Вашему вниманию будет представлена книга, в которой всего девять страниц. Но, прежде чем начать чтение, Вы должны ознакомиться с обложкой, так как изображённое на ней, поверьте, очень важно.

Итак, на обложке изображена литографический оттиск картины, которая пройдёт через повествование на всех девяти страницах. На литографии нет каких-либо красок, общий фон серый.

На переднем плане - стоящий на лесной опушке домик лесника. К домику подходит одинокий путник.

Чуть поодаль, в левой стороне картины густится древний лес. Среди коряжистых ветвей видно чудище. К одному из стволов прикована девушка.

Ещё дальше, в том же лесу, но независимо от чудища, горит костёр, у которого сидит, задумавшись, человек. Это главарь разбойников, его подручные - караулят кого-то на тропе.

На значительном удалении, в правой стороне картины, лес раскрывается в поле, а тот, в свою очередь, выгибается высоким оврагом над речным омутом. В омуте что-то чёрное. Над омутом - светлый фон.

Очень далеко, у самого горизонта, виден монастырь. У его ворот стоит некая фигурка. Кажется, над монастырём восходит Солнце, однако контуры той части литографии очень сглаженные, и нельзя утверждать это с точностью.

Итак, теперь мы перевернём первую страницу (примечание, - объём страниц может не соответствовать объёму печатных страниц, но важно не это...)

-Дом лесника и его жены-

Заглянувший на эту первую страницу читатель ожидает увидеть здесь буквы, но вместо букв он видит ожившую картину с обложки. Теперь здесь есть краски, но главенствующим становится домик лесника.

Он стоит на первом плане, изливается из него приветливо-домашнее свеченье. Да - тёмен и страшен подступающий к домику древний лес, но что он может сделать против светлого чувства любви, которое объединяет лесника и его жену?

Если читатель прислушается, то сможет различить их голоса, звонкий смех их детишек, а также - уютное потрескивание поленьев в камине. Общее впечатление - очень светлое, гармоничное. Иные части картины присутствуют, но они незначительны, против счастья этих людей.

Читатель собирается перелистнуть страницу, чтобы узнать, что будет дальше, но тут слышит приближающиеся к домику шаги. Слышит их и лесник, и его жена.

Жена: - Кажется, кто-то идёт.

Лесник: - Целый год к нам гости не захаживали. Ну, пойду посмотрю, кто там...

Читатель в нетерпении перелистывает страницу.

-Юноша-

Теперь главенствующей становится фигура путника на дороге.

Картина осталась прежней, просто всё сияние, всё внимание сместилось на эту фигуру. Это юноша. Он шёл из города, чтобы сразиться с лесным чудовищем, которое похитило прекрасную девушку.

Юноша силён и бесстрашен. Он влюблён в девушку, и верит, что ему удастся одержать победу над похитителем. Его путь - это бескорыстная прямота, он - яркая, чётко выраженная свеча.

Попавшийся на его пути домик лесника - лишь незначительный эпизод, и поэтому читатель видит его размывчатым пятном. Зато цветовая гамма на деревьях сместилась так, что читатель за каждым стволом и на каждом стволе может увидеть чудовище. Дело в том, что Юноша, который главенствует на этой странице - ожидает нападения из-за каждого ствола.

Читатель переворачивает страницу.

-Чудовище-

Всё внимание смещается на чудовище. Теперь читатель может хорошо его разглядеть. Чудовище действительно ужасно. У него восемь ног, сорок рук, и огромная голова с единственным глазом алого цвета. Чудовище видит окружающие его на картине деревья, поэтому читатель также может их разглядеть. Видит он и девушку, однако - краски на ней выложены таким образом, что видится она скорее неким лакомством, созданным в форме человека.

Но помимо этого, в верхнем правом углу картины проступают новые контуры. Вообще-то они были там с самой первой страницы (на главенствующей картине нет, и не будет ничего нового) - просто они были завуалированы, как небесные облака. Теперь можно разглядеть, что - это размытый образ некоего весьма красивого замка, который обволакивает печальное чувство утраты.

Всё это присутствует в сознании чудовища. В этом есть тайна, которая, несомненно, будет раскрыта в конце этой книги. Читатель стремиться поскорее до этой тайны добраться, и переворачивает страницу.

-Девушка-

Теперь свет, а главное - чувство переливаются на девушку. Большая часть картины погружена во мрак, но сама девушка - это нежная, тихо пульсирующая жемчужина. Её веки прикрыты, - она думает, что спит.

Сильный жемчужный свет, который льётся из её сердца, высвечивает штрихи, которые и прежде присутствовали подле чудовища, но, затененные влияньями иных персонажей.

Девушка думает, что - это лишь сон. Правда, очень милый сон. На поляне появляется юноша, которого она втайне любила, но из-за девичьей стеснительности не решалась о своём чувстве поведать. Юноша убивает чудовище. И схватка, и гибель окаянного - совсем незначительны - это лишь тени от теней. Они не могут быть красивы, а поэтому остаются лишь дымкой на поэтическом жемчужном сиянии женственности, которая, к концу страницы преображает место недавнего томления, в прекрасную фантасмагорию освобожденья, которое присутствовала здесь с самого начала.

-Разбойничий Главарь-

Жемчужный свет нежданно гаснет. На этой странице главенствует фигура разбойника, который сидит у костра на лесной поляне.

Мрачны его думы и чувства, а от этого чудится, будто по стволам деревьев мечутся бесы. Краски с резкостью разящего копья набухают алым. Читатель слышит стон его души, и на примере всплывающих в костровом дыму образов зрит следующую историю:

Этот человек всегда бы угрюм, и сторонился людей. Суета, чванливость, пошлость мирской жизни вызывали в нём физическую рвоту. Он стремился к уединению, и построил себе маленький домик, в нехоженой местности.

Он мечтал о покое, но покоя не получил. К нему стали приходить люди в чёрных капюшонах. Они соблазняли его богатствами, которые он мог нажить, встав на стезю разбойника. Как то не прискорбно, но эти речи оказались для него роковыми. Он понимал, что - это бесы к нему приходят. Он понимал, что богатства ему ни к чему, но всё же был слишком слаб. Он проклинал своё безумие, и своих лже-товарищей из ада, но всё же вынужден был возглавить их шайку...

И вот теперь призрачные бесы говорят, что они поймали двоих путников на дороге - это юноша и девушка. Молодые влюблённые, только что уничтожившие лесное чудовище. Главарь не видит влюблённых, но он видит кинжал, который тянется к нему из дыма.

Бесы требуют:

- Ты перережешь им глотки, и тогда каждая капля их крови обратится золотой монетой. Мы обещаем!

- Нет! - от ужаса, от отвращения к самому себе кричит Главарь.

В нём - мгновенно созревшее решение бежать. Словно молния высвечивает предстоящий ему путь.

Это путь к оврагу, который выступает над рекой в правой части картины.

Читатель стремительно переворачивает страницу.

-Дьявол-

Теперь главное - это чёрный омут под оврагом. Там мириадами щупалец клубится бездна. Из глубин бездны исходит зловещий багровый свет, слышен стон грешников.

Вот взревел Люцифер:

- Приди! Прыгни в этот омут, ко мне! Уйти из этой отвратительной жизни! Здесь у меня - раздолье для ненависти! Ты будешь убивать, терзать, ты будешь пить кровь! Приди!

Эти слова обращены к кому-то, кто лежит в травах, над пучиной. Читатель не может видеть его, но всё же он догадывается, что - это главарь разбойников, прибежавший сюда, чтобы свести счёты с жизнью.

Свет из омута заливает мир. Это свет разложения, кажется, что весь мир гниёт, и может быть только одно стремление - убежать из этого мерзкого, смердящего места.

Скорее - перевернём эту страницу.

-Отблеск Бога-

Свет - невыразимо прекрасный. Он легко побеждает омут Дьявола, и уже забыты глупые слова, которые он рычал на предыдущей странице.

Свет - он исходит из неба. Он окутывает весь мир. И читатель чувствует - мир прекрасен; и жизнь, и смерть - это прекрасные тайны, постичь которые мы, люди, не можем, и от этой недосягаемости своей они особенно манящи.

И свет этот - это не есть Бог. Бог слишком велик, чтобы уместиться полностью в этот свет. Этот свет - лишь маленький лучик от Истины.

Свет переливается на Монастырь, и туда дорога того, кто лежит в травах, над рекою. Он прозрел, но в тоже время его нет. Ради Бога он отказался от самого себя. Таким образом - небесное сияние, отблеск величия Бога - главное на этой странице.

-Монастырь-

Тот дальний монастырь, что у самого горизонта, главенствует здесь. Облакам подобны его стены, небесным золотом сияют купола. Если приглядеться, то у ворот монастыря можно увидеть старца-монаха.

При видимой незначительности, фигура его огромна. Он отказавшийся от себя ради служения Богу, тем самым связал себя со всей вселенной. Его тихий, смиренный свет чувствуется на всём полотне. Он связан со всем - и с малой песчинкой, и со звездой на небе. Он ничто, его лица не видно, и в то же время - он часть гармонии, и он всё. Он ушедший от внутренней боли, от страстей и вожделений. Он совмещает в себя раскаявшегося грешника, однажды пришедшего в этот монастырь, и уже прожившего жизнь, и смиренно, в любви принявшего смерть человека. Он - монастырь. Но монастырь - лишь отблеск того, что его ждёт...

Страница N9

-Любовь-

Любовь невозможно описать. Любовь есть самое Божественное и неземное в этом мире. Она преобразует всё, она - великая сила, в сравнении с которой все иные силы - лишь блеклые тени.

Сияние Любви лежит на этой последней странице.

Та же самая картина, что и в начале, но...

Дом лесника - он воплощение семейного счастья. Из него слышен детский смех и говор родителей. Птичьи трели гармонируют с ними.

По дороге идёт Юноша. Должно быть - это иной юноша, но в глазах его чувство любви, и поэтическое вдохновение. Он - символ вечного, неукротимого движения жизни вперёд, к недостижимому совершенству.

Лесное чудище, видится совсем иначе. Оно утеряло свою прежнюю форму. Смерть принесло ему освобожденье от колдовских пут, и теперь видно, что - это принц из далёкой страны, некогда заколдованный, но теперь свободный, и стремящийся к себе домой (неясный образ замка-облака из детства посещал Чудовище, когда оно бдело над Девушкой).

Девушка - уже иная Девушка. Она выходит на эту поляну, и влюбляется в этого юношу. Та чудесная сила, что создала этот мир, привела им друг к другу.

Там, где был разбойничий костёр - лишь пепелище, бесы бежали в ад, и больше не вернуться. На примятых, росистых травах можно различить следы, и читатель догадывается, что это следы того юноши и девушки, которых схватили бесы. Но бесы не посмели их тронуть, а они, вместе с лучами Любви проснулись, и ушли вперёд по дороге своей жизни.

Омут преображён в сверкающую реку. Там плещутся рыбы; а рыбаки в своих лодках везут домой богатый улов.

Небо столь многообразно, и столь глубоко, столь ласково тепло, что хочется его обнять и поцеловать.

И монастырь - тихий и умиротворённый, несущий в себе вечную радость и доброе чувство.

И Солнце, восходящее над всем этим...

* * *

Читатель закрывает книгу...

Задняя сторона обложки оказывается зеркалом. Читатель смотрит на своё отражение, улыбается и шепчет:

- Всё будет хорошо в этом мире, я знаю. Я буду стараться...
7.01.2002

Чёрный Яр

Ниже приведены последние страницы дневника художника Ивана Козлова, найденного повесившимся в своей квартире 24 ноября сего года. Я, работник уголовного розыска, Прохор Полиекто, заинтересованный описанным в дневнике Чёрным яром - этот яр нашёл в нашем городском парке. Однако, никаких деревьев, схожих с Чёрным деревом, описанным в дневнике, мне в этом яре обнаружить не удалось. Единственная растительность: голые, ноябрьские кусты, да повалившиеся, сгнившие стволы елей и сосен.

Дело Ивана Козлова закрыто за отсутствием состава преступления (мы имеем типичное самоубийство на нервно-наркотической почве). Описанное же в дневнике рассматривалось лишь как подтверждение "наркотической" версии. В мистику наше правосудие не верит.

9 ноября

Сидел дома; смотрел в окно на безрадостное небо, и курил сигарету за сигаретой. Уже третий день без сна, - тоска, одиночество, и вдохновенья нет. Но разговаривать ни с кем не желаю. Достали истеричные разрывы телефона - трубку сбросил на пол, и теперь она пикает бессильно. Звонили в дверь, стучали, а я даже не поднялся - всё смотрел в окно. Господи, зачем я живу?!..

Вот уже потемнело, и это хорошо - значит, на меня не будут обращать внимания. Пойду погуляю.

В тот же день. Позже.

Всё изменилось после этой прогулки! Всё! Теперь есть и жизнь и вдохновенье!.. Но меньше чувств: я должен изложить всё слаженно и внятно.

Бродил по парку, вдали от настырных фонарей; а потом что-то повело прочь от привычных тропок. В темени не заметил Яра, и покатился вниз. Грязный, мокрый - как это несущественно, смешно теперь!

Там, на дне Яра я сразу увидел Чёрное Дерево. Именно Чёрное. Чернее ночи, чернее всего когда-либо виденного. Но совсем не похожее на привычную пьяную пошлость города, и от того притягивающее творческое моё начало.

Подошёл и увидел: из чёрной коры проступали черты девушки. Пусть расплывчатая, пусть недвижимая, - я сразу почувствовал, что вновь живу. Вдохновенье, творческие силы - всё это разом ко мне вернулось.

И я услышал её шёпот:

- Мне так холодно. Поцелуй меня...

Поцеловал - кора была жесткой и холодной. Но на коре была некая пыльца, которую проглотил, и почувствовал, как нечто пьянящее разлилось по телу.

Она улыбнулась и сказала:

- Собирай пыльцу с моего ствола, смешивай с красками и рисуй.

- Что рисовать?

- Ну, что тебе приходит в голову?

- Образ этого парка в октябрьскую пору. Многосолнечный, смеющийся.

- Вот и замечательно.

- Теперь я буду приходить к тебе каждый день.

- Каждую ночь. - поправил меня девичий голос. - Ты можешь приходить сюда каждую ночь, собирать пыльцу и целовать меня.

Затем я набрал достаточно этой пыльцы, распихал её по карманам, и бросился домой. И вот я дома. Рассмотрел пыльцу на свету. Она совсем чёрная, но невесомая, от неё исходит странный пряный запах.

Смешал с красками, начал рисовать пейзаж, как и обещал: наш городской парк в золотую осень. Похоже, это будет лучшая моя картина.

Сейчас, мне кажется, жить осталось две недели. Странное предложение. Зачем его написал? Ладно, за работу.

10 ноября

Весь день в упоении творил. К чёрту усталость! Я счастлив! Я гений!

В тот же день. Позже

Вернулся из Яра. Вновь целовал её. Ещё чувствую на губах холод, иногда тело пробивает крупная дрожь, зато в руках - пыльца; сейчас смешаю её с красками и продолжу рисовать.

19 ноября

Все эти дни рисовал, рисовал и ещё раз рисовал. Я был действительно счастлив, и мне просто не хватало времени, чтобы писать здесь. А если бы и писал - выходили бы сплошные восторженные возгласы. Но каждый раз повторялось одно и тоже: днём рисование; ночью - путь в Чёрный Яр, к дереву, целование, собирание пыльцы, смешивание её с красками, и вновь - рисование.

Всё было хорошо, но вот теперь примешалось нечто тревожное.

Прежде опишу мою картину. Это наш городской парк с высоты птичьего полёта. Конечно - золотые и багряные наряды деревьев. Я старался придать общее ощущение счастья, лёгкого наполненного солнцем воздуха. Мне самому казалось, что эта картина - мой пропускной билетик в рай.

Сначала я думал не рисовать Чёрный Яр. Он слишком резкий, он похож на разлом, на надрыв, на ненужную, дисгармоничную тайну. Однако, когда я попытался изобразить вместо его чёрных склонов праздничные деревья - жутко разболелась голова, руки затряслись, и я вынужден был отложить работу.

...Через пару минут, выпив кофе, я вновь взялся за рисованье. И всё повторилось: я не хотел рисовать Яр - острая боль в голове, дрожащие руки... Я пытался противиться и в третий раз, но потом вдруг понял, что пыльца черного дерева витает по квартире, давно заполнила мои лёгкие, разъела меня всего... Было забытьё, и очнулся как с затяжной, недельной попойки, весь разбитый, обессилевший.

А на картине был отображён Чёрный Яр: угольный, ядовито-злой. Его чёрное копьё засело не только на картине, но и в моей душе.

И прильнул губами к полотну и зашептал:

- Чего ты от меня хочешь?

И услышал голос девушки из Чёрного дерева:

- Ты сам всё знаешь, только вспомнить боишься.

Тогда мне стало так страшно, что я забрался под ванную и пролежал там всю ночь (в этот раз я не ходил к Яру).

21 ноября

Мне так страшно! Люди, хоть кто-нибудь, спасите меня! Но я не пойду к вам люди, я боюсь вас люди!

Чёрный Яр разрастается на картине, он разрастается и в моей душе.

Я не могу это остановить, понимаете? Я вдыхаю чёрную пыльцу, и руки тянутся к кисти, и они дорисовывают, извращают изначально светлую картину. Подобно ядовитой заразе, подобно спруту Чёрный яр расползается по парку, дробит его, поглощает.

А в моей душе - мрак, ужас, кто-то кого-то бьёт, поглощает; кровь, крики...

Девушка, девушка, оставь меня! Я тебе ничего не делал! За что мне такое наказанье?!

Как тебя звали... а-а-а--а-ааатттааппп...

Господи, господи, не хочу писать, как же болит голова! Апппрр...

Тебя звали Лидочкой, и мы с тобой учились в одном классе. Я тебя любил и ненавидел. Так долго. Ты такая светленькая, чистенькая. Ты меня отвергла, и выбрала такого же светленького, чистенького, и длинноногого, делового. А я тебя не разлюбил!

Как же я тебя любил, как же ненавидел!

Мы жили на одной улице, - вот мученье! Ты такая сияющая, счастливая, смеющаяся. Каждая твоя улыбка калёным железом жгла. Каждое твое слово не ко мне обращённое иглой длинной в ухо вонзалась.

И ты не знала, что я одинокий, никому не нужный бесталанный художник грезил о тебе: сначала целовал, ласкал твоё тело, а потом придумывал изуверские казни для тебя, ненавистная мучительница моя. Самые страшные казни порождённые человечеством - ничто, в сравнении с тем, что я придумывал для тебя, солнышко моё. Ты умирала долго, каждую ночь...

....

...

Но за что мне это наказание? За что эта боль, эта бессонница, за что чернота едкая, ночь беспросветная парк на картине и душу мою поглощает? Ведь всё это были лишь грёзы. Пусть греховные, но просто грёзы - не более того.

Я не убивал тебя, Лидочка.

Ведь почему ты в один осенний день (а это было 24 ноября прошлого года) пропала? Почему ни разу не встречал тебя позже? Ведь не потому же, что убил тебя, и в Чёрном Яре закопал, правда? В ту далёкую ночь, впервые за многие ночи бессонные спал. Видел, как поймал тебя, удушил, и закопал в Яру. Но это не правда!

Как же болит! И опять рука тянется к кисти... Черно! Как же черно в душе моей.
Спасите! Где же вы, люди добрые?!

23 ноября

Вчера я сам себе поклялся, что никогда больше не пойду в Яр.

Но всё тщетно. Она уже здесь.

Господи!.. Мои дрожащие худые руки смертника вновь и вновь тянутся к краскам. Все краски смешались, все черные. Впрочем, черно и в воздухе. Черный пепел забивается мне в глаза, я едва вижу, что пишу.

На полотне не осталось ничего, кроме черноты. Но этого мало: руки водят кистью по воздуху, и вычерчивается чёрный ствол, ветви. Они остаются, они нависают в воздухе. Она выступает из ствола, она зовёт меня. Она хохочет: "Ты отправил меня в ад, ну иди же ко мне. Здесь давно тебя ждут!"

- Но не убивал я тебя! Не убивал!

- Завтра в годовщину моей смерти, я возьму тебя..."

На этом дневник обрывается.

Мне остаётся добавить только, что Лида это Лидия Игрразиль, была замужем за Иваном Козловым три года. Не в силах сносить его истеричный характер и постоянные запои, развелась и переехала в другой город (маленький, провинциальный, грязный городишко). Работает на фабрике, одна воспитывает двоих детей. Во время беседы произвела впечатление человека глубоко несчастного, разочарованного в жизни. Такая вот мистика...

Смотрю в окно, там чёрная ночь. Ветер леденящий свищет, вот-вот начнутся метели. У меня умница жена, у меня растут толковые дети; но сейчас так горько, и хочет спросить громко, на весь мир: Люди, почему Вы не можете жить счастливо?! Зачем эта боль? Зачем одиночество и тоска? Почему не любите друг друга?! Зачем делаете этот мир таким холодным? Как же горько, и не с кем поделиться. Жене незачем знать. Она уже спит. Мир её душе. Мир всем душам.
5.11.01

Автобус

Этот старенький автобус давненько собирались списать, отправить на лом, но пока, по какому-то недоразумению не списывали, и он продолжал ездить по одному и тому же маршруту. Маршрут был дальним, автобусы ходили раз в полчаса, и, так как многие люди ездили на постоянную работу, то в какое-то определённое время, например, в 9:00, ждали на остановке вполне определённые личности.

Хотя автобус не умел разговаривать и не мог предпринимать каких-либо самостоятельных действий, он обладал собственным сознанием. И он чувствовал людей, которые ежедневно набивались в его железное брюхо. Особенно ему нравились дети - от них исходили ауры добра; взрослые же часто были раздраженны, или угнетены каким-либо своим пороком или манией.

Эти люди разговаривали или молчали, или спали. Они забывали свои слова, свои мысли, свои сны – забывал их и автобус. Он чувствовал, что недолго ему осталось ездить, и каждую поездку воспринимал как последнюю. Можно сказать, что автобус был переполнен романтическими чувствами…

Но однажды в автобусе появился юноша-калека. Его ввезли на инвалидной коляске, он приткнулся в уголочке, и до конца поездки оставался там, терзающийся своим одиночеством, несчастный, но жаждущий людской любви. На следующий день всё повторилось, и дальше уж происходило изо дня в день: какие-то случайные люди втаскивали коляску с юношей, и он, одинокий, сидел в уголке и терзался своим одиночеством.

Так прошёл месяц и другой. Юноша всё ездил, всё излучал горючую ауру одиночества и жажды человеческой любви. В людском восприятии к этому юноше ничего не изменялось, зато автобус проникся к нему жалостью. О, как же он хотел что-нибудь изменить, как-нибудь помочь этому человеку! Но что он мог? Не было у него ни рта, чтобы говорить, ни рук – ничего, только железный, старенький корпус, да неведомая никому автобусная душа.

А потом появилась девушка. Девушка также ездила в этом автобусе. И тоже была несчастна, одинокая. Внешне очень красивая, и ещё более красивая душой. Кто-то говорил, что любит её, даже и в автобусе лез целоваться, но всё это было так неискренне! Животная страсть, жажда обладания двигала теми, кто к ней лез – это чувствовал автобус, это чувствовала и девушка. Среди направленных на неё взглядов, среди слов и предложений она чувствовала себя такой же одинокой, как и юноша-инвалид. Она излучала ауру печальной поэзии, жажду любви. Обычно она садилась возле окошка, прикрывала глаза, и видела античные пейзажи, величественные руины увитые мхом; или же русские поля, над которыми витал дух Пушкинской “Руслана и Людмилы”.

Эта аура передавалась и другим людям, которые сидели поблизости и, быть может, даже и не видели её. Но неожиданно в будничное, серое течение их мыслей нисходило что-то светлое, и они, сами не зная отчего, улыбались.

А автобус мечтал о том, чтобы одинокий юноша и одинокая девушка встретились. Каждый день они ездили в нём, каждый день два раза – утром и вечером, и каждый день с разницей в три часа…

Незримой нитью впитывал в себя автобус часть светлых чувств девушки, а потом, когда появлялся юноша, ниспускал эту нить в его страдающую душу. И с тех пор, на протяжении всей поездки, юноша прикрывал глаза, видел мечты девушки, улыбался, чувствовал себя счастливым, забывал о своём одиночестве. Но надо было выходить, и он нырял в привычный мир одиночества, мир “не любви”.

И юноша безмолвно звал свою единственную.

Автобус сохранял этот зов в себе, а затем, когда появлялась девушка, дышал этим зовом в её сердце. И сердце девушки трепетало, она оглядывалась: кто же это так любит её, но не видела никого, кроме привычных лиц…

А потом автобус списали, и отправили на лом.

В положенное время юноша был на остановке, в нетерпении ждал. Вместо старенького автобуса, пришёл автобус, сверкающий новизной, с могучим мотором. Сердце юноши сжалось тревогой, но всё же он, с помощью людей, оказался внутри. Конечно, ничем этот новый автобус его не одарил. Юноша закрыл глаза, но видел лишь серое небо и серые дни. Лишённый лучшего, он выбрался на следующей остановке. Та остановка была посреди заснеженного поля. Мело, выл ветер. Никого не было. В отдалении темнела деревенька.

Он ничего не замечал, сидел, уткнувшись лицом в дрожащие, сильные от упорных тренировок руки.

Он не заметил, как прошло три часа. Вновь подъехал этот новый автобус, и из него вышла та самая девушка. Она была бледна и несчастна, но, увидев юношу, нежно улыбнулась, подошла, положила свою тёплую руку ему на лоб, и прошептала:

- Я узнала тебя…
   15.03.02

Слияние

"Бог способен явить любые чудеса -
- в нарушение законов природы,
но ежедневно творит чудеса намного
большие... Это чудеса в естественном
ходе вещей, т. е. в самих законах
природы, которые нам привычны,
и поэтому мы не замечаем их чудесности".

Эразм Роттердамский

Уже несколько дней разрасталось прежде неестественное.

А.А.А. знал, что мир изменяется, и что дороги назад уже нет. Ни он один чувствовал - чувствовали все. Изменение было незаметным, и в то же время таким всеобъемлющим, необратимым, что невозможно было об этом даже и думать, не то, что говорить.

Изменялось не только внