Он был прямо-таки помешан на детях. Такой диагноз поставили в психбольнице. Говорил, что от него после смерти должно обязательно что-то остаться. И при этом желательно, чтобы как можно больше. Настолько боялся, что его генетический код пропадет. Все время ластился к женщинам. Поскольку занимался этим уже довольно давно, то отлично знал, чем им угодить. Постоянно носил с собой что-нибудь сладенькое. Он их кормил и, в общем-то неплохо относился, но в решающие минуты бывал строг, суров, решителен и откровенен. Брал женщину за мизинец. Морщась, объяснял про противозачаточные средства, как они его раздражают, и что он просит в этот раз в виде исключения рискнуть и без них обойтись. Женщин для этой цели он выбирал отзывчивых с мягким характером, в лицо даже не смотрел, все норовил сразу же, не теряя времени, подойти вплотную, прижаться, пощупать, погладить легонько живот: много ли пустого пространства, наконец отходил, удовлетворенно кивнув головой, все-таки женщина ведь, не мужчина какой-нибудь, чудесная способность к деторождению препоручена только ей. Тратил на это все свободное время, умел тонко подобраться к каждой, обдумать заранее индивидуальный деликатный подход. Ликовал, смеялся, хлопал в ладоши, когда в очередной раз одна из незадачливых доверчивых девиц, а он нарочно обхаживал самых незрелых дурех, молоденьких, девочек еще, неопытных, несведующих и в презервативных делах полагающихся полностью на него - с такими проще, да и так уж льстило его самолюбию, когда оказывалось, что он - первый мужчина в их жизни, его так радовало, он любил девственниц, но это было второе в его жизни, больше всего, конечно - детей, так вот, когда какая-нибудь из его девиц горестно собщала ему, неловко стараяся запрятать при этом свои руки и глаза - обычные (типичные) в такой ситуации симптомы - что она "попалась" (рассчитывая, как обычно, на его финансовую поддержку, да и просто на помощь, но он только смеялся, довольный, что удался его обман). Что же касается абортов, то тут он был особенно горячим противником, а когда приспичивало, то даже и скандалистом. Устраивал дебош то в одном, то в другом доме, когда приходилось - нещадно бил, грозил физической расправой, "прибью", говорил, "прибью", и был в гневе, по мнению многих, прямо-таки свинья, ужасно противен.

- Ты сегодня такой противненький,- сказала ему одна и презрительно наморщила носик, тут он не на шутку рассвирепел и сразмаху сразу - хлобысь ей по физиономии (она сдавленно закричала, как зверь, схватилась за волосы и шлепнулась в угол). И как раз было за что, она, хитрющая, собиралась втихомолку избавиться от плода, поняла, к чему он все это клонит, позвонила в больницу, узнала, что он сумасшедший, что у него есть жена и еще много по городу точно таких же, как она, которых голос в трубке именовал "пострадавшими".

- Как же ты можешь!- кричал он, бегая по комнате, возбужденно маша обеими руками.- Добровольно отказываться от материнства! Какая же ты после этого мать! Плохая мать!

Но тут как раз возвратилась с кухни ее мать, девушка сказала: "Мама, как ты можешь!"- а мать: "Я сейчас его, этого урода, этого юродивого выгоню!"- взяла-таки за шкирку и выгнала, он еще немного посидел на ступеньках в раздумьи, пошел к другой. Это была его любовница. В ее постели он давал себе отдых, чувствовал себя раскованно, свободно, как дома. Нежился, словно в бане. Как все женщины, она хотела, чтобы от любви ей становилось легче, и ей становилось, она часто шла ему на уступки, когда он упражнялся и просил ее одно свое местечко обвести в кружок, намазать алой помадой и пометить перекрестьем, чтобы ему научиться попадать туда, как в мишень. Платье на ней было зашито по шву. Она и теперь встретила его, покачала головой: "Как ты похудел!" А он сегодня пришел к ней все с той же целью - из-за детей - но ничего не мог там, хотя нет, не подумайте, с механической частью все было в порядке, уже девушка разнежилась и проготовилась, уже разделась и легла, когда он почувствовал, что не может, стоял, смотрел в задумчивости на проплывающие рядом с окном облака, думал о вечном, когда услышал за спиной возмущенный голос: "Эй! Так что же ты, парень!"- мрачно усмехнулся: "Эх ты, торопыга, ну иди ко мне сюда, иди, раз ты так поспешна, иди, потолкуем,"- и ласково по-отечески гладил ее пятнадцать минут прямо по беззащитному голому тельцу, а ведь мог делать с ним и любое другое, что хотел, ровно пятнадцать минут (с часами в руках!) массировал и растирал ее маленькие ровненькие грудки, остальное дополучишь потом, пообещал и ушел.

Жена его, усталая, больная, измученная тяжелыми частыми родами, жаловалась, что он становится невозможен, пристает к ней вечно, все с этой своей любовью, она у ней вот уже где сидит, а ему все еще подавай. Он не уставал, она уставала.

Он вздыхал: "Люди когда-нибудь вернутся к самым простым вещам. Хлеб и молоко. Молоко и хлеб. Две такие простые вещи. Мы вновь прибегаем к молоку как к средству в наши самые трудные дни. То, что было и будет. Только меня не будет. А оно, это все, оно вечное, вечное. Эх ты, жена..."

Она закатила ему пощечину. Просто так, от полноты чувств. Пошла опять, брюхатая, ухаживать за ребенком.

А он, как правило, вел неразмеренный образ жизни, тяжелый для его здоровья. Он нигде больше не работал. И нигде не обедал. В основном ему приходилось делать не менее двух соитий ежедневно. Ел только сладкое, ибо это экономнее, отбивает аппетит. При таком напряженном ритме он бы давно отдал концы, осунулся, поседел и исхудал, бедняга, если бы женщины по своей природной душевной доброте не закамливали его сытными мучными блюдами. Некоторые, склонные к особой преданности, доходящей до самопожертвования, чтобы добавить (доставить) что-нибудь свежее в его рацион, кормили его также и молочком (грудью?!). Кстати сказать, грудное молочко пришлось ему сразу по вкусу и со временем превратилось в его любимое питание и лакомство, оно влезло ему в голову, пока он был очень молод, его влекло любопытство: хотелось попробовать, глядя прямо в глаза, в первый раз открытым текстом в первый раз попросить, поборов в себе брезгливость и стыд,- потом же стало его символом, олицетворяло успех его предприятия, для каждой любимой женщины он проводил такой тест, пробу на молочко, позволит она ему или не позволит. Если даст, да еще и сама предложит, ну, тогда, значит, все в порядке, и она полностью доверяет ему одному, достигнута достаточная близость и договоренность, тогда, значит, без особенных хлопот можно будет вскорости ожидать (заполучить) от нее еще одного ребенка. Теперь, когда он осматривал женщину в первый раз, он спешил обязательно убедиться, хорошенькие ли у нее грудки, по мере возможности старался ощупать, много ли будет потом молочка, и после спешил принять меры, чтобы они не простаивали без дела, а вскоре наполнились ароматной, освежающей теплой и сытной жидкостью. Он вообще считал, что можно было бы вполне разливать женское молочко в бутылочки - угощение доступное не каждому и, безусловно, дорогое, но какие-нибудь миллионеры, вполне вероятно, могли бы себе позволить и пить его по утрам. (Его любимой картиной было "Отцелюбие римлянки", и он всегда устраивался пить молочко нарочно перед зеркалом, иногда для сравнения вешал рядом соответствующую репродукцию, и косился при этом вбок, чтобы проверить свое сходство с этим сюжетом.)

(Тут мне пришлось прервать свои письменные рассуждения - кончились чернила в ручке. Но оно, кстати, и к лучшему. Мой рассказ-отчет об этом человеке должен быть короток, а сам я тем временем, чтобы собраться с мыслями, отлично могу порассуждать вслух: - Итак,- продолжал я невозмутимо и с пафосом,- )

он всегда добивался успеха. Я не слышал ни разу, чтобы его постигла неудача. Хотя бы однажды. Он старательно проводил подготовительные работы и на первом этапе все подмечал, все тонкости, каждый штрих, с годами развил свою наблюдательность, репетировал свою роль, тщательно выбирал свою жертву, приглядывался, обходя ее со всех сторон, раздувая ноздри, полагаясь на свое абсолютное и исключительное тонкое чутье хищника, и как результат этой своей исследовательской работы находил в лице женщины особую печать, этакую предрасположенность, снисходительность, озабоченность, видимо, некоторую замкнутость, робость и легкую грусть, такое, в общем-то, мимолетное настроение, то, что он называл "молочная спелость" - надо именно успеть улучить мгновение и сорвать этот плод, когда он созрел, только протяни руку, а у каждой, он говорил, бывает такое время, иногда это минута, а иногда часы или целые дни, причем угадывал он это безошибочно, в какой-нибудь живенькой стайке беззаботных и весело скачущих девиц он всегда умел разглядеть одну, и именно в этот самый момент она готова была ему уступить, пусть даже она вместе со всеми громко кричала и подпрыгивала выше остальных. Итак, сначала он выбирал про себя такую одну, мысленно помечал ее про себя поверх одежды маленьким крестиком - но уж тогда пускался во все тяжкие.

Вас (читателя) могло бы, конечно, заинтересовать, как он все это делал, чтобы достичь, и нет ли здесь какого-нибудь особенного секрета, который можно было бы перенять и использовать самому для решения своих подобных же (корыстных) задач. Об этом лучше всего можно было бы спросить у него самого.

- Женщину надо люю-бии-ить,- напевно ответил бы он и обязательно процитировал бы коротенькое стихотворение, в котором сам выразил обреченность человека, неудачливого в любовных делах и придумывающего поэтому разные способы:

У того, кто направленно ищет случая,
Будь он трижды толков и имей хоть
десяток голов
Все равно у него
ничего
не
получится,
А стихи - просто глупость,
ерунда и
бессмысленная
игра
слов.

Считал, что для достижения его цели все средства хороши, и упрашивал, причитал, молился, пускал слезу, а то и просто ревел, сверкал красноречием, аргументировал и пускал в ход кулаки, громко хвалил при всех, позировал, раздавал комплименты, часто брал напором (топором), но еще чаще - причитал, ныл, канючил, надоедал, вечно лез, опускался, не давал проходу, маялся, приставал и вот так-то вот ухаживал. Как-то раз женщина сказала:

- Ну, как же это так можно! Так опускаться! Мужчине! Встаньте с колен! Вы попали аккурат в лужу! И возьмите мой носовой платок! Дар-р-рю! Можешь высморкаться в него! Раз ты себя так ведешь! Ну, рожу я тебе ребенка, рожу! Считай, что уговорил! В конце концов, лучше и легче, чем из-за этих пустяков спорить! Считай, что он у тебя уже рожен (а я раздражена)!

Можешь для этого даже приблизиться ко мне. Ну, конечно, поскольку без этого ничего не получится, то я разрешаю. Придется позволить подойти ко мне вплотную. Давай, только быстро и не томи, справься с этим за короткий промежуток времени, а в дальнейшем я тебя и видеть не хочу, этакого мерзавца, и знать не хочу, из-за чего тебе нужно, чтобы я рожала ребенка (ты так и не успел мне это объяснить).

Она всерьез была готова уже допустить его к себе и таким образом покончить с этим надоедливым и чересчур продолжительным разговором (она успела убедиться, что никакого другого способа здесь нет), она еще плохо совсем и поверхностно знала этого человека (и это неудивительно - еще бы, за каких-то полчаса знакомства), она полагала, что так просто она сможет избавиться от него. Ее намерения были вполне нешуточными, и она уже успела присесть на корточки возле стены, собраться и приготовиться, естественно, предполагая, что последующая за этим сцена (следующая стена) немедленно сию минуту станет сценой их любви, она надеялась, что они оба останутся теперь довольны и удовлетворены, она - своей огромной, прямо-таки непостижимой женской щедростью, с которой она предоставит (предложит) себя этому проходимцу, он - тем, что ни перед чем не остановился, не пожалел подлости, низости, не пренебрег глупостью, гадостью и грязью для достижения своей цели, ведь это же какое унижение - брать женщину, как брошенную ему в лицо запачканную перчатку. Так она думала. Но не тут-то было.

- Да, рожу я тебе ребенка,- еще раз подтвердила она в задумчивости.- Прямо в рожу так и рожу,- она была поражена его молчанием, продолжительной неловкой паузой и бездействием, он что-то подсчитывал и лихорадочно размышлял.- На том и договоримся.

- Всего только одного?- неожиданно переспросил он, механически сжав ладонь и на пальцах прибавив к одному один. И тут же, не услышав ответа, он пустился в длительные пространные смутные рассуждения о том, что дети - это прекрасно, и что одному ребенку в доме бывает тоскливо и неуютно, он будет чувствовать себя брошенным и неприкаянным. Женщина (а она к этому времени уже лежала) у стены (а стена - это от слова "сдавленные тоскливые стенания", которые она издавала, покуда длилась его речь) в ответ на эти слова уже не выдержала и обессилела, обмякла и обвисла, не могла сопротивляться, стала мягкой, податливой, послушной, уступчивой, на все согласной, ничего не смогла больше возражать и молча позволила ему тут же проделать над собой все, что необходимо для деторождения, а пришла в себя и стала немного отдыхать уже значительно позже, когда все было окончено, и он, просияв сладчайшей блаженной улыбкой, поднялся и подошел к окну, и там у окна, дожидаясь, пока она встанет, преспокойно что-то мурлыкал и потирал (протирал) руки. Сам-то он вставал быстро, привык уже.

- Я потом еще раз зайду,- пообещал он, имея в виду девятимесячный срок и затворяя за собой дверь.

Это был невысокий и тщедушный человек, всегда одетый во все замызганное и серое. Только когда дело касалось уговаривания женщин, он оказывался большим мастаком, ловкачом, вертлявым пройдохой, хитрецом и редкостным мерзавцем, спешил и действовал по обстановке, расчетливо, точно, не задумываясь и не стесняясь. Вообще-то, если бы в его жизни не было никаких детей, он бы оставался непримечательным и весьма скромным. Однажды мне довелось пронаблюдать, как это у него выходит (процедура уговаривания женщины).

- Меня, вообще-то, тошнит от духов,- обратился он к хорошенькой, хотя, по виду, и немолодой женщине, доедавшей сметану рядом с ним за столиком.- Я такого всего в женщинах терпеть не могу. И еще всякой косметики. Всегда кажется, что что-то такое хотят скрыть от меня. Замазать краской какой-нибудь дефект, грязь или болезнь. А я этого не люблю. Я, лично, считаю, что все должно быть естественно. Люблю, когда все по-честному, открыто и наружу. Поняли? А от вас пахнет духами.

- Как мило,- улыбнулась она.

- И, кстати, можете отъесть у меня с краешку немножко мяса. Я не трогал. Просто, вижу, что у меня еще осталось, в то время как у вас кончилось...

- Ну что вы...

- А я серьезно. Я и вправду уже больше не хочу. Я вам вполне официально предлагаю, от чистого сердца, вы напрасно не верите. Женщинам надо побольше есть белковых веществ, необходимо улучшенное питание, набираться сил (он не сказал, для чего). Я бы с радостью вас угостил. Если это только можно. Если это удобно. Чем бы я мог более всего угодить? Подскажите мне, что бы и такого мог купить для вас. Назовите, не стесняйтесь, пусть это будет хоть самое дорогое из того, что имеется в этом буфете.

Тут их взгляды одновременно почему-то устремились на меня. Я сидел с ними третьим за столиком, и, хотя давно закончил есть, но никак все не хотел уходить. Я слушал их разговор. А они, видимо, решили, что в их отношениях они уже перешли какую-то такую ступень, что мне следует уйти и не мешать им. Но я по-прежнему сидел. Сидел! сидел! В моей жизни точно ничего такого никогда не будет, так хоть бы уж здесь досмотреть до конца.

- А, ладно! Так что вам купить?- настаивал он.- Правда, вы можете выбрать любое из этого,- он указал рукой на прилавок.

Я думал, что она обидится, возмутится, сделает ему выговор, тут же поднимется и убежит. Я считаю, что ей следовало так поступить. Я не знал, что такую большую и важную вещь, как сердце женщины, можно завоевать такой простой тирадой. Но произошло неожиданное: эта дуреха (как не стыдно, взрослая, замужем и наверняка мать детей - так потерять голову), она не только восприняла все всерьез, она взволновалась вдруг, покраснела вся, сжалась и задрожала, по-детски жалобно сдвинула губки, ну, точно, как девочка, и попросила тихонько с надеждой в голосе:

- Пирожное...

У него уже был отработан на этот случай жест, он привычно хлопнул себя по карману, будто проверяя, лежал ли так действительно деньги, но там, как водится, ничего не было, изобразил смущение на худом небритом лице, чтобы женщина в наступившей угрожающей тишине быстро ощутила, как ему неловко, вскрикнула бы и, лепеча неуместные извинения, бросилась бы сама к прилавку, роняя на бегу мелочь, накупила бы ему этих пирожных, потом кормила бы его этими пирожными, отламывая по маленькому кусочку чайной ложечкой, а он сам бы есть не мог, потому что сидел тем временем, обеими руками облапив ее за талию, и крепко бы сдавливал, поглаживая ее движениями, напоминающими массаж, продвигаясь при этом сверху вниз. Так он обычно проверял мускулатуру родовых путей. Это также был один из его любимых тестов (приемов).

Надо объяснить, как я оказался рядом. А то мы все время говорим о нашем главном герое, пора же на минуточку вспомнить и обо мне, ведь я тоже - приметная личность. И у меня тоже имеются свои собственные совершенно отличные методы завоевания (приобретения) женщин. Пора, наконец, объявить, какое, собственно, я имею отношение ко всей этой истории (да самое непосредственное!), иначе могут возникуть сомнения, а не является ли этот мой рассказ выдумкой, враньем или же, скажем, сведениями плохо проверенными, услышанными от случайных прохожих.

Нет, это не так. Дело в том, что я - изобретатель. Будучи застенчивым от природы, я был с детства сильно обижен женским вниманием, длительное время ужасно страдал от этой потери и искал возможности для себя чем-то ее заменить. Эту замену я нашел в техническом творчестве, которому и предался со всей пылкостью и страстью, на какие только и был способен. Смысл такого переиначивания я пояснил в одном стихотворении, правда, в иносказательной форме, применительно к тем, кто работает в области литературы:

Красота и изящество литературного слога
Зачастую спасают нас
немного
От погони за женщинами
по большой дороге.
(А по части мастерства обращения со словом
Невозможно было найти такого
Второго.)

Все же чем-то меня неудержимо манило к ним и влекло, желание хоть раз по-настоящему пообщаться с взрослой живой женщиной по-прежнему не покидало. Подспудно мучило сомнение, что в собственной мужской полноценности я смогу убедиться только на примере. Хотя, кажется, нет никаких оснований для опасений, что-то все же беспокоило, пока не появятся дети, не может быть других столь же убедительных доказательств. Я невольно думал об этом, когда составлял чертежи, я отвлекался, переливая биоактивные жидкости из одной пробирки в другую. Мне не давал покоя некоторый постоянный мыслительный процесс, текущий подспудно и, хотя медленно и незаметно, но уверенно подводищий к своей еще неведомой для меня цели. Я проводил эксперименты. Исподволь начал присматриваться к женщинам, что они любят, чем бывают заняты. Ведь в чем основная проблема - никогда не знаешь, чем им угодить. Можно сколько угодно стараться. Нет такой еды, о которой они могли бы мечтать. Нет, мечтают они (ночами) о другом. И оно, это одно, хоть оно у меня и имеется, остается без применения.

И, наконец, когда работы были завершены, решение мне открылось само собой - это был чудодейственный геникифин, собственно, даже не препарат, не лекарственное средство, а просто такая еда, лакомство, нечто такое, что больше всего на свете любят женщины. Вы, вероятно, знаете, что в цирке иногда применяется такой состав - для дрессировки крупных животных. Медведи, например, готовы идти за дрессировщиком куда угодно, чтобы он дал им из бутылочки слизнуть капельку беарила. Вот так для меня и женщины были, как загадочные существа, которые хотелось укротить и приручить (приучить). Так, почему я вспомнил про препарат в связи с этой историей: я тоже ведь первоначально проектировал его состав исходя из пирожного, пока не оказалось, что идея эта бесперспективна, пирожное не относится к тому, что им хочется все время и больше всего на свете, тогда я вовремя вспомнил пушкинское "видно, кормятся не тем". И начал работы вновь, исходя уже из совершенно других предположений. Свою основную мысль при составлении препарата я выразил в коротеньком стихотворении, которое и сочинил тут же:

Чтобы в обществе женщин, заботливых, ласковых
Мне бы принятым быть
и тепло,
и сердечно,
Я выдумал их любимое лакомство,
Стараясь привлечь.

Я и пользовался этим составом. Бывало, подойдешь к женщине, можно даже и к незнакомой, притаив притворное смущение, протянешь кулек и скажешь, например, такое:

- Попробуйте, ну, право же, очень вкусно,- а состав отлит в темные сладкие плитки внешне вроде шоколадных конфет, она недоверчиво посмотрит, но возьмет двумя пальцами конфету, осторожно поднесет к губам. А стоит ей только один раз попробовать - и для вас останется совсем не много, вы говорите только:

- Если хотите заполучить этого еще много-много, то следуйте за мной, вам придется выполнить кое-какие мои просьбы,- и она полушно пойдет за вами, личико кроткое-прекроткое. Скажет тихо с видимым сожалением:

- Сегодня до вечера я несвободна.

Вам останется назвать день и час. И главное - это невредное здоровью и совсем не наркотическое средство, его можно применять без ограничений, что вы, надо думать, и станете делать. Здесь совершенно другой принцип, просто особенный и очень сильный вкус. Замечу, кстати, что для мужчин эти конфеты не кажутся ничем привлекательным, наоборот, они безвкусны и даже немного горьковаты. Несмотря на мои усилия сохранить все работы втайне, а сам препарат - только для себя, все же часть моих скромных запасов как-то просочилась наружу (продажу). Почему я так думаю? Мне пришлось однажды видеть, как у Московского вокзала распродавали коробку со сладкими петушками. Сперва покупателей не было - все брезговали домашним производством. Но потом подошла одна женщина. Я стоял напротив через улицу и видел, как мужчины покупали петушков и, лизнув, поморщившись, бросали в корзину, осуждающе посматривали на женщин, которые как раз наоборот, попробовав, сразу же возвращались, звеня серебром (петушки стоили недешево), и уносили их в чем придется: в руках, в полиэтиленовых пакетах, подмышками. Странно, как моя смесь действовала на девочек разного возраста. Совсем маленькие лизали конфеты просто, как обычные сладкие петушки. В глазах у девочек постарше, почти взрослых (под платьем явственно вырисовывались уже круглые грудки) просыпалось некоторое любопытство. Продавщица, быстро исчерпав всю коробку, отлучилась куда-то и тут же вернулась еще с одной. Я видел ее там с леденцами еще и назавтра, и напослезавтра. Оттуда, я думаю, и распространилась среди женщин эта поговорка, что целовать любящего мужчину все равно что лизать сахар.

Кто позволил торговке продавать петушки с моим экспериментальным составом? Как она узнала о нем? Факт только, что в результате я познакомился с этим удивительным человеком.

Он пришел и уселся за мой рабочий стол прямо напротив меня. Он говорил, что внимательно следит за разработкой этого и смежных научных вопросов. Он показал, что действительно весьма неплохо эрудирован, занимался также и некоторыми собственными теоретическими построениями. Он сообщил, что регулярно просматривает техническую документацию в поисках каких-либо свежих решений, которые он мог бы позаимствовать и с успехом использовать. Его интересы не ограничивались одним только деторождением. Он бы, к примеру, охотно переделывал других людей (в особенности чужих детей) по своему образу и подобию. Ему хотелось бы, чтобы все были в точности такие же, как он, и он бы принял для этого все возможные меры. К сожалению, человеческий организм сопротивляется всем подобного рода воздействиям типа преобразований, стремится сохранить свои индивидуальные черты, вот он и искал способов, как бы эту силу преодолеть. Мой трактат "О мерах возействия на организм живого пожилого человека" до чрезвычайности его заинтересовал. Он-то считал, что таких способов до сих пор еще не найдено. Его мысленному взору неоднократно рисовалась картина, когда все детские сады, ясли, оздоровительные учреждения набиты до предела его чадами и отпрысками, что по улицам прогуливаются люди все с ним на одно лицо (он уже подумывал, не изменить ли собственное лицо, чтобы подстроиться под легкодостижимый стереотип), и даже сам земной шар на своей фотографии с борта космического корабля начинает приобретать черты сходные с чертами его простецкой физиономии. Он понимал, конечно, что все это только мечты. И все же он охотно, добровольно и не жалея отрезал бы от себя понемногу разные несущественные части тела, сохранял кровь, плевки и выделения и подмешивал другим это в еду и питье. Если бы у него была такая возможность.

И, конечно, всегда не лишнее еще раз убедиться на опыте в богатстве своих мужских возможностей. Хоть и проверено неоднократно, а все же в глубине души не веришь заранее и сомневаешься, а вдруг не получится (это у тебя-то, тщедушного!), и каждый раз радостно успокаиваешься, когда глядишь на ребенка: вот оно, получилось!

Но по-прежнему доминирующим в его поисках оставались женщины. Женщины, женщины и только женщины. Он горько сетовал на эти их вечные капризы и несговорчивый нрав, из-за которого подвергается риску его основное мероприятие и основная привязанность. Потерял много времени в поисках "ключа от сердца", такой универсальной отмычки, вероятно, генерирующей специфические электрические импульсы, которая подходила бы повсюду. В условиях своей домашней лаборатории ему удалось, долго настраивая аппаратуру, подобрать такой "ключик" к жене, и теперь, как только он включал напряжение, жена немедленно оказывалась в его руках. С другими пока не получалось. Выяснилось также, что природа хитра и осторожна, а потому противится всякому внедрению в тело женщины металлических электродов. Это был болезненный процесс, и склонить к нему можно было только уже хорошо знакомую и преданную (что он и делал), но именно для знакомства и нужен был "ключ"! Вообще-то, это старая проблема. Поисками такого "ключа" занимались одновременно с поисками философского камня. Он понимал меня, как и всех мужчин, что прокляли все на свете, так и не найдя ключ к женскому сердцу, и принялись за науку с отчаяния.

Но на жалость у него не оставалось уже времени. Он вынужден был встать и приняться рыскать по квартире. При этом он искал мой препарат.

- Больше всего,- бубнил он, не давая мне возразить и очень уверенно забираясь ко мне в библиотеку,- меня заботит мысль о миллиарде крошечных живых существ, тем более беззащитных, что они не являются еще живыми существами, которые заложены во мне и ждут своей очереди для появления на свет. Я знаю из книг, что мог бы оплодотворить неограниченное количество женщин. Это возможность я рассматриваю как назначение. Эти малютки, никто не позаботится о том, чтобы, убедившись предварительно в их безопасности, отворить дверь и выпустить их наружу, навстречу жизни, к зачатию. Никто не думает о несчастных, обездоленных. Моих детях. Многим из них вообще не суждено, вероятно, появиться на свет. Мне страшно подумать, что произойдет, если я, к примеру, попаду под машину. Этого я всячески стараюсь избегать.

- Никак не могу забыть,- он говорил, стоя на полу и опершись руками на стол,- ту одну женщину в моем детстве. С которой все началось. Врачиху, проводящую в школе медосмотр. Она попросила приспустить трусы и сказала, меня внимательно оглядев, облазив, поколупав, пощупав на вес и померив линейкой, где надо: "Совсем большой. У тебя могут быть дети. Ты уже можешь, я ж это вижу." Тогда я постоял ошарашенный в задумчивости, что-то я запаздываю,- он брал второпях мои книги за корешок, перетряхивал в поисках рецептурного бланка и поспешно бросал на пол,- да, я запаздываю, что же у меня нет детей, если возможность такая уже имеется!

Существенно, что после рождения ребенка меня сразу же перестает заботить его судьба. Это естественно. О нем позаботится мать. Настоящая мать,- с уверенностью говорил он, махнув рукой и залезая теперь в ящики с моими реактивами.- Хотя дело рождения пущено на возмутительный самотек. Рожают кустарно и неумело. Я бы с охотой открыл самостоятельно вел курсы для учениц технических училищ по подготовке к тому, как бы стать молодой матерью. Срок обучения - девять месяцев. Я был бы там инструктором-тренером. Все бы объяснял. Работать с молодыми девочками - самая подходящая роль. Мне вполне их могли бы доверить. Я и сейчас представляю, как бы они уселись рядком на полу и стали прилежно выполнять отданные в мегафон мои распоряжения: "Сидеть смирно. Подтяните ноги к животу. И пора начинать тужиться. Это будет упражнение для матки и стенок родовых путей, разработка гладких мышц для наилучшего прохождения ребенка по стволу. Итак, устройтесь поудобнее и начинайте мысленно проталкивать воображаемый плод,"- он не медлил, а бесцеремонно опрокидывал все склянки, перетряхивал, вынюхивал, стараясь найти нужные этикетки, и продолжал жаловаться:

- Женщины... Среди них попадаются удивительные! (субъекты!) Не скрою, что близкое общение с многими их них доставило мне немало приятных минут. Я, конечно, вы понимаете, не привередничаю и контактирую с любыми, не отказываю никому, это все нужно для моей цели, вы же знаете, чем я занимаюсь, все же предпочитаю красивых, тех, что лучше сложены, у них хорошо развиты, крепкие бедра и грудь, у красивых женщин лучше генотип, мягкие волосы, черты лица, это важно, ведь она передаст потомству не только мои, но и свои наследственные признаки (да, это еще одно, почему мне так не нравится прибегать к помощи женщин), но я отбираю их так, чтобы признаки были хорошими (чтобы их было поменьше, а побольше моих), органы деторождения у них овальные, правильные пропорции тела, так все ладно и без изъянов одно к другому пригнано - ведь женская красота и способность к воспроизведению потомства, по существу - одно то же - тем не менее, я бы предпочел другой менее хлопотный и более верный способ. У меня есть друг биолог, он мне обещал попробовать, у него скопилось немного моего вещества в пробирке, но он мне недавно признался, что, собственно, не представляет, что с ним делать, я его тогда, представьте, чуть не убил, говорю ему: "Только не разбазарь! не потрать, ни в коем случае не разбазарь!"- что же он, гад? Взял себе так запросто и все разбазарил (сделал из него сухое вещество). Еще смеялся,- как раз в этот момент своего повествования он залез своим тонким и не слишком-то чистым пальцем в бутыль с очень ценным питанием, белковым концентратом, одним граммом которого можно накормить очень много людей, ну, или биллионы, прямо-таки биллионы разных бактерий (из тех, что живут под ногтями), тут я не выдержал:

- Позвольте,- начал я, пытаясь привстать,- позвольте...

Тогда он и шарахнул мне, залепил, ни слова не говоря, по переносице письменным прибором, стоявшим тут же на столе. Работающий вентиллятор полетел со стола и захлопал лопастями по полу, как раненая птица.

