1.

Она шла по набережной легкой воздушной походкой, наивным, почти детским взглядом прозрачно-голубых глаз глядя вокруг.

Прохожие провожали взорами ее летящий стройный силуэт и мягкие кудри волос. Ей это было приятно. Ей нравилось, когда люди думали о ней не то, что она сама о себе думала, когда на нее смотрели как на милого ребенка, ничего не зная о ее жизни.

Они не знали, что этот наивный взгляд скрывает лишь мысли о ее любовнике и пороке предательства и цинизма, которому они предавались, глядя на него, как на искусство, о забвении, о других мирах и других жизнях.

Она считала себя такой, не видя смысла существования и дожигая остатки своей личности в курении опиума. Это давало ей вожделенное забвение.

Все было прозаично: она шла вдоль набережной по направлению к ***, где намеревалась достать очередную дозу наркотика и затем забыть о том, что есть сейчас: о смерти матери — единственного человека, которого она любила чистой любовью. Впрочем, эта смерть не была для нее потрясением. Она стала для нее лишь исчезновением всего святого в ее жизни.

Ей хотелось одеться в голубой шелк, в платье, такое, какое она видела в семейном альбоме на своей прабабушке, когда той было двадцать лет.

Графиня Арнгейм.

Одеться в голубое и погрузиться в меланхолию среди Лондонского тумана, плачущего дождя, стелющегося клочьями над черной водой…

Пасмурное раннее утро на балконе среди распахнутых стекол окон.

Она сидела бы среди развевающихся легких штор, глядя на дымку, нависшую над хмурыми мостовыми, погруженная в скорбь, подобную легкому голубому туману.

Но сейчас ей не хотелось страдать. Она знала, что сегодня вечером не будет страданий. В доме с зеркальным потолком и стенами, покрытыми резным дубом, ее будут ждать пламя свечей, любовь и воплощенные мечты.

Кто она?

Всего лишь тень графини Арнгейм, умершей сто лет назад, отблеск древнего аристократического рода, погрязший в болоте богемы и возводящий эту богему до уровня голубой крови.

Она глянула на мутные очертания домов на другом берегу и задумчиво прислонилась к парапету.

Черная вода текла почти что у ее ног. Она показалась сама себе туманной белой фигурой призрачной незнакомки на фоне силуэтов темно-серых и коричневатых размытых зданий. Забытые мелодии… Сколько их проносилось в ее мозгу, проплывало перед ее глазами, глядящими в зеркало черной воды. Мелодия нежности, мелодия власти, мелодия одиночества. Ее манил мотив мелодии смерти.

“Будет ночь,— подумала она,— звезды сквозь пелену неба. Я могу пойти сюда и в тумане броситься в Темзу. Тогда смерть последний раз споет мне свою песню”.

Это было бы слишком просто. Это была бы слишком бесславная смерть.

Она увидела свое посиневшее тело с мокрыми кудрями, которое рабочие баграми вылавливают из воды, и ей стало тошно. Она с омерзением отшатнулась от парапета.

Прохожие с недоумением глядели в ее красивые глаза, наполненные отвращением и страхом.

Зачем умирать, если можно жить, думала она, жить и надеяться, что жизнь обретет еще смысл и силу, принесет отречение и божественную любовь… Меланхолия в платье из голубого шелка отступит в прошлое и на смену всем извращенным иллюзиям придет любовная нега, счастье, такое, как ей о нем говорили детские сказки.

Ей хотелось все забыть. И уснуть.

* * *

— Право, графиня, вы слишком часто в последнее время представляетесь мне больше демоном в ангельском обличье, нежели ангелом с лицом дьявола. Вы — страшный человек.

— Чем же я вам так страшна, граф? Неужели вы находите страшными все те милые забавы, которым мы с вами предавались в последнее время? Неужели вас пугают те грезы и сны, которые я заставляла вас испытывать, все те мечты в которые я вас погружала?

— Нет, миледи, моя хрупкая душа ищет этих наслаждений так же, как и ваша сущность. Дело не в этом. Меня пугает, что ваше увлечение другими женщинами порой заходит слишком далеко…

— Неужели вы можете ревновать к этим ничтожным созданиям, развращать которых нам обоим доставляло когда-то особое удовольствие? Ведь лишь только благодаря вам я так хорошо знаю женщин. Я могла бы заранее предсказать любой поступок любой из них. И это ничего бы мне не стоило.…

— Но в последнее время, миледи, я боюсь вашей изощренной жестокости.

— Что же мучает тебя, любовь моя? Ты же знаешь, мой милый, что я люблю тебя больше жизни, больше смерти, что все эти женщины стоят для меня столько же, сколько все мужчины для вас, граф. Я боготворю вас. Вы — моя жизнь…

— “И вы — моя смерть”,— хотели вы сказать?

— Да, вы станете моей смертью.

— Вот это и пугает меня. Я помню, с какой упоительной страстностью говорили вы мне когда-то, что ваша смерть будет трагической развязкой моей смерти, что вы будете моей тенью, следом моей любви, что вы будете жить, пока я живу, и умрете, как только умру я.

— Да, милорд. Без вас я непорочно-одинока. Лишь ваши извращенные ласки могут пробудить мое тело для жизни, а мою душу — для любви. Для любви к вам и больше ни к кому.

— Но я боюсь вашей склонности играть со смертью. Неужели, говорю я себе, ее страстность не толкнет ее рано или поздно испытать высшее наслаждение любимым человеком, убив его и забрав его жизнь, и насладиться заключительным актом любви — самоубийством?.. Вы смеетесь? А как вы будете смеяться, когда я выпью яд, предложенный мне вами, когда померкнут эти голубые глаза, любящие вас, когда холод охватит это прекрасное тело, от которого сходит с ума столько мужчин?..

— Берегитесь. Вы заставите меня пожалеть о содеянном раньше чем оно свершится.

— Вы жалеете? Вам жаль совершенных в мыслях ошибок? Признайтесь, ведь мысленно вы давно уже несколько раз убили меня и продолжаете это делать все более методично и изощренно.

— Боже мой, как можете вы осуждать за жажду смертельной любви несчастную женщину, которая хочет крови вместо отречения! Но, видит бог, крови не вашей. Моя любовь слишком сильна, чтобы быть воплощенной простыми словами, простыми эмоциями. Она более всеобъемлюща, чем смерть.

— Чего же вы хотите, если не умереть в моих остывших объятиях? Какой еще жертвы жаждет ваше обольстительное предательство, ваша сладкая порочность?

— Я не хочу убивать тело, граф. Я хочу убивать души. Невинные души непорочных женщин, я хочу быть волком, пожирающим ягнят, я хочу совращать и убивать разум. Я хочу страданий и проклятий в мою честь. Я хочу, чтобы вы помогли мне убить души тех, кто хочет быть убитым…

— Вы искушаете меня, миледи. Вы хотите, чтобы я вновь покровительствовал вашим развлечениям?

— Но вы же знаете, любовь моя, что вы один — единственный мужчина, которого я люблю по-настоящему. Я делаю все это лишь для того, чтобы сильнее почувствовать вашу любовь, чтобы вкусить контраст общения с вами и другими женщинами и любить вас с новой силой.

— Увы, моя душа мне уже не подчинена. Лишь только Вы владеете ей. Вы можете делать со мной все, что хотите. Я уже не в силах сопротивляться. Что вы желаете — приказывайте. Я ваш раб отныне и навсегда.

— Мне не нужны ваши жертвы. Я не хочу ничего. Я хочу вас. До безумия…

* * *

Она утратила чувства.

Она утратила разум.

Она давно утратила мысли и мечты.

Одинокие осколки ее тщеславия еще тлели на огне ее безнадежности, но она была уже безвозвратно мертва. Искупление настало внезапно, и холодный шепот думал об этом внутри ее мозга.

Не думая ни о чем, она лежала охладевшая на мраморном столе посреди огромной холодной залы. Факелы бледно мерцали, придавая стенам сырой погребальный блеск.

Ее обнаженное тело источало запах арабских духов и призрачный свет еще мгновение назад живой плоти. Ее дух был рядом с телом, сознавая смерть в сумрачной плесени ночи.

Беззвучная музыка склепа будто призывала вампиров прийти на пир смерти и насладиться прелестью ее совершенного тела.

Глаза правильной формы, закрытые так, будто она еще здесь. Будто просто спит.

Но она знала, что она умерла. Она любовалась собой, лежащей в этой роскошной гробнице, молча ожидая последнего прихода последней обреченной любви.

Тусклое пламя факелов отбрасывало длинные тени, и в его свете все казалось слишком глубоким и слишком рельефным. Черно-белые краски. Губы с синеватым отливом, возбуждающие своей пышностью. Ввалившиеся глазницы, будто оттеняющие выразительность глаз, словно выточенная из мрамора совершенная грудь, мягкий изгиб контуров талии, бедер.

На холодном камне ее тело выглядело будто явление ангела в аду.

Мягкие тени, колыхаясь, ползли по стенам, крались вдоль арок и галерей, рождая сотни ужасных образов. Черные существа, прячущиеся среди нагромождения каменных сводов, подбирающиеся по каменным плитам к центру залы, тени, спугнутые дневным светом, немые рабы, они словно предупреждали о чем-то своим страхом, уродством и рабской покорностью.

Она не могла понять, что ее ждет. Тень последующего события мягко повисла в воздухе. Внезапно сырой пронизывающий ветер разорвал ее и раскидал по углам, и она остро и внезапно почувствовала близость появления его.

Да, это его образ опьяняющим призывом был растворен в тяжелом воздухе. Это горечь ее утраты он оплакивал, он — ее верный раб, преданная собака у ее ног. Его ожиданием были проникнуты эти стены и горький воздух, обволакивающий ее тело.

Его тень появилась незаметно в углу полутемной залы, соткавшись из призрачных отзвуков. Благородный взгляд слегка печальных глаз из-под опущенных ресниц. В тоске согбенные плечи некогда гордой осанки. Боже мой, как любила она его, когда была жива! Как боготворила этот прекрасный образ!

Мерцая в тени отблесков, он вдоль аркады галерей приближался к ее телу, чтобы отдаться последней вспышке страсти. Страсти мертвых, которые могут вечно быть вместе в своей блаженной неподвижной преданности.

Размытые образы.

Легкая прозрачная кисея, словно паутина, прикрывала ее тело и мраморный стол, на котором оно лежало.

Он подкрался ближе, глядя в ее закрытые глаза, на ее бледное лицо, пожирая взглядом округлые формы ее холодного тела.

Желание идеальной смерти затмило в нем желание жизни, как любовь — забвение. Движением тонких элегантных пальцев он осторожно дотронулся до ее стеклянного плеча. Кисея легко заскользила по ее коже и мягко упала на пол воздушной белой дымкой.

Покойница еле заметно пошевелилась. Ее длинные ресницы дрогнули, и веки обнажили холодный омут мертвых голубых глаз. Она была слепа. Она умерла.

Он, нагнувшись, легким, как сон, поцелуем коснулся ее ледяных губ. Не думая ни о чем, она ответила на этот поцелуй. Это был последний штрих в этой агонии жизни на подходе к бессмертию. Жар холодных губ заставлял его забывать о том, что он жив и о том, что она мертва. О том, что капризные визгливые тени собираются здесь, в галереях, чтобы сыграть с ними в последнюю игру.

Легкий запах сырости и тления кружил голову, заставляя двоих влюбленных забыть обо всем в апогее любви. Она — мертвая госпожа, он — ее верный раб. Он любил ее так, будто женщину, способную дарить огонь живой любви. А она была мертва, холодна и жива последним чувством, которое испытала в жизни — безумной любовью к нему.

Изнемогая от смертельных мук в объятиях мертвой принцессы и от бескрайнего наслаждения этой любовью в полутьме склепа, он ждал конца агонии. Конца и возрождения к реальной жизни.

* * *

Когда она проснулась, было уже около восьми вечера. Лениво потянувшись, она встала и, подойдя к окну, слегка отодвинула тяжелую штору. Сквозь стекло проник туманный отсвет вечернего Лондона, осветив внутренность большой комнаты со смятой постелью, креслами, покрытыми кисеей, с потускневшей медью подсвечников и воздухом, наполненным легким дымом сигарет и еле ощутимым запахом опия.

Она смутно помнила картины своего опьянения. Она знала одно — это было великолепно.

Ее тело болело от укусов и мягко ныло, как это всегда было после извращенного секса с ее любовником Ричардом. Впрочем, это было потрясающе. Таких сильных ощущений она не достигала ни с кем другим.

Об этой ночи она не могла вспомнить абсолютно ничего конкретного. Это ее настораживало, заставляя задумываться о прогрессирующем влиянии наркотиков на личностные качества. Кроме того, она боялась, что вновь потом будет иметь бледный вид, когда ей расскажут о том, что она вытворяла.

Какие фантазии на сей раз посещали их с Ричардом в их мире наркотических грез? И где он сейчас?

Она обернулась.

Нет, он не уходил. По крайней мере, тело его было здесь. Он спал сном, похожим на обморок, как это было всегда после подобного времяпрепровождения. Потом он проснется, подумала она, и начнется обычная картина “игры в отходняк”. Он будет разговаривать затасканным языком порнороманов, говорить избитые комплименты и ждать следующей ночи.

Нет, ей больше нравился процесс кайфа, когда она любила Ричарда, как бога и как дьявола одновременно. В периоды же ее кратковременных возвращений в реальность она предпочитала думать о нем без его непосредственного присутствия.

Она налила себе виски и залпом выпила. Гадкое чувство сухости во рту постепенно прошло.

Ричард и не думал просыпаться.

Она оделась и тихо выскользнула из дома в летнюю муть туманных улиц.

Было тепло и прохладно одновременно.

Она свернула на Риджент-стрит. Еще не стемнело, но снующие машины уже зажигали фары. Кругом горели огни разноцветных витрин. Банки были закрыты —деловой Лондон давно закончил здесь свою работу.

Она зашла в кафе, вспомнив, что целые сутки уже ничего не ела.

— Что вам угодно, мисс? — официант скользким взглядом оглядел ее элегантную фигурку и белокурые кудри.

— Пожалуйста, кофе, хот-дог и какую-нибудь холодную закуску.

— Одну минуту.

Кафе было чистое, тихое и уютное.

Попивая кофе, она смотрела сквозь большое окно на улицу, где туда и сюда сновали вечерние прохожие. Ей нравилось их разглядывать. Она чувствовала себя не принадлежащей к сонму лондонцев. Она была слишком затеряна в своем мире иллюзий, поглощена сладкой любовью Ричарда.

Ей вспомнились его длинные волосы и элегантное красивое лицо. “Графиня”.

Она молча улыбнулась про себя, вспомнив их излюбленную игру. Им нравилось меняться ролями. Тогда она становилась графом Арнгейм, а он — изнеженной графиней, его любовницей. О, сколько раз она ловила себя на мысли в эти минуты, что из него, будь он женщиной, получилась бы сногсшибательная кокетка, от которой мужчины сходили бы с ума.

Как томно он умел закатывать свои красивые глаза и говорить нежным голосом, будто девушка. Да, у “голубых” он мог бы пользоваться бешеным успехом, если бы не его патологическое пристрастие к женщинам. Его любили и ненавидели, из-за него страдали, он был в центре извечных скандалов между влюбленными в него женщинами, которым было просто, прельстившись его эффектностью, переспать с ним, но заполучить надолго его не удавалось — узнав ближе некоторые черты его характера и влюбившись без памяти, они понимали, что с ними он всего лишь развлекался, когда ему хотелось видеть рядом новое лицо.

Хоть они и ненавидели ощущать себя объектами его экспериментов, надежда добиться его постоянства, отбить его у его любовницы, графини Арнгейм, все равно снова и снова толкала их в его объятия. А его страсть к извращению морали заставляла терять разум в мыслях о смысле жизни и морали, как таковых. Ричард считался воплощенным извращением в кругу их знакомых.

Она расплатилась и вышла на улицу. Свернув в темный переулок, она погрузилась во мрак вечернего города, мрак упоительный, завораживающий и пугающий своей таинственной увлекательностью.

Она прошла небольшой тихий дворик, где сгущающийся сумрак рассеивал одинокий фонарь. Кирпичный старый особняк, старый тополь рядом, мокрый асфальт и клочья тумана. Ей захотелось закурить.

Она присела на перила подъезда особняка и достала сигарету. Легкий ветерок колыхнул ее волосы, нежно блеснувшие в свете фонаря.

Ей захотелось сейчас впасть в томное забытье. Ей захотелось таинственной неги в этой бархатной ночи. Ей захотелось случайной связи с благородным мужчиной, пожелавшим порока. Печаль вновь подступила к ее сердцу, стелясь рядом туманом и глядя на нее ночным небом. Слишком романтичный вечер.

— Здравствуйте, мисс,— услышала она вдруг за своей спиной голос,— интересно, кого это вы дожидаетесь на пороге моего дома?

Она, резко обернувшись, увидела молодого парня. Он непринужденно улыбнулся, но при взгляде на нее в его глазах отразилось немое восхищение.

—…Черт возьми… — добавил он мгновение спустя.

— Я? — ответила она со спокойствием,— Ну кого я могу дожидаться здесь в столь поздний час, если не вас?

Она с интересом наблюдала за метаморфозами его лица: он не знал, по-видимому, что ему и думать. Ее забавляло его удивление, а еще более — его старание, не смотря на оное, сохранить непринужденный вид.

— Меня? — переспросил он и, слегка склонив голову на бок и улыбнувшись, добавил,— Вот уж чего не ожидал, так вашего прихода…

— Я прошу прощения за столь позднее вторжение, сэр, я не хотела вас стеснить…

“Сейчас он скажет дежурную фразу, что-нибудь насчет того, что не стоило беспокоиться, потом простится…— подумала она, чувствуя подползающую скуку,— Еще совсем мальчик, лет девятнадцать… Он меня боится… “

— Нет, мисс, вы меня нисколько не стесните,— ответил он, усмехнувшись и глядя на нее с каким-то огненным упоением,— но, право, ваше появление для меня — такой сюрприз.

— Для меня самой это — сюрприз. Я сама заранее не знаю, где и когда я появлюсь. Но сегодня, видимо, выпала ваша очередь.

Ей начинала нравиться эта игра, то, что она рассказывала этому юноше и то, как он это воспринимал. Он подошел ближе.

— Может быть, в таком случае,— сказал он,— нам стоит зайти в дом?

— А ваши родители? — спросила она развязным тоном.

— Я сегодня сирота,— ответил он, предлагая ей руку.

“Это становится уже интересно, “— подумала она и поинтересовалась:

— Как же вас зовут, прелестный юноша?

— Для вас я — Дэвид. А как ваше имя, миледи?

— Графиня Арнгейм.

— К чему эта официальность!

— Тогда — Оливия.

Они сидели в гостиной при свечах, так как Оливия не любила электрического освещения. Размытый свет отражался в хрустальных бокалах с красным испанским вином.

Воспользовавшись приглашением Дэвида, она смутно боялась стандартного продолжения такого знакомства — приставаний, грязных домогательств и тому подобного, что испортит все ее впечатление. Но этого не было. Дэвид, по-видимому, был не меньшим шутником, чем она сама, и ему нравилось ей подыгрывать.

Глядя со стороны на их застольную беседу, можно было подумать, что она — его давняя знакомая, старый друг, который внезапно явился и которого здесь всегда рады видеть.

Оливия смотрела на Дэвида сквозь призму размытого света и, слушая его разговоры, все больше убеждалась в том, что он не так прост, как ей это сначала показалось. И ей было жаль, что для него сейчас в его собеседнице существовала лишь ее красота. Оливия считала себя умной и оригинальной. А Дэвида, как ей показалось, это мало интересовало.

— Я только одного не понимаю,— замечал Дэвид непринужденно,— Скажите честно: вы посетили меня потому, что хотели посетить именно меня, или…

—“Или”? Вы сомневаетесь в том, что я за вами уже давно наблюдаю, что я провожу дни и недели, изучая вас, ваши манеры, упиваясь вашей красотой, сходя по вас с ума?..

— Я польщен проявлением такого внимания со стороны столь прекрасной леди, но увы, я слишком любопытен и поэтому вынужден повторить свой вопрос.

— Чрезмерное любопытство не способствует продвижению в карьере, сэр.

— Но, извините, по-моему оно отнюдь не чрезмерное. Наоборот, весьма скромное…

— Это не имеет значения.

— Вы увиливаете от ответа.

— Черт возьми, а какая, собственно, разница? — поинтересовалась она фатально тем тоном, которым задают риторические вопросы.

— Видите ли, в чем дело. Если ваше посещение адресовано конкретно мне, если вы здесь именно поэтому (а не потому, что я просто подвернулся под руку), то это уже становится интересно. Тогда я захочу узнать вас ближе, узнать кто вы, откуда и чем я обязан такому проявлению вашего внимания…

— Вы не поймете.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

Они взглянули друг другу в глаза — его глаза горели, ее — таили внутренний огонь. Она красивым жестом поднесла бокал с вином к губам и отпила глоток.

— Вы задаете слишком много вопросов,— произнесла она с такой интонацией, с которой говорят: “Я жажду твоих жарких ласк, любовь моя”.

— Потому, что предпочитал бы получить слишком много ответов,—ответил он не менее томно и страстно.

— Неужели вам не приятно мое появление? Скажите — я вас покину. А если нет — наслаждайтесь, пока я с вами.

— Вы безумно красивы.

Она молчала, глядя в его пылающие глаза, выдерживая паузу.

— Вы сами не понимаете,— продолжал он,— на сколько вы прекрасны…

— Вздор, я великолепно это понимаю,— мягко возразила она, нежно улыбнувшись.

— Оливия, мне хотелось бы засыпать вас комплиментами, любить вас так, как никто не любил, сходить по вас с ума… Но я не буду всего этого делать потому, что это будет слишком стандартным продолжением этого вечера. Я не хочу делать то, что вы от меня ждете.

“Ничего себе! — подумала она,— но, черт возьми, мне нравится эта самоуверенность!”

— Бросьте, Дэйв,— заметила она вслух,— любовь — затасканный атрибут нашей жизни и никогда не поздно о нем вспомнить. Надо дорожить беседой, когда есть о чем побеседовать. С вами интересно разговаривать, и давайте не будем сводить эту встречу к шаблону.

— Вы играете со мной,— сказал он с улыбкой.

— Вы тоже.

— У вас это получается профессионально.

— Я всегда играю.

— Зачем?

— А что, по-вашему, значит “не играть”?.. Тем более что, играя, мне нравится жить разными жизнями.

— А где ваше истинное лицо?

— Оно такое, каким вы его видите. Оно всегда разное, всегда в соответствии с игрой, которую я играю. Оно отражает сущность игры.

— Вы так изучаете людей?

— А вы, по-видимому, решили меня исповедовать.

— Меня интригует женщина, которую я в первый раз вижу, которая приходит ко мне сама и говорит, что давно уже меня знает.

— Я этого не говорила.

— Да?

— Я тоже в первый раз вас вижу.

— Ну, это уж слишком!

Он вновь посмотрел на нее так, как смотрят на женщин, которых боготворят, к которым пылают страстью.

— Кто вы, Оливия, почему вы вдруг возникли в моей жизни?

— Я — та женщина, которая скоро отсюда уйдет, и которую вы больше никогда не встретите.

— Ну почему же? — улыбнулся он, до белизны в пальцах впившись рукой в подлокотник кресла,— неужели вы даже не оставите свой телефон?

— Нет.

— Почему такая категоричность? Я вас разочаровал?

— Женщина, оставляющая свой телефон, перестает быть загадкой.

— Я буду следить за вами до дверей вашего дома.

— Не выйдет.

— Почему?

— Прощаясь с вами, я прощусь с этим миром, уйду и брошусь в Темзу. И пусть врата рая станут дверями моего дома,— с пафосом ответила Оливия.

— Боже мой, не стоит этого делать. Избавьте меня от роли последнего свидетеля в расследовании вашей смерти,— в тон ей заметил Дэвид.

Оба рассмеялись, но внезапно взглянув друг другу в глаза, замолчали, с упоениемую я в первый раз вижу, которая приходит ко мне сама и говори глядя в глубину души друг друга. Она поймала себя на мысли, что его пылкость захватывает все ее существо, погружая в туман под гипнотическим взглядом его черных глаз.

Он взял ее руку в свою. Она ее не отнимала.

Глядя ей в глаза, он мягко гладил нежную кожу ее руки, упиваясь растянутой минутой этого жгучего и сладкого забытья.

Затем, встав, он притянул ее к себе и, мягко обняв, поцеловал в губы.

Она чувствовала себя как во сне. Это был будто провал во времени, провал в дни ее первой школьной любви. Привыкнув к извращенным поцелуям Ричарда, сейчас она будто плыла от неги в объятиях Дэвида, млея от его легких и невероятно нежных и вместе с тем страстных поцелуев.

Она чувствовала себя вновь чистой и невинной девочкой в руках этого девятнадцатилетнего юноши. Ей вновь хотелось испытать сладость первой любви, сумасбродства и безумия юношеской влюбленности, пока не кончилось это полузабытье.

Открыв глаза, она встретилась со взглядом Дэвида. Он горел страстью. Благородной страстью, сводящей с ума. И слишком не похожей на извращенное вожделение Ричарда.

— Я схожу с ума от тебя…— произнес Дэвид и снова поцеловал ее.

— Нет, Дэйв…— прошептала она.

— Что случилось?..

— Нет, сегодня этого не будет.

Она резко отстранилась.

Он не понимал что с ней вдруг произошло.

— В чем дело, я чем-то тебя обидел?

— Нет, ничего…

— Прости меня, пожалуйста прости…

— Молчи, ты не понимаешь…

— Что случилось, скажи!..

Он вновь схватил ее за руку. Она взглянула на него — у него был взгляд человека, не понимающего, что вдруг разрушило упоение этого минутного наслаждения, чем вызвано это меланхоличное сожаление, душащее страсть, в ее взгляде. Она опустила глаза.

— В чем дело, Оливия, что я такое натворил?! Что произошло?!

— Ты слишком классный, чтобы быть парнем на одну ночь, Дэйв,— ответила она обреченно. Это была всего лишь формальность. Она знала, что не сможет объяснить этому мальчику всю бездну ее мировосприятия, все то, что заставляет ее не делать то, что так желанно.

— Я тебя не понимаю…— ответил он, покрываясь краской.

— Это слишком хорошо, чтобы завтра утром все закончилось. Прости, но будет слишком больно потом навсегда с тобой расстаться. Мне будет гораздо легче, если между ними вообще ничего не будет…

— Но почему мы должны с тобой навсегда расставаться?!

— Ты — эпизод. Ты случайно появился и случайно исчезнешь. Разве я виновата, что ты оказался лучше, чем должен был бы быть?..

— Это дурацкая сказка, которую ты сама придумала. Просто сегодня мы познакомились. Это должно было рано или поздно произойти. Иначе быть не могло…

— Нет, сегодня между нами ничего не будет.

— Хорошо, как ты скажешь…— он был готов даже пожертвовать этой ночью, надеясь и не понимая.

— И никогда больше мы не встретимся.

— Но почему?!

— Потому, что так должно быть. Потому, что я так придумала. Это моя история.

Он готов был впасть в отчаяние, потому вдруг что понял, что она не шутит.

— Но неужели ты не понимаешь, в какие жестокие игры ты играешь, какую боль ты причиняешь?!

— Меня это не должно волновать.

— Оливия!..

— Я не могу причинять боль себе.

— Черт возьми, тогда я говорю, что ты — бессердечная эгоистка…

— Пойми, Дэвид,— возразила она, смягчаясь,— неужели ты не хочешь, чтобы все это было лишь воспоминаниями, лишь легкой мечтой? Ты не хочешь, чтобы я была твоим вечным вопросом, загадкой без отгадки? Неужели ты хочешь, чтобы мы с тобой были банальны, как все влюбленные?

— Но…

— Молчи. Я хочу быть твоим сладким сном. А ты будешь моим сном. Самым прекрасным.

2.

Был мутный рассвет. Над ленивой водой стелилась легкая дымка. На улицах еще не было ни души, как всегда в предрассветные часы, перед тем, когда Лондон начинает пробуждаться. Было тихо в ожидании солнца, в ожидании его прохладного появления из нежной пелены тумана, и мягкий воздух, томно обволакивая тело, напоминал о только что ушедшей бархатной ночи.

Оливия чувствовала себя человеком, только что увидевшим прелестный сон, полный сладкой истомы и граничащей с негой надежды. Сон, похожий на тысячи других, однако содержащий в себе нечто, делающее его почти что пророчеством.

Оливия знала, что поступила правильно, доведя свою игру до конца так, как задумала с самого начала, но ощущение чего-то неизведанного, чего-то упущенного навсегда не давало ей покоя. Нельзя сказать, что она не жалела о том, что она не пошла на поводу желаний Дэвида. Ей безумно хотелось его любви, его нежности, как некой альтернативы порочной страсти Ричарда, но она не хотела в своих глазах быть женщиной, которая ищет чистой любви в случайных встречах. Ей нравилось сознавать планомерность своего существования. Вечная благородная любовь была слишком значима, чтобы быть найденной на улице во время случайной прогулки, это должно было быть нечто такое, что перевернуло бы всю ее жизнь, расставив новые правила игры. Игры в черные и белые страсти, страсти столь же извращенные, как мораль Ричарда.

Дэвид не был мужчиной, способным боготворить Оливию, словно святую деву Марию, а из своей любви делать нечто подобное непорочному обожанию, он не был настолько светлым, насколько темным был Ричард, поэтому Оливия считала, что это всего лишь эпизод без продолжения. Дэвид был всего лишь человеком. Ей этого было мало.

Однако что-то держало ее душу рядом с ним. Его черные глаза сияли перед ее взором, а голос до сих пор звучал в ее сердце.

Оливия завороженно смотрела на текущую внизу темную воду, подернутую утренним туманом, все снова и снова будя в своем воображении подробности этой ночи, слова Дэвида, его взгляды, его поцелуи.

Ей никогда еще не приходилось видеть, чтобы нежность и страстность настолько гармонично сплетались в одном человеке, чтобы слабые прикосновения так сильно жгли, а легкие поцелуи так безумно возбуждали. Это было похоже на глоток воды среди знойной пустыни, когда хочется еще и еще, когда ощущение настолько ново и желанно, что им невозможно насытиться.

Но Дэвид был всего лишь простым человеком, и если бы она поддалась этому искушению, думала Оливия, вскоре все было бы так, как бывает у простых людей: ощущение новизны прошло бы, и самый упоительный миг ее жизни был бы забыт, превратясь в нечто надоевшее. Нет, она любила коллекционировать свои сладкие иллюзии, не превращая их в реальность.

Вдалеке раздался приглушенный гудок теплохода, шедшего вверх по реке, который вывел Оливию из этого состояния мечтательного полузабытья. Все позади. Дэвид никогда больше с ней не встретится, сон закончился. Оливия последний раз взглянула на стелющийся по гладкой поверхности воды туман. Город на другом берегу начинал просыпаться.

Она поднялась по каменной лестнице с причала на набережную и направилась домой.

* * *

Ричард сидел на ступенях ее дома и нервно курил, глядя перед собой мертвым взглядом. Казалось, окружающее не существовало для него.

Спутанные темные волосы в беспорядке свешивались на лицо. Он был в черных узких джинсах и коротких остроносых ковбойских сапогах. Мотоциклетная куртка была небрежно надета прямо на голое тело.

Узкое лицо, широкие скулы, темные круги под глазами и безучастный взор — он воплощал собой картину полного упадка, как сил, так и настроения.

“Боже мой,—подумала Оливия,— наверное, он беспокоился во время полусуток моего отсутствия…”

— Рик,— произнесла она, подойдя к нему и тронув за плечо,— Что ты здесь делаешь? Почему у тебя такой вид?

Он медленно поднял на нее мутный взгляд светлых серо-голубых глаз сквозь спутанные пряди волос.

— Это ты? — безучастно спросил он,— Который сейчас час?

— Интересное кино,— заметила Оливия, доставая часы,— Сейчас половина шестого. А почему это тебя так интересует?..

— А какое число? — по его губам скользнула дьявольская улыбка, которую Оливия, однако, не заметила.

— А какой год, я надеюсь, ты хоть помнишь?— она глянула ему в глаза,— Знаешь, в человеке, сидящем в таком виде в половине шестого утра на крыльце дома и спрашивающем, какое сейчас число, есть что-то устрашающее…

— А какого числа мы с тобой расстались?..

—…Знаешь, у меня складывается впечатление, что после нашего расставания ты еще хорошенько догнался…

Он рассмеялся, перебив ее фразу.

— Черт возьми, детка, ты почти проницательна,— тряхнув головой и откинув назад длинные волосы, он впился в нее ледяным взглядом, в котором плясали зловещие огоньки,— Но ты скажи мне лучше, дорогая, где тебя носило целые сутки?

— Оригинальные утренние вопросы…

— Тебе наплевать, что я чувствую, когда просыпаюсь и не вижу тебя рядом? Предпочитаешь ловить рыбок в свои сети самостоятельно, отвечай!

Он резко схватил ее за руку.

— Рик! —она испуганно попыталась вырвать руку, но безуспешно,— Рик, ты говоришь чушь, ты не смеешь так со мной разговаривать!..

— Ты хочешь, чтобы я перед тобой извинился?!.

— Мы же договаривались, что мы не связаны друг с другом…

— Итак, ты решила уйти к примерному мальчику-Джонни?

— Отпусти мою руку. Я не обязана тебе отвечать. Это слишком большая цена за твои извращения. Я не намерена терпеть от тебя эти издевательства…

Внезапно рванув ее к себе, он схватил ее сзади за шею, прижав к своему плечу так, что она начала задыхаться. Сверкнуло лезвие выкидного ножа, приставленного к ее горлу.

— Я тебя избавлю и от всех мучений, и от всех издевательств,— произнес он тихо сквозь зубы,— причем сразу и навсегда. Хочешь?

— Давай, посмотри на мою голубую кровь и сравни потом со своей, плебейской, когда будешь снова резать вены без меня от скуки…— проговорила она через силу.

Он выпустил ее и убрал нож.

Она тряхнула головой, приходя в себя, и посмотрела на него. Он весело смеялся, вновь усевшись на мраморные ступени.

— Играешь? — поинтересовалась она холодно,— Три с плюсом.

— Но ведь ты поверила!

— Если бы я не поверила, я сказала бы “двойка”.

— Боже мой, Оливия, я люблю тебя, как ненормальный…

Она присела на ступеньку рядом с ним, взглянула в его преданные глаза, меняя гнев на милость.

— Ты и есть ненормальный,— улыбнулась она надменно.

— А как ты насчет того, чтобы поиграть не поодиночке, а вместе? — спросил Ричард заговорщически.

— Что подразумевается под “поиграть” на сей раз?

— Совращение невинных агнцев.

Она непонимающе посмотрела ему в глаза.

— Что ты имеешь в виду, Рик?

* * *

В воздухе висела голубоватая пелена сигаретного дыма и серебристая вуаль музыки в стиле Gothic, задающая тон всему происходящему. Было около половины двенадцатого ночи. Действие разворачивалось так, как и должно было разворачиваться на вечеринке.

Девочка, кажется, старалась вести себя так, чтобы ее было как можно меньше заметно. Хотя это был вечер без наркотиков и почти без непристойностей, ей здесь было явно неуютно.

Ричард был прав. Оливия видела теперь это собственными глазами.

Сама же она пребывала в состоянии отрешенной полу прострации с оттенком легкой сентиментальности (это был почти отходняк, состояние “ни до, ни после”). Ей нравилось разыгрывать роль женщины,

едва знакомой Ричарду и думать на тему того, что так оно и будет, когда она ему надоест (или он ей, хотя, впрочем, разницы не будет).

Она меланхолично курила, наблюдая за выходками Ричарда, сегодня развязавшего себе руки, краем глаза следя за девочкой в кресле в углу комнаты.

Она ждала.

— Оливия, дорогая…

Она подняла глаза— перед ней стоял Ричард в обнимку с какой-то девицей и своим другом Полом.

—… Мне не нравится ваше состояние, оно пугает меня.

— Да? — тоскливо поинтересовалась она,— разве подобное аристократическое общество еще можно чем-то напугать?

Он усмехнулся.

— Я боюсь, что вы здесь скучаете, я боюсь, что ваш визит сюда будет первым и последним…

— И не я одна здесь скучаю…

— Разве общество нагоняет на вас тоску? — поинтересовался Пол.

— Скука — заразная болезнь. Я вижу вашу сестру, сидящую в углу и делающую вид, что она изучает Британскую энциклопедию, вот уже два часа, как одну и ту же страницу…

— Как! — воскликнул Ричард,— Пол, у тебя есть сестра?!

— Я тебе сто раз про нее говорил.

— Нет, ты не понял.— Ричард вновь изобразил удивление.— Как! Пол, разве здесь присутствует твоя сестра?!

Оливия театрально зевнула и, не дослушав ответ Пола, заявила:

— Наверное, она согласится разделить со мной свою скуку.

Оливия присела на ручку кресла. Девушка посмотрела на нее с какой-то непонятной благодарностью.

— Спишь? — спросила Оливия, ласково улыбнувшись,— а не боишься страшного пробуждения?

Девушка натянуто засмеялась.

— Нет, я не сплю. Просто я здесь в первый раз и…

— “Неуютно себя чувствую”?

— Да, немного,— она смущенно улыбнулась.

— Немудрено,— заметила Оливия — Ричард слишком уж сверкает остроумием. Об него можно и руки обжечь.

При имени “Ричард” девушка покраснела.

—… А вас зовут Молли, верно?

— Да, а вас — Оливия?

— Да.

— Мне Пол о вас рассказал.— она сделала паузу, собираясь с духом (Оливия, кажется могла визуально наблюдать ее мыслительный процесс).

— Оливия,— наконец сказала она,— а вы давно знакомы с Ричардом?

— Так… встречала пару раз.— бросила Оливия, придав своему голосу напряженный оттенок,— красивый мужчина, верно?

— Да, это точно,— произнесла та. Краска вновь до ушей залила ее лицо.

— Даже чересчур красив для такого пустозвона, как он.— слишком уж резко бросила Оливия.

Молли метнула на нее испепеляющий взгляд. Оливия мысленно рассмеялась. “Ладно,— подумала она,— я не буду прикасаться своими грязными лапами к вашей “чистой любви”.

— По-моему, он достаточно умен и остроумен,— возразила Молли робко, но упрямо.

— Да, даже слишком. И, увы, это некоторых слишком сильно ранит.

Молли с трепетом взглянула на нее: Оливия дернула за самые сокровенные струны ее души и теперь больше видела, чем догадывалась о том, что та насторожилась и решила выведать мысли своей собеседницы, сама играя при этом в равнодушие.

— Что вы имеете в виду? Он вас разве чем-то обидел?

Оливии было лень играть по серьезному.

Вчерашний разговор о сестре Пола, видевшей Ричарда несколько раз и, с недавних слов последнего

первому, успевшей уже по уши влюбиться, ровно как и замысел потрепать девочке нервы, не казался Оливии чем-то особенно сложным. Молли, скромная студенточка, неделю назад приехавшая в Лондон и, хотя и наслышанная от брата об Оливии, но ничего еще не знающая о ее отношениях с Ричардом, представлялась ей “минутной забавой”, с которой даже не стоит чрезмерно усердствовать в выборе средств. Она решила, что толку в “вытягивании души” будет мало.

— Нет, напротив,— томно произнесла она, смущенно опустив ресницы,— Он слишком эффектен, чтобы я могла быть к нему равнодушной.

Она подняла на собеседницу восторженный взгляд, словно упоенная экстазом откровения, продолжая:

— Всего два или три раза видеть его и сходить с ума так, будто знаю и люблю его целую вечность. Это как сон, как наркотик. Зачем я здесь? Чтобы видеть его, чтобы чувствовать его присутствие, знать, что когда-нибудь он взглянет на меня другими глазами…

Бедная девушка была уничтожена. Она даже не мыслила состязания с такой соперницей, как Оливия. Теперь она боялась показать свои чувства, чтобы, не дай бог, не восстановить Оливию против себя, того единственного человека, кто здесь проявил к ней интерес, и не стать изгоем в этой компании, где даже родной брат не обращал на нее особого внимания.

— Но,— заметила робко Молли,— мне показалось, что он к вам вовсе не так равнодушен, как это кажется. Он обязательно вас полюбит, вот увидите.

Это был совсем не тот оборот, который был нужен Оливии. Она должна была казаться злобной, слегка туповатой опальной ревнивицей — эффект, которого она еще не достигла.

Она запальчиво произнесла:

— Ты так думаешь? А та дама, которую он весь вечер не выпускает из своих объятий?!

— По-моему, это девочка на одну ночь.

— Ты думаешь, я согласна смириться с тем, что он хотя бы одну ночь проведет с кем-то и не со мной? Я изничтожу любую, кто встанет у меня на пути… Черт возьми, я убью ее, как только она отойдет от него хотя бы на два шага! И так будет с любой, кто подумает хотя бы что-нибудь подобное на его счет!

Оливия посмотрела на свою собеседницу, которая боялась уже и слово сказать, чтобы не выдать свои недавние мысли.

В эту минуту их уединенную беседу нарушили Ричард и Пол подошедшие и разорвавшие атмосферу, царящую здесь.

— Черт возьми, Оливия, сколько можно испытывать терпение всех окружающих…

— Да, и в частности наше с Риком терпение в течение такого времени…

— Сколько еще продлится эта ваша интимная беседа?..

— Да, и долго еще вы будете вместе скучать, вместо того, чтобы вместе веселиться?!.

— Весельем называются ваши словесные извращения, водопадом стекающие на головы окружающих? — мрачно поинтересовалась Оливия.

— Черт возьми, Молли,— неистовствовал Пол,— Как это ты ухитряешься терпеть такую язвительность в течение такого длительного времени?!

Она смущенно рассмеялась.

— Молли? — встрял Ричард,— Как, вас зовут Молли, прелестная незнакомка? Неужели я до сих пор не имею чести быть представленным вам, очаровательнейшая из земных женщин?!

— Нет.— ответила та, до ушей покраснев под его жгучим взглядом.

— Так разрешите представиться,— продолжал он тоном обольстителя, нежно и страстно целуя ее руку, которую она не смела вырвать,— Ричард Тэйлор. Я не лорд, но, черт возьми, как я мечтал бы быть хотя бы лордом для вас, моя королева.

Оливия проследила взглядом за искрами, которые он метал в глаза не смевшей шевельнуться Молли и, сделав вид, что только сейчас увидела все эти изощрения, изобразила на лице гримасу неподдельной ярости и, молча встав, удалилась, демонстративно хлопнув дверью.

Пол, не понимающий, что здесь происходит и почему вдруг Оливия, всегда такая лояльная к выходкам Ричарда, вдруг приревновала его к этой серой мышке, его сестре, но все же боящийся, что это не Ричард, а он сделал что-то обидное для Оливии, помчался за ней вдогонку.

Ричард с Молли остались в комнате одни. Он держал ее холодную ручку в своих руках и, страстно глядя в глаза девушки, нервно думал о том, что на сей раз Оливия задумала помимо того, о чем они договорились заранее. Он знал, что от нее можно ожидать всего, чего угодно, даже того, что она воспримет его игру всерьез даже после их заговора. Его настораживало то, что она чересчур уж естественно “убежала, хлопнув дверью”. Он не знал, что и думать, но решил продолжать все по плану.

— Почему вы молчите, Молли,— поинтересовался он нежнейшим тоном,— неужели я чем-то вызвал вашу немилость?

— Нет, вовсе нет,— пролепетала она, робко улыбнувшись,— просто мне показалось, что Оливия обиделась.

— Плевать.— перебил Ричард,— какое нам дело до Оливии. Особенно, если здесь есть такая очаровательная девушка, как вы. Ведь вы очаровательны, не правда ли?

Она покраснела.

— А как вы находите меня? — продолжал Ричард тоном наглеца, идущего ва-банк,— достаточно ли я очарователен?

— Даже слишком,— еле слышно произнесла Молли, не смея взглянуть в его глаза.

— Так почему же мы до сих пор просто так сидим друг против друга! — воскликнул Ричард, привлекая ее к себе.

Она в ужасе вырвалась. Она слишком боялась, что войдет Оливия, кроме того что-то внутри, что-то вроде интуиции, подсказывало ей, что не стоит так сразу кидаться в этот омут.

Ричард метнул на нее жгучий взгляд.

— Боже мой,— произнес он, нежно-доверительно глядя ей в глаза, словно преданный раб,— я обидел тебя чем-то? Прости, прошу тебя, прости…

— Нет, вовсе нет,— пролепетала она, отведя взгляд, просто эти слова показались мне слишком уж несерьезными.

Он взял ее руку в свои руки.

— Боже упаси,— возразил он вкрадчиво-благородным тоном,— Несерьезно? Мне быть несерьезным с тобой? Неужели ты можешь так обо мне думать! Неужели ты настолько плохо ко мне относишься!

— Нет, нет!.. Но я не могу идти на такое при первой же встрече…

“Черт возьми!”— подумал Ричард и вслух произнес самым обворожительным тоном:

— Неужели ты думаешь, что я смогу причинить тебе вред?!

— Нет… Но…

— Ты мне веришь? — он посмотрел на нее пригвождающим взглядом.

— Да.— ответила она, покраснев до корней волос.

Он мягко привлек ее к себе.

— Ну хотя бы поцелуй меня,— добавил он вопросительно, не отпуская ее испуганный взгляд,— В знак того, что ты мне веришь…

* * *

Оливия сидела на парапете плоской крыши, прислонившись спиной к мраморной тумбе, наблюдая за тем, как остановилось время.

Ее мозг был переполнен спутанными сюжетами чужих восприятий ее жизни, а сознание блуждало в толпе бормочущих мыслей, не находя выхода из их замкнутого круга. Она даже не пыталась распутать клубок своего мировосприятия, она смотрела со стороны на свое сознание, стараясь вытравить оттуда подступающую истерику.

В механизм ее плана закралась ошибка, больное воспоминание, за которое зацепилось ее настроение.

Она смотрела и не видела.

Наркотик еще жег ее чувства гипертрофированной реальностью. Фоном к этой мешанине служила одна большая мысль, что Ричард ей изменяет.

Это было запланировано, но что-то не давало ей покоя. Ей казалось, что игра перестает быть игрой, что все кончено, что теперь ее идеал потерян навсегда.

Так, как влажный ночной воздух щекочет отравленные легкие.

Вдыхать жизнь, зная, что ты — смерть…

Жизнь убивает смерть.

Чувствовать себя столетиями, прошедшими с сотворения мира, историей человечества, неимоверно устаревшей за последнее тысячелетие.

Внезапно ее обуяло чувство отвращения. “Идеал,— подумала она,— Ричард — и идеал?!”, чувствуя, как перед глазами всплывает его ухмыляющаяся физиономия в обрамлении небрежно свисающих темных волос.

Только сейчас она с пугающей отчетливостью видела всю гротескность ее чувств к этому человеку. Это не был идеал. Это была лишь дурацкая пародия на “альтернативные” эмоции.

Окрашенные багровыми тонами звуки ночного неба.

Оливия чувствовала, как слезы в отчаянии стекают по ее щекам и ничего не могла с собой поделать.

Ей хотелось все зачеркнуть.

До боли хотелось быть чистой.

Душу отдать за то, чтобы быть благородной не только на словах.

Как люди любить и быть любимой, как люди искать идеальные чувства.

Глядя назад она вспоминала свою избалованную жизнь, прикрытую вуалью опия, и слезы горечи душили ее, ей хотелось убить всех, кто сделал ее такой.

Сумасшествие…

“Это проходит эйфория,— подумала она,— Теперь догнаться и все забыть?..”

Единое мгновение наконец пролетело. Память вновь загорелась внутри мозга тусклым светом.

Она почувствовала боль от воспоминаний так, будто это было физическое чувство. Что ее вызвало, она поняла мгновением позже — поцелуй. Всего один поцелуй девятнадцатилетнего мальчика, который был эпизодом ее ночных скитаний по городу. Эпизод, который не стал ее идеалом. Кристально-чистая юность любовного пламени, бесследно исчезнувшая в прошлом.

Кто он? Где он?

Она забыла дорогу к подъезду его дома, как и к порогу его души.

Ей захотелось вырвать сердце, чтобы оно так не болело и удушить совесть, чтобы она так не мучила за беспечно утерянный шанс обрести, пусть и мимолетное, счастье.

Она вспомнила его черные глаза, будто гипнотизирующие, вводящие в негу страстного полузабытья, его прикосновения, когда он обнимал ее, вкус его нежных губ. Это была медленная пытка — испытывать с оттенком обреченности тот же транс любовной истомы, который был тогда, в его объятиях, зная, что это никогда уже не повторится. Что было бы, если бы он любил ее?..

… Она почувствовала, что это — конец. И она теперь умрет от тоски, если не придет новое начало, если не случится чуда.

