Мы с вами разные люди. Вы не можете жить без искусства, прекрасных творений Баха, Моцарта и Бетховена. А я вообще больше не могу жить.

- Больше всего бывает рад человек, если ему вдруг выпадает честь быть самым главным гостем на пиршестве смерти. Это ответственно и почётно, я уже не говорю, загадочно, необычно, так непохоже на жизнь и чертовски интересно, а как приятно бывает получить приглашение и твёрдо знать, что и у тебя тоже есть друзья, что они за тебя горой, что они все уже давно собрались и именно тебя только одного и дожидаются с нетерпением, и уже тем более - быть в полной уверенности, что уж в этот раз точно никак не начнут без тебя. Такое никогда не случается дважды.

Так я всё долго и доходчиво объяснял Петяеву. Скажу начистоту (к чему скромничать), у меня это лучше всего получается - объяснять: я умею это делать особенно искренне, в голосе звучат тёплые, прорикровенные нотки, как в шорохе опадающих увядших листьев - знаете, как это бывает осенью - или в робком шёпоте первой любви. Мой голос то окрашивался в чарующие басовые тона, то, наоборот, в крике чуть не срывался на самых высоких нотах. Я безусловно видел, что всё это действует. Пыряев, хоть сначала не понимал, вопросительно глядел, хмыкал, иронизировал, но потом вдруг лицо его осунулось, напряглось, посерьёзнело, изобразило смирение и покорность, просветление и тонкий ум, затем - восторг, прелесть духовного родства и полный покой. Да-да, он радовался вместе со мной и вместе выражал сожаление, что вокруг стоящие и обтекающие нас люди во всём этом ничего, ну, ничегошеньки не понимают, а знаем только мы вдвоём, он тихонько пел, всё время улыбался, кивал мне и повторял почему-то не к месту: спасибо, спасибо... Заладил одно. Мне было совсем легко. Хотя знакомы мы раньше не были и разговорились случайно на станции метрополитена.

- Мне скоро выходить,- блаженно косясь, твердил всё время Пореев, но это была кольцевая линия, и я без труда убедил его сделать по ней ещё один круг, а потом ещё один, проведя его в приятной беседе. Мне всегда удавались такие вещи. Я умел намёками почти незаметно исподволь заставлять людей следовать за собой, потакать любым моим желаниям и развлечениям. Я просто пользовался методом убеждения и строгой логикой. Недаром я считался одним из наиболее сильных гипнотизёров. Только для меня это не профессия, а скорее так, жизненная потребность руководить, властвовать, врождённая способность, феномен, божий дар, но также и обязанность, проклятье, недаром без этого я и дня прожить не могу. Я совершенствовался в таких занятиях, и все рассыпались в любезностях передо мной. Мне говорили, что этот мой навык иногда проявляется и в обычной беседе, когда я говорю не думая, просто так. Поряев глядел мне в рот, как будто намереваясь залезть туда целиком, как кролик к удаву. Может быть, дело в этом.

Я разъяснял Пуркяеву, как это происходит. Говорил, что больше всего это похоже на таинственный священный обряд, только без шуток, шуток мы не любим, а проводим всё спокойно, всерьёз, чин-чинарём, и так - до самого конца. Никто не смеется. Представьте себе, всё бывает очень культурно и мило. Все понимают, хорошо понимают, потому что и люди все соберутся прекрасные, все лучшие мои друзья, спльшь интеллектуалы, потому что простачков туда не берут, и очень трудно бывает получить приглашение. Все образованные, начитанные, надушенные и начищенные, в чистых рубашках с тонкой душой и впечатлительной натурой. А случается и так, что они иногда даже рыдают в голос на таких собраниях. Ну и что! И не стесняются никого. Кругом же только свои люди. И чего стесняться-то, если нужно просто излить своё сострадание к товарищу, которого им до смерти жаль. Что ж тут такого, не стыдиться надо, а жить вместе с ним, его мыслями, чувствами и интересами, его болью и кровью, даже блевотиной, если понадобиться. И умирать следует вместе с ним. Каждый вечер. Только так поступают настоящие интеллектуалы. Ну а уж ты-то, надеюсь, настоящий? Ну, конечно, ведь ты мне друг!

Покоряев слушал, не отводя глаз, и доверял мне. Во взгляде его чувствовалась безоговорочная преданность и искренняя вера. Он по голосу, жестам, господи! да по всему понимал и не чуточки не сомневался, что я не стану его обманывать. Он любил меня. Вся его нескладная хилая фигура в несуразном сером пиджаке противном в плечах и уж тем более никуда не годном в талии выражала надежду и чистоту души. И, хотя он за всё это время не проронил ни слова, он вообще не любил говорить, философствовать, обсуждать с другими свои чувства, обнажать душу, был от природы необычайно робок, скрытен и молчалив, но я догадался наверняка, уж я-то знаю про эту его любовь. Недаром вообще так получилось, что гипнотизёры - мои друзья, а в этот раз на меня нашло особенное вдохновение. Я читал его мысли, хотя обычно я это делаю с трудом, а здесь - запросто, я видел их по буквам, как азбука, а потом складывал в слоги, перечитывал, восхищался, но не забывался при этом, не прерываясь, всё говорил, говорил. Под конец его глаза закрылись, а буквы в мозгу ровно и спокойно улеглись, выстроившись в один ряд, образовав то самое главное слово, которое и чернело лишь одно, огромное и несомненное, на фоне всего остального затуманенного (мыслями) сознания. И слово это было: ХОРОШО. Он еле сдерживался и прямо сгорал от желания, он еле стоял на ногах и комкал в дрожащих ладонях рукав моего самого лучшего пиджака, так ему не терпелось немедленно и не откладывая здесь же непосредственно и приступить.

- Ну,- не желая упустить столь благоприятный для себя момент, почти равнодушно невзначай спросил я. В действительности же сердце моё замирало, билось учащённо и сильно вздрагивало,- так ты придёшь? Мы будем ждать тебя, собравшись все вместе за накрытым столом с ножами и вилками, держа их наготове. Ровно в полночь со всеми моими друзьями. Только не опаздывай, ведь мы будем тебя очень ждать. Всё время поглядывать то на дверь, то на часы с нетерпением. Ну же! Экий ты, однако, медлительный и рассеянный! Ты решаешься? Говори скорее!

- Хо-ро-шо,- отчётливо и отдельно сказали его губы, но тут как раз открылась дверь, и это была моя станция. Глаза его, как будто бы, немного проснулись, он было начал уже что-то понимать.

- Да!- сказал я и оставил его. Через стекло вагона я гладел на свет, на то, как растерянно он комкает в руках тот самый обрывок бумаги с моим адресом. Так не забудь же, приятель: сегодня в двенадцать! У него ещё есть время, чтобы собраться, сосредоточиться, закруглить свои домашние дела, привести себя в порядок, нацепить галстук, побриться, новую крахмальную манишку, так, как для самого главного праздника в своей жизни. А в том, что он обязательно придёт, я нисколько не сомневался. Да, я вёл себя правильно, ведь я был намерен принести ему и другим одно из самых сильных переживаний, а иначе в их жизни этого бы не случилось. Я всё говорил правильно, как было надо, наилучшим образом, поработал с умом, блестяще, на славу, я был собой вполне доволен, весел и молод и теперь спешил домой по городским улицам, проходя пешком через толпу прохожих, но не замечая их. Они для меня просто не существовали.

Гости почти уже собрались и в ожидании важно расхаживали по дому. Большинство - молча. Все они могли бы долго, красноречиво, страстно и до хрипоты говорить о чём угодно: о книгах, о мыслях, религии, искусстве и философии, о прекрасных стихах и мелодиях "Битлз". Но они заранее между собой условились, что на этот раз не будут этого делать. Остальные еле слышно переговаривались. Те, кому было совсем невмоготу, говорили про жизнь.

- Представьте себе... Прожил сегодня ещё один день...- жаловался один. Я чувствовал, как ему плохо, слёзы наворачивались у него на глаза.- И ничего не случилось... Как со всеми другими... Представьте себе... Я уже так больше не могу... Хотя старался и долго сдерживался... Я живу как все, как все... И ничего не могу с собой поделать... Я пробовал придумывать или же спрашивать совета... Но я не знаю... Не знаю - и всё... Я не знаю, что с собой делать... Представьте себе...

Он несомненно перешёл бы на крик, а голос у него, как назло, высокий и звонкий, но, по счастью, был, как все гости, очень интеллигентный человек, очень культурный и сдержанный, он ничего такого себе не позволил.

- Да,- взволнованно зашептал другой. Я ловил каждое его слово и помню теперь его речь отчётливо и точно. Если не удавалось услышать, что он говорил, я читал мысли.- Я вас понимаю прекрасно. Понимаю очень хорошо. Я сегодня писал. Ничего в голову не лезет. Пил водку. Хочется спать. Приходится мучать себя. Но я не желаю, не могу, хотя ужасно клонит в сон. Я знаю, что должен работать. И ничего в голову не лезет. Вот вы и не представляете, какой это кошмар. Как горько, досадно. Я пробовал говорить с людьми. Они все твердят о погоде, одежде, о пище. Меня это не заботит, не беспокоит, не трогает. Ничего в голову не лезет. У меня только такие тревоги, я ношусь с ними один. Они смеются. Никто не сочиняет. Всё ходят под дождём, рассказывают весёлые стишки. Не могу писать об этом, меня коробит, боже упаси. Смеются надо мной, какой я неряшливый. С женщинами не могу. А я им назло всё пишу и пишу. И ничего в голову не лезет.

Унылый, противный день. Бешено светит солнце. Отчаянно орут птицы. Весело, черт возьми. Играют и вопят дети, на перекрёстках истошно гудят автомобили. Что я могу - им всем только позавидовать. Забрался на крышу и с высоты наблюдал, чтобы всё видеть, думал об этом. И ничего в голову не лезет.

- Ничего не чувствуешь,- вмешался в разговор третий, чтобы сразу всё прояснить.- А то, что чувствуешь - всё барахло. Женщины - дрянь. Проку от них никакого. К тому же я давно уже видел и успел внимательно изучить всё то, что они так тщательно скрывают под, в общем-то, тонким слоем своей одежды. Я знаю: у них у всех там одно и то же. Больше мне это совсем неинтересно, однообразно, уныло. Вино не помогает. Вино - моча. Я его однажды набрал полный рот, держал, булькая, пробовал на вкус. Выплюнул: какая гадость. Книги - дерьмо. В них тоже про жизнь пишут.

- И главное, приятно,- подошёл худощавый в смокинге,- что все мы здесь интеллектуалы. То есть, все поголовно, как один. Не часто встретишь так много интеллектуалов за одним столом. Кроме, разумеется, нашего гостя. Виновника, так сказать, сегодняшнего торжества. Центральной фигуры. Какой-нибудь простачок, да?- обратился он ко мне.- Как всегда, какой-нибудь балбес, которому знающий человек всегда без труда заговорит зубы, наобещает стрикороба, что-нибудь про приобщение к самому высшему обществу и к духовной жизни, а сам он в этом ничего не понимает. И, наверное, хочет жить. Как все они... Неинтеллектуалы... Дурачок-с!..

Я в ответ многзначительно улыбнулся.

- Очень хочется смерти,- сказал ещё один и вожделенно захихикал, потирая руки.- Чтобы увидеть её собственными глазами. Чтобы самому убить человека. Ни разу ещё не убил никого. Не пришлось просто. Не знаю, чем объяснить. Мне как будто бы что-то мешает. А хотелось бы. Или самому умереть.

В назначенный час гости уже расселись за столом. На всех были чёрные фраки, что ещё больше подчёркивало праздничную атмосферу, хотя фраки и были нарочно взяты напрокат в обычном ателье театрального инвентаря, белые манишки, блестящие при тусклом свете, а на шее у каждого была повязана салфетка, это понятно - зачем, яснее ясного, ведь все пришли есть, и всё это так и называется - "пиршество смерти" - а на столе перед каждым лежала чистая тарелка и вилка, и остро отточенный нож, и никаких блюд, потому что ничего и не будет, а только одно главное блюдо. Все притихли уже и молча уставились на дверь в нетерпении, потому что хотели дождаться поскоре главного гостя. И представляли себе, как вот войдёт он сейчас, а они все разом возьмут большие ложки и как начнут угощаться, уплетать большими ломтями за обе щеки. Они были очень голодны. Часы, тем временем, приближались к полуночи - тик-так-тик-так.

Вдруг, как торжественные аккорды в финале симфонии, прозвучал электрический звонок, и ему вторили, репетируя свою партию на басах, старинные часы, игравшие полночь. А потом в дверь тихонько и нерешительно постучали. Никто не привстал с места, ничего не сказал, бровью не повёл, как будто ничего не случилось, потому что дверь и без того была открыта заблаговременно, и вот она отворилась и на пороге появился Потеев. Он шёл робко и в то же время важно, спокойный и уверенный, полный сознания безусловной значительности своей особы. Как никогда в жизни, всё внимание было полностью уделено, приковано к нему, мы ловили каждый жест, осматривали все детали его одежды и тела. Он будто светился под множеством жадных и пристальных устремлённых на него умных взглядов. У дверей он остановился ненадолго в некоторой растерянности, простодушно не зная, что ему делать, хотел было неловко улыбнуться, рот его приоткрылся, он обернулся, будто с намерением что-то сказать, но вовремя передумал, увидев, что все уже собрались, только на него и смотрят и, видимо, ждут каких-то действий, понял, что не нужно нарушать эту напряжённую тишину, не следует, тронулся с места и, мягко ступая по роскошному новому ковру, зашагал к единственному пустовавшему до сих пор месту и, естественно, предназначавшемуся для него - во главе стола. Что его вело? Ну, прежде всего, гордость, чувство собственного достоинства, ответственность, ибо он - человек обязательный, вот и шёл, потому что надежды были возложены на него, чтобы не обмануть ожиданий. И вдобавок, но это уже так, должен вам сообщить между прочим, его вёл я.