- Ммм-ны-ыы...- завопил я, растирая нос и выбираясь из-под собственного кресла, не видя ничего перед собой и бросаясь в атаку на стеклянные банки. Он наподдал мне еще ногой в пах, отчего я потерял управление, мы сцепились и, хотя были одинаковой весовой категории, но он был сильнее меня, потому что злее, он царапался, визжал, стукнул в шею головой, брызгал слюной, выламывал пальцы и рвал одежду. Короче, я оказался в углу. Я сидел на полу в луже химреактивов верхом на куче битого стекла.

- Но где же препарат,- беспомощно и беспокойно развел он руками, еще раз осмотрев стеллажи.

- А нигде,- я от души расхохотался. Я же не такой простак! Я придумал самый надежный способ застраховаться от всяких там грабителей. Вдруг кому-нибудь придет в голову проанализировать состав вещества без моего ведома и восстановить его химическим путем! Весь запас придуманного средства я держал в своей голове и никогда не приготовил его ни капли, даже чтобы проверить.

- Псих,- констатировал он, слизнув из малиновой бутылки немного питания. Так я все сидел в углу на стекляшках весь в лохмотьях и хохотал.

- Пойду к женщинам,- сказал наконец он.- К брошенный, покинутым, неполным семьям. Туда, где некому меня заменить. Тысячи покинутых, брошенных на ветер семей - какое горе. Но не будь их, кто бы стал со мной водиться. И к другим пойду - к замужним, обеспеченным (беспечным), благоустроенным, тем, что живут однообразно и готовы на что угодно. Авось да уговорю. Загляну в общежитие к девочкам-пэтэушницам, совсем еще молоденьким, светленьким, не знающим, что такое любовь. Ну да не беда, ведь я-то хорошо знаю, я им живенько все объясню. Сразу на примере (на приеме) у меня они и поймут. Это ж такое блаженство - любить молодых. БЫТЬ с молодыми. Родненькие, едва хорошенькими ножками вступающие в жизнь, очаровательные существа, только лишь различающие перед собой действительную картину окружающего вас мира, питающие надежды, лелеющие светлые мечты о счастье, о любви, о замужестве! Ну же я вас и осчастливил! Как много вас было в моей жизни! Я не успел запомнить ни одной нашей мимолетной встречи, ни одного лица, лишь нежную кожу щек, только легкое тоненькое "Ой!", детские губки, скривившиеся от первой боли, все второпях, где-то на газоне, за кустами, тихий шорох оправляемого (окровавленного) платья, конечно же, это твое первое свидание, моя любимая, моя девочка, моя жена, тебе не удалось это скрыть от моего опытного глаза, и вот уже надо расходиться, расставаться, и каждому пора идти своей дорогой. Ну, подойди ко мне, моя дорогая! Да знаешь ли ты, что я в своей жизни любил только тебя! Я никого не встречал красивее и лучше тебя! Никого не любил так, как тебя. Знаешь, да! ну все, иди, иди... И пускай в твоей юной пустынной утробе тоже вырастет свое маленькое счастье.

(Я так и представлял себе ее, эту робкую, черноволосую, выпрямляющуюся (оправляющуюся) за кустами. Не замечая некоторые уныние и растерянность на лице у девушки, он невозмутимо продолжал:

- Ну что, заправилась? Поняла, что это я такое с тобой делал? и зачем? Знаешь, как это называется? Теперь будешь матерью. Пригладь одежду хорошо, чтобы люди не знали о нашей встрече, не подумали, что мы вместе (я имею в виду судебный вопрос: видели ли вы их вместе) и не заподозрили меня ни в чем. Мне же никогда не выпутаться из этой истории и не выплатить столько алиментов! Выращивание ребенка - нет, это занятие не для меня, слишком много забот и денег. Если девочка, что ей нужно, так это ведь, будем брать только нижнее - двое трусов, колготок, две рубашки, пара бюстгалтеров... И это все только одна смена! А я ничего не зарабатываю... Люди ничего обо мне не должны знать, ты, черная, поняла?

Из всех моих девушек ты более других хороша собой. Я решил посвятить тебе одно маленькое стихотворение (он начал читать, достав откуда-то бумажку):

Как бы там ни было, я
отрекаюсь,
Наискось с испугу перелистывая
паутину вранья:
Прошла походкой прямой, босая,
Посмотрела весело на меня,
Стряхнув
с волос
обаяние
мая,
Изящным пальчиком исподволь маня.

Но ты, я вижу, совсем меня не слушаешь, эй ты, босая, походкой прямой, ты не вполне внимательна ко мне,- он угрожающе нахмурился, а это для женщины могло означать только одно - хорошую взбучку.

Девушке и действительно было не до него, она остановилась, как вкопанная или завороженная (запорошенная) на цыпочках на краю поребрика, смотрела с него куда-то вдаль и прислушивалась к глубоким нарастающим внутри нее новым чувствам, новым волнениям, которые разбудил этот загадочный человек, и в тот самый момент, когда ее переживания по отношению к нему уже стали немного проясняться, перед глазами все поплыло, дело приняло неожиданный для нее оборот, и она получила крепкую оплеуху по затылку, громко вскрикнула, но он на этом не успокоился, а, дернув за волосы, толкнул, она отлетела на асфальт, упала - так сильно обидело его невнимание - он принялся толкать, остервенело тыкать ей в одежду под ребра концом остроносого ботинка, топтал ее беспощадно, вбивая в землю, равномерно (равнодушно) и повсюду, только нижнюю часть живота он бережно охранял от ударов, стараясь не причинить бесплодие и не испортить тем самым уже достигнутый результат.

- Вот мерзавец!- услышал он за спиной.- Продираясь через кусты, к ним спешил незнакомый спортивного вида мужчина с узлами-бицепсами, что красовались на обеих его руках,- я тебе покажу - девушку бить!

Поняв, что наказание окончено - мужчина был гораздо крупнее его, смел и высок ростом - он еще разок пнул напоследок в лицо распластавшуюся на асфальте и истошно кричащую девочку-пэтэушницу, бросил ее там, ловко перепрыгнул через ограду и побежал, семеня (семенем) по дорожке, как заяц. Так в действительности выглядела эта сцена.)

- И опять разбитые семьи, множество разбитых семей. Как видите, я не лишен лирики. Ну, я пошел, мне пора идти,- сказал он, решительно направляясь к двери. Тут я встал из своего угла и перегородил ему дорогу:

- На них всех могли бы жениться другие,- сурово сказал я.- Тебе, должно быть, неизвестно. Ты отнимаешь их у других. Считается, что мужчина должен быть ограничен только одной женщиной и никогда не хотеть ничего больше. А ты хочешь, хочешь!- обвиняющее заорал я на него и ткнул пальцем в живот.- Я тебя осуждаю. И брал бы ты, действительно, пример с меня.

- Вы - эгоист,- бросила ему жена через мое плечо.

- К тому же,- озабоченно нахмурившись, добавил я,- по-моему, вы не учитываете в своих действиях того, что система семей придумана против близкородственных браков и скрещиваний. Поэтому, например, считается, что нельзя желать чужих жен. Молодой человек, увлекаясь за девушкой, должен точно знать, что она ему не родственница ни по матери, ни, что еще важнее, по отцу. Вы же путаете эту систему.

- В конце концов,- закончил я на выдохе с остервенением,- не в этом основная причина, по которой я вас осуждаю. У меня к этому делу принципиально другой подход. Я не хочу после себя ничего оставлять. Буду возмущен, если у меня появятся дети. Не хочу, чтобы кто-то повторял мою индивидуальность.

Я прислонился к стенке.

- Почему-то все и всегда,- серьезно вздохнул он,- представляют все дело так, как будто мною движеть корысть. Но ведь сам я имею от этого одни неприятности. Я сам представляюсь себе директором детского сада, потерпевшего аварию на теплоходе, когда детей рассаживают в шлюпки, он поспешит раздобить все плавсредства только для своих, он же не бросит в холодную воду своего ребенка, чтобы, улыбнувшись, освободить место для еще кого-то: "Садитесь, пожалуйста!"

- Понимаю, конечно, тебе не имеет смысла,- он затравленно оглянулся.- Ты талантлив. Не будет тебя, но останутся чертежи, конструкции, мысли и книги. А что делать мне? Мне тоже хотелось бы жить вечно. Как же тогда быть? Я не могу даже ничего построить, как ты видишь, я слаб здоровьем и узок в плечах.

Я, однако, был неумолим.

- Вы отбираете женщин у нас, других. Будучи многодетными, они не могут уже проявлять ту заинтересованность и пылкость в любовном вопросе, которой нам (ну, уж будем конкретизировать - мне!) очень не хватает. Убирайтесь вон,- пригрозил кулаком я ему,- мы этого не потерпим!

- Вы отбираете молодость!- крикнула моя жена, забегая ему за спину.

Он устало улыбнулся:

- Нет, нет, вы не убедили меня. Все равно я не уступлю вам из них ни одной, ни одной, слышите!- вскричал он в запальчивости, выбежал и захлопнул за собой дверь.

Больше мы с ним не виделись, и вряд ли он еще переступал порого моего дома. Если только его не впустила в мое отсутствие, разжалобившись или поддавшись на посулы или уговоры, моя жена. Это ведь всегда так бывает у женщин - сначала гнев, обида, возмущение и слезы, а там, глядишь, и сочувствие, я сам видел, прогоняя этого мерзавца, слезы жалости на лице у своей жены. У него всегда был такой метод: сначала напьется, потом грустнеет и начинает подробно рассказывать про свою жизнь, а женщины, они ведь так устроены: у них жалость в крови, так, глядишь, и приласкает одна, потом согреет своим телом, угостит своим молочком, потом созреет у нее плод через девять месяцев, а он ходит вокруг, злорадно усмехается, что, мол, хитростью взял и победил, а она плачет от него, побежденная и поверженная, как враг.

Короче, через девять месяцев после этого случая у нас в доме появился ребенок. Хотя я и принимал строжайшие меры. Так что не исключено, что он как-то вломился ко мне домой пьяный, вел себя грубо и мерзко с моей женой, отчего она разжалобилась к такой свинской доле, тяжелой обязанности быть всегда подонком и духовным сутенером (наставником) и уступила ему или же предложила сама. Вскоре я обнаружил, что жена моя вновь погрустнела и ходит пристыженная. Она была беременна. Однажды поела апельсинов - вот и... В этом, как и в ряде других случаев, он успешно применял зачаточные (беременительные) таблетки. Рецепт, кстати говоря, далеко не новый. Эта идея в почти неизмененном виде дошла до нас с древнего Востока. Узнав о том, что с ней произошло, моя жена заново перечла историю о деве Марии, сопоставила описанные в книге переживания со своими собственными ощущениями, и все прекрасно поняла. А когда этот человек сам однажды пришел к ней и честно во всем признался (так все и выложил, выпалил), то это было Благовещение. Он предупредил также и о некоторых других свойствах девемарина (чтобы она впредь-то хоть попусто не беспокоилась, это может дурно повлиять на потомство), что вещество, добавленное им в апельсины, имеет более сильное действие и зарождает в женщине такой цикл продолжительностью в девять месяцев, когда за рождением ребенка само собой непосредственно следует еще одно зачатие - и так далее. Две клетки смыкаются уже совершенно автоматически. Он сообщил также и о том, что это не его дети (в таблетках не могли быть заключены его генные признаки), поэтому он, собственно, не любит и редко применяет такой метод (некоторые еще предпочитают украсть чужого ребенка. Чтобы самим не рожать. Приходится иногда пускаться и на такое), но здесь уже пришлось, ибо другой дороги у него не было. Это дети - как у гермафродитических огурцов-пустоцветов, собтвенно, иногда бывает, что из тела женщины вместо ребенка извлекают такой круглый и розовый катышек из здорового материала, обтянутый кожицей, но без всяких внутренних органов, и он еще сам не желает выходить, обязательна операция. Таким образом он оповестил, что дети у нас теперь будут появляться регулярно.

Вот так он ушел от меня. Проходя по улице, он совершенно слился с природой, глубоко дышал, закатывая глаза, шел дождь, капли дождя скатывались по его щекам, как слезы, он развел в стороны руки и действительно заорал, заплакал, заревел от такого огромного счастья, диковинного вдохновения и чудесного переизбытка сил.

В порыве чувствительности он наподдал камень ногой и пропел прохожим веселую злую песенку:

Затянувшийся вечер отдыха молодежи
Незаметно превращается в утренний бал старичков.
Что это все так,
нам видать
по пришедшей в негодность одеже,
А лица все темные
и натянуты
поверх очков.

(Я поставил другой баллон в шариковой авторучке, переменил чернила на фиолетовые, однако, не ощутил никакой замены, щелкнул ее в воздухе, будто бы взводя курок, и продолжал строчить.)

По городу поползли уже слухи об этом удивительном человеке. Одни говорили, что все ему прекрасно удается, в том числе и сохранение тайны, и что он является действительным отцом чуть ли не половины детей в городе Ленинграде. Ведь познакомиться с ним ничего не стоит. Ему главное - уговорить, а это он может сделать и на улице, а затем затащит женщину в парадное и воспользуется временем, пока никого нет. Его популярность неуклонно возрастала, и вскоре ему удалось стать легендарной личностью. Многие женщины спешили хвастануть перед своими мужьями, что ухитрились, были удостоены его внимания и... словом, имели свидание с ним. Впрочем, все равно невозможно было проверить, никто не знал его в лицо, так что, может быть, эти женщины ошибались и путали его с кем-нибудь другим, каким-нибудь (подростком) подражателем, рискнувшим примазаться к его славе. Такие появились. Стало модным, познакомившись на улице, тут же затащить женщину в парадное, и там... Частенько, внезапно зайдя в подъезд, можно было заметить такие парочки.

Вечером у него было назначено деловое свидание. Он явился, сразу с порога бросил какие-то тюки на пол и немедленно хотел приступить к главному своему делу.

- Постойте!- испуганно вскричала женщина,- но ведь я же еще не согласилась! Вы ухаживаете за мной всего лишь полторы недели, наша связь еще не начиналась, за такой короткий срок я едва ли была бы склонна уступить. Да, в конце концов, я еще совсем плохо вас знаю. Кто вы такой? Вы не назвали свое имя! За последнюю неделю мы мельком виделись всего два раза.

- Ах, да,- устало согласился он.- Я и забыл. Нужно выполнить некоторую пустяковую формальность,- тяжело вздохнул и начал свои обычные долгие рассуждения, как тяжело одному, как, придя с работы, хочется женского общества (или же женского общежития), как он почувствовал с первой встречи эту глубокую симпатию, и про сердечные искренние чувства, а пока говорил, эти глубинные чувства и впрямь разгорелись в нем ярким пламенем, он стал тонок, подвижен и необычайно красив, лицо - пышущее румянцем, так что она заволновалась и задвигалась, а он смотрел на ее блестящее платье, легкие туфельки на каблуке, наморщенные на пятке светленькие кремовые чулочки, представлял себе все скрытые детали туалета, и то, как она будет плодоносить, эта мысль подогревала его, раскаляла, очень хотелось еще ребенка, он будто бы коллекционировал и был ненасытен, он представлял себе эту женщину, уже не нарядную и чужую, отгородившуюся блеском отглаженного платья (она так и будет отъединяться от него до самого конца, сейчас платьем, потом - одеялом), и другую, простоволосую в домашнем халате и хлопковой рубашечке, уже совсем не беззащитную и робкую, "свою", деловито снующую по дому, и ее еще другую, на белом (прозрачном) любовном ложе, распаленную, как под солнцем, под утомительным зноем страсти, не взирающую, что она голая, а просто беззастенчиво выполняющую свое предназначение (причем здесь стеснение, когда главное - осеменение, если принадлежать мужчине - ее цель, она хочет этого и добьется, все же прочее - ну, там, стыд, женственность, жеманство, гримасничание, шелуха, остроумие - все будет или было раньше, но не сейчас, потому что сейчас она - настоящая), он представлял себе, что она - это она, а все остальное вместе с одеждой осталось на стуле, и символ плодородия у нее между ногами, и ему хотелось как можно скорее начинить ее тучей, прорвой детей, чтобы дети брызнули у нее из живота, забивая живой плотью рот и глаза, заслонив целой толпой ее и это неловкое бальное платье, чтобы они расселились по всей земле, эти его дети, а они уже дошли до такой степени близости, что смеялись, как неловкой шутке, любой самой маленькой тряпочке, одетой на них, ему нравилось, чтобы она растолстела, подурнела, в лице появились заботы, перестала нравиться мужчинам, ходила в домашнем халате по дому, чтобы ей стало нравиться давать и получать советы, чтобы она как-то однажды прошла у всех на виду по городу с большими хозяйственными сумками в обеих руках (достаточно женщине только один раз пройти с сумками в обеих руках. Это вполне верный способ. Потом она станосится другой. Всякая любовь навсегда пропадает. В жизни женщины есть только два периода - до первого прохода с сумками, легкомысленный, беспутный, и после. Сначала она и сама не верит - как это: она - и вдруг с двумя сумками. Она идет по улице, беспомощно озирается по сторонам, вертит головой, широко раскрыв глаза. Но потом привыкает. Для того, чтобы не умирать. Все знакомые от нее навсегда отвернутся. Только тогда в ней останется (проснется) настоящая женщина. Одно самое глубокое и важное, как раз, что он больше всего любит и хочет оставить.)

И не потребовалось ничего объяснять, она прекрасно все поняла, из элегантной дамы, раз нужно, сразу стала робкой и послушной, пятнадцатилетней девочкой в джинсиках, как раз, как он любил, которая все сделает, как надо, будет лапочкой, подошла и повесила их (джинсики) на стул и обернулась к нему, ожидая указаний: ну, что ей делать дальше? раздеваться или он сам ее разденет, он кивнул, да-да, времени нет, быстренько сама раздевайся.

Он возвращался домой по улицам. Было три часа ночи. Так он и шел по Васильевскому острову. Дул леденющий ветер. Он уже где-то подхватил (успел) воспаление легких, к тому же, она так утомительна, эта любовь, что становится трудно идти против ветра, трудно дышать, мучит кашель, ох, не надо бы в больницу, не хватает сил, где ж их раздобыть, вот беда-то...

Но бывает так приятно, окупает любые тягостные мгновения, когда ребенок кричит и протигявает ручки, когда он - мальчик или девочка, он кричит, не взирая ни на что, и поэтому - вот оно! здравствуй, новое, вечное!

Возле его дома на газоне, верно, уже давно - мотор был выключен - где-то в Гавани его ждала карета "скорой помощи" (он успел обследовать все убежища, все свои "явочные квартиры", но бесполезно, возле каждой его ждала карета "скорой помощи") и двое дюжих санитаров с брезентовыми носилками, брезентовыми рукавицами, брезгливой улыбочкой и смирительной рубашкой. Один рассказывал другому анекдот. Они разговаривали, курили, кутались от холода и весело пересмеивались.

- Вон он, гляди!- указал один другому, подтолкнув за локоть.- Еле бредет. Посмотри-тко - развернулся и пустился улепетывать. Упал, бедняжка - ай-яй!- головой об асфальт. Ползет, ползет. Сейчас...