Она так бездумно отказалась от любви, той единственной чистой любви, о которой всю жизнь мечтала. Что теперь останется?..

Только расставить точки.

* * *

Теперь, когда она осознавала свои чувства со стороны и видела себя сквозь окно стороннего мировоззрения, ей было все равно. Она не думала о последствиях, решив оборвать ту отвратительную игру, в которую сама себя втянула. Она не хотела, чтобы по ее вине испортилась еще одна человеческая душа; искупить свои грехи и очистить воспоминания, вызывающие омерзение; вылезти из болота на свежий воздух.

Она не думала, она видела.

Не глядя пройдя по коридору, Оливия открыла дверь. Молли сдавленно вскрикнула, в ее глазах была паника. Она попыталась вскочить с постели, но Ричард удержал ее. Он был, как и предполагалось по плану, спокоен и слегка надменен.

Оливия посмотрела в его глаза прямым взглядом уничтожающе и почувствовала за его маской душевные трепыхания, напомнившие ей корчи червяка, проткнутого булавкой.

— А ты последователен, мой мальчик,— произнесла она ледяным тоном.

— Интересное кино,— отозвался он,— что-то забыли здесь, миледи?

— То же, что и вы: игру в подлецов.

Он недоверчиво взглянул ей в глаза и понял, что что-то не так. Скандала не будет.

Точнее, предполагаемого скандала не будет — готовится что-то похуже. Однако он решил дорого продать свою победу.

— И кто же подлец, вы или я? — ухмыльнулся он.

— Проходящие мимо…

— Я перестаю вас понимать,— ответил он, хотя ему начинало становиться жутковато.

—… Люди в белых одеждах.

— Оливия, детка…

— Молли, а ты не смотрела ему в глаза? — внезапно прервала она его, обратившись к его партнерше.

Та была в полном замешательстве и в состоянии полушока. Оливию, впрочем, это мало смутило.

— Так загляни, загляни,— продолжала она,— открой себе этот мир “сладких извращений”, из которых создается вся “оригинальная любовь”!

— Оливия, прекрати строить из себя идиотку.— перебил ее Ричард.

Молли вновь сделала попытку встать, но он ее снова удержал.

— А, вот как ты обломался, котик, когда я не полезла выцарапывать тебе глазки!..

— Оливия!..

— Конечно, это лишило тебя возможности разыграть ту хорошо продуманную сцену “ужасной разборки” перед неискушенной девочкой, чтобы потом обсудить ее реакции, чтобы оценить качество того, как ты ее совращал. А если будет настроение, то потом продолжить все красивой сценой с ее участием, когда она вздумает предъявить на тебя права, имев сегодня неосторожность влюбиться…

На лице Молли отразился весь ужас содеянной ошибки и горечь обманутого доверия.

— Вот видишь,— обратилась к ней Оливия, пригвождая взглядом,— теперь и тебе хочется вычеркнуть все это из жизни, да? Но оно не вычеркнется, оно теперь будет жечь тебя изнутри, ты будешь испытывать тошноту, но уже ничего не сможешь с собой поделать…

Оливия замолчала, увидев слезы, выступившие на глазах Молли. Она наблюдала, как та еще сакраментально верит Ричарду.

— Браво.— отозвался тот саркастически, выдав “жидкие аплодисменты”,— посмотрите на эту обличительницу аморальности, которая пытается выдать за мою игру свои наглые притязания!

— Притязания на твою соблазнительную плоть, богатство и завидное положение в обществе, не иначе? Или на благородную душу, незапятнанную даже прикосновениями девочек на одну ночь?— ядовито спросила Оливия,— Ты ведь говорил все по плану, не так ли, “мой гордый рыцарь”?

— У тебя что-то с головой, дорогая. Оставь нас, ты здесь не к месту.— Ричард уже, понял, что в планы внесены изменения. Ему было интересно, чем все кончится, хотя что-то говорило ему, что все границы давно уже перешагнуты и идет схватка не на жизнь а на смерть, что этот истерический оттенок в ее голосе — не игра а попытка подавить реальные слезы, что злость — лишь прикрытие вновь полуоборванных нитей их отношений. Он опасался.

— “Оставь меня с той, которой я не могу причинить вред, с которой я всегда серьезен”—сказал он,— ответила Оливия, подделавшись под тон Ричарда,— А потом ты еще раз спросишь, верит ли она тебе и попросишь поцеловать в знак того, что верит, как ты всегда это делаешь, а обсуждать качество поцелуя придешь ко мне? Только я не желаю больше участвовать в совращении твоих “невинных агнцев”.

Молли закрыла лицо руками. Для нее прозвучало слишком много доказательств того, что лгал ей именно Ричард.

— А невинный агнец — это ты.— добавила Оливия, повернувшись к Молли.

— Но…— Ричард хотел возразить, но она его перебила:

— Зато теперь он по горло напоит тебя своим грязным сексом, и не плачь, когда почувствуешь себя по уши в дерьме, как это происходит рано или поздно со всеми, кто с ним спал.

По ее взгляду Ричард понял, что она уже давно не шутит.

— Рик,— произнесла Молли почти шепотом, поглядев с надеждой ему в глаза,— скажи ей, что она не права, повтори же то, что ты говорил мне сегодня!..

— Оливия, детка,— сказал Ричард,— неужели и ты чувствуешь себя по уши в дерьме после общения со мной? Неужели ты считаешь мою любовь столь отвратительной?..

— Ты убил меня, Рик…

— Что?..

— Ты убил меня. Теперь ты хочешь, чтобы я помогала тебе убивать новых твоих жертв. Хватит. Я не хочу больше лгать самой себе. Ты мне отвратителен. Прощай.

— Но, Оливия, ты не можешь так говорить, ты же знаешь, что мне наплевать на все это, на всех, кроме тебя…

Он запнулся на полуслове, когда она повернулась и ушла, даже не закрыв дверь. Молли разразилась водопадом слез обманутой девочки.

— Ричард, ведь ты же говорил, что почти любишь меня, если не больше, ты же говорил, что я должна верить тебе! — взглянув на него полными слез глазами, давясь истерикой произнесла она наконец, не вынося его молчания.

— Детка, у тебя должна быть своя голова на плечах,— огрызнулся он в ответ,— А теперь уходи. Игра окончена.

— Но, Ричард!..

— Не надо, ради бога, ломать мне здесь эту тошнотворную комедию. Только идиотка могла бы на твоем месте думать, что у нас еще что-то может быть. И это было предельно ясно с самого начала.

— Но, Ричард, ты не можешь так взять и уйти, ты не можешь так просто взять меня и бросить!..

“Позвоню Оливии сегодня вечером,— подумал Ричард,— Дай боже, чтобы все это оказалось лишь ее собственной игрой… Но, если так, то, черт возьми, как было сыграно! В сто раз пикантней, чем предполагалось… Да, чертовка умеет потрепать нервы всем — даже своим сообщникам“

Молли еще что-то говорила, отчаянно глядя на него, захлебываясь рыданиями.

Он молча встал, оделся и ушел, думая над тем, что скажет сегодня вечером.

* * *

Все было гораздо проще — просто никто не подходил к телефону.

Было половина шестого вечера. Через полчаса он был уже у нее, не зная, что и думать.

Комната была выдержана в темно-бордовых тонах. Оливия томно лежала на постели. В зеркальном потолке мягко отражалось ее обнаженное тело, слегка прикрытое черной шелковой простынью, обвивающейся вокруг талии. Пламя свечей блестело, отражаясь от ее атласной кожи и золотистых волос. Комната была наполнена ароматом опия и вуалью сигаретного дыма.

— Оливия! — произнес он тихо, чтобы не сделать ей больно.

Она приоткрыла глаза. В размытом воздухе перед ее взором соткался образ. Образ человека. Ричарда, которого она так хорошо знала. Ей так сказали мысли, с трудом рождающиеся в ее пустой голове. Она инстинктивно протянула к нему руки.

— Рики,— произнесла она нежно,— иди сюда. Обними меня и дай забыть все, что есть сейчас…

— Оливия, я люблю тебя.— отозвался он, незамедлительно выполняя ее желание.

— Люби меня так, как никогда никого не любил,— прошептала она,— я не хочу ничего, я потеряла свою девственную юность однажды ночью. Я прогнала ее сама, не рассмотрев ее божественные черты, я закрыла дверь в небеса и зачеркнула чистую любовь. Теперь у меня нет смысла к чему-то стремиться…

— У тебя есть я, и я тебя безумно люблю…

— Теперь мне все равно, теперь возьми меня, если ты этого хочешь, теперь люби меня — я ничего не скажу… Я уже не вижу…

Она закрыла глаза и в полузабытье подставила ему губы для поцелуя.

3.

Она поднималась по мраморной лестнице, чувствуя себя золушкой, не по сценарию попавшей на королевский бал. Аромат ее духов навевал ей мысли об элегантном разврате семнадцатого века при французском королевском дворе, а ее белое бархатное платье с аппликациями из черного и красного шелка казалось ей слишком дорогим для девочки-курильщицы опиума, которая спит с кем попало ради красивости и эстетичности.

Восковой швейцар в дверях был будто бесчувственной статуей, улыбающейся вылепленной улыбкой.

Оливия вошла в блестящий холл.

Приглашение на этот банкет до сих пор казалось ей не самой лучшей мыслью со стороны дяди. Неужели он не понимал, что они совсем разные люди, что она давно уже — человек не их круга?..

Камердинер распахнул дверь в гостиную, объявив:

— Графиня Арнгейм!

Она вошла, чувствуя на себе взгляды окружающих, словно электрические разряды.

— Добрый вечер, Оливия,— улыбнулся ей дядя, подходя и предлагая руку,— я рад, что ты не пренебрегаешь старыми родственными связями.

— Я хотела изъявить благодарность за приглашение…

— О! Это того не стоит. Тем более, что Николь настаивала, чтобы я представил вас друг другу.

Он подвел ее к небольшому обществу, беседующему на светские темы. Приятная дама лет сорока пяти отвлеклась, подходя к Оливии и ее провожатому.

— Николь,— сказал ей он,— разреши представить тебе мою племянницу, Оливию. Оливия, это — моя жена, Николь Стэйтон.

Дамы обменялись приветственными улыбками.

Оливия еще не была знакома с леди Николь Стэйтон, бывшей миссис Гордон, овдовевшей три года назад, и затем, через год, вышедшей замуж за лорда Стэйтона, который и ввел ее и ее сына в высшее лондонское общество.

Это незнакомство было обусловлено нежеланием матери Оливии снять траур и вернуться к светской жизни после смерти мужа, которая случилась так же примерно три года назад, вскоре после первого и единственного появления в свете Оливии, где она тогда, восемнадцатилетняя, не до конца разобравшаяся в жизни девушка, даже и не произвела особого впечатления (в то время она и не предполагала, что через каких-то семь месяцев в ее жизни появится Ричард с его упоениями забвением, и так радикально изменит всю ее сущность и жизненный уклад…)

— Дорогая,—сказала госпожа Стэйтон,— Почему вы у нас совсем не бываете? Я так давно хотела с вами познакомиться…

— Миледи, вы так любезны,— ответила Оливия,— но я уже так давно нигде не появлялась, что боюсь, что мое поведение покажется кому-нибудь неловким…

Миссис Стэйтон улыбнулась сочувственной улыбкой:

— Я слышала, что графиня Арнгейм после смерти мужа уже не выезжала…

— Да, мама носила траур и нас мало приглашали,— заметила Оливия,— а если и приглашали, то она отказывалась. Мама считала, что она слишком старомодна, а я слишком дурно воспитана.

— Моя покойная сестра не любила приемов,— заметил мистер Стэйтон и, обратившись к Оливии, добавил,— но ты, я надеюсь, не будешь пренебрегать обществом так, как это делала она?..

— Я, право, не знаю сама. Я еще не сняла траур по маме и сегодняшний визит — лишь визит вежливости…

— Дитя мое,— заметила Николь,— но вам не стоит себя заживо хоронить. Потеря родителей — это страшное горе, я понимаю. Но вы же так молоды… И совсем одна…

— Право, миледи…

— И если бы вы только согласились, то я и Эрик постарались бы хоть как-то восполнить вам потерю отца и матери…

— Да-да, Оливия,— заметил мистер Стэйтон,— по крайней мере ты можешь всегда рассчитывать на нашу поддержку.

— Спасибо, большое спасибо,— ответила она, делая реверанс.

Ее забавляла эта забота о ней, но она старалась играть роль примерной племянницы. Как ей было объяснить в этой светской семье свою теперешнюю жизнь?..

Миссис Стэйтон позвала сына, чтобы представить его Оливии. Это был молодой человек, примерно одних лет с Оливией, поразительно похожий на мать.

— Альберт,— сказала она ему,— поручаю тебе графиню Арнгейм. Надеюсь, что ты представишь ее в вашем кругу.

— Хорошо, мама,— ответил он и предложил руку Оливии, скользнув по ней язвительным взглядом.

— И как вы только ухитряетесь попадать одновременно и на приемы моей матери, и в полицейскую хронику? — ехидно поинтересовался он, когда они отошли в сторону.

Оливия улыбнулась про себя вспомнив те жалкие три строчки в “Таймс” о том как она выступала в суде свидетельницей в каком-то жутком деле, которые так и не дали ей скандальной известности, как это случилось бы с любой другой светской дамой, окажись она на ее месте. Однако внешне Оливия “держала марку”.

— Я не гоняюсь за популярностью такого рода,— сказала она, взглянув в глаза своему спутнику ледяным взглядом,— Но, увы, она сама за мной гоняется…

— Но знайте, что эти гонки не должны зайти за порог нашего дома, мисс. Здесь не ощущается недостатка в людях с сомнительной репутацией…

— Жаль,— ответила Оливия просто,— ведь только общаясь с такими людьми начинаешь понимать, что такое настоящее благородство и хорошее воспитание.

Он метнул на нее злобный взгляд, до боли сжав ее локоть в своей руке.

— Я надеюсь, что вас здесь больше не встречу.— процедил он.

— Разумеется, если уйдете в другую комнату.— улыбнулась она элегантно.

Этот молодой человек, боящийся за свою незапятнанную дурными знакомствами репутацию, начинал ее раздражать. Она не обращала внимания на любезности, которых он наговорил ей после этого заявления, лишь еще раз мило улыбнулась на его гневный взгляд в заключении его фразы.

Однако он согласился, видимо, терпеть ее присутствие до окончания банкета, проводил в столовую, когда пригласили всех к столу, и уселся рядом, между ней и миссис Стэйтон.

Оливия была полностью погружена в свои мысли, ничего будто бы не видя и не слыша. Все было, как в полудреме, в сладком сне, откуда она наблюдала за всем этим обществом, как бесплотный невидимый дух за живыми людьми.

Внезапно ее вернуло к реальности ощущение, что ее сосед слева, на которого она еще так ни разу и не удосужилась взглянуть, положил свою руку на ее колено. Она, не столько возмутившись, сколько удивляясь, кто мог здесь позволить себе что-либо подобное, обернулась, собираясь сказать в полголоса какую-нибудь колкость, но внезапно будто утратила дар речи, увидев рядом Дэвида.

“Этого не может быть,— мелькнуло у нее в голове,— мы не должны были больше видеться!..”

Она не могла поверить своим глазам.

Дэвид убрал свою руку с ее ноги и очаровательно улыбнулся.

— Сон продолжается? — поинтересовался он, доказав тем самым, что он — не ее галлюцинация.

— Что вы здесь делаете? — проговорила Оливия через силу,— Как вы сюда попали?

— Я охочусь за вами.

— Поздравляю.

— И я вас поймал.

— Вы — браконьер. У вас нет разрешения на охоту в этих краях на такую дичь.— произнесла она, выжав улыбку.

Он мило улыбнулся в ответ.

— Простите, я пошутил.

Он глянул ей в глаза, будто пронзив током. Она отвела взгляд, боясь вспомнить все, что было той ночью, вспомнить то, что между ними ничего не было… Кроме поцелуя…

— Да, наверное сегодня ваша очередь шутить,— заметила она, отпивая шампанское, чтобы успокоить дрожь пальцев.

— Боже мой, я и не думал, что еще когда-нибудь встречу вас.

— Давайте выпьем за встречу.

— Отлично. За то, чтобы она была не последней, раз уж она не первая.

Оливия улыбнулась, допив свой бокал.

— А вы знакомы с Альбертом Гордоном, ныне Стэйтоном, человеком вне общества, вне репутаций? — поинтересовался Дэвид,— интересные у вас знакомства…

— Это мистер Стэйтон — мой дядя. Он меня пригласил, чтобы иметь возможность предложить свои услуги.

— В качестве… Или я не прав?

Она смерила его уничтожающим взглядом.

— Дэйв, вы несносны.

— Вы говорите, как моя бабушка.

— Я рада.

— Я тоже. Приятно снова встретить ее призрак средь шумного бала.

Оливия рассмеялась.

— Вы умопомрачительно красивы,— заметил он ей в полголоса.

— А вы все тот же — милый юноша.

Он улыбнулся кислой улыбкой.

— Да, конечно, Альберт Стэйтон…

— Молчите, Дэйв, его ревность не знает границ,— шепнула она. Дэвид поймал ее хитрый взгляд, все понял и вновь улыбнулся, но уже не кисло, а завораживающе. Оливия ответила на его взгляд своим взглядом, не менее страстным.

Вдруг ее, словно током, пронзило жгучим воспоминанием ее чувств в тот вечер. Туманные сумерки. Падение в бездну времени, в лето ее юности. Мягкий вкус его прохладных губ, его нежные объятия, блеск его глаз…

Оливия поспешно отвернулась, чтобы он не догадался о ее мыслях.

— Мисс Арнгейм,— поинтересовался Дэвид казенным и напускным деловым тоном, вновь мягко положив руку ей на колено,— я надеюсь, вы хоть разрешите сегодня вас проводить?..

Она посмотрела ему в лицо. Он улыбался.

— А как же Альберт Стэйтон? — спросила она тихо, делая вопрошающе-невинный взгляд и манящую улыбку.

Глаза Дэвида сверкнули.

— Пусть катится на задворки истории, с которых вернулся я, чтобы занять его место,— произнес он миролюбиво.

Оливия рассмеялась. Альберт обернулся, смерил ее взглядом и, обращаясь к Дэвиду, поинтересовался дружески:

— Как, мистер Уорнер, вы умудрились рассмешить мою кузину, эту графиню Язвительных Речей?

— Не было ничего проще,— ответствовал Дэвид с самым серьезным видом,— я сказал ей, что каждая минута смеха удлиняет жизнь на год, а она так, видимо, всегда мечтала жить вечно… или, на худой конец, дожить хотя бы до завтра…

— Нет, вряд ли это ей удастся, если учесть к тому же, что каждая колкость укорачивает жизнь на два года.

— Да нет, что вы! — возразил Дэвид,— Как же вы тогда объясните, что мы сейчас имеем удовольствие созерцать вас в нашем обществе?

Альберт проглотил эту наглость, лишь измерил его высокомерным взглядом и отвернулся.

* * *

Дэвид остановил машину у ворот ее дома. Ленивые сумерки сгустились уже давно. Особняк мягко потонул во тьме спускающейся ночи, только фонарь у входа слабо освещал ступени и дубовые двери.

Дэвид, выйдя из машины и открыв перед дамой дверцу, предложил Оливии руку.

Она чувствовала себя словно под воздействием наркотика, слабо веря в реальность происходящего. “Пусть это будет сном,— думала она,— пусть как в прошлый раз — лишь игрой воображения.” Ее разум был подвешен между небом и землей, ей хотелось наслаждаться картиной своего опьянения, хотелось быть единым целым с этим вечером, с милым обаянием Дэвида, но она слабо ощущала происходящее, не отдавая себе отчет в своих чувствах и эмоциях. Это был сон. Так она себя убедила.

Дэвид здесь, в ее доме… Этот девятнадцатилетний мальчик, который говорит с ней, как с давней знакомой, прямо так, как она с ним… Пусть все продолжается дальше, решила она, пусть сновидение будет таким, как будет… Нет, пусть лучше реальность будет сном.

Ей нравился этот вечер. Ей нравилось забывать образ Ричарда, меняя на ему противоположный.

Они, войдя в темную гостиную и не включая света, уселись на диван. Оливия смотрела в глаза Дэвида. В лунном блеске его взгляд сиял.

— Мне зажечь свет? — поинтересовалась она, улыбнувшись.

— Нет.— быстро ответил он и взял ее руку в свои. Его руки были холодными и в то же время его прикосновение жгло ее сознанием того, какие чувства он испытывает, вновь прикасаясь к ней.

Он элегантно улыбнулся с некоторой принужденностью.

— Ты выгонишь меня? — ненавязчиво поинтересовался он.

— Если ты хочешь остаться…

— Если хочу — то да?

— Нет,— она улыбнулась,— как я могу в такой час отправить вас домой?! Вы можете переночевать и здесь.

— Это очень кстати, спасибо.— заметил он,— Тем более, что я очень хочу спать.

Его глаза говорили абсолютно противоположное.

— Прекрасно,— ответила она,— можете расположиться в спальне наверху, но…

— Но? — он вопросительно взглянул на нее. Она кокетливо улыбнулась.

— Но сначала, может быть, бокал белого вина?

— Вина? — его глаза плотоядно скользнули по ее фигуре,— От чего же… Но только в спальне.

Он притянул ее к себе, нежно обняв талию.

— И не сейчас.— добавил он томно, почти касаясь губами ее губ.

— Идите спать, Дэйв,— прошептала она, почти чувствуя на губах его обжигающее дыхание,— я думаю, места там хватит нам обоим.

Это было похоже на игру. Хотя, впрочем, это и было игрой. Оливия чувствовала, чего хочет Дэвид, но, тем не менее, продолжала играть роль, невзирая на бешеное возбуждение, которое он в ней вызывал. Дэвид тоже видел, что Оливия разделяет его желания целиком и полностью, но продолжал ей подыгрывать. Это было ново. Это их захватывало интересом узнать, чем же все кончится, игрой или откровенностью, и кто же кого переиграет.

Оливия казалась себе примерной сестрой Дэвида, проводив его в спальню и оставив там на время, которое ей требовалось, чтобы переодеться во что-нибудь более подходящее для того, что должно было произойти.

Это была игра, подобная игре с Ричардом. Игра, как наркотик, но последствий которой она не могла заранее вычислить. Дэвид изображал из себя примерного “мальчика-Джонни” по выражению Ричарда, однако Оливии казалось, что под этой маской скрывается отнюдь не простой игрок.

“Интересно, на что он там решится, пока меня нет,— думала она,— он ведь хочет меня, только за этим он сегодня здесь и появился… Как он это все обставит?.. И вообще предпримет ли что-нибудь… “

Ей казалось, что от него можно ожидать чего угодно. Даже вообще ничего. Дэвид был Игрок (с большой буквы). Она чувствовала это. Она еще не играла в такие игры. Она хотела играть дальше, это было слишком сильным ощущением для ее восприятия. Она безумно хотела его любви этой ночью, но игра могла потребовать другого, и ощущение, что условия здесь диктует Дэвид, особенно сильно щекотало ее нервы.

Она вошла в темную спальню.

Комната была погружена в сети лунного света, мягко падающего на вуаль покрывал и царящий в комнате “художественный беспорядок”. Воздух все еще был наполнен ароматом духов и слабым запахом опия, который въелся уже здесь в атмосферу.

Дэвид стоял у окна, отодвинув в сторону легкий тюль. Лунный свет элегантно обволакивал его полуобнаженную фигуру, подчеркивая красоту точеного торса. Нет, подумала Оливия, он слишком эротичен для неопытного мальчика.

Он повернулся к ней. Его взгляд скользнул по ее фигуре, едва скрытой изящным кружевным бельем. “Сейчас все будет, как в порнофильме.”— подумала Оливия, ответив на его взгляд многообещающей улыбкой.

— Интересно,— произнес Дэвид как бы между прочим,— а что бы сказал на это Альберт Стэйтон?

— Дэйв, нельзя думать по вечерам о привидениях, иначе будут всю ночь мучить жуткие кошмары.

— Черт возьми, я же совсем забыл, как я хочу спать! — спохватился он.

— Ложитесь.

— Спокойной ночи.— театрально улыбнулся он, разоблачаясь до конца и ложась в постель,— И вы нисколько мне не помешаете, даже если ляжете рядом.

