира. А он знал: он делает это лишь для того, чтобы ускорить процесс приближавшегося тупика. Он чувствовал это, когда его шея наливалась беспомощной болью, когда глаза застилала белая пелена, когда лопнувшие сосуды чертили мрачную схему выхода. Он творил во имя смерти, уверенный в том, что его израненный мозг не выдержит такой нагрузки.
    Чуть приподнявшись со скамьи, он поражённо всматривался в точку, мерцавшую на горизонте. Точка всё увеличивалась, приобретая вполне пропорциональные размеры, очертания… Воздушная походка и небесный, как казалось ему, звон каблуков, словно трясли его душу, как старый пыльный ковёр, выбивая из неё ненависть и тоску. Он давно понял шестым чувством, что это была девушка, только само слово тщилось возгореться в памяти и угасало. А она приближалась к нему.
    В сознании возникла картина собравшихся родственников, сочувственно смотрящих на него. Дед, сосредоточенно поглаживающий его голову. Поглаживающий… Сочувствие… Жалость… Презрение…
    Он вскочил со скамьи и вскричал, вознеся руки к небу, и в его крике родилась птица отчаянья, взмахнувшая крылами, дабы утонуть в бездонной выси. Девушка испуганно воззрилась на него, поспешив свернуть на другую тропинку, но, встретившись с его взглядом, пылавшим таким оглушающим горем, она покрылась румянцем, в раздумье остановившись на месте. Он слышал, как падает его сердце, но ничего не мог поделать: всё его существо было приковано к её глазам. Они поражали чем-то, глубоко терзавшим его. Вдруг он понял, что хотел сказать, глядя на эти глаза. Они были прозрачны. Он никогда не слышал этого эпитета, но тот был рождён его предсмертным чувством и, пройдя чрез него, обрёл совершенно иное значение. Женщина с прозрачными глазами… Это была его боль, его истина, его идеал… Он не мог мечтать о большем…
    Внезапно… Она подошла к нему, и её губы слились с его губами. Прозрачная глубина её глаз задержала ещё на одно мгновение его жизнь… и… отпустила…