Он там уселся. Нервно поёрзав, удобно устроился в роскошном кресле. Улыбнулся. Лицо его сияло. Он был по праву горд тем, что и у него тоже есть друзья - все мы, и что он тоже может хотя бы раз оказаться самым главным. Столько солидных серьёзных людей (и все - интеллектуалы, самое высокое общество, о котором можно только мечтать) сидят и ожидают его одного, и как ожидают! вцепившись ногтями в обеденный стол, зажав в кулаках, до крови разрезая и накалывая руки, ножи и вилки. И он сам понял, что ему делать.

А ещё, хоть даже и отчасти, самую малую толику, но это ему продиктовал я. Это я безшумно подошёл сзади и набросил ему на плечи легкую, как салфетка, розовую прозрачную кисею.

Порукеев, важно всё так же сидя, теперь призакрыл глаза. Уйдя в себя, он в полной тишине пытался сосредоточиться. Он знал, что должен умереть. Да, просто обязан умереть, чтобы не получилось так, что все эти чинно сидящие солидные люди напрасно на него надеялись. Вот сейчас замасленным стволом пистолета он коснётся своего лба... Нет-нет, не так, это он плохо себе представил. И мысленно отпустил про себя пару язвительных метких замечаний насчёт собственных ограниченных умственных способностей. Нет, он должен расстаться с жизнью добровольно, сам собой, просто так, без лишней обременительной суеты и шума выстрела. А для этого надо было пораскинуть мозгами. Да ведь он молодчина! Он же и делает так! И мышцы его лица так и бегают в поисках какой-нибудь, ну, хоть крохотной мыслишки.

Вот сейчас он, безуспешно пытаясь преодолеть страх, упрямо думает о смерти. А взгляды, в которых застыла смертельная дружба, не позволяют повернуть вспять. А я подсказываю, подсказываю. Вот он уже довольно отчётливо представил себе сильное головокружение, страшную слабость, металлический привкус под языком, кошку, скребущую за шиворотом, все симптомы сходятся, потом ещё - мучительная агония, корчи, горькие лекарства, горчичники и рези в животе. От такого человек, обезумев от боли, кричит, катается по полу, кроет жену матерно, потому что теперь всё пропало, напрягая воображение, видит рвоту, кровотечение изо рта, перебои в сердечной деятельности и такие ужасные вещи с половым аппаратом, про которые так сразу незнакомым людям и не расскажешь. Ну, ещё чуточку... Представить, как это - паралич легких, синие пятна на лице... Вот помогло... Вот... Подействовало... Дальше пошло значительно легче, он уже действовал самостоятельно, почти без подсказки, лицо и впрямь вздулось и посинело, глаза закатились, он бесшумно бешено засучил вдруг по полу ногами и без крика сник, бессильно откинувшись головой на спинку кресла. Потом стали оседать и крениться на бок. Вот и всё.

- Готово,- сказал кто-то в полной тишине.

- Эге-ге-ге-е! Уи-и-ие! Виууу!- завопили остальные, и все выхватив из ножен, висевших на поясе, ножи и вилки, поспешно устремились к нему. Ринулись, навалились толпой. Каждому хотелось успеть первым. И только я один прошёл между всех не спеша. Я посмотрел тело. Я наблюдал за всеми со стороны, прежде всего из любопытства, хотелось увидеть и познать людей, но также и по закону гостеприимства, я следил за порядком, чтобы были довольны, чтобы не был никто обижен, чтобы впопыхах или, не заметив, в полутьме не оттеснили и не затолкали слабого, чтобы каждому досталось и была возможность урвать по куску.