“Ничего себе,— подумала Оливия,— вы решили поиграть в нахала, Дэвид Уорнер? Что ж, пожалуйста, мне это нравится… Только не понятно, кто кого здесь соблазняет… И не слишком ли он уверен в себе для мальчика, неопытного и непорочно-влюбленного…“

Она плавно повернулась к нему спиной, будто стыдясь, и медленно разделась, давая ему возможность насладиться прелестью вида сзади, затем томно задернула штору так, чтобы лунный свет лишь растворялся во всеобщем полумраке, и не спеша забралась под атласное покрывало, позаботившись, чтобы Дэвид перед этим мог уловить разжигающее страсть совершенство изящных линий ее фигуры.

Минуту они смотрели друг другу в глаза.

— Спокойной ночи,— произнесла Оливия, невинно улыбнувшись.

— Закрой глаза,— сказал он, игнорируя ее фразу.

Несколько удивившись, она все же подчинилась, движимая интересом и уверенная в своих предшествовавших маневрах, однако трепет от мысли, что он решит играть дальше и не пойдет на поводу желаний, не давал ей покоя.

Дэвид мягко обнял ее и поцеловал в губы сначала нежно, затем более томно, со страстью, будто погружаясь в забытье.

“Нет, не порнофильм,— пронеслось в голове Оливии,— даже не эротика, это какой-то наркотический бред… “

Она просто ласкала его в ответ на его ласки, пока затуманенные желания обладания друг другом не вырвались из-под покрова ночи.

* * *

Она проснулась от чувства легкой боли в суставах, с трудом открыв высохшие глаза. Царящая реальность постепенно соткалась перед ее полуспящим взором из серой мути и медленно отпечаталась в ее усталом мозгу. Томная меланхолия разливалась по телу, в окно проникали прямые лучи солнца, в которых танцевали пылинки.

Она встала, ощутив мучительную сухость во рту, подошла к туалетному столику и, налив в стакан воды из хрустального кувшина, жадно выпила.

Она посмотрела на часы — они показывали без четверти два.

Дэвида в комнате не было.

Оливии казалось, что эта упоительная ночь ей привиделась в наркотическом бреду и, если бы не слабость и ломота в суставах, свидетельствующая о двухдневном перерыве в приемах опия, это чувство переросло бы в уверенность.

Время стерлось, все казалось размытым. Оливия ощущала себя плавающим силуэтом в жидком сонме перепутанных картин реальности, заблудившимся во времени. Где она? В каком периоде своей жизни?

Дэвида не было.

Оливия не могла сосредоточиться, чтобы проанализировать его отсутствие. Она не знала. Она не понимала ничего. Кроме того, что ей надо принять опий. Ей хотелось экстаза снова. Если даже и наедине с самой собой, то для осмысления происходящего, для того, чтобы найти свои растерянные мысли.

Она закрыла окно, приготовила наркотик и жадно сделала первые несколько затяжек.

По телу разлилось приятное тепло и расслабляющая эйфория. Чувства приобрели постепенно свойственную им вычурность и извращенную логичность.

Дэвида не было. Потому, что он не принадлежал к ее миру. Он был воплощенной иллюзией другой жизни и Оливия знала, что он появится, когда она вернется вновь в ту жизнь. После волшебного сна.

Она в неге закрыла глаза, мягко откинувшись на подушки. Перед ее взором вновь пробуждались призраки этой ночи. Солнечные лучи замысловато переплетались среди вуали покрывал, будя сладострастную ностальгию и мягкое возбуждение вновь воскресающей в ней жизни. Они были поцелуями Дэвида, воплощенными в зримые картины ощущений.

Мерцающее восприятие Оливии не улавливало все в целом, ее сознание распалось на три части, уступая место картинам чувственных переживаний.

Она была в трех обличьях независимо друг от друга — своим телом, своим разумом и своими эмоциями и во всех трех этих воплощениях она любила Дэвида, его одного и больше никого и ничто в этом мире. В его образе было сокрыто все самое святое, самое нежное и трепетное, что еще оставалось для нее в ее жизни.

Он был незримый призрак, что растворился в опьяняющем солнечном свете, чтобы обладать ею еще раз, погружая ее в негу печальной призрачной любви, нежной, как сама невинность и прекрасной, как давно утерянный волшебный дар самозабвения.

Он был здесь, она чувствовала его присутствие, шелк простыней еще сохранял тепло его тела. Она вновь погружалась в атмосферу обладания им, сливаясь воедино с его присутствующим образом, чувствуя себя частью его. Она знала, что он тоже безумно ее любит. Он должен любить ее. По другому быть не может, раз она это чувствует — экстаз должен достичь апогея.

Размытый сон.

Тюль шторы элегантно шевельнулся от призрачного движения танцующего воздуха мягко, как прикосновение Дэвида. Она почти видела его.

Она ощущала его пальцами мягкость своей бархатистой кожи, видела его глазами обжигающую страстную красоту своего обнаженного тела, она понимала его рассудком свое беспроигрышное обаяние. Он не мог не любить ее. Он боготворил ее. А она не могла уже жить без него. Слишком острой прекрасной была эта новая эйфория опьянения неведомой и маняще-юной любовью.

* * *

Ричард сидел развалясь в кресле, его рука в перстнях изящно свешивалась с подлокотника, темные локоны небрежно закрывали пол-лица, в вырезе незастегнутой рубашки была видна золотая цепь на безволосой груди.

Мутный сладострастный взгляд.

— Милорд, не кажется ли вам, что наша забавная игра начинает изживать себя в вашем сердце?

Оливия впилась в него взглядом.

— О чем это вы, графиня?

— Не надо строить непонимание. Ваша жизнь уводит вас все дальше от вашего мира восприятий. Я не в состоянии переживать вашу перемену к лучшему, я всего лишь слабая женщина…

— Слишком уж слабая, как я полагаю…

— И откуда только эта ирония, граф? Уж не начала ли казаться я вам лишь плодом наших обоюдных фантазий?

— Точнее, праздных фантазий от недостатка новых впечатлений?

— Черт возьми, какая убийственная логичность, какая здравость мышления!..

— Какая истощенность рассудка, рождающая эти тошнотворные идеи бредового общения.

— Боже мой, неужели вы всерьез становитесь прагматиком, сударь? Может быть теперь вы будете искать женской любви, как все добропорядочные мужчины?

— Ваши неуместные издевательства!..

— Неуместные?

— Я не намерен, мадам, отдавать вам отчет в изменениях своей личности.

— Так значит есть, в чем даже отдавать отчет? Есть личность, есть изменения?

— Да бросьте ради бога! Откуда эта фальшивая циничность?! Отчеты, изменения… А сами-то вы разве не пылаете иногда страстью к мужчинам, “как все добропорядочные леди”?

— О, граф, вы же знаете, что это — не более, чем платоническая любовь, эстетическое наслаждение. Вы же знаете, что реальна только наша с вами страсть, что люблю я только вас, хочу только вас…

—…”только вашей извращенной пылкости”? Вам еще не опротивели эти дешевые комедии?

— Хорошо, чего же хотите вы?

— Жизни. И хоть немного любви, чистой любви. Без плесени порока.

— И еще, конечно же, благородства?

— Аристократизм должен обязывать к благородству.

— Боже мой, милорд, неужели вы верите, что существует ваша “чистая любовь”? Неужели вы всерьез считаете, что любовь вообще может быть чиста?

— Любовь без извращений, когда мужчина и женщина живут друг для друга, не мысля даже существования друг без друга. И не делают из этого никаких обезьяньих пародий “для внесения разнообразия”.

— Когда они сидят у моря, держа друг друга в объятиях, смотрят на звезды и говорят друг другу слова любви? “Обнять любимого и утонуть в его нежности”?..

— Перестаньте!..

— Вот видите, вы беситесь. Какой мальчишка запудрил вам настолько мозги, милорд? Вы не думали, что будет после “объятий любимого” через год, два, пять, десять? Неужели вы считаете, что ваша “чистая любовь” останется первоначально чиста в течение этого срока? Неужели, когда вы в деталях выучите весь типаж вашего незамысловатого избранника, вы будете смотреть на него прежними глазами?

— Но, черт возьми, миледи, неужели вы не знаете, что любовь — нестатичное чувство, что со временем она тоже изменяется, что она не уйдет, если не терзать себя постоянно мыслями о завтрашнем дне. Надо только пить любовь и наслаждаться опьянением ее чистотой.

— И все это вы надеялись случайно подобрать на улице в сточной канаве? Милочка, бриллианты не валяются где попало. Просто парень с хорошо подвешенным языком и владеющий “постельной техникой” уговорил вас сыграть в его игру. Подумайте, ведь его любовь, может быть, не так чиста и непорочна, как ваша, что он сыграет вами, как ставкой на его разнообразие!

“Боже мой,— подумала Оливия,— а ведь он может быть и прав…” Она упустила из виду возможность такого поворота дел, и теперь фраза Ричарда открыла зияющую брешь в ее чувстве.

— И, когда он вами пресытится, он выкинет вас в ту самую сточную канаву, из которой залез в вашу постель,— добавил Ричард, воспользовавшись наступившей паузой,— ведь он слишком мало знает вас, чтобы еще и уважать, не правда ли?

Оливия почувствовала вспышку ярости.

— А если он любит меня, любит даже больше, чем я его? Неужели не стоит рискнуть ради этого шанса, даже если он так ничтожен, как вы говорите с присущим вам от рождения аристократизмом? — язвительно поинтересовалась она.

— Что вы хотите сказать этим “присущим от рождения”?

— Как, разве вам надо еще и объяснять мои слова? Вам, совсем не знакомому со сточными канавами, где произрастают всякие отбросы общества, не знающие уважения к тем, к кому в постель они залезают!

— Это выпад из разряда “сам дурак”?

— Нет, это дань почтения уважению! — огрызнулась Оливия.

Ричард миролюбиво улыбнулся.

— Ладно, детка. Ты права — я не прав. Прости. Только ответь, все-таки, на вопрос: что же будет, когда время наконец “сделает свое дело”?

— Почему ты так в этом уверен? Неужели ты считаешь, что я не способна даже сохранить любовь? Неужели ты думаешь, что я не смогу ее разжечь, если даже ее сейчас и нет?..

— Но сохранить любовь нельзя. Нельзя законсервировать очарование первой встречи на долгие годы совместной жизни. Когда ты выучишь этого человека наизусть, для тебя станет невыносимым дальше играть в ту же игру, в которую ты играешь сейчас, а это означает пресыщение… Видишь, все элементарно. Просто парень сильнее тебя и заставляет тебя играть по его правилам.

— Ну и что же ты предлагаешь? — Оливия подняла на него снисходительный взгляд,— Послать его подальше и остаться с тобой, благородным и разнообразным?

— Ну почему же. Зачем сразу так радикально. Наслаждайся, пока тебе это нравится. Только прежде, чем кидаться в омут с головой, проанализируй, кто здесь кого соблазняет…

Оливии вспомнилась уверенная раскованность Дэвида тогда ночью, и словно игла кольнула ее в сердце: ”Кто кого соблазняет… Боже мой, неужели это все произошло только потому, что входило в его планы, и это именно я потеряла голову настолько, чтобы не заметить!..”

—…А пока что он от тебя зависит. Используй это. Заставь его делать так, как хочешь ты. Наслаждайся его любовью, пока она есть, а когда надоест — брось и больше не возвращайся.

“Вот именно,—подумала Оливия, злая на Дэвида,— Хватит, теперь мы сыграем в мою игру. Нет, Дэйв, тебе не удастся вылепить из меня то, что нужно тебе, если это не совпадет с моими желаниями. Теперь все будет так, как я хочу.”

Она искушенно и нежно сладострастно улыбнулась, блеснув прозрачными искрами глаз.

— Рик, ты сердишься? — произнесла она томно, как бы случайно поведя плечом так, что оно соблазнительно обнажилось.

Ричард плотоядно взглянул ей в глаза.

— За что?

— За то, что я была такой глупой. Ты ведь знаешь, что я ведь, в сущности, совсем не такая…

— О, да.— его взгляд горел, скользя вдоль изящных очертаний ее тела. Он уже понял, что начинается “неофициальная часть”.

— Поцелуй меня.— сказала она с мягким вожделением.

4.

Рассказанные сказки немого лета уходили в неизвестность. Глаза застилала тьма с окантовкой огненной от наслаждения предвкушением страсти.

Жизнь, такая, какая она есть, проходила перед глазами туманной чередой; фигурки людей, до смешного беспомощные, танцевали на ладони свои жалкие танцы, слепо подчиняясь богу существования, чтобы не казаться себе ненужными.

Забавно, думала она, как они все трепыхаются в надежде чего-то достичь, к чему-то приблизиться, я ведь могу в любой момент, как таракана, раздавить каждого из них.

Она чувствовала свой огромный стеклянный глаз, словно объектив наблюдающий за этим фейерверком полунебытия. Окружающее было для нее как черно-белое кино — жизнь, и не жизнь, фальшивая реальность, творящаяся внутри ее сознания. Лишь плод воображения, который слишком реалистичен и значим, чтобы быть несуществующим.

Фигурки людей медленно проплывали перед ее взором, плавно кружась в танце жизни.

Она наблюдала.

Это было по-другому.

И она уже не была человеком.

“А ведь я тоже — лишь жалкая фигурка в чьем-то сознании,— подумала она тускло,— мои чувства, в сущности, тоже — лишь трепыхания… “

Биение пульса уже воспринимается как пульс жизни, тактовая частота мироздания, отсчитывающая ритм изменения чувств и эмоций.

Лишь одно желание еще существует здесь зарезервированное и сохраненное навеки…

( текущие, пока что, вперед )

… первозданным.

Желание любви. Желание идеального чувства. Она знала, что бытовая человеческая реальность далека от идеала, но ради любви этого мужчины она готова была стерпеть эту каплю человеческой грязи внутри кристальной чистоты своей любви.

Использовать ее, пока она есть. Пока он хочет этого, внушать себе, что его любовь идеальна, делать ее чистой, внушать и наслаждаться. А дальше…

А что дальше?

А какая разница? Что будет — будет лучше, чем неопределенность небытия. Взбаламученные сновидения, пена водопада подсознательных влечений.

Она сняла трубку телефона и набрала номер Дэвида, чувствуя его присутствие, мягкое тепло его предстоящих ответов, в которое она, забывшись, погружалась.

В трубке раздался его голос.

— Здравствуй,— произнесла она мягко.

— Оливия?

— Ты удивлен?

— Нет,— он прохладно усмехнулся,— все в порядке вещей.

Капля яда его тона еще не убивала мягкость тепла. Игра придавала пикантность.

— Дэйв, я люблю тебя, я так соскучилась по тебе,— промурлыкала она томно, словно сквозь сон.

— Что ж, и это случается иногда.

“И вдруг — бац!”— отпечаталось в ее мозгу. Она, больше тактильно, почувствовала его ответ. Как будто ведро холодной воды в теплую постель. Его безразличие вдруг выросло до необъятных размеров, словно маска, свалившаяся сейчас с его лица, обнажая точность недавних предсказаний Ричарда.

— Дэвид…— произнесла она машинально, стараясь проникнуть сквозь провода к нему и испытующе заглянуть в его лживые глаза…

— Что?

— “Что”? Ты еще спрашиваешь?!

— А что я, по-твоему, должен делать, отвечать?

Она закрыла рот, открывшийся уже, чтобы сказать: ”Ты должен ответить”. Его предусмотрительность поставила ее в тупик. Наступила пауза, которой воспользовался он для нападения.

— То, что мы были какое-то время вместе, вовсе не означает, что теперь я буду говорить только то, что тебе приятно.— произнес он, но в его тоне было что-то, что не позволяло расценить все это, как повод к разрыву.

Она чувствовала себя подвешенной в тумане, препарируемой опытным психоаналитиком, видящим сквозь подсознание.

— Что же ты хочешь? — спросила она в панике, пробиваясь сквозь хоровод своих пьяных мыслей.

— Я ничего не хочу.

— Ты хочешь расстаться?

— Я этого не говорил.

— Ты хочешь быть со мной?

— Это слишком откровенный вопрос.

— Но ты же не девушка, чтобы бояться отвечать на слишком откровенные вопросы!

“Черт возьми,— взволнованно думала она, чувствуя, что все летит куда-то в преисподнюю,— что происходит?! Я говорю не то, что надо! Я сейчас все испорчу!..”

— По-моему, ты переходишь границы. Я могу и обидеться.

— По-моему, это я должна обижаться.

— Нет, просто тебе надо поучиться нормально формулировать для себя, что именно ты хочешь сказать, когда ты кому-то звонишь.

— Я знаю, что я хочу сказать.

— Я слушаю.

Оливия замолчала, так как поняла, что фраза “я люблю тебя” в данном контексте будет звучать более чем нелепо. “И вот опять он ловит меня в примитивную ловушку,— думала она, нервно подыскивая ответ,— два раза, черт побери, два раза! И я опять даже не знаю, что ответить!..

— Вот видишь, ты не знаешь,..

… Как же я глупа: дала себя так нелепо переиграть этому мальчишке…

— так что, давай, ты сначала соберешься с мыслями…

… вообразила, что он меня любит…

—… тем более, что ты, похоже, сейчас не в самом лучшем состоянии…

… развесила уши, а он, оказывается все-таки всего лишь играл со мной…

— Так что пока, до встречи.

… А я опять ошиблась в своих выводах и теперь не знаю даже, что и сказать… “

Она еще некоторое время молча смотрела на телефонную трубку, пока, сделав усилие, не поняла, что отвечать нет надобности, так как разговор окончен.

“Боже мой,— в отчаянии подумала она,— я же все испортила! Изуродовала свои мысли… “

Мысли.

Они никуда не уходили. Они вернулись вновь, но уже не радужные, а с оттенком отчаяния и беспросветной тоски. С печатью “безвозвратно утеряно”. Так ни во что и не воплотившись.

Слишком хорошо, чтобы не быть реальностью.

Дымка разорвалась внезапно — Оливия подумала о том, что могло бы быть, если бы он любил ее, если бы они были вместе и беззвучные слезы подступили к горлу, чтобы задушить её вместе с её отчаянием, с которым она не в состоянии была справиться.

Был только один способ — опий. Еще и еще, пока не наступит переворот восприятия.

* * *

Стук в дверь.

Еще стук. Настороженное шуршание чьей-то тени.

Глазами ребенка на нее смотрели звезды, кружа желания бесшумной поземкой осенних листьев.

Стук в окно — одинокий стук дождя о мокрый подоконник.

Деревья у подъезда обнаженные, согбенные стыдом и старостью, высыхающие и жаждущие юности.

Она чувствовала ветки, пронзающие её деревенеющее тело, ощущая себя неким атрибутом древнего культа друидов.

Понять всем сердцем холодную отчужденность природы, жестокую враждебность деревьев.

Зачем жить, думала она, если любовь избегает её. Зачем думать, если мысли — только о нем, уходящем, зачем страдать, если он все равно сделает так, как захочет.

Это был первый раз, когда наркотик не помог забыться, не вылечил боли.

Чтобы позвонить Дэвиду, надо было подождать еще хотя бы день, надо было чем-то забить, как-то усыпить еще живую часть своего мозга, заставляющего ныть плачущее сердце.

Потом, дальше…

А сейчас — уснуть, выбросить из себя зрительные картины реального мира и погрузиться в шипящую бездну дождя внутри своей заржавленной памяти.

Она закрыла глаза.

На фоне истерического безмолвия перед её взглядом вставали смутные образы, создающие настроение. Ей было не передать словами даже самой себе то тонкое и поэтичное отчуждение, ту хрупкую ностальгию и до одури упоительную и болезненную грусть, которые, все нарастая, заполняли постепенно все её существо.

Мягкие облики света.

Отблески уличных фонарей, пылью оседающие на её прикрытые веки — тысячелетняя сказка о давно и безвозвратно утерянных надеждах вдруг ожить человеком.

Закрой глаза, без конца повторяла она себе, закроем глаза… Только не думать, только не видеть… ничего, никогда…

Темнота, пронизанная ледяными иглами мягкого света в объятиях туманных призраков была ужасно и невыносимо до тошноты удушающа.

Ей не хватало дыхания, еще снаружи растворяющегося в блеклых отблесках ядовитых фонарей сквозь закрытые глаза.

Мысли летели вперед не останавливаясь, сухими листьями уносимые ветром, смываемые каплями дождя.

А потом все вдруг разлеталось, забывалось…

“Я схожу постепенно с ума”—думала Оливия —“но когда я вернусь, все будет совсем по-другому… не так отчужденно-забвенно…“

И темнота душила, горько душила тлетворным дыханием юности и минуту назад свежей и такой дьявольски живой плоти…

Когда же она открыла глаза, все вдруг изменилось — внезапно осень кончилась, темноту смыло и в образовавшейся стерильной пустоте невыносимо холодным показалось ей вдруг её чувство боли внутри её полусожженной слезами души, мучительно исколотой ледяными искрами света…

За окном шел снег…

* * *

— Я слушаю.— это был голос Альберта Стэйтона. Что ж, подумала Оливия, тем хуже для него.

— Я хотела бы поговорить с лордом Стэйтоном, если вас это не затруднит.— произнесла она голосом, который было бы трудно ему не узнать. Он узнал.

— Как ему о вас сказать, пожалуйста? — даже по телефону было слышно, как изменились его интонации.

— Оливия Арнгейм.

— Ах, это вы, мисс! — он презрительно хмыкнул,— странно, что я вас не узнал, воспоминания о вашем посещении до сих пор меня преследуют.

Оливия молчала.

— Надеюсь,— добавил он, воспользовавшись паузой,— вы не желаете нанести нам визит?

— Я хотела бы поговорить с лордом Стэйтоном.— ответила Оливия и добавила нежно с ноткой бархатной ядовитости,— если вас это не затруднит.

— Одну минуту.

Она знала, что её голос, даже по телефону, производит всегда должное впечатление. Тон Альберта это в очередной раз подтверждал, и эти его два слова открыли ей на многое глаза в нынешнем отношении к ней этого классического голубоглазого блондина с холодной кровью, и она внезапно поняла, о чем сейчас будет говорить с дядей.

— Здравствуй, Оливия,— услышала она минуту спустя в трубке голос лорда Стэйтона,— Рад слышать твой голос. Как твои дела?

— Спасибо большое, все в порядке,— ответила она тоном человека, который только что осознал, что для него все кончено, жизнь пуста и все перспективы закрыты.

— Оливия, ты действительно так думаешь?

— Да.— это было почти сквозь слезы,— просто я хотела с вами поговорить…

— О чем? Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Она выдержала паузу, будто колеблясь, будто стараясь перебороть смущение.

— Мистер Стэйтон, я, право, не знаю, прилично ли мне говорить об этом, но… Но вы — единственный человек, с кем я могу откровенно говорить… Сэр, поймите меня правильно…

— О чем это ты, Оливия?! — мистер Стэйтон был больше удивлен, чем расстроен,— ты можешь говорить обо всем, что тебя тревожит, и я и Николь, если это возможно, постараемся помочь тебе решить эти проблемы! О каком “не прилично” может идти речь! Ты должна в полной мере считать себя членом нашей семьи…

— Большое спасибо, сэр…

Создавалось полное впечатление, что она произносит все это сквозь слезы, мешающие ей говорить.

— Так что, Оливия,— закончил мистер Стэйтон,— приезжай к нам сегодня обедать — не забудь, что Николь тебя давно уже приглашает — а заодно у нас будет достаточно времени на разговоры…

— Право, сэр…

— Да-да. Тем более, что если ты хочешь, ты можешь остаться у нас на недельку-другую. Нельзя же тебе теперь на месяцы запираться в доме с такой давящей атмосферой…

Наступила пауза.

Оливия помнила еще и слова ее матери об общеизвестной тактичности мистера Стэйтона, хотя мысли, облекаемые им в, порой неудачную, форму, были большей частью альтруистичны и трогательно-благородны.

Паузу прервал мистер Стэйтон:

— Прости, дорогая, ради бога, если я сказал что-то не то,— произнес он,— но я не хотел тебя обидеть…

— Право, не стоит беспокоиться, сэр,— отозвалась Оливия подавленно,— спасибо, я очень тронута вашей заботой. Я непременно воспользуюсь вашим приглашением.

— Вот и прекрасно,— его тон вновь приобрел свою обычную оптимистичную уверенность,— В таком случае — до вечера. Мы ждем тебя около четырех.

“Альберт Стэйтон? — думала Оливия, стоя перед зеркалом в одном из своих самых элегантных платьев и прикидывая, что бы ей надеть этим вечером, чтобы произвести должное впечатление не только на мистера и миссис Стэйтон,— Голубоглазый юноша с колючими и недалекими словами… Как знать, может быть его слишком правильные притязания и слишком трогательная язвительная холодность и излечат меня от этой детской любовной ностальгии?…”

Сейчас, когда ее душа была чиста от опия и абстиненция еще не давала о себе знать, ее мысли казались Оливии на редкость здравыми и лишенными всяческих предрассудков. Жизнь представлялась ей совокупностью побед и поражений, а счастье — всего лишь отсутствием подростковых комплексов. В конце концов, знала она, главное — чтобы Альберт вышел к ужину; остальное — лишь дело техники.

