Это было в середине июля.
    Ночь была прозрачна, как чистота бриллианта, проникнута сиянием звезд, запахом роз и жасмина. Ничто не нарушало благоденствия богов, сошедших на землю, ничто не мешало им наслаждаться совершенством этой летней ночи.
    Именно в эту ночь я хотела окончания всего, что было, всего, о чем я мечтала и что так и не воплотилось в жизнь. Теперь уже мне все равно.
    Страсти перегорели — остался пепел сожженных писем, которые так и не были отправлены, и одно только чувство еще держит меня здесь: этот огонь, горящий внутри меня — огонь ядовитой памяти. Как просто говорить об этом, стоя на пороге небытия.
    Я была одна в комнате, где ночную тьму рассеивал лишь зыбкий лунный свет. Здесь во мгле носились призраки моих ушедших грез и воспаленных желаний, воздух был проникнут их немой эротикой и ностальгической обреченностью.
    Прощальное письмо, с отчаянием написанное тебе, лежало здесь же, на столе. Перечитывая его снова и снова, я понимала, что не смогу отправить его, что страсти сожгли душу, что решиться на что-то у меня нет уже сил, что счеты с жизнью уже не будут сведены никогда. Я боялась думать, боялась делать выводы о том, что же будет дальше, и лишь ядовитая тлетворная память жгла мое больное воображение — этот огонь горел внутри меня, как догорающий в ночи день, как стальной бой столкнувшихся теней: что было — то было.

    Я вспоминала, как я стала самой собой, точнее, как я тщилась быть такой, чтобы не чувствовать себя обреченной. Как объяснить стремление наивной души к идеалу, в вечных поисках романтической любви? Бояться, искать?.. Я искала, пока были силы.
    Первый раз я встретила его, когда и в мыслях моих еще не водилось ничего похожего на этот лихорадочный любовный бред.
    Чем я была? Я любила строить воздушные замки и плутать в лабиринтах их галерей в поисках земного счастья, удивляясь, что его нет, что оно сияет вдали, не приближаясь ко мне. Ему было не проникнуть сквозь воздушные стены.
    Что же было? Что же почувствовала я, когда тот нежданный и негаданный образ вдруг появился передо мной?
    Я помнила все, как будто это было вчера.
    Его глаза, его голос, его манеру разговаривать. Он был для меня идеалом на этой земле и я боготворила его, боясь приблизиться. Да, он не знал обо мне и он не разрушил своим вторжением этого светлого образа, который я себе рисовала.
    Бог ты мой, где же сейчас тот нежный ангел, та мадонна девственной любви, которая пала тогда у распятия в молитве о нем, в молитве соединить нас божественной любовью. Я хотела жить лишь в его мыслях, стать его душой и не мечтать даже ни о чем больше.
    Бог был нем, как бывают немы все боги, когда их о чем-то просят.
    Я верила, наивно верила в его рай, ломая руки в мольбе, восхваляя его светлые деяния и тщась найти ответ: кто же он — тот святой, которого воспевают поэты в религиозном экстазе, или палач и лгун, требующий лишь жертв от тех, кто любит его непритворной любовью и верит лишь ему одному?

    Еще вчера, это было еще вчера.
    Именно в вере находит человек утешение, когда нет того, без чего он не может жить. Я верила, но огонь терзал мои мысли, вопрошая мою сущность: почему же бог нем? Чем прогневила я его, что он так жестоко бьет меня? Почему следы его любви и ласки — будто оставленные плетью, и заживут ли когда-нибудь рубцы кнутовища этого доброго бога?..
    Что же было? Проклятие. Вечное проклятие тех, кто не стал таким же немым рабом, каким немым господином был их бог.
    Я, так же как и сейчас, сидела на пороге бессмертия, готовясь заглянуть в раскрытую книгу столетий, пытаясь размышлять над тем, какое же несовершенство помешало мне быть счастливой, что же сводит во мне на нет все попытки к счастью, что мешает мне вернуть мою кровь, до капли впитавшуюся в небо. Прежде, чем покончить со всем, я поняла, что нельзя жить, не видя мира и глядя на все сквозь призму слепой веры. Бога нет, но есть доброта, которая покоряет светлые души. Формула счастья — люби ближнего своего.
    Да, нельзя ненавидеть. Надо выбросить хлам злости и насилия над духом.
    В тот раз боли убиваемой плоти не дано было отрезвить мучающуюся душу.
    А что было потом? Тишина. Вчера уже нет, а завтра? Что будет завтра — на то воля... Нет, я не могла уже верить богу.