Потупеев без движения полулежал в сером бархате кресла. Губы проглядывали сквозь розовую простыню. Рука блестела. Его неброское матовое лицо ровно ничего не выражало. Он ничего не чувствовал. На лбу крупными каплями выступил смертный пот. Толпа гостей, шепча что-то между собой и очень волнуясь, обступила его. Кресло подняли, используя для этого особые серебряные рукояти у него по бокам и сложный специальный механизм с шестернями и цепью, и церемонно водрузили, как большое блюдо, на самую середину стола. В нерешительности ещё некоторое время походили вокруг него, прежде чем начать. Лишь тогда я усилием воли позволил себе снять установленную вокруг него психологическую преграду.

Кто-то первый опасливо подошёл, осторожно, боясь за свою жизнь, поробовал серый костюм рукой, после чего несмело ткнул туда вилкой. Ухватился за рукав, стал тянуть на себя и усердно резать его ножом. Не прошло и минуты, как он разорвал на куски всю материю до самого плеча и кое-что уже успел попробовать на язык. Другие же, кто посмелей, громко причмокивая губами для лучшего слюновыделения и аппетита, поспешили последовать его примеру и принялись тыкать в мёртвого вилками со всех сторон. На теле появились в некоторых местах первые разрезы, а кое-где - рваные раны, с кистей рук по пальцам вниз медленно поползла кровь.

Вот про это-то, когда я рассказываю, не могу удержаться от слёз, часто плачу, но люди считают, что повествование несколько затянулось. И впрямь, казалось бы, зачем так много слов: ну, собрались, ну, съели... Ведь не в первый же раз! Но всё ж я помню подробности так живо, будто это всё происходило целый день, а не полчаса. Я вообще-то всегда чрезвычайно несдержан, неумерен в речах, говорю точно так, как думаю, рассказываю так, как помню.

Патрикеев пошевелил пальцами. Дёрнулся и шумно вздохнул. Все застыли в недоумении, не зная, чем бы это объяснить. По его мышцам вдруг пробежала волна, глаза стали на место, волосы на голове задвигались. Гости мелко задрожали, в испуге отпрянули, а он вдруг с воплем вскочил, заметался, крича: "Где я! Где я!"- и, ничего вокруг не видя, принялся размахивать кулаками во все стороны, неприятно поражая гостей своим поведением, задевая некоторых за ножи или же физиономии.

- А-а,- голосил он.- А-а-а! Ааа-а! Ааааааааа!

- Да что ж это он так,- пронёсся по рядам шёпот.- Да нельзя же... Что за безобразие! Бесстыдное свинство! Как это так - бить интеллектуалов! Неслыханное хамство и тупость! Да остановите же вы его!

Многие уже, приняв и перенеся удары в лицо, отошли в сторонку и плакали там в страшной обиде. Другие же, справедливо решив наказать такую возмутительную дерзость, напротив, сжав массивные дубовые кулаки, с суровыми лицами надвинулись на него.

Потеев перестал на минуту махать тонкими руками, разжал их и поднял над головой, застыв в неловкой позе на середине комнаты, и истошно заорал умоляюще:

- Пустите-е!

Гости саркастически хмыкнули и переглянулись. Те, кто побросал сначала ножи, подступили теперь сзади, сгорая от любопытства, возмущённо переговаривались:

- Да, вот...

- Надо ж, дурак...

- Из-за него всё погибло...

- Да кто ж его пустит...

- Остолоп, олух, осёл...

- Господи, какая бездарность...

- Отвернитесь, отвернитесь, друзья, а то здесь такое безобразие, в нём не то что есть, то есть лопать, а и смотреть-то не на что...

- Жить хочет, не могу, как противно...

- Никакого интеллекта...

- Да, люди с интеллектом жить не хотят...

- Фантазии ни на грош...

- Надо быть тупицей, чтобы не понимать...

- Простых вещей...

- Не смог умереть...

- Да уж, конечно, где ж ему...

- Это ж сложно только себе вообразить...

- Обычный человек...

- Понадеялись на урода...

- Что с них проку-то...

- Не оправдал наших надежд...

- Таких надежд...

- Бедняга...

- Что ж теперь с ним делать...

- Что же теперь...

- Что с нами будет...

- Если эта история выплывет...

- Какой скандал...

Все останосились. И, хотя прекрасно знали, что просто так эта история не может кончиться, нельзя её кончать просто так, но никто не стал ничего делать. Не захотели решать.

Порубаев, простояв минуту в бездействии, пока все говорили, снова друг заорал:

- Жи-ить!

И бросился из последних сил в прорыв, цепляя зубами за пиджаки, на плотную стену из равнодушных и умных лиц.

Тут все расступились, он вырвался на свободу из этого кольца и пошёл, вытаращив невидящие глаза, прямо на меня. Все поняли, что очередь за мной, ибо всегда признавали за мной главенство. Я вытащил из бархатного футляра изящный, как дирижёрская палочка, и такой же лёгки отточенный ножик с белой пластмассовой рукояткой. Отполированная сталь ювелирно блеснула при свете люстр: это я легонько очертил тонкую линию, перечёркивая бугры мыщц вокруг его шеи. Раздался примерно такой звук: "Шшщ-чик!" Наш знакомы Падеев, почувствовав себя вдруг дурно, схватился обеими руками, а из-под пальцев у него упругой волной хлынула кровь.

С Пореевым явно творилось что-то неладное. Ему стало трудно дышать. Полностью была нарушена координация, почему-то оказалась вдруг невозможной такая простая вещь - удерживать равновесие, что может быть проще - и он накренился и стал падать на колени. Разорванные голосовые связки издали невнятный звук, остекленелые глаза уставились на меня совершенно бессмысленно, как у поросёнка, и опять ничего не выражали. Снова всё становилось на свои места. Гости радостно вздохнули, почувствовав глубокое облегчение.

- Это конец.- объявил я тоном распорядителя.- Всё уладилось, и вы можете приступать. Ешьте, друзья.

Преев лежал в луже слюны и крови. Самые слабые, подбегая на минуту, чтобы взглянуть на его скрюченное безжизненное тело, громко, жалея его, по-бабьи рыдали и выли. Беды в этом, конечно, не было никакой, ведь все свои, никто ничего не видит, и всё можно, для этого мы здесь и собрались, такая и была наша цель. Другие, наоборот, бурно выражая свой восторг, визжали, высоко подпрыгивали, семеня в воздухе ногами, не стыдясь, лезли мордой в грязь и там хрюкали по-свинячьи, словом, вели себя вызывающе, как животные, возбуждённо косясь и иногда перерезая (себе) вены. Один присосался к луже и стал оттуда жадно пить, остальные ели. Некоторые, стараясь объединить несколько похожих удовольствий, урвав себе и проглотив наспех несколько крупных кусков, тут же отходили в сторонку и читали книги. Вожделенно глядя на них, нежно гладили страницы, лихорадочно листали, выискивая любимые места. Потом возвращались и ели, ели долго, жадно и вдумчиво, стараясь наесться всласть. Чтобы досыта. Все были заняты и необычайно увлечены, так что совсем забыли про меня, не смотрели, не обращали никакого внимания. А мне вдруг стало противно, скучно, странно, неприятно, тоскливо и как-то ужасно одиноко, мне совсем не хотелось есть, я был не голоден, они совсем не были моими друзьями, и я отвернулся от всего этого. Я не испытывал никакого восторга, потому что не был интеллектуалом. Ну, устроил я им это мерзкое мелочное развлечение, потому что хотелось посмотреть, как будет, но ведь они просили. А когда все они упились и ломали ему кости и орали, будто от боли, мне и вовсе стало противно, и я решил уйти. Я взял с собой книгу. На перекресте я взял её за корешок, высоко подбросил и поддал ногой. Я перепробовал все виды интеллектуальных развлечений, и ничто мне не нравится. Меня рвало. Я весь содрогался, завидев смышлёное лицо. Чего мне ещё не хватало - быть умным... Меня бесило слово "интеллигентный". Это говорили про меня и показывали пальцем, чего я ужасно не любил, а иногда, было дело, ещё и подколачивали, но ничего не мог поделать, ибо кулачки у меня от рождения хилые и слабые, ручки тоненькие-тоненькие и хилые, и любой прохожий, если бы захотел, мог бы запросто меня обидеть, и развитые лобные доли, и неумеренная предрасположенность к умственной деятельности, так что я только произносил длинные речи о справедливости и жалости к слабому и размахивал окровавленным ножом в бессильной злобе, а они только больше смеялись, и я совсем не выдерживал, нервы у меня, знаете, слабые, я кидался на них и рычал, как собака. А мне неслось вслед: "Буквоед! чистюля! глистоглот! недоделанный! ребята, посмотрите на недоделанного! у-у-у! рохля-оглобля! рожа противная!" И летели камни. Даже в тех краях, куда я нарочно приезжал и где меня никто не знает.

Что же мне оставалось делать? Я ходил повсюду, всемы забытый, бедный, неприкаянный. Я взялся за физическую работу.