“Но надолго ли хватит этой болезненной здравости рассудка?..”— вдруг обреченно подумала Оливия и щемящая тоска застлала глаза внезапной пеленой слез…

* * *

— Мэри! Подавай, душенька, десерт.— сказала госпожа Стэйтон, обращаясь к служанке.

Ванильное мороженое с фисташками, воздушный пирог из яблок со взбитыми сливками, дорогие южные фрукты — десерт, как и сам обед, своей вкусностью и ценой в полной мере олицетворял благообразие и достаток новоявленной светской семьи, ровно как и не слишком изощренную фантазию миссис Стэйтон, аристократки “новой волны”, сумевшей в свое время очень хорошо выйти замуж.

Оливия старалась исправно играть изначально задуманную ей роль убитой горем примерной родственницы, безмерно благодарной своим добрым дяде и тете, которые, словно родную дочь, принимают ее в кругу своей семьи, но, как положено истинной леди, не выпячивающей чрезмерно свою благодарность по этому поводу. Однако к чести повара миссис Стэйтон следовало заметить, что после уличных забегаловок и ресторанов сомнительного пошиба, в которых в последнее время проходило большинство пиршеств Оливии, этот обед воспринимался ей словно в добрые старые времена дома, когда была еще жива ее мать и отец и их старые слуги были еще так искренне довольны благополучием, царящим в доме.

Оливия просто мило улыбалась.

— Дорогая, я надеюсь, вы не имеете ничего против яблочных пирогов? — несколько заискивающе улыбаясь осведомилась миссис Стэйтон,— попробуйте обязательно — не пожалеете… Эрик, право, наша новая повариха очень хороша.

— Да, в наш век несбывшихся надежд нам остается только предаваться чревоугодию.— заметил мистер Стэйтон,— не правда ли, Оливия?

Она усмехнулась:

— Да, вы правы. Надо же чем-то себя радовать в этой жизни…

— Дорогая, я надеюсь, что хоть этих-то радостей вы не лишаетесь,— участливо заметила миссис Стэйтон,— Ведь я слыхала, что графиня (да будет пухом ей земля) придерживалась скромных порядков и штат прислуги был небольшой. Теперь ведь все осталось как прежде, не правда ли, дорогая?

Оливия сделала вид, что эти слова заставили ее подавить проступившие горькие и наболевшие воспоминания.

— Нет, но…— она улыбнулась, будто совладав со своими чувствами,— но я ведь с детства привыкла так жить, для меня в этом лишь уют и удобство… Тем более, что наша старая прислуга — очень хорошие, любящие нас люди, и я не вижу причины рассчитать их, или нанять еще кого-то “более современного”.

— Все это, конечно, бесспорно,— произнес Альберт, до сих пор молчавший, и, обращаясь к мистеру Стэйтону, в то же время мило улыбнувшись Оливии, заметил,— Но, папа, ведь вы согласитесь, что кузине не стоит хоронить себя заживо даже в обществе любящих ее слуг, что ей стоит чаще появляться в обществе?

Оливия почувствовала, как ее сердце наполняется дьявольской радостью и поспешно опустила глаза, чтобы невзначай не выдать своих истинных чувств этому юноше, уже готовому стать для нее лекарством, жертвуя своим собственным душевным покоем. Быть может и не подозревая еще об этом, с самого начала вечера Альберт и сохранял внешнее равнодушное молчание, но по его взволнованно-восхищенному взгляду, то и дело устремлявшемуся на элегантную, преобразившуюся в кроткую кузину Оливию, и невооруженным глазом можно было заметить, насколько изменилось его к ней отношение. “Видимо дядя в мое отсутствие провел здесь внушительную разъяснительно-профилактическую беседу.”— подумала она.

— Разумеется, разумеется.— ответил мистер Стэйтон,— Альберт прав. В твоем возрасте, Оливия, женщина должна очаровывать, должна быть королевой бала, а не домоседкой. Тем более, если она принадлежит фамилии Арнгейм.

Оливия, играя смущение, слегка покраснела. Мистер Стэйтон отложил в сторону десертный нож и с улыбкой добавил:

— Кстати, на нашем последнем званом обеде, приглашение на который ты соизволила принять, многие, очень многие, обратили на тебя внимание.

— В самом деле? — наивным тоном поинтересовалась Оливия.

— Да-да. Сэр Джеймс Гарди, например, очень сожалел, что в свое время не был представлен твоей матери и, как он сказал, “потерял столько времени не будучи знакомым с юной леди Арнгейм”.

— Сэр Джеймс Гарди? Этот пожилой джентльмен, барон?

— Нет, Джеймс Гарди младший, его сын, баронет. Ему всего тридцать два, очень богат, блестяще образован и, по-моему, если бы ты уделила ему немного больше внимания, его намерения были бы самыми серьезными.

Оливия сделала удивленную гримаску.

— Мне, признаться, никогда бы и в голову не пришло задуматься о серьезных намерениях сына сэра Гарди.— заметила она.

— И очень зря,— возразила Николь Стэйтон,— Кстати, леди Уорвик тоже заметила, что за эти три года со времени твоего первого появления в свете ты превратилась, как в сказке, в прекрасного лебедя.

— Вот видите,— улыбнулась Оливия,— значит перерыв в три года был мне на пользу. Иначе метаморфозы гадкого утенка, наверное, были бы не столь заметны и на них никто не обратил бы особого внимания.

— Что ж, в этом тоже есть доля правды.— согласился мистер Стэйтон.

* * *

А потом все было, словно в милом любовном романе для домохозяек: как по нотам разыгранные диалоги, сцены словно из классических пьес, замкнутый круг причин и последствий среди людей не пишущих, но лишь читающих между строк именно то, что им хотят сказать.

Перехватив два-три кротких томных взгляда Оливии, Альберт после десерта заметил, что сегодня в “Ковент Гарден” “Паяцы” и элегантно намекнул, что их ложа будет почти что пустовать, если Оливия не согласится составить им компанию.

Последовала сцена настойчивых уговоров, позволивших ей, еще раз изобразив скромность, согласиться.

Потом мистер Стэйтон вспомнил, что около восьми их ждут на ужин у лорда Уорвик, поэтому они с женой не смогут сегодня насладиться бессмертным творением Руджеро Леонкавалло.

— Оливия, я надеюсь, вы не возражаете насчет того, чтобы послушать солистов Ла-Скала лишь в моем скромном обществе? — поинтересовался Альберт, обворожительно улыбнувшись и глядя ей в глаза.

— Нет, конечно.— ответила она, смущенно отведя взгляд.

Однако основное действо развернулось лишь во втором акте, хотя Оливия до этого совершенно идеально играла свою роль робкой, еще не до конца оправившейся после смерти матери, девочки, которой очень нравится ее спутник, но которому она боится это продемонстрировать. И Альберт с упоением первооткрывателя ловил ее тщательно и специально для него на показ замаскированные нежные взгляды из-под опущенных ресниц, слушая сбивчивые ответы на его вопросы, одновременно все больше попадая под влияние чар ее красоты и неотразимого, когда она того хотела, обаяния.

Оливия ждала, когда он сделает первый шаг и ей можно будет сменить эту робкую маску девочки-ромашки на маску влюбленности и легкого недоверия.

Она знала. Она была уверена.

А что было потом?

Альберт нежно взял ее за руку. Она, краснея, взглянула ему в глаза. Видимо, ему очень хотелось, чтобы его взгляд в этот момент пылал и метал молнии в нежное сердце Оливии — она заметила это по его выражению лица.

— Почему ты так на меня смотришь? — запинаясь спросила она.

— Как это “так”?

Она выдержала паузу, опустив томные ресницы.

— Слишком откровенно…

— Почему же слишком? Наверное, у меня такой уж взгляд… Особенно когда я смотрю на тебя.

— Что ты этим хочешь сказать?

— То, что ты мне очень нравишься, то, что ты — самая красивая и самая милая из всех девушек, которых я когда-нибудь встречал.

Оливия подняла на него недоверчиво-влюбленный взгляд своих красивых голубых глаз.

— Ты смеешься? Ты хочешь меня помучить?..— она хотела сегодня вытянуть из него весь его набор стандартных фраз и насладиться затем картиной, как он будет искать, что бы ему сказать, когда она прекратит разыгрывать эту комедию.

Он с трепетом сжал ее руку.

— Зачем ты так говоришь?! Ты же видишь по глазам, что я не вру…— он метнул на нее еще один пылкий взгляд,— Я не понимаю, как я мог так обмануться тогда, при нашей первой встрече!.. Ты теперь, наверное, уже никогда после этого мне не поверишь…

— Почему же…

Их взгляды встретились, зачарованно остановившись друг на друге.

— Ты, правда, так думаешь?..

— Правда…

Его рука гладила ее руку.

— Оливия, знаешь, чего бы мне сейчас хотелось больше всего?

Нет, подумала она, он никогда не посмотрит, как Ричард и не скажет, как именно он хочет меня сейчас трахнуть… Ему не дано органично соединить воедино фразу “Ты мне веришь?” с фразой “Почему бы мне не поиметь тебя, пока ты не догадалась”, как это делал Ричард, соблазняя… Его удел — быть жалким лекарством от ран, нанесенных девятнадцатилетним мальчиком…

Она, вновь слегка краснея, опустила глаза.

— Чего же? — еле слышно спросила она.

— Позволь мне тебя поцеловать…

Это “позволь мне” добило ее окончательно. “Все, пошлая элегия превращается в пародию,”— подумала Оливия, хитро улыбаясь про себя.

— Позволяю…— ответила она, но так мило и нежно, что Альберту и в голову не пришло задуматься над сутью происходящего диалога.

* * *

Они вошли в темный холл и большое зеркало смутно отразило их светлые фигуры внутри своей мутной бездны. Альберт щелкнул зажигалкой, зажигая две восковые свечи в его массивной бронзовой раме — холл осветился бледным светом.

Оливия, слегка приподняв подбородок и взглянув на себя в зеркало, даже поразилась нежной и поэтичной одухотворенности своего прекрасного лица.

Сейчас ей даже не было больно видеть рядом со своим отражением отражение Альберта, пожирающего ее глазами — ей было все равно — более того, в ней даже просыпалось, некое подобие “жажды крови”.

Альберт обнял ее за плечи, страстно прижимая к себе.

— Мы с тобой смотримся, не правда ли? — спросил он,— Женщина в белом и мужчина в белом.

— Пошленький сюжет из сказки про Золушку.

— Которая встретила своего принца?

— Нет, чужого,— Оливия посмотрела на него невинными глазами,— и побоялась убить своего, чтобы стать свободной.

— Что? — он недоуменно сдвинул брови, бросив на нее ошарашенный взгляд.

— А может быть, она еще и решится.— добавила Оливия; ее глаза были словно воплощенная детская

наивность,— по крайней мере, она к этому вполне готова…

— Шутка? — осведомился Альберт после напряженной паузы, натянуто улыбнувшись.

— Конечно,— улыбнулась она в ответ, сверкнув ледяным взглядом своих холодных голубых глаз.

Они рассмеялись.

Альберт привлек ее к себе, страстно целуя в губы.

— Знаешь,— произнес он,— в тебе есть что-то дьявольское, что-то сквозящее через эту детскую невинность внешнего вида…

— И поведения?

— Тебе смешно?

— Ну почему же… Странно, что же во мне может быть “дьявольское”? В девочке, у которой умерли родители…

— Прости…— он опустил глаза.

— Так ответь же!..

— Я даже не знаю, как сказать… Иногда в твоих словах проскальзывает что-то, заставляющее искать двусмысленности. И очень озадачивает, когда их не находишь, еще раз потом глянув в твои глаза.

Оливия усмехнулась про себя — она считала, что говорит практически открытым текстом, хотя, с другой стороны, Альберт мог и не понимать — он не знал ее языка, не знал даже всех тех стандартных подтекстов, которые она и Ричард употребляли постоянно и которые для нее уже стали чем-то вполне обыденным и однозначным. Однако она придерживалась другого мнения — ей нравилось думать, что Альберт просто туповат для этого.

— Ты шутишь так, как будто только эти шутки и есть зашифрованная правда о тебе… Ты сейчас и ты — та, которая была при первой нашей встрече — две разные женщины. Я смотрю на тебя и не верю, что ты можешь быть с каким-то подтекстом, но у меня из головы не идет та твоя язвительность, те твои взгляды…

— Брось,— она положила руки ему на плечи,— тебе приснилось.

— А на самом деле — белая и пушистая? — улыбнулся он.

— Что-то вроде этого.

— Прости.— он нежно поцеловал ее. Она ответила, стараясь не думать о Дэвиде, о его поцелуях, о его взгляде в эту минуту, о его таких сильных и таких нежных руках…

— Боже мой,— произнес Альберт,— как же я мог не заметить тогда, как ты прекрасна, как ты чиста и благородна… Как я люблю тебя…

Она подняла на него взволнованный взгляд полных слез глаз, что, в общем-то, даже и не было игрой…

— Которой по счету ты говоришь эти слова?..— спросила она, чтобы хоть немножко отомстить ему за свою грядущую измену Дэвиду, за свои мысли о Дэвиде, за все это.

— Первой.

— И я же первая, разумеется, твоя девушка, с которой ты целовался? Не смейся надо мной, это жестоко…

Она сделал попытку вырваться, но он только крепче прижал ее к себе.

— Нет, нет, как ты можешь думать, что я над тобой смеюсь?! Неужели ты думаешь, что я любил хотя бы одну из тех, с кем спал до встречи с тобой!..

“… Ничего себе… “— подумала Оливия.

— …Неужели ты думаешь, что кто-то еще сможет сравниться с тобой! Я люблю тебя, Оливия, люблю больше всего на свете!..

— И задай мне еще один вопрос.

— Какой?

— Спроси “ты мне веришь?”

Он страстно взглянул ей в глаза.

— Ты мне веришь?

“Нет, у него это получается не так, как у Ричарда, не так похабно-нахально. Пожалуй, ему можно было бы и поверить на моем месте”. Она холодно улыбнулась.

— Нет.— ответила она.

В его взгляде было отчаяние.

— Но почему?..

— Ты лжешь, ты смеешься надо мной,— ее глаза вновь блеснули слезами,— я помню, как ты надо мной издевался, я помню, какие ультиматумы ты мне ставил. Тебе просто захотелось меня и…

— Молчи, ты сама не понимаешь, что говоришь!

Она смотрела на него недоверчивым детским взглядом.

— Я был идиотом,— проговорил Альберт,— я был слепцом. Но, бог видит, как я люблю тебя сейчас. Оливия, ты мне дороже всего на свете! Если я сколько-нибудь не безразличен тебе, если ты хоть немного любишь меня, прошу тебя, не будь такой жестокой, прости меня! Ты для меня — все, больше, чем все! Я прошу тебя быть моей женой!

“Вот это номер.”— подумала Оливия, сделав нечеловеческое усилие, чтобы не поморщиться,— “Его женой?..”

— Ты согласна?

Она выдержала паузу, изображающую боязнь поверить собственным ушам, затем, медленно подняв голову, взглянула ему в глаза. Нет, он не лгал — это было очевидно.

Вместо ответа она только, слегка всхлипнув, прижалась к нему всем телом, уткнувшись в его плечо.

Он судорожно обнял ее, покрывая поцелуями, затем он подхватил ее на руки…

“Как это ни прискорбно, но все поэтическое и высокохудожественное самым прозаичным образом непременно заканчивается в спальне,— подумала Оливия,— А такое милое было вступление… “

Ей было его даже немного жалко. Она подумала, что подло будет так с ним поступить без всякой подготовки. Ну кто он такой, в сущности? Просто парень, на котором она собралась отыграться. А ведь он даже и не сделал, в общем-то, ничего дурного…

* * *

Оливия отстранилась от него, присев на краю постели. Черный шелк элегантно оттенял ее нежную кожу. Альберт обнял ее за талию.

— В чем дело? — спросил он недоуменно.

Оливия испытующе посмотрела ему в глаза.

— Что случилось? — он начинал теряться,— солнце мое, я чем-то тебя обидел? Почему ты молчишь?

Оливия улыбнулась недоброй улыбкой — Альберт запнулся на полуслове.

— Ты, наверное, думаешь, что я тебя люблю? — поинтересовалась Оливия.

— Но…

Настала пауза, в которой Альберт пытался себя убедить, что не глупо сейчас будет что-нибудь сказать.

— Знаешь, порой ты прямо-таки ставишь меня в тупик,— наконец выдавил он озадаченно.

Оливия молчала, глядя ему в глаза. Альберт отводил их в сторону, не зная, куда девать взгляд.

— Конечно, я думаю, что ты меня любишь! — наконец не выдержал он,— иначе почему бы мне здесь находиться!..

— Да, действительно, почему?..— произнесла Оливия задумчиво таким тоном, каким, наверное, Нерон в свое время отдавал приказ убить — за роскошной трапезой или за чтением философских трудов.

Альберт принужденно улыбнулся.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил он.

— Я?

Она наивно посмотрела на него.

— Ровным счетом ничего.

Он перевел дух.

— Знаешь, создается такое впечатление, что ты играешь со мной.— проговорил он откровенно,— Только что все было так просто, так хорошо, и вдруг эти твои непонятные вопросы… Оливия, скажи, ведь ты не врешь мне, не играешь со мной?

— Нет.— она сделала выразительную паузу,— Я тебя использую.

— Я не понимаю…

— Все просто и никаких премудростей.

— Но…

Он вновь запнулся, не зная, что и сказать, глядя в эти её невинные ангельские глаза, на её прекрасное обнаженное тело.

Она не думала. Она ждала продолжения своего сценария. Ей хотелось забыться, хотелось все поскорей закончить — игра с Альбертом уже не интересовала её, ей хотелось, чтобы он скорее заставил её покончить с ним и ушел.

— Оливия,— наконец произнес он,— я люблю тебя. Люблю больше всего на свете! Ты для меня — все, больше, чем все!

— Это ты уже сегодня говорил.— отозвалась она холодно.

Альберт понял наконец, что над ним просто издеваются, хотя до него пока не доходило, с какой целью. Он решил попытаться отыграться и, сначала вернув все в старое русло, затем обратить в шутку.

— Ну и что же из того? — улыбнулся он ехидно,— Разнообразие — дорогое удовольствие.

— Значит, моя любовь — не достаточная цена?

— Ты же сказала, что меня используешь, а не любишь.

— А разве я прошу разнообразия? Я просто констатировала факт.

— Так значит ты не любишь меня? Используешь?

— Одно другому не мешает.— она дружелюбно улыбнулась.

Альберт, вновь обретя себя, обнял её за талию и, притянув к себе, страстно поцеловал.

— Ну и для чего же ты меня используешь? — поинтересовался он шутливым тоном, перемежая эту фразу поцелуями.

— Для того, чтобы ты сказал то, после чего я тебя возненавижу.

— И зачем же? — он посмотрел ей в глаза — они были мертвы и холодны. Он почувствовал мурашки, забегавшие по его спине.

— Чтобы убить тебя.— ответила она.

— Убить?..— Он принужденно рассмеялся.— Разве ты сумеешь кого-нибудь убить?

И, спохватившись, добавил, растерянно-нервозно улыбаясь:

— Убить того, кого любишь…

— Кого люблю — никогда.

Он обнял её:

— Оливия, ты ведь выйдешь за меня замуж?

— За тебя? — Она усмехнулась, однако сохраняя слегка надменно-хладнокровный вид — Это теперь такие остроты? Что ж, чувство юмора у тебя хорошее…

— Что ты хочешь этим сказать?

Он удивленно уязвленно воззрился на нее.

Оливия встала с постели.

— Я не могу за тебя выйти, мальчик.— Ответила она, безразлично ухмыльнувшись,— Прости.

Его лицо изменилось.

“Черт возьми,— подумала Оливия,— похоже он начинает задумываться над происходящим. Так, глядишь, решит еще и поиграть со мной в мою игру… Интересно, он взбесится или расплачется?..”

— Да ты издеваешься надо мной! — Воскликнул Альберт после выразительной паузы,— Дрянь!

— И вовсе я не издеваюсь,— возразила Оливия, садясь к зеркалу и беря в руки расческу,— просто я не могу выйти за тебя замуж.

— Но… Но я же люблю тебя, разрази меня гром!

— Эту дрянь?

— Оливия!..

— Извини, дорогой, я с тобой скверно пошутила… Я люблю другого…

Альберт нервно рассмеялся.

— Другого?! Дэвида Уорнера, не иначе?! Да, уж я помню, как он строил тебе тогда глазки!..

Она судорожно обернулась, болезненно почувствовав будто бы удар кинжалом.

— А в этом есть что-то удивительное? — поинтересовалась она, побледнев, но стараясь выглядеть невозмутимой.

Альберт прекратил смеяться.

— Оливия, Дэвид Уорнер тебя обманул,— сказал он с невяжущейся к контексту нежностью,— глупенькая, он же обручен, неужели ты не знаешь?..

Оливия похолодела, сжав в руке расческу так, что зубья до крови впились в ладонь.

— Она его старая подруга, еще аж с младенчества,— продолжал Альберт, воспользовавшись паузой,— и тот вечер, пожалуй был единственным, когда её с ним не было… Кажется, она тогда была больна, или что-то в этом роде…

— Я знаю,— перебила его Оливия, стараясь унять дрожь в голосе и остановить слезы, готовые уже политься из глаз.

— И неужели тебе нравится такое положение вещей? Это же ужасно, такое унижение! Он тебя не любит…

— А ты любишь и хочешь, чтобы я бросила сволочь Дэвида Уорнера и осталась с тобой, по отношению ко мне непорочной, но, правда, тупой скотиной, Альбертом Стэйтоном?! — взорвалась она наконец, не в состоянии больше сдерживаться и не заботясь о том, что стиль ее выпадов, утратив утонченность, приобрел низкопробно-обличительный оттенок.

— Что?..

— Неужели ты так и не понял, что мне нужно было просто на ком-то отыграться, попортить кому-то нервы в отместку за то, что их перед этим попортили мне, трахнуться с кем-нибудь и вышвырнуть вон…

— Оливия…

— Тебе ясно?

Она взглянула ему в глаза.

Её взгляд был страшным. Альберт подавленно замолчал.

— Так вот, входная дверь открыта,— отрезала она злобно,— У тебя есть пять минут, чтобы убраться отсюда.

5.

“Не думать, не думать…”— словно в молитве шептала она, стараясь глубиной своего сознания вникнуть в сущность того, что с ней делают эти люди, эти злые обстоятельства…

Альберт уже давно ушел, но его голос до сих пор звучал в ушах Оливии: ”Он же обручен, неужели ты не знаешь?.. такое унижение! Он тебя не любит!..”

Все рухнуло внезапно, вскрыв смертельные раны и выкинув из последнего укрытия израненное сердце. Оливия отказывалась понять, как с ней могло случиться такое, как ее любовь, первую самозабвенную и такую самоотверженно-чистую любовь могли так хладнокровно выкинуть вон, так жестоко изуродовать ее сокровеннейшее чувство.

Это даже не были мысли.

“Не думать, не думать…” Заморозить сознание…

Ей теперь не надо было другой реальности.

Какой смысл жить, быть шикарной, красивой, изысканной,.. для кого? К чему смеяться, радоваться, переживать? Для чего? Люди, не понимающие откровения не чувствовавших своей души до сих пор — не достойны видеть… Не их ли удел лишь слепо сознавать?..

Любовь… Зачем ей было любить?..

Она была уже мертва — теперь только усыпить мысли.

Нет, ей уже не надо было другой реальности.

“Уснуть и забыть”— подумала она…

Сколько их оставалось — она не считала. Она остановилась, выпив последнюю таблетку.

Смерть грязна и груба — она знала. Последний лист должен неизбежно стать страницей прозы.

Отвратительно — еще не больно… Уже не больно…

Теперь Оливия чувствовала, как никогда, поэтику последней прозаичной фразы, кружева тошнотворно вычурных фраз и омерзительно плывущих в глазах картин банально-пошлых извращенных мечтаний. Липкая паутина слов:

“О, рожденные забывать, зачем вы согрешили, помните ли вы то отчуждение печальной комы неповиновения? Отчуждение, когда небеса, разверзшись, низвергали бездну на головы нераскаянных…

О, вы, поэты обыденной гнили вчерашних похотливых извращений, неужели вы не знаете шума моря за спиной странника, идущего вперед, вопреки, ни за что, прямо по пути к своей погибели, шум ветра, песню ветра, поющую вдох жизни небытия?

И ничего нет.

Лишь звездная бездна.

Кристаллики льда и ничего.

Очнись, живой, пока ты жив, плутая в сонме перепутанных мыслей. Очнись и оглянись — может не зашло еще твое светило бесчестья и славной кощунственной неги…”

“Убивайте и убиты будете,”— так сказал пророк. Он видел сквозь века эти глаза, до мозга прожженные слезами, это лицо, навсегда утратившее былую прелесть юности, в один день постарев, эту душу, которую, словно ветошь, клали в прихожей те, к кому она приходила сказать, что любит их больше жизни.

Увы, нерожденные еще не могут говорить, но я слышу этот страшный глас, вопль из сотен утроб несчастных матерей: ”Жизнь — это сеть! Сеть лезвий ножей!..” Кто поранится о жизнь — уже не оправится от этой кровоточащей раны.

Кровь. Всюду. Кровавый дождь разбитого сердца. Поминовение убитой надежды, убитой улыбочкой. Кровь на белом платье, которое было почти подвенечным.

Но это не имеет значения — была бы улыбка на лице.

Она обессиленно упала лицом в эту кипу шелка и атласа. Черные лилии, красные венки роз… Ароматное, удушающее своим видом, зловоние.

“Я должна быть сильной,— думала она,— я не могу умереть, я не должна думать… “

В глазах мутилось, но беспощадные мысли не хотели угасать.

Нет, все чушь…

Он не мог бы быть таким садистски-жестоким…

Она в полусне набрала его номер… во сне — в полусне.

Гудки, гудки… Абонент отозвался — солидный женский голос.

— Здравствуйте, Дэвида будьте любезны.

Вздох… Пауза…

— Его сейчас нет дома.

— А, ну извините…

— …Нелли, деточка, это вы? — поинтересовалась дама у Оливии, перебив её.

Сердце внезапно будто бы остановилось.

— Да,— ответила она, помертвев, не в силах мыслить.

— Здравствуйте, дорогая. Дэвид вам обязательно перезвонит, когда вернется.

Совершив насилие над своим остывшим телом, Оливия повесила трубку и опустилась на диван.

Шелковое платье, запачканное кровью…

…запачканное кровью…

Она медленно взяла нож.

…Не важно — была бы улыбка на лице…

Боли она не почувствовала — её завораживали алые капли, искрами падавшие на белый и кремовый атлас.

Она вырезала надписи на коже, чувствуя какое-то ненормальное облегчение, картины плыли перед её глазами, меняясь и сливаясь в цветные пятна, а Ричард, вошедший, показался ей всего лишь запоздавшей галлюцинацией.

— Оливия! Ты в своем уме?!

— Я?.. Я пачкаю и порчу бесполезные уже наряды…

— Ты, ты!..— он схватил ее за плечи.

— Не важно,— произнесла она, бездумно улыбнувшись,— была бы только улыбка на устах.

Все плыло…

Последнее, что она запомнила — это пощечины, которыми Ричард принялся её осыпать.

Она проснулась среди ночи внезапно, как будто от звука выстрела и сразу же слабость придавила к подушке, затрудняя дыхание и наливая свинцом веки.

Забинтованные руки болели.

Ричард спал рядом безмятежно, ни чем не тревожимый.

Оливия медленно встала и, стараясь сохранять равновесие, кое-как добралась до кухни, чудом не споткнувшись на лестнице. Изображение перед глазами плыло — лошадиная доза транквилизатора еще давала о себе знать. Сердце учащенно билось.

Внезапно она вдруг все вспомнила, все до мельчайших подробностей — боль, как потом она спала с Альбертом Стэйтоном, как он рассказал ей о невесте Дэвида, а потом…

“Нелли, деточка, это вы?”…

Нет, нет, думала Оливия, нет, все это не могло быть по-настоящему, он не может быть не моим, он не мог уйти от меня, и все это мне приснилось…

Слезы, накатив, подступили к горлу. Она судорожно разрыдалась, обессиленно опустившись на пол в углу кухни, машинально вытирая глаза пальцами, руками…

Сил у нее уже не было.

Кровь вытекла — окровавленное белое платье, скомканное, валялось в холле — все было кончено.

Оливия не знала, что делать, чтобы заставить не болеть свое истерзанное сердце.

Пить любовь без разбора она уже не могла — она была убита, раздавлена, брошена, не нужна никому.

Руки дрожали…

Она сменила окровавленные бинты и, стараясь унять нервную тряску пальцев, приготовила наркотик.

“Если будет передоз,— подумала она,— я выживу, просто убью еще несколько дней и вычеркну несколько часов этой пытки ревностью.“

Навязчивые слезы застилали взгляд…

Она истерично сделала несколько затяжек.

Теплая, нежная эйфория.

Затрудненное дыхание.

Оливия прикрыла глаза.

Мыслей не было.

Смутные образы, неразличимые, неидентифицируемые, тоскливым чередом сменяли друг друга, будя осеннюю мягкую меланхолию и хаотические сожаления об изувеченных наслаждениях.

А почему бы нет?..— Откуда-то мысль.

“А там, за окном, ночь, туманный ветер разворачивает легкие мягкой свежестью, утоляя жажду, там шум волн, набегающих на гранит, строгая и уютная пустынность улиц, каждая из которых, точно родная мать, даст заботу и сострадание…

Только посидеть на набережной, вдохнуть бархатный запах ночной воды, выпить свежести темноты…”

Оливия накинула плащ и, стараясь не шуметь, выскользнула из дома в ночной туман.

* * *

На улице было прохладно и безветренно. Туман лип к телу, похотливо гладя кожу.

Кругом не было ни души и фонари, тускло горящие на редких перекрестках, внушали мысли о навязчивых слезах, бесконечно текущих из глаз в ночной темноте вдали от чужих взоров.

Оливия бесцельно брела куда-то, кутаясь в плащ и уже не обращая внимания на эти неизбежные слезы. Она не думала ни о чем, потому что все мысли были об одном и все одинаково, невыносимо болезненны.

Ей хотелось прекратить боль, прекратить это бесцельное брожение по улицам, бесполезную необходимость что-то делать, все еще кем-то являясь. Желание смерти, такое теперь сладко-недостижимое, вызывало ноющее чувство тоски. Ричард не дал ей умереть и теперь не оставит ее одну в ближайшие несколько дней, чтобы избежать рецидива…

Мечтания…

Почему она никогда не будет одной из тех многочисленных жертв, зарезанных кем-то ночью на улице?..

Это была усталость. Усталость бесцельного существования, погони за идеалом, которому она не нужна, за тенью, ускользающей и не желающей вернуться.

Зачем?.. Теперь у нее уже нет сил снова пытаться умереть, теперь осталось только тихо плакать по ночам, когда никто не видит…

Она вышла на набережную и прислонясь к парапету, по обыкновению взглянула на текущую внизу воду, подернутую дымкой, о чем-то думая, не отдавая себе в этом отчета и не стараясь задержать ненужные теперь мысли, автоматически вытирая слезы, когда они застилали взгляд.

Сквозь пелену головокружения и слабости, еще не прошедших после транквилизатора, мир рисовался каким-то расплывчато-нереальным, оставляя в поле зрения лишь узкий пучок окружающей действительности, делая все остальное лишь зыбким фоном, галлюцинацией, колышущейся над устрашающей бездной небытия.

Кто она? Зачем она?

Неужели никто не поможет, думала Оливия, никто не скажет… Никто не прервет этот страшный сон, в который я попала… Неужели так всегда и будет — черная гладь воды поверх иллюзорного фона нереального полунебытия… Кто-то должен понять, как сладко было бы прорвать эту паутину и уйти, просто уйти уже ничего не желая, ни о чем не мечтая…

Это была ночь, усталость и река.

Невнятные звуки спящего города…

Шарканье старых сапог по мостовой, простуженное покашливание, шуршание обрывков газет… (где-то далеко — глухое гавканье собаки).

— Мисс, уж не топиться ли вы собрались? — резкий скрипучий охрипший голос.

Оливия, от неожиданности вскрикнув, судорожно обернулась. Неподалеку, усевшись на старые газеты прямо на тротуаре, примостился ободранный старик, нищий бродяга.

Он рассмеялся каркающим смехом.

— Что, испугались? — он поправил свое рваное пальто,— простите, старый Грегор Мак Ги не хотел напугать такую красивую мисс… Только вода в реке еще очень холодная, купаться еще вовсе не время…

— Что вы такое говорите…— Оливия слабо улыбнулась,— я вовсе не собиралась ничего такого делать…

— Просто вы так перегнулись через перила,— усмехнулся старик, кашляя, развернув сверток рваных газет, достав шляпу с обвисшими полями и нахлобучив ее себе на голову,— и я подумал: предупрежу красивую девушку об опасности — может тогда и мне, старику, перепадет какое-нибудь спасибо…

У Оливии в кармане плаща была только стофунтовая бумажка. Хотя деньги уже не имели значения.

— Это вместо спасибо,— улыбнулась она, протянув старику банкноту,— выпейте завтра за мое здоровье, мистер, и купите себе новую шляпу…

Старик радостно закашлялся.

— Благослови вас бог, мисс, благослови вас бог… Этих денег старику хватит, может, до самого конца, чтобы не сдохнуть в подворотне…

Оливия вздохнула, хотя ей, в сущности, было безразлично, что именно ей говорят, лишь бы говорили хоть что-нибудь, не давали мыслить…

— Вот увидите, мисс, вы еще вспомните заботу старого Мак Ги о вас, чтобы завтра не стрелялся с горя какой-нибудь там красивый молодой джентльмен… И старик Мак Ги вас всегда будет вспоминать…

— Зачем вы это говорите?..— Оливия смахнула слезы,— красивые молодые джентльмены уже давно не стреляются с горя…

— Ну вот, большая девочка, а плачете,— старик сочувственно зашуршал газетами,— не годится, от слез глаза будут красные, как все равно…— он не нашел эпитета и, старчески кашлянув, не смущаясь продолжал еще более скрипучим голосом,— Бывает в жизни много всякого разного, но плакать такой красивой мисс нельзя не в коем случае…

Оливия, не в силах больше удерживаться, разрыдалась, опустившись на мостовую у парапета, обессиленно уткнувшись лицом в колени.

Старик, потерявшись, пытался выдумать что-нибудь утешительное, озадаченно покусывая седые усы.

— Ну-ну,— наконец произнес он успокаивающе.

Оливия рыдала, не способная обрести над собой контроль.

— У меня когда-то была такая же дочь,— сказал старик,— такая же красавица, как вы…

— Ну и что же теперь? — всхлипнула Оливия, тщетно стараясь хоть словами унять слезы.

— Такая же красавица, со светлыми волосами, голубыми глазами… Единственная отрада старого Грегора. А однажды, вернувшись домой, он нашел на столе ее образок, все ее деньги и записку: мол не ищи меня больше, я счастлива с тем, кого люблю… Мол не скучай, не грусти, живи дальше один и не вспоминай…

— Она уехала? — Оливия сочувственно посмотрела в глаза старика.

— Я больше ничего о ней не слышал… Нэнси Мак Ги никто больше с тех пор не видел… Может быть — уехала, а может… Может для нее не нашлось старика Грегора, который бы ее окликнул, когда она так же вот перегнулась через парапет…

— Почему? — произнесла Оливия странно зачарованная этой обычной, но вдруг открывшейся ей с неведомой стороны историей,— Если она любила? Она ведь сказала, что теперь счастлива…

Старик болезненно закашлялся, кутаясь в дырявое пальто.

— Девочка бы никогда не сказала, что ей плохо, только глаза бы выдали все слезами… Пошла бы и сделала так, как думала, будет лучше, будет легче…

Наступила тягостная пауза.

А я, подумала Оливия, я?.. От меня только слишком сильные переживания, масса забот всем окружающим… Она пошла и сделала, как хотела. Она умерла. Я не смогла даже этого… Все попытки смерти были смешны, грязны, грубы или пошлы… “Я приношу слишком много хлопот всем вокруг…”

— Теперь хоть ваши родители не будут горевать,— добавил старик,— не будут напрасно искать свою дочь…

Он, пытаясь улыбнуться, снизу вверх посмотрел ей в глаза. Взгляд Оливии был мертв.

— У меня нет родителей.— сказала она.

* * *

Они курили, сидя в грязной кухне. Оливия, глядя на дым, растворяющийся в воздухе, боялась теперь сказать, что она хотела, боялась, что ее нехитрый замысел будет сразу раскрыт, осмеян и отвергнут.

“Солгать или сказать правду?..”

Поймут ли правду, поверят ли лжи…

— Так, детка, в чем же дело? — Пол не спеша затянулся, испытующе глядя на собеседницу, и дружелюбно улыбнулся,— мисс, что же привело вас ко мне в столь поздний, или, может быть, скорее в столь ранний час?

Оливия посмотрела на него. Нет, подумала она, он должен понять.

— Ты хочешь правду? — поинтересовалась она, стряхивая пепел, стараясь взять себя в руки и унять дрожь пальцев.

— Если ты будешь лгать, пожалуйста сделай, чтобы это было убедительно.

Она усмехнулась. Сердце забилось, краска прилила к щекам.

— Пол, я хотела попросить об одном одолжении… как друга…

— Не говорить Ричи, что ты была здесь сегодня?

— Нет.

— А о чем?

— Я не знаю, поймешь ли ты…

Пол встал, потушил сигарету, молча налил в стакан воды, добавил сока, виски, пару кубиков льда и протянул Оливии.

— Выпей,— сказал он глядя в глаза,— и успокойся. Ты вся дрожишь.

— Разве? — Оливия сделала удивленный взгляд, беря стакан у него из рук.

Пол вновь закурил, садясь напротив, и улыбнувшись спросил:

— А может быть тебе просто холодно?

— Нет, скорее жарко.— усмехнувшись и отпив глоток коктейля, “будь, как будет”— подумала она.

— Так, миледи, я весь к вашим услугам.— Пол затянулся, стряхнул пепел и посмотрел на собеседницу.

Она, поставив на стол пустой стакан, подняла на него робкий взгляд.

— Пол, я хотела попросить тебя достать для меня одну вещь…— она сделала паузу,— понимаешь, я в таком жутком положении… Мне это очень нужно… Только не пугайся, это, может быть, даже больше для психологического настроя, чем для реального применения…

Он удивленно воззрился на нее, колеблясь в догадках между тем, что она либо от кого-то забеременела, либо сейчас попросит у него оружие, но, все же, более склоняясь ко второму.

— Так что же именно? — поинтересовался он.

— Пол, мне нужен быстродействующий яд. Только не цианид…

— А почему не цианид? Чем же он так плох?

Она уничтожающе взглянула на него, с трудом подавив вспышку ярости на его вечное стремление сделать нелепый фарс из ее маленьких трагедий. Однако теперь и ей уже все это начинало казаться нелепым и смешным в обществе этого спокойного, уравновешенного и уверенного в себе человека, в доме которого все мысли о Дэвиде и о несчастной любви отступали на второй план. Однако она продолжала игру уже из принципиальных соображений.

— Не смейся, это вовсе не так смешно…— произнесла она.

Пол стер слезинку с ее щеки.

— Собираешься свести с жизнью счеты? — его взгляд был больше серьезным, чем насмешливым,— или подмешать Ричи в алкоголь?.. Впрочем, против этого я бы не стал возражать после того, как этот наглый клоун обошелся с моей сестрой. Но подумай о себе: цветочки-бабочки, которых потом уже больше не будет…

Он сочувственно-ободрительно улыбнулся.

— Пол, насчет твоей сестры — это была моя идея.

Настала выжидательная пауза.

Пол не спеша встал, приготовил вторую порцию коктейля и протянул Оливии.

— Или, может быть, тебе добавить “не цианид” прямо сюда? — улыбнулся он и, укоризненно взглянув, заключил,— Чтобы кое-кого не выгораживала…

— Пол, ты можешь мне помочь или нет?

— Помочь ли?..

— Можешь или нет?! — ее глаза приобрели стальной оттенок.

— Выпей. И держи себя в руках,— он сел на табурет, вновь закуривая,— Я, конечно, дам тебе то, что ты хочешь, но ты ведь умница,— он взглянул ей в глаза,— Ты не будешь совершать необдуманных поступков…

— Ты знаешь, что я делаю что-либо только если не могу так не поступить.

Он улыбнулся, почти игнорируя ее слова.

— Так вот,— произнес он,— сейчас я пойду, взгляну, есть ли у меня то, что тебе нужно. Если нет, позвоню по одному телефону… А потом мы выпьем чаю и подождем немного… Ну или просто выпьем чаю и ты пойдешь домой, запрешь все приспособления в ящик стола и ляжешь спать, положив ключ где-нибудь подальше от спальни. А все решения принимать будешь, когда проснешься. Договорились?

— Да…

— Пообещай мне так, чтобы я поверил,— он выбросил сигарету в окно,— Или… Где дверь — ты знаешь, и забудем об этом разговоре…

— Пол, я обещаю, что сегодня ничего предпринимать не буду.

С минуту он испытующе смотрел в ее слишком откровенные глаза.

— Вот и славно.— сказал он наконец, неторопливо встал и вышел из кухни.

Оливия старалась ни о чем не думать, оставив в пустой голове только доносящийся из комнаты приглушенный звук работающего телевизора. “Несчастная Молли старается перебить новостями горечь разочарований”— подумала Оливия и вдруг в ее голове всплыла мучительная мысль о зле, которое троекратно возвращается творящему оное…

“Нет… Ведь это была не моя идея…”

Несколько раз звякнул телефон — кто-то набирал номер в другой комнате, возможно Пол звонил куда-то, как говорил. Оливия автоматически сняла трубку, руководствуясь даже не столько желанием подслушать его разговор, сколько удостовериться, что это звонит именно Пол и именно по ее делу.

То, что она услышала, в общем-то было вполне в духе реалистичной прагматичности Пола, однако на Оливию это произвело шокирующее впечатление, как внезапный удар с совершенно неожиданной стороны.

—…да, и, похоже не совсем в нормальном состоянии и расположении духа,— слышался его деловито-сосредоточенный голос.

— Как это? — голос Ричарда.

Оливия, топнув со злости ногой, еле удержалась, чтобы не выругаться. Слезы обиды навернулись на глаза. Как мог он, ее лучший друг, человек, который всегда называл и ее своим лучшим другом, так гнусно ее предать, так подло выставить Ричарду все ее карты, раскрыть все сокровенные мысли для его нещадного осмеяния и подавления…

— Она очень чем-то расстроена,— продолжал Пол,— и, по-моему, она еще кое-чего приняла…

— Шесть таблеток реланиума.

— И еще накурилась.

— Ты думаешь?

— Точно. А руки перебинтованы, потому что резала вены?

— Да, вчера днем по приходу. Я не знаю, что ей там померещилось… Но, пардон, когда это было!.. А с чего ты взял, что она расстроена? — голос Ричарда был взволнованным и каким-то неестественно-рассеянным.

— Знаешь, зачем она сюда пришла?

— Ну?

— Она хочет, чтобы я достал ей яд.

— Крысиный?

— Нет, не крысиный.— Пол выругался,— Ты бесчувственный кретин. Ты находишься рядом с ней и даже не в состоянии понять, что ей плохо, настолько плохо, что она, похоже, решила свести с жизнью счеты.

— И поэтому пошла среди ночи к тебе через два квартала просить какую-то белиберду вместо того, чтобы докончить вчера начатое, пока я спал? Что-то на нее мало похоже… Даю голову на отсечение, что это она решила тебя попугать, чтобы ты ее пожалел и сердобольно послушал какие-нибудь ее излияния.

— Знаешь, Рик, я ей посоветую выкинуть тебя вон и больше не связываться… Все равно толку, как от…

— Пол, ты что, серьезно думаешь, что…

— Да, думаю.— отрезал Пол,— она на редкость неважно выглядит.

Ричард сделал неуверенную паузу.

— Ну, а ты что?— спросил он наконец.

— Сейчас спорить с ней бесполезно. Я дам ей то, что она хочет, а ты приезжай побыстрее и примени свои увещевания…

Ричард издал тяжкий вздох, отпустив сдавленное проклятие.

— Ты переоцениваешь мои риторские способности. Я в последнее время и так чувствую, что слишком уж лезу ей в душу…

— Да брось! Похоже она сама бы рада высказаться, только боится… Рада бы поверить, да ни в ком не уверена…

Ричард еще раз вздохнул.

— Пол, не давай ей ничего,— произнес он после тягостной паузы.

— Но я, все же, думаю, что так будет лучше,— возразил Пол,— Она должна сама решить, что не стоит этого делать. А если я сейчас откажу — только устроит истерику и слушать никого уже не будет, а сделать, как решила, все равно сделает…

— А если она сразу возьмет все это и примет?!.

— Нет, она уже мне пообещала подождать до завтра…

Оливия в ярости бросила трубку.

Мысль, что и дружба оказалась разочарованием, что теперь последний путь к спасению ей отрежут, была невыносима. Ярость, злоба безнадежности, сплетаясь с болью разбитой любви, текли по щекам потоками слез.

Оливия нервно курила, глядя в окно невидящим взглядом.

Он предал ее. Он не доверял ей. Она была для него вовсе не другом, а всего лишь глупым несознательным существом, готовым оступиться.

И теперь Ричард знает все. Теперь он приедет и будет вновь доказывать ей необходимость боли и самоистязания, вновь еще больше раздирать ее кровоточащие раны… Нет, подумала она вдруг неожиданно трезво, я не позволю. Ну я уж устрою вам “увещевания” и обещания подождать до завтра!..

Оглянувшись назад, она поняла, что жалеть ей, в общем-то не о чем.

“Лишь бы Пол сделал так, как сказал, лишь бы яд не оказался каким-нибудь лекарством от мигрени…”

Оливия не видела.

Она только знала, что ее последний шаг будет, быть может теперь, самым великолепным поступком ее жизни, тонкими эмоциями отречений окрашенным в багрово-черные тона чувства освобождения и искупления. И она не останется вновь непонятой, нелепо-непостижимой в ее сокровеннейших мечтаниях, людям откроется ее истинная душа такой, какая она была на самом деле: бесхитростной и благородной в стремлении к безбрежной любви…

Смахнув капли слез со щек и ресниц она уже не замечала, как в истерике, словно в лихорадке, дрожат ее руки, как сбивается дыхание, кружится голова, перемешивая мысли бесполезным ожиданием: она хотела продолжения, ища лишь повода, чтобы все пресечь, разрезав жизнь на две части. Но Пол, будто чувствуя ее намерение, вел себя предельно корректно, не позволяя ей зацепиться хоть за взгляд, хоть за жест, в ожидании прихода Ричарда. Маленькая ампула с прозрачной жидкостью, “Это сильный наркотик, запаха не имеет, слабый привкус вряд ли почувствуется. Если принять сразу — будет так, как ты просила… Но помни, что ты обещала…”, ”Спасибо, я, право, не знаю, воспользуюсь ли… Только предательство может такое востребовать…”— ответила Оливия. Пол молча улыбнулся.

Ричард вошел в комнату, когда Оливия поднесла чашку с чаем к губам. Пол зажигал сигарету.

— О, привет, Рик! — сказал он, протянув руку.

— Ты, как всегда, во время.— заметила Оливия двусмысленным тоном.

Ричард молчал, прислонившись к притолоке. Наступила тягостная пауза.

— Рик, мы тебя не ждали.— сказал наконец Пол, фальшиво улыбаясь.

— А чем это вы тут таким занимались? — мрачно осведомился Ричард.

— Странный вопрос. Ты разве не видишь? Мы ужинаем.

— В пять утра? И почему здесь?

— К себе в гости Пола я позвать не могла,— объяснила Оливия,— там спал ты. Поэтому он позвал меня к себе.

— Как все просто, черт побери! — Ричард выругался,— Взять, уйти среди ночи, ничего не сказав! Я просыпаюсь…

— В пять утра? — передразнила Оливия. Ричард проигнорировал ее выпад.

— Я просыпаюсь, не вижу тебя рядом. Куда ты ушла, где тебя искать?! После вчерашней сцены я чуть с ума не сошел, тебя разыскивая!..

Он остановился, наткнувшись на холодный и недружелюбный взгляд ее холодных голубых глаз с темными кругами вокруг них, предававшими ее лицу жутковатое выражение.

— Ну и где же ты меня разыскивал? — поинтересовалась она.

— Да чуть не по всему Лондону! Черт знает, куда тебя могло занести…

— Надо было воспользоваться наводкой Пола, моего лучшего друга, сразу. Ведь он еще полчаса назад сказал тебе по телефону, что я здесь.

Ричард растерянно взглянул на Пола.

— Ты подслушивала.— заключил тот.

— Да. Я доверяю друзьям так же, как и они мне.

Настала напряженная пауза. Ричард смерил Пола уничтожающим взглядом, тот виновато-отрешенно пожал плечами.

— Это не от недоверия, детка,— сказал наконец Ричард, стараясь, чтобы она поймала его проникновенный взгляд,— просто мы очень боялись, что твое упрямство окажется сильнее обещаний, боялись за тебя,— его голос хорошо отрепетированно дрогнул,— боялись потерять тебя…

— А в особенности твои деньги и твой дом, где нам можно чувствовать себя совершенно свободно…— Оливия сама не ожидала от себя такого низкопробного выпада.

— Ну зачем ты так…— неожиданно ласково сказал Ричард,— ты же сама знаешь, что сказала глупость. Я люблю тебя и мне все равно леди ты или простушка с улицы. Ты для меня — тема всей жизни и если я потеряю тебя, мое существование станет похоже на бессмысленную импровизацию слепого пианиста…

— Хватит! — вскричала она,— Все это только высокопарная чушь! И если даже я — тема твоей жизни, то в последнее время вариации значат для тебя гораздо больше. Все, на что тебя хватило, это надавать пощечин и уложить спать, не вдаваясь в подробности. Твоя любовь стоит столько же, сколько его дружба,— она пренебрежительно кивнула на Пола,— Ты, так же как он, пообещаешь, а потом подсунешь какое-нибудь противогриппозное средство!..

Слезы выступили у нее на глазах и она в отчаянии закрыла лицо руками.

— Оливия, я клянусь, что дал тебе то, что ты просила.— сказал Пол.

— Мне проверить? — всхлипнула она.

— Не шути так…

— Конечно, вам все кажется шутками, даже когда люди страдают так, что это становится невыносимым…

Ричард взглянул на Пола — тот снова лишь пожал плечами. Ричард кивнул ему, делая знак удалиться и присел на диванчик рядом с Оливией, нежно обняв ее за плечи.

— Рассказывай.— сказал он.

— Зачем я должна тебе что-то рассказывать? — возразила она, всхлипывая,— чтобы ты опять начал проповедовать о своих “извращенных наслаждениях”, ранить мои эмоции. Прости, я больше не играю в эти игры, у меня уже нет сил, моя душа уже и так одна сплошная рана.

— Я не собираюсь тебе ни о чем проповедовать. Просто я вижу, что у тебя неприятности и хочу тебе помочь…

— Помочь мне мог только Пол, и он это уже сделал, если сделал то, что обещал.

— Ты не права. Истина не в радикализме. Нельзя же сразу рубить голову, надо сначала разобраться, кто виноват и чем виноват…

— И зачем виноват…

Он снова проигнорировал ее выпад.

— Собственные проблемы всегда кажутся вселенским горем,— продолжал он убеждающе, глядя ей в глаза гипнотизирующим взглядом,— но поверь, со стороны лекарство от беды иногда видно сразу. Почему же ты думаешь, что я не дам тебе разумного совета, неужели я настолько плохо себя зарекомендовал в роли советчика?

— Нет, Рик, но…

— Или, может быть, это касается лично меня?

Это был хорошо отработанный и весьма затасканный тактический ход, однако Оливии было не до тактики. Такой поворот показался ей чудовищным кощунством, она замотала головой в знак отрицания, пытаясь унять слезы, сдавившие горло и мешающие говорить.

— Тогда в чем же дело? — спросил Ричард ласково.

Оливия горестно посмотрела ему в глаза. Его взгляд вопрошал с настойчивой преданностью.

— Не здесь…— произнесла она, вытирая руками мокрое от слез лицо.

* * *

— А потом не было ничего.— Она зажгла еще одну сигарету.— Потом он просто ушел, даже не сказав мне “прощай”.

— А ты?

— А что я?..

— Неужели этот эпизод был способен на столько сильно ранить чувства? После того, как он просто ушел…

Она смахнула слезы.

— Я устала, Рик,— произнесла она,— я устала лгать и лицемерить… Я люблю его и мне больше нечего ему сказать… Он все знает и больше уже не вернется…

— Детка, ты слишком низкого о себе мнения.— Ричард погладил ее волосы, нежно улыбнувшись.

— Нет, ты не все еще знаешь.— Она вздохнула, стараясь вновь не расплакаться,— Альберт Стэйтон, мой названный двоюродный брат, рассказал мне, что Дэвид обручен, что у него есть невеста…

— Любимая подружка Альберт Стэйтон? — ревниво осведомился Ричард,— А как же я?..

— Мы с ним вовсе не друзья.

— Но…

— Я им лечилась недавно… Потом, когда я объяснила ему суть дела, он сделал верное предположение насчет Дэвида, вспомнив, что тот провожал меня после дядиного банкета…

— А потом привел его невесту в качестве аргумента в свою пользу?

Она кивнула. Ричард, откинувшись на подушки в мечтательной позе, улыбнувшись, заключил:

— Так это же просто канонический случай. Как говорится, дорогая, nihil facilius. Во-первых: почему ты думаешь, что твой Альберт Стэйтон, почувствовав себя дешевым лекарством, сказал тебе правду?

— Если бы ты слышал, как он это говорил!..— и секунду колеблясь она добавила,— И потом: позже я звонила Дэвиду, а его мать спросила: “Нелли, деточка, это вы?”

— Обращаясь, как она думала, к своей белошвейке, которой намедни заказала кружевной воротник… Или к няне своей малолетней дочери, ну, или мало ли еще к кому…

— Нет. Все это было после того, как я попросила Дэвида к телефону. А потом она сказала, что он мне, то есть Нелли, перезвонит, когда вернется.

— Так ты ответила, что ты Нелли?

— Да…

Ричард усмехнулся, но вновь приняв серьезный вид, продолжал:

— Ну что ж, это вовсе не меняет дела. Если даже девочка Нелли, подруга Дэвида, и существует, не обязательно же она должна быть его невестой. Пойми г-на Стэйтона правильно: он, огорченный, в надежде тебя удержать готов состряпать твоему Дэвиду недоступность из любого подручного материала. Здесь в ход может пойти соседка, бывшая школьная подруга, однокурсница в колледже, коллега по работе… В конце концов, даже если молодой человек поверяет девушке свои тайны, еще не обязательно, что он в нее влюблен и еще менее того — что он должен на ней жениться…

Слова Ричарда волшебной музыкой звучали для Оливии и она теперь сама не понимала, как вдруг могла столь сильно поддаться столь зыбким наветам.

— И во-вторых,— продолжал Ричард,— не понимаю, как вообще можно впадать в такую панику из-за такого пустяка, толком ничего не разузнав?

— Но он ведь ушел; но он ведь наговорил мне таких жестокостей потом…

Ричард, затянувшись, стряхнул пепел элегантным показным жестом и произнес, вкрадчиво посмотрев в ее глаза:

— Ты даже не представляешь, какие номера порой выкидывают молодые люди, первый раз переспав с любимой женщиной (да и вообще первый раз переспав), чтобы, как они считают, не казаться ей сопливыми подростками…

— Ну уж…

— Правда, правда,— он, аппетитно затянувшись, откинулся на спинку дивана,— Вот я например после своей первой ночи любви, расхрабрившись, снял двух девочек, мы отправились ко мне, накурились травки… Короче, когда моя любезная вернулась, она полностью смогла насладиться картиной моего триумфа. Она была на пять лет меня старше и я хотел показаться ей эдаким акселератом-донжуаном, шикарным и циничным, чтобы она поняла, что я совсем не то, что она обо мне, как мне казалось, думает… Но я жестоко просчитался. Для нее, видимо, это оказалось шоком, и стремление утопить разочарование в вине привело ее, как это не прозаично, лишь под колеса автомобиля. Но, как говорится, deus jura hominum fecit. Фатум предопределяет, поэтому я не чувствовал тогда вины, даже более того, подумал, что возможно, для нее это было лучше, нежели дальнейшее общение со мной, роковым и непредсказуемым,— Ричард сделал паузу,— Так что твой Дэвид — милый, заботливый мальчик. Когда он вырастет, превратится в честного, благородного и добропорядочного джентльмена.

— Но ведь он ушел! — крик отчаяния без отчаяния, просто чтобы закруглить диалог.

— Детка, неужели ты всерьез думаешь, что он способен уйти навсегда от красивой женщины с завидным положением в обществе, умной, оригинальной, сводящей с ума в любви, умеющей, как никто больше, искушенность преподать под упоительной приправой непорочности и духовной чистоты? Неужели ты думаешь, что мальчик, видя явное неравнодушие к себе, способен навсегда уйти от такой женщины, переспав с ней всего один раз?

Оливия улыбнулась почти мечтательно.

— Так что не надо слез, не надо драм, дорогая,— заключил Ричард, вставая и наливая себе вина,— не надо ничего предпринимать. Вот увидишь, через дня два-три он сам объявится на твоем горизонте и все будет так, как ты ему продиктуешь.

6.

А дальше — дни ожидания, словно воплощение невероятно растянутой мысли о том, как могут сложиться обстоятельства. Рассуждения о том, что логические выводы могут оказаться неверными.

Или, может быть, все же обстоятельства подчинены рассудку и понятны разуму, и в мире возможно все, что неистово желается, но лишь только, потом уже ничего нельзя исправить?

Но так редко герои мечтаний и грез задумываются над сутью и последствиями происходящего вокруг, что предугадать последние аккорды становится невозможно. Уже нет сил развеять тучи, собравшиеся над головой, и остается лишь, закрыв глаза, любить сильнее друг друга, забываясь. А потом поток разверзшихся событий несет вперед к неизгладимому финалу, ломая времена и рубежи, затмевая взгляд тщетной пеленой нелепого уже отчаяния.

Оливия чувствовала этот неимоверный водоворот времени, в который ее затягивает, и понимала, что его не остановить, не поймать однажды разбуженные необузданные эмоции, умчавшиеся вдаль. Отыскивая в глубинах памяти задержавшиеся ассоциации, оставалось только вспоминать и молча, словно карты перетасовывая суждения и раскладывая в безымянном пасьянсе, предсказывать неизбежное будущее, едва видимое сквозь пелену опиума.

Она убегала в наркотик от мира, когда он становился слишком сложен или слишком фатально предрешен. Как и сейчас. Когда она вдыхала запах грядущих событий и, улавливая легкий оттенок надежды, но боясь в нее верить.

Все случилось почти так, как говорил Ричард.

Почти так. Пока мелькание событий в предшествии финала было похожим на сценарий: вновь приглашение на ужин к лорду Стэйтону, на которое она, словно предчувствуя, ответила согласием.

— Вот и замечательно,— заключил лорд Стэйтон после ее благодарных заверений непременно быть.— Николь так же пригласила миссис Уорнер с сыном (помнишь того милого молодого человека, который проводил тебя до дома после прошлого нашего банкета?), которая, очень заинтригованная рассказом Дэвида о моей внезапно появившейся в свете очаровательной племяннице, то есть о тебе, изъявила сожаление, что не имела возможности в свое время познакомиться с твоей семьей и быть в курсе всех событий… Ты ведь знаешь, что они всего полтора года, как вернулись из Индии?..

— Нет…— ответила Оливия, чуть не выронив телефонную трубку из задрожавших пальцев, пытаясь подавить взорвавшееся вдруг бешеное сердцебиение.

— Это прекрасное семейство,— с упоением гида продолжал лорд Стэйтон,— Отец миссис Уорнер, генерал, был в свое время вместе с послом в Индии, позже она, когда вышла замуж, вместе с мужем, тоже офицером, последовала туда же. Через два года появился Дэвид (а тебе, между прочим, тогда уже исполнился год). А после того, как мистер Уорнер полтора года назад трагически погиб — миссис Уорнер с Дэвидом вернулись в Англию… Я уверен, что ты будешь очень довольна знакомством с ними…

Блуждая по запутанной галерее своих образов, Оливия не знала и не могла решить, который же ей выбрать, чтобы предвкушение вдруг не превратилось в предопределенность.

Ей хотелось верить, что это именно Дэвиду принадлежала инициатива этой предстоящей встречи, что это именно он посодействовал заинтересованности своей матери к юной племяннице лорда Стэйтона, что он рассказал о любви к ней и этот ужин — лишь повод для миссис Уорнер познакомиться с будущей невесткой. Нет, Оливия только мечтала, уговаривая себя, что лишь только мечтает, боясь открыть глаза на то, что мечты, сплетенные из этой воздушной логики, давно уже стали уверенностью, боясь, что мечты могут не осуществиться.

И мысли, словно зачарованные, хороводом ходили вокруг единой лишь темы, след в след ступая друг за другом, нерушимые ничем.

Неужели это Дэвид?.. Неужели — все-таки Дэвид?..

Только не думать об этом, чтобы не разрушить образовывающиеся радужные предвкушения, только не вспоминать. Она знала: все будет именно так, как она захочет…

* * *

— Оливия,— произнес лорд Стэйтон, вставая,— Уже поздно. Такой прекрасный повод, чтобы не ехать домой и остаться погостить здесь на несколько дней…

— Да, дорогая,— радушно подхватила миссис Стэйтон,— действительно, оставайтесь сегодня у нас.

— Спасибо,— улыбнулась Оливия,— но я, и правда, не могу. Я должна быть дома.

Этот вечер был почти полным провалом, почти полным разочарованием и теперь Оливия с содроганием ждала и торопила последний эпизод, который еще мог все изменить, доказав, что она не ошибалась в своих предположениях. А все начиналось так хорошо: лорд Стэйтон прислал за ней свою машину, избавляя от необходимости искать ее шофера или самой садиться за руль (а машину она водила из рук вон плохо). А потом — знакомство с миссис Уорнер, которая была так искренне рада всему этому, шикарный ужин, приятная беседа. Оливию даже не насторожило поведение Альберта, который в начале вечера отказался выйти к гостям, сославшись на неприязнь к Оливии, а когда лорд Стэйтон все же настоял — демонстративно не принимая участия в разговоре, уселся в кресло и принялся изучать “Таймс”. Она не думала об этом, уверенная, что с блеском выйдет из любого затруднения, которое Альберт способен для нее создать. Она думала только о Дэвиде и сначала ее не взволновала даже его подчеркнутая сдержанность и чисто формальные правила поведения.

Но вечер шел и ничего не менялось, и настроение Оливии все больше сменялось отчаянием несбывающихся надежд. Теперь она уже, хотя и хотела, не могла верить в то, что все еще исправится, теперь она ждала только возвращения домой, когда она останется одна и прекратит наконец эту вновь разгорающуюся боль души.

Мистер Стэйтон сделал сожалеющий жест.

— Ну что ж,— сказал он,— тогда мы надеемся увидеть всех на следующий week-end на нашем юбилее.

— Непременно, непременно,— ответила миссис Уорнер, вставая.

Они обменялись с миссис Стэйтон прощальными поцелуями и обычными любезностями.

— Оливия, детка, уже поздно,— заметил мистер Стэйтон,— Альберт отвезет тебя домой.

Тот, побелев, медленно поднял взгляд от газеты, которую он демонстративно читал с начала вечера.

— Что?! — поморщившись произнес он.

— Альберт, ты слышал.

Альберт вскочил, отшвырнув газету.

— Мало того, что я весь вечер был вынужден выносить ее общество,— в ярости процедил он,— Теперь вы хотите еще чтобы я провожал эту наглую плебейку домой?! Увольте!

Он схватил с кресла свой пиджак и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Воцарилось, больше недоуменное молчание. Миссис Стэйтон, расширив глаза, казалось потеряла дар речи.

— Но…— жалобно произнесла Оливия и закрыла дрожащими руками глаза, наполнившиеся слезами.

— Проклятье! — выругался мистер Стэйтон,— Это безобразие переполнило чашу терпения! Альберт!..

— Оливия, дорогая, простите, ради бога…— сказала миссис Стэйтон, подходя и беря ее за руки.

— Ничего, ничего,— Оливия сыграла улыбку, подавив рыдание и смахнув слезы,— Я могу позвонить Джонсу, моему шоферу, он заедет… Спасибо за прекрасный ужин и…

— Мисс Арнгейм, зачем же будить несчастного старика? — голос Дэвида, до сих пор хранившего молчание,— Я надеюсь, может быть вы разрешите вас проводить?..

Акт милосердия? Простая любезность? Оливия бросила на него взволнованно-отчаянный взгляд — он был хладнокровно спокоен, на губах дежурная успокоительная улыбка.

— Но Альберт — это…— произнесла наконец миссис Уорнер,— это возмутительно, возмутительно!

— Ничего, ничего,— попыталась улыбнуться Оливия, и стараясь обратить все в шутку, смахивая слезы, добавила,— Я, право, сама не знаю, согласилась бы, чтобы он меня провожал, или нет…

— Да-да,— подхватила миссис Стэйтон,— Эрик, было весьма опрометчиво с твоей стороны это предложить.

Лорд Стэйтон, меняя гнев на милость (хотя, скорее, отдаляя гнев до ухода гостей) вновь приветливо улыбнулся.

— Похоже, что господин Альберт Стэйтон, человек вне общества, вне репутаций, становится так же человеком вне совести,— проконстатировал Дэвид, садясь в машину и заводя мотор.

— Похоже…— Оливия робко взглянула на него. Он чопорно улыбнулся напускной холодной улыбкой, в один момент заставившей ее забыть все то ласково-вопрошающее и опьяняюще-доверительное, что она собиралась ему сказать. Настало молчание. Дэвид, не глядя в сторону спутницы, хладнокровно нажал газ.

Сердце Оливии бешено билось, кончики пальцев нервно дрожали, а в голове путались обрывки полуотчаявшихся мыслей.

Ей казалось, что она слышит, о чем сейчас думает Дэвид, чувствует его к ней отношение: как тогда, в том телефонном разговоре. “То, что мы были какое-то время вместе, вовсе не означает, что теперь я буду говорить только то, что тебе приятно”… А что будет потом? Как и тогда: “Так что пока, до встречи”?.. Он так же холодно улыбнется, повернется и уйдет и она никогда больше его не увидит?.. Или увидит, но…

Дорога до дома была очень коротка, минут десять.

…И, может быть, это последний шанс поговорить с ним о любви, восстановить полуразорваные отношения, напомнив, как хорошо им было тогда, в первый раз?..

И эта Нелли…

…И, может быть, больше никогда он не будет рядом, вот так близко, только он один… Еще какие-то несколько минут… Почему она так боялась, она сама не понимала, но ничего не могла с собой поделать.

Машина остановилась у ворот ее дома.

— Вот мы и приехали,— проконстатировал Дэвид холодно, повернувшись к ней, сохраняя непроницаемое выражение лица.

Сердце Оливии бешено стукнуло в груди, едва не разорвавшись.

— Дэвид,— произнесла она, совершив насилие над своей боязнью отчаяния, покрываясь краской,— ты не зайдешь ко мне?

Его глаза на мгновение вспыхнули, но он сразу же подавил свои эмоции, так, что Оливия даже не заметила эту мимолетную метаморфозу.

— Уже слишком поздно,— ответил он бесчувственно,— Мне кажется, это будет не совсем удобно.

— Мне надо просто поговорить,— ее глаза умоляли, предвосхищая слова,— Пожалуйста, Дэвид, всего на несколько минут…

7.

За окном был туманный вечер.

Сквозь полузадернутые шторы светились уличные фонари. На столе тлела свеча.

Дэвид был в мрачном расположении духа. Казалось, ему было скучно. Казалось, что все надоело.

Нервы Оливии были на пределе. Она чувствовала, что не может уже объяснить, зачем она все это затеяла, зачем позвала его и что теперь она будет ему говорить. Она не знала, как успокоиться, как взять себя в руки. Она боялась вымолвить слово, боялась одной неправильной фразой испортить все, порвать ту тонкую нить, которая, как она думала, пока еще их связывает. Дэвид своим настроением только усугублял это ее состояние. Казалось, что ее терзания доставляют ему удовольствие, доказывая его безграничную власть над ней.

Оливия была погружена на дно депрессии, изводящей нервы и бередящей душу. Она знала, что надо с ним поговорить, но боялась начать, сказать хоть что-то важное, глядя в его холодные глаза.

Они смотрели друг на друга. Свеча горела. Оливия чувствовала, как дрожат ее руки, как сердце сбивается, как дыхания не хватает.

— Ну, так что ты хотела сказать? — произнес Дэвид безучастно тоскливым тоном,— почему ты так смотришь, как будто я в чем-то перед тобой виноват?

— Я боюсь тебя.

— Почему?

— Ты ведешь себя так, как если бы тебе все это слишком надоело: абсолютно безучастно.

— Я жду, что ты еще мне расскажешь.

— Ах, это я должна что-то говорить?! А тебе неужели нечего мне сказать?!

— Ну, знаешь! Это разговор без темы. Зачем нам попусту тратить время!..

Он положил руки на стол. Ей показалось, что он собирается встать и уйти. Этого не могло случиться.

— Дэйв! — воскликнула она, отчаянно взглянув в его глаза.

— Что? Что-то еще? — он посмотрел на нее.

— Зачем ты мучаешь меня?! Почему ты не скажешь мне, что ты не хочешь меня больше видеть, если я ничего для тебя не значу?! Зачем ты вынуждаешь меня бегать за тобой и умолять меня об этом?!..

— Я тебя не вынуждаю.

— Но я не могу этого не делать! Не могу, пока ты сам меня не прогонишь! Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя, что я не могу отказаться сама даже от последнего шанса, даже если он один из миллиона… Я прошу, не мучай меня, скажи мне, что шансов нет, если между нами все кончено…

— Я этого не имею в виду. Я не хочу выглядеть палачом.

— Дэйв, я так больше не могу. Я умоляю…— она внезапно запнулась, почувствовав, какую жалкую картину сейчас из себя представляет. Графиня Арнгейм, умоляющая о пощаде мальчишку, который вьет из нее веревки. Ей захотелось убить его за это, но она ничего не могла с собой поделать: надежда еще теплилась в ее сердце и она не могла через нее перешагнуть, чтобы отказаться от своей любви.

Она взглянула ему в лицо.

— Дэйв, скажи, я нужна тебе? Ты любишь меня? Скажи, ты хочешь быть со мной, или все это был только мой лихорадочный сон?

Он улыбнулся. Спокойно и прохладно.

— Я думаю, тебе надо успокоиться и побыть одной.

Она почувствовала, как ее сердце, словно от электрического разряда сжалось в комок, а глаза заволокла пелена слез.

— Ты хочешь уйти? — почти прошептала она, превозмогая горечь и боль,— я тебя не удерживаю. Иди.

— Ты проводишь меня до дверей? — спросил он, вставая.

— Нет.— быстро ответила она.

Он, обернувшись, резко посмотрел ей в глаза и поймал взгляд, в который она вложила всю боль своей израненной души. Она не сдерживала слез, душивших ее.

— Что с тобой? — спросил он, стараясь придать твердость голосу. Оливия молчала, не глядя на него, стараясь подавить водопад чувств.

Он подошел к ней и нежно взял ее руку в свои руки, гладя, лаская.

Она уже не думала. Она не знала, как может все еще сдерживаться.

И реально ли все это?..

— Ну в чем дело? — произнес он тихо,— что случилось? Успокойся, ведь все в порядке…

Она не могла больше этого выносить.

Она не контролировала уже свои действия. Дэвид гладил ее руку, шепча всякий вздор. Она, не соображая даже, что делает, исступленно обняв его, прижалась к нему всем телом.

Истерика душила ее. Она не могла больше ей сопротивляться, теряя рассудок от безумства всего происходящего. Ей казалось, что он сейчас отшвырнет ее прочь, давая почувствовать себя полным ничтожеством, растопчет, смешает с грязью.

Нет. Не сейчас. Еще хоть секунду до того, как он этим ее убьет…

Ей надо только было сейчас чувствовать тепло его тела. Только это. Еще мгновение. И уснуть.

Он обнял ее. Она, почувствовав биение его сердца рядом со своим, прильнула к нему.

— Дэйв, я не могу без тебя,— прошептала она сквозь слезы,— ты — единственный, кто еще дорог мне. Ты для меня дороже всего на свете. Банально? Пусть. Все равно. Ты хочешь уйти? Уходи… Но сначала убей меня. Отпусти мою душу, я не могу больше испытывать эту боль.

Он, как в полузабытье, нежно целовал ее лицо, ее шею, гладя ее волосы.

Она чувствовала падение в бездну. У нее кружилась голова от безумного возбуждения. “И опять только одна ночь?..— проносилось у нее в голове,— а потом опять его безразличие?..” Она гнала эти мысли. Она не верила этому. Она хотела только одного — принадлежать ему, только ему, чувствовать прикосновения его рук, его губ, его тела. Что будет потом — ее не интересовало.

* * *

Вода струями лилась с обрыва ущелья, разбиваясь о камни радужной пылью, тлетворной дымкой, вызывающей удушье сердца.

Вдыхая белое небо, Оливии хотелось разорвать себя на части, чтобы освободиться от змей, съедающих ее душу заживо, проколоть себя осиновым колом, чтобы выпустить едкую черную жидкую любовь изнутри себя.

Но это было райское место без права на спасение.

Ей виделся Дэвид, стоящий неподалеку, словно картина, изображающая идиллию двух влюбленных. Рядом была девушка в белом платье.

“Классическая, как и все вкусы Дэвида.”

— Ты не похожа на идеал женщины, Оливия.

— Почему? Неужели я глупа, некрасива или хоть в чем-то уступаю ей?

— Ты слишком стандартна. У нас нет ничего общего, а все, что есть, ты не в состоянии понять. Все те штампованные фразы, которые ты говоришь, я уже слышал по сотне раз.

Она не могла понять, кто из них существо из другого мира — она, или он.

— Но почему?!!

— Для тебя весь мир сведен к одному: подчинить себе кого-то, кто тебе нужен. Ты слишком неинтересная личность, чтобы строить с тобой глубокие отношения. А я не хочу быть твоим приложением…

— Но ты же меня совсем не знаешь!

— Того, что я вижу, вполне достаточно, чтобы изучить тебя вдоль и поперек.

— И это ты говоришь мне, женщине, за любовь которой многие отдали бы что угодно!

Он усмехнулся. Она почувствовала, что задыхается ядовитой водяной пылью.

— Пустые разговоры. Это только дешевый способ ударом головы доказать, что ты не то, чем являешься на самом деле. Кому нужна любовь женщины, которая умоляет на коленях смеющихся над ней, унижается перед плюющими ей в лицо, которая совсем не знает самоуважения. Кому нужна любовь женщины, не способной любить, способной только лизать пятки!

— Нет, клянусь, нет…— она запнулась, не в силах вымолвить слово.

Удушье сжало ее горло, в глазах все помутнело и настала тьма.

* * *

Оливия в ужасе открыла глаза.

В окно заглядывали звезды.

В жарко натопленной комнате царил удушливый запах орхидей, жасмина и крепких духов.

Она с отвращением отбросила от себя конец покрывала, обвившийся вокруг ее шеи.

Жуткий сон еще не отпускал ее сознание, камнем давя на сердце. Оливия обернулась — Дэвид был рядом. Он спал, и на его лице отражалось холодное безразличие сна без сновидений.

Внезапно осознание всего произошедшего и происходящего свалилось на нее.

Что же будет теперь? Потом, когда он проснется. А что было тогда, после первого раза? Он исчез, не сказав ни слова, а потом просто отшвырнул ее прочь, как какую-то надоевшую потаскушку.

После того, как перед этим сказал, что любит ее…

“Нет, он ведь даже и не говорил, что он влюблен в меня,— подумала вдруг Оливия,— Это только ведь я постоянно твердила ему, что не могу жить без него…“ Умоляла, умоляла, господи, как же она его умоляла в ответ на его наглые холодные лживые ответы!

Она посмотрела на него. Его безупречно красивое лицо, точеную фигуру, которую он демонстрировал с бесстыдством девственника, играющего искушенного сердцееда.

Тогда, в первый раз, он вел себя, как будто был влюблен без памяти. Но это все любовью не являлось. Боль сжала ее сердце — неужели ей уже нельзя даже надеяться, что сейчас он полюбил ее… “женщину, которая способна только лизать пятки”… Как же все это было унизительно!

Графиня Арнгейм.

Ее охватила вспышка бешеной ярости — любить и получить за это пощечину. Любить так, как она любила, безумно, безмерно, и быть втоптанной в грязь мальчишкой, использовавшим ее для поднятия собственной самооценки.

Не удивительно, что он не хотел ее терять. Не хотел терять такое поле для тренировок своего донжуанства.

Она смотрела на него, сходя с ума от красоты его тела и обида душила ее: она так и не смогла понять его, он не принадлежал ей, он лишь только играл ей в его игру.

И что же будет теперь?

Часы в гостиной пробили три часа ночи.

“Боже мой, и откуда только эта трезвость мышления,”— подумала Оливия болезненным сердцем.

Здравость рассудка была плохим лекарством от сердечной боли, потому, что говорила о сознательном самообмане. Оливия почувствовала, что ее мышление слишком реалистично.

“Почему я еще надеялась!?..”

Вновь его безразличие она не в состоянии будет перенести. Что сможет еще она сказать ему оригинального, кроме того, что она его любит? Ведь это был ее единственный аргумент, с помощью которого она заманила его сюда в этот раз.

Оливия тихо встала с постели, чтобы не разбудить Дэвида, и вышла из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь.

“Нелли, деточка, это вы? Дэвида нет дома. Он перезвонит, когда вернется…”

Она смахнула слезы с ресниц.

Он опять уйдет и опять его мир разделится с ее миром, опять он будет ее заставлять решить самостоятельно, что они не созданы друг для друга.

Он не мог понять структуру ее мыслей, уровень ее мировосприятия.

“…А был ли вообще какой-то уровень?..”

Стараясь унять дрожь в руках и вытирая слезы со щек она старалась найти мысль, которая была ей нужна.

Кто она? “Извращенная принцесса”? Глазами Дэвида это выглядело нелепо. Слишком по-детски смешно. Теперь, после всего, что было, она не вынесла бы еще одного объяснения с ним.

Оливия приготовила наркотик, судорожно сделала несколько затяжек и, пытаясь успокоиться, откинулась на подушки дивана.

Эйфория не отнимала разума, а только усугубляла чувства, придавая им какую-то ненормальную патологическую оптимистичность, граничащую с самоубийственным упоением — в конце концов, что такое виселица, если впереди райские врата?..

“Ангел мой, зачем ты опустил меня на землю, зачем перед этим явил иллюзию воплощенной небесной любви в моем мире грязи и грязной похоти…”

“Ты не похожа на идеал женщины, Оливия”

Слезы текли по ее лицу, затмевая его холодный образ, стоящий перед ее глазами, и изливая тупую сердечную боль.

Так обмануть свои чувства, причинять себе такие страдания, заставлять себя так унижаться ради того, чтобы он снова ушел, вновь обрекая ее лишать себя саму остатков своего самоуважения!

“Нет, ты не уйдешь,— подумала Оливия,— я не отдам тебя никому. Они не получат тебя. Я сохраню свою любовь и мечты первозданными, я не позволю перемешать мое мироздание и люди меня за это не осудят.” Это была почти уверенность, почти настолько, чтобы придать суждениям правдоподобность.

Оливия вспоминала только что прошедшую ночь и не могла найти ничего такого, что доказывало бы то, что Дэвид не уйдет от нее как в прошлый раз. Его любовь была по-прежнему его любовью, он так и не стал безумцем ради нее…

“Нелли, деточка, это вы? Дэвида нет дома…” Оливия сжала в руке лезвие ножа, так что выступила кровь — перебить сердечную боль болью физической…

…Какая разница, кто она была — та, которой он звонит сам, как только приходит домой!..

Отпустить его она не могла, это было немыслимо — жить и знать, что он здесь, но с другой — это было выше ее сил. “Нет, ты не уйдешь отсюда к ней — я не позволю тебе этого” Оливия закрыла глаза, стараясь восстановить отчетливую картину своих ощущений, сбивающуюся неровным сердцебиением.

Боже мой, неужели она действительно на столько глупа, что не могла даже сделать правильные выводы о происходящем, неужели ее реальная жизнь — всего лишь не соответствующая действительности игра ее воображения? Неужели все те чувства, что она питала, те эмоции, что она испытывала, те мысли, что были ее идеалами и мечтами — все дешевая иллюзия, все смешно и несерьезно?..

Неужели ее мир был лишь наркотическим бредом?!.

Когда она слушала рассуждения Дэвида, ей казалось, что все это действительно так. Он заставлял ее верить в то, что видит он своим узким лучом восприятия, и воспринимать это как истинную картину вещей. Даже потом, когда ее подсознание кричало, что это абсурд, мозг заставлял верить в то, что все — истина.

“Неужели я действительно лишь жила иллюзиями, в которых видела себя личностью,— думала Оливия,— сон смешался, а опий заменил реальность… Нет, я не могу позволить так сломать мой мир…”

Она слишком любила Дэвида, чтобы согласиться отпустить его из ее реальности.

Он слишком реален, думала она, он хочет разрушить мою мечту о нем, выдуманном, он хочет разбить мой иллюзорный мир и уйти от меня в образовавшуюся пустоту, уйти из моей несуществующей жизни. Нет, я не могу позволить ему лишить меня моего мира, мое существование кончится без этих сновидений.

Дэвид не должен уйти, он навсегда останется лишь мечтой и всегда будет здесь…

Удары ее сердца невозвратимо отсчитывали секунды и вдруг она ясно поняла, что время не вечно, время смертно. Секунды — песчинки, а существование — как песочные часы — кончается со смертью времени, когда упадет последняя песчинка.

Реальность — объективный мир. Жизнь — ощущение объективной реальности среди сонма секунд, отсчет событий, которые суть — лишь отражение мысленного мира сновидений.

Какой смысл жить реальной жизнью, выставляя на грубый суд свой хрупкий духовный мир? Зачем отсчитывать события, приближая себя к смерти, как к концу, зачем рвать свою душу сетями времени?

“Кто вне реальности, вне времени, тот жив смертью, жив вечно.”

“Мой иллюзорный мир — смерть,— подумала Оливия,— жизнь и смерть не могут соединиться и ты никогда не будешь со мной в моей жизни грез. Никогда, пока ты кружишься в своем хороводе секунд, отсчитывая фрагменты происходящего…”

Она, уже плохо соображая, что делает, как в бреду, поднялась в свой кабинет, достала из ящика стола ампулу с ядом. Ее, словно в лихорадке била дрожь. Она не думала, она знала что-то, что надо было сделать.

Стараясь не нарушать тишину, она вернулась в спальню.

Дэвид спал безмятежным сном человека, знающего объективность своей реальности.

Оливия подошла к туалетному столику и, осторожно надломив дрожащими руками горлышко ампулы, вылила ее содержимое в остатки воды в графине. Ее бил озноб и обрывки бессвязных мыслей вертелись в голове, затмевая пеленой зрительные картины.

“Я погружу тебя в мой сон,— подумала она,— навсегда. Ты увидишь то, что вижу я, поймешь все так, как понимаю я и больше никуда никогда не уйдешь… Никогда больше… Будешь, как и я, жить смертью в ожидании бессмертия…”

Пальцы, дрожа, разогнулись. Пустая ампула выскользнула из руки и, ударившись о край мраморного столика, разбилась. Звон стекла словно кольнул Оливию в сердце. Она судорожно обернулась. Дэвид открыл глаза и, взглянув на нее, нежно улыбнулся. “Боже мой,— промелькнуло у нее в голове,— он сейчас заметит мое состояние, он все поймет и тогда…”

— Дэвид, ты не спишь? — произнесла она, стараясь уцепиться хоть за что-нибудь внутри бешено кружащегося водоворота своих мыслей и восприятий. Это было нужно сказать в подобном случае и она не думала растянутыми суждениями.

— Наверное, кто-то меня разбудил, бодрствуя среди ночи…— его взгляд скользнул по ее фигуре, едва прикрытой тонкой шелковой рубашкой, и встретился на мгновение с ее взволнованным блуждающим взором; он томно добавил,— Зачем ты это сделала? Мне снился волшебный сон… Почти, как вчерашний вечер…

Он сделал паузу.

— Дэйв,— произнесла она, когда сообразила, что надо что-то сказать.

— Иди ко мне,— нежно отозвался он, прервав ее и протянув руку провокационным жестом.

Она не понимала, что перед ней всего лишь мальчик, еще стесняющийся всего, что он сейчас делает, но доверяющий ей целиком и полностью; юноша, первый раз в жизни играющий роль взрослого мужчины, чтобы вырасти в глазах любимой женщины хотя бы до ее уровня.

Мысли Оливии летели в другом направлении, точнее во всех направлениях сразу с бешеной скоростью. Тьма сменялась светом и лед огненным жаром за тысячные доли секунды. Все происходящее казалось ей невероятно растянутым, почти остановившимся. Не думая, что делает, она вложила свою руку в его руку, не понимая, как он привлек ее к себе, не чувствуя ничего. Она очнулась уже в его объятиях от его нежных поцелуев — внезапно поток ее головокружения сознанием прервался, она, словно в забытье, почувствовала жар его тела, его ласк, будто со стороны увидев себя, лежащую в постели с ее любимым человеком, в его объятиях, забыв обо всем. “Боже мой,— подумала она, переполняясь почти суеверным ужасом,— неужели это всего лишь сон?!.. Пусть даже если и сон… Но я хочу спать вечно, вечно бредить в этой лихорадке…”

Дэвид взглянул в ее испуганные глаза, полные слез отчаяния и мольбы.

— Что случилось? — спросил он взволнованно, не понимая, чем вызвана ее внезапная перемена настроения.

— Ничего…— прошептала она, закрывая глаза и обнимая его… Только не прервать этот волшебный сон, тот, о котором она так мечтала…

— Я сделал тебе больно?..

— Нет, нет…— она взглянула ему в глаза почти умоляя,— только не говори ничего больше… Возьми меня… пусть даже если потом все кончится…

Он прервал ее, с мягкой томностью страстно поцеловав в губы.

— Я люблю тебя.— произнес он,— я больше не позволю тебе уйти…

* * *

Она не отдавала себе отчет в том, что совершенно не воспринимает происходящего. Ее тело, томное от счастливого забытья в объятиях Дэвида, который, ласково поглаживая ее волосы, говорил какую-то милую чепуху, было как бы отделено от сознания. Слова любви проходили непонятыми мимо ее слуха, а мысли, не анализируя происходящего, неслись лишь в одну сторону.

Она знала, что грань, у которой решится ее судьба, неумолимо приближается. Она не понимала слов и мыслей Дэвида, в ее сознании был лишь сон — девушка в белом платье. “Если только он скажет — просто знакомая…”— подумала Оливия, уже не ужасаясь своей жестокости — наркотик смягчал боль.

— У тебя есть что-нибудь прохладительное? — спросил Дэвид,— Ужасно хочется пить.

И, взглянув на графин на туалетном столике, добавил, улыбнувшись:

— Налей мне, пожалуйста, немного воды.

Оливия вздрогнула — его глаза были доверчивы и нежны — будто ножом полоснув по ее уверенному сердцу.

— Подожди…— ответила она запнувшись, на мгновение будто пробудившись от своего бредового сновидения,— Там уже нет ничего… Я принесу еще… позже…

Лишь на мгновение пробудившись…

И снова девушка в белом платье застлала мысли, казня и раня.

Отсрочка, это лишь отсрочка… Реши все, скажи лишь одно слово, и время будет уже не в состоянии что-то изменить…

Она резко взглянула ему в глаза.

Дэвид с недоумением воззрился на нее.

— В чем дело? — поинтересовался он, непринужденно улыбнувшись.

Оливия смотрела ему в глаза безжизненно.

— Тебя что-то беспокоит? — Дэвиду и в голову не могли прийти мотивы, руководящие поведением Оливии,— Или я что-то не то сказал?..

— Дэйв,— прервала она его,— ответь мне на один вопрос.

— На какой?

— Кто такая Нелли?

Краска залила его лицо, он отвел глаза.

— Но откуда?..— вырвалось у него, прежде, чем он успел подумать. Настала пауза.

— Кто? — повторила Оливия.

— Это проделки Альберта Стэйтона? — осведомился Дэвид, рискуя поднять на нее испуганно-зачарованный взгляд.

— Какая разница…

— Он, конечно, опять наговорил про одну мою знакомую, что она моя любовница?

— Так она — твоя любовница?

— Нет, я же сказал — просто знакомая.

…Оливия не видела — ее сознание будто плыло, как картина мира сквозь слезы, назойливо бегущие из глаз.

— Что с тобой случилось?— встревоженно спросил Дэвид, обнимая ее и привлекая к себе,— я же люблю тебя, неужели имеют значение какие-то бредни этого инфантильного блондина… Даже если бы она,—Дэвид запнулся,—…если бы она и была моей невестой, я бы теперь расстался с ней…

“Невестой…” Вот, он сказал это сам, первый… даже без наводящих вопросов.

— Да, да, конечно,— улыбнулась Оливия отстраняясь, сделав нечеловеческое усилие, чтобы удержать слезы,— Ты, кажется, хотел воды?

Он улыбнулся ей в ответ, нежно, и, обрадованный сменой темы разговора, поспешно ответил:

— Да, принеси, пожалуйста.

— Я налью тебе из графина, там, оказывается, осталось еще немного.— сказала Оливия.

Она вылила остатки воды в бокал и предложила Дэвиду. Он выпил воду залпом.

Ее рука, когда он отдал пустой бокал ей, дрогнула, так, что он выскользнул и разбился, ударившись о мраморный столик.

— Ах, миледи, как вы неловки! — ласково заметил Дэвид, беря ее за запястья.

— Это к счастью.— машинально ответила Оливия, заморозив мысли.

Она знала: все, что теперь случится, должно произойти в единое мгновение и теперь — не думать, превращая час в единый миг, а затем очнуться там, в ее мире, пьяной от неги в объятиях этого единственного любимого ей человека — и уже навсегда.

— А разве сейчас ты не счастлива? — поинтересовался полуигриво Дэвид, нежно ее целуя,— или тебя действительно так уж волнуют всякие мои полузабытые подруги детства?..

И Оливия внезапно почувствовала более чем поняла, что Альберт, тогда говоря о нем, не лгал, и даже ничего не преувеличивал…

…Только протянуть эти несколько минут перевоплощений души…

Она смахнула выступившие слезы.

— Не плачь, будь умницей,— Дэвид нежно гладил ее лицо, глаза, ресницы,— ведь все мы не безгрешны. Ведь я с тобой, и не стоит так ревновать к бестолковому прошлому…

— И к неизбежному будущему?..

Он рассмеялся.

Ей показалось море жестокости и бессердечия — он даже смеется — какой смысл теперь имели слова, жесты, взгляды… Для него все ее чувства — страхи, боль, опасения — смешны и несерьезны…

— Ну неужели ты не простишь мне даже то, что раньше я тебя не знал? — он снова обнял ее.

Она прижалась к нему:

— Ведь ты будешь ждать меня, правда? — на ресницах капли слез,— Ведь ты не опередишь меня на вечность, не заставишь бесконечно гнаться за твоей исчезающей тенью?

— О чем ты?

— Я обещаю: ожидание не будет долгим. Но и ты обещай: не уходить слишком далеко…

— Я не понимаю,— неуверенно уже произнес он,— что ты хочешь сказать?..

Она взглянула в его глаза — они были полны растерянности и недоумения. “Нет, он не видит, не чувствует…” Оливия резко отстранилась. Будто туманная пелена застелила ее мысли, останавливая взгляд на оконном стекле.

Зачем?..

Зачем все это? Почему она ему что-то говорит, о чем-то просит? Зачем пытаться словами и пустыми рассуждениями прокладывать себе дорогу, стараясь замаскировать приближение, вдруг ставшего таким дьявольски неизбежным, финала. Ведь сейчас наполнится прозой возвышенная поэтика ее любви, в грязной агонии уходящей в неизвестность вместе с этим человеком, этим единственным, единственно и безнадежно любимым…

Она не слышала, что он говорил ей, словно погруженная в летаргию, и очнулась внезапно, вдруг больше почувствовав, чем услышав, как его слова перешли в мучительный стон.

Оливия медленно обернулась — Дэвид болезненно сжимал пальцами виски.

— Что с тобой?

— Ужасно вдруг разболелась голова,— ответил он после паузы,— Здесь очень душно, просто нет воздуха… Открой, пожалуйста, окно…

Она машинально подчинилась. Ветер взметнул шторы.

— Так лучше? — поинтересовалась Оливия, присев на край кровати.

Он ответил не сразу, будто стараясь пересилить боль, заглушающую разум и рассеивающую мысли.

— Немного лучше,— он попытался улыбнуться,— Наверное, мне не следовало вчера пить вино: такое ощущение, как будто его было море и вперемешку с чем покрепче… И голова…

Оливия бесчувственно смотрела на него. Она ждала окончания не сожалея — ей казалось, что это уже не Дэвид, открывалась финальная страница прозы…

И еще мгновение…

— Оливия, у тебя не найдется чего-нибудь от головной боли?.. Пожалуйста…

— Зачем? Что толку…

— Тебе меня не жаль?..— он еще пытался шутить.

— Жаль? — она смотрела на него,— Зачем жалеть, ведь скоро все пройдет…

— Но это невыносимо…— он вновь прижал пальцы к вискам, пытаясь сдержать стон,— мне кажется, что еще немного и я сойду с ума. Лучше, наверное, умереть… Я прошу тебя, дай мне что-нибудь от этой боли…

Она в раздражении встала.

— Боже мой, неужели невозможно умереть без лекарства?! Неужели надо обязательно превратить в фарс конец, поставить кляксу вместо точки?!. Всего ведь несколько минут…

— Умереть? — он через силу улыбнулся,— о чем ты говоришь?

Она резко обернулась:

— Ты не веришь?

— Чему?

— Я дала тебе яд. Вода была отравлена.

— Яд? — он рассмеялся на мгновение даже забыв о боли,— Это как, сцена ревности в манере Вильяма Шекспира? Нет, на роль Отелло ты не годишься, он не был голубоглазой блондинкой… Тем более, зачем заниматься таким низким плагиатом?..

— Нет, это не сцена ревности.— сказала Оливия и он, увидев слезы, текущие по ее щекам уже не поддаваясь ее контролю, вдруг с пугающей отчетливостью вспомнив весь их разговор до мельчайших подробностей, понял, что она не шутит.

— Нет…— произнес он непроизвольно, почувствовав приступ ужаса, заполнивший все его существо…

— Дэйв,— ее слова звучали мольбой,— просто я не могла видеть, как ты уходишь, как твой мир разделяется с моим, как ты возвращаешься в реальность из моего сна… Ты должен быть здесь. Навсегда.

Он будто бы онемел — настолько чудовищными показались ему ее слова, настолько нереально-вычурными, что он не смог бы поверить, что это происходит с ним, если бы не адская боль, разрывающая все его тело, затмевающая разум, душу на грани потери сознания.

Как сквозь дымку долетающие ее слова:

— Я люблю тебя, я всегда буду тебя любить, только не уходи больше… Ведь ты будешь ждать меня, обещай мне…

Судорога свела его тело, погружая сознание во тьму.

— Дэйв! — она бросилась на колени перед кроватью, судорожно схватив его руку.

Остатки кричащего сквозь наркотическую дымку разума, которые так трудно подавить…

Лихорадочный огонь на его щеках приобрел предсмертный багровый оттенок, кожу покрыл холодный пот. Судорожно сжав ее руку в своей он, уже ничего не сознавая, конвульсивно пытался вдохнуть неживой воздух, несущий ему смерть.

— Ты будешь ждать меня…— без конца шептала Оливия, как заклинание, целуя его воспаленные губы, не видя его лица из-за пелены слез,— я знаю, ты дождешься меня и мы будем вместе…

Его дыхание участилось, перейдя в хрип, и вдруг замерло. Смерть расслабила его сведенные судорогой пальцы и остановила разрывающееся в агонии сердце.

Мертвая, холодная тишина, наполненная туманными рассветными красками, отрезвляя душу будила разум из болезненной дымки наркотического бреда.

Оливия взглянула в его лицо.

Глаза ее души, открывшись, видели все таким, какое оно есть, заставляя понимать, что все кончено, что его больше нет.

Она встала.

Опьянение медленно отступало.

Она понимала с отчетливостью ползущих неумолимых часовых стрелок, что означает это холодеющее тело на ее постели.

“Зачем дожигать жизнь?..”— отпечаталось в ее мыслях,—“зачем сознавать… Бессмысленное ожидание…”

— Ты будешь ждать меня…— прошептала она автоматически, глядя в его остановившиеся глаза, словно ища его душу, еще витающую рядом с его телом,— недолго… Я прошу…

Он молчал, как молчат все живые, когда они мертвы.

У нее еще оставался опиум, чтобы забыть.