    Это было еще вчера. Я размышляла над смыслом жизни в холодном одиночестве в пустой галерее своего воздушного замка, когда он, уже не призрак идеальной любви, а извращенный образ греха, вновь появился в моей жизни так же внезапно, как и в прошлый раз. Так же к стати, заставив проснуться мою женскую сущность, чувственность, опьянив эротичностью.
    Он видел того наивного ангелочка, которого я тогда из себя представляла, развратить которого было для него очередным утонченным удовольствием.

    Это было упоительным блаженством — видеть, что тебя любят. По крайней мере, мне казалось, что он любил меня.
    А как все это было? Как может быть, когда тебе всего семнадцать лет. Пламенная музыка знойного лета.
    Я, как сейчас, помню, как все это началось. Я тогда стояла у окна, ища минуту отдыха от бурного маскарадного веселья, когда вдруг внезапный приступ меланхолии охватил мои мысли, смешав эмоции и, словно ворвавшись из небытия, вихрь неприкаянных душ возник в глубине моего сознания смутным видением, остудив, заставив замереть.
    Догорал закат и полузатянутое мглой солнце плавало в красноватом небе. Это был умирающий в ночи день и, охваченная его неистовой смертью, я не заметила, опьяненная этой упоительно-жуткой картиной, как он, внезапный и непредвиденный, тихо подошел, встав за спиной.
  - Что ж, — сказал он тогда, — в догорании дня есть своя прелесть, но она наводит на мысли о тщете истины. Не лучше ли искать невиданное в серой полосе жизни, где его прячется гораздо больше?..
    И первый раз он заставил меня взглянуть на него другими глазами и увидеть это пламя завораживающего взгляда, эту властную и обворожительно-подчиняющую мелодию голоса, божественную соразмерность облика и возбуждающую необузданность, которой так легко воспламенить женское сердце, заставив пойти за ним покорной его воле.
    Как один день, как один миг...
    Нет, бога уже не существовало для меня и он это видел, заставляя меня перешагнуть порог моей кристальной добродетели.
    А потом?.. Я не могла противиться его мягкой настойчивости и развращенной нежности. Слишком сложно было противостоять его искушению добиться любви. Любви, к которой стремилась вся моя сущность.
    Все начиналось небесным обожанием, а закончилось адской страстью, видением страшного жертвоприношения, заклания кротости на алтаре богини любви, служению которой заставил меня предаваться мой ветреный любовник.
    Да, я была когда-то исполнена веры в бога, жаждала искупить грех дурных мыслей самобичеванием и снести любые испытания во имя идеальной любви, а теперь я наслаждалась любовью в объятиях того, кто заставил меня поддаться соблазну, наслаждалась привкусом крови на устах, предсмертным стоном и райским блаженством, граничащим с болью.
    Он заставил меня чувствовать себя женщиной — манящей, роковой, жестокосердной — королевой, той, которая дарит любовь, похожую на сладкую смерть. Опьяняющий демон.
    Он научил меня сводить с ума, получая минутную страсть, зажигая всепоглощающее пламя в тех, в ком я хотела его зажечь, пробуждая сатанинскую любовь и яростную ненависть в других. Я не терпела неподчинения, как вампир убивая тех, кто осмеливался не прийти ко мне, когда я их хотела, доводя до исступления в желании страсти и отталкивая в чарующем чувстве мести, упиваясь их немой агонией.
    Это было завораживающе — жизнь на склоне страсти у обрыва чувств — балансировать на лезвии бритвы, рискуя сорваться каждую минуту.

    Чем я была? Точнее, кем я стала тогда? Во что превратились мои моральные устои?...
    Мораль? А что такое мораль, чтобы так перед ней преклоняться? Ради чего насиловать свою сущность, доводя себя до депрессий убийством своих желаний и стремлений?
    Грязные желания? А так ли они грязны, как считают ханжествующие моралисты, не видящие света из-за каменных стен своей тюрьмы нравственной чистоты? И чего они достигли, упиваясь ей? Не они ли попусту прожигали жизнь, боясь высунуть нос из жестких рамок добродетельной морали и не видя мира из-за решетки смирения и покорности?
    Так рассуждала я тогда, бросая вызов устоям, в паническом страхе закрыв глаза на то, что не вижу смысла жизни в этом водовороте пьяных эмоций и психиатрически-чувствительных извращений нравственных принципов.
    Что будет потом, когда я умру? Пустота?
    Мне не хотелось впускать в душу этот холодный липкий страх. Я, как горький пьяница, пила любовь до умопомрачения, чтобы забыться и не видеть жуткой реальности, чтобы не чувствовать отсутствие веры в идеал, который умер вместе со смертью моей добродетели.

    Бог обещал мне вечность, но так ли это было прекрасно? Вечность среди холодного безмолвия, мрачной немоты моей обреченности и недоверия? Нет, я уже не хотела райского блаженства, даже если бы у меня и была возможность его получить.
    Может быть я даже и представляла, насколько далеко я тогда зашла, но мое сознание отказывалось верить моему сердцу, боясь подписать этот приговор безверия.
    Я находила утешение в любви, привыкая постепенно к этому упоительному чувству власти над сердцами. Я была королевой, мне были позволены королевские прихоти, я могла получить все, что захочу, мне никогда не отказывали и малейшее неподчинение вызывало во мне вспышку ярости, моментально все испепеляющую.
   “Кто я?” — спрашивала я себя, — “Кто эта женщина, о любви которой мечтают, как о райском блаженстве, как о высшей привилегии, за мимолетную привязанность которой отдают жизни, которая сейчас играет этими жизнями, как когда-то своей любовью?” Кто? Жестокосердный капризный демон. Подлая, бессердечная развратница.
    Нет, мне уже не страшно было сознавать это. Я наслаждалась властью. Мечты? О чем я могла мечтать? Совершенствование интеллекта — прихоть королевы. Я стала стремиться к этому, когда мне надоело быть шлюхой в глазах всех тех, кого я отвергла, когда я стала шлюхой в своих собственных глазах.
    Любовь потеряла для меня всю свою былую прелесть, весь блеск новизны и интригующей таинственности. Все загадочное стало обыденным и мне уже не хотелось совращать, повторяя все, уже ставшие привычными, действия, я четко знала наперед манеру поведения каждого, кто стремился обладать мной, я видела их всех насквозь вместе со всеми их жизненными взглядами, принципами и мировоззрениями и они были мне неинтересны, равно как и их обладатели.
    Прослыть холодной и жестокой было еще проще. Меня ненавидели и любили одновременно. Говоря мне слова пылкой страсти, мечтали убить меня и сбросить гнет этого унижения. Обладая моим телом, когда я этого хотела, мечтали покорить мой дух и отомстить, поиграв и бросив, но ничего не могли с собой поделать, когда я гнала их, чтобы вновь не умолять еще об одной минуте, в тайне лелея месть. Но я знала, что победа будет за мной всегда, пока я вижу причины их поступков, пока я могу предугадать все их действия заранее.
    Но это уже не было, как раньше, сладко-упоительно. Это было ужасно скучно. Тоска заполняла меня и в этой обыденности, и в тщетной погоне за идеалом, которого здесь не было.
    Самосовершенствование отдаляло меня от мира и я с ужасом понимала, что меня с этой жизнью связывает все меньшее и меньшее, что так, как я живу, жить невозможно, но я не могла уже ничего изменить, в страхе чувствуя, что маска, которую я тогда на себя надела, не снимается. Она стала моим настоящим лицом и никогда уже не вернется то беззаботное время, когда жизнь казалась еще мне интересной. Это был тупик. Погоня за идеалом безверия завела меня слишком далеко. Мой мир был безнадежно болен обреченностью и я знала, что это — конец, что вернуть мне веру в счастье сможет только чудо и что оно, увы, никогда не случится.

    Я помню все, как сейчас. Все так же ясно стоит у меня перед глазами.
    Это был конец и дыхание безысходности заполняло мой мир, заставляя почувствовать воплощенное одиночество гибнущей реальности.
    Именно тогда я вспомнила то завораживающе-отверженное дыхание неприкаянных душ, их плач в глубине небытия. “Только позови!..” — вертелось у меня в голове, но я боялась, панически боялась оказаться среди них, поэтому я продолжала страдать от фатальной предрешенности в этом мире, тоскуя по утерянным иллюзиям. Ветер, веющий из небытия, приносил черную меланхолию, в романтической элегии стирая грани с упоительной идеей самоубийства. Это был кризис души, которая не жива без любви.
    Я не видела смысла этой жизни, поэтому я решила, что мир сновидений, где все задернуто вуалью моих собственных мечтаний, должен заменить мне реальность навеки, он должен защитить меня от ветра небытия, не позволить мне быть унесенной вихрем неприкаянных душ.
    Вот тогда, на пороге вечности, когда я вновь была готова поставить точку в конце моей повести, разочаровавшись в ее сказках, тогда я вновь встретила его, внезапно, как и тогда, раньше.
    Трудно было описать чувство, которое я к нему испытывала. Он был и богом и дьяволом, он был единственным человеком, который существовал для меня в этом мире. Ради чего я жила? Я знала теперь, что лишь ради того, чтобы когда-нибудь встретить его, когда-нибудь среди миллионов лиц увидеть его лицо, заглянуть в его бездонные глаза и понять, что жизнь без него для меня не существует, что она обратится в кошмарный мучительный сон без него, что все мои мысли и грезы — всего лишь его образ, всего лишь пустая бездна, немой сон, жаждущий воплотиться в жизнь, что все мои мечты — лишь мечты о том, чтобы как-нибудь повстречаться с ним.
    Нет, он не был святым, равно как и демоном он тоже не был. Он был человеком и ему были присущи человеческие эмоции, однако в нем было что-то, что делало его одновременно и ангелом и демоном. Он был святым в грехе и падшим в святости. Он был тем, кто когда-то совершил грехопадение из Ада в Рай, не подозревая об этом.

    Он проявлял ко мне интерес, когда еще не знал обо мне абсолютно ничего. Когда я открыла ему одну из своих светлых сторон, его симпатия почти превратилась в нежную любовь. Но любое чувство должно выдержать испытание на границе, когда тот, кто любит, неизбежно узнает все о любимом человеке.
    Я смотрела на свою жизнь его глазами и мне представал глухой мрак, отвратительная бездна предательства, лжи и порока, душа, грязнее самой грязи. Тоска терзала мое сердце от чувства, что ничего уже не вернуть; нельзя исправить то, что было, нельзя возродить погубленные души, сошедшие из-за меня в Ад. Я готова была вырвать сердце у себя из груди за то, чтобы все это изгладить из своей жизни, за то, чтобы вновь стать тем чистым и непорочным ангелом, которым я была с начала.
    Я умоляла его не уходить, не обрывать моей жизни и с ужасом чувствовала, что та роковая маска актрисы, играющей в совесть, уже никогда не снимется, что даже с ним я “играю роль”, не в силах быть самой собой. Он в этом видел лишь то, что я собираюсь “заполучить его”, как очередную жертву своего вожделения и чувство отвращения заменяло ему его ответы.
    Та любовь, которая готова была уже разгореться в его сердце, превратилась в ненависть, переходящую в ужас и презрение.
   “Женские чары” заставляли его ненавидеть меня еще сильнее, слезы — отшатываться в страхе и бежать прочь от этих слишком неестественных в своей натуральности истерик. Но, увы, все зашло слишком далеко и даже ему, ненавидящему мою любовь, я приносила несчастье. Он понимал, что уже никогда не сможет забыть эту слишком сильную игру страстей, что жизнь его из-за меня разбита, она утратила все свои краски, что я сломала ее навсегда. И это заставляло его проклинать меня, желая моей смерти.
   “Будь проклят день, когда я встретил тебя! Будь и ты проклята! Я ненавижу твою фальшь, как и саму тебя. Ты сломала мне жизнь и я хочу теперь только одного: видеть, как ты умрешь. Ты отняла мое счастье — так будь проклята!” Эти слова отпечатались в моем сердце как вырезанные кинжалом.

    Лишь он был смыслом моего существования и теперь, когда он в отвращении отшатнулся, не поверив в мою любовь — жизнь не была больше мне нужна. Она была мне страшна без него своей жуткой болью одиночества и я произнесла тогда те единственные слова, открывая себя ветру небытия, и вихрь неприкаянных душ ворвался в мою жизнь, сметая границы реальности.

Оттуда слышались стоны, жалобы и горькие мольбы миллионов невиннопогубленных и обреченных. Все отверженные, нашедшие там пристанище между жизнью и смертью, воплотили в этих стонах свою безмерную скорбь по утерянному раю беспечности.

Там ветер горькой смерти и проклятия застилает глаза реальности своей обреченностью, заставляя чувствовать все снова и снова, находя забвение в страдании, заставляя плакать неприкаянные души.

Лишь среди них найду я теперь последний приют, лишенная сладости смерти и горечи жизни, вечно терзаемая огнем, горящим внутри меня — огнем ядовитой памяти. Лишь среди них суждено теперь мне забыться в вихре неприкаянных душ, проклятой и богом и дьяволом, ненавидимой всеми. И пусть ветер небытия остудит мои страдания на этой земле в сердцах тех, кто их испытывает после меня, и пусть дождь погасших надежд смоет слезы отчаяния на щеках тех, кто любил меня, кого любила я, кто не верил мне или понял все слишком поздно. Меня нет уже здесь и пусть все будет так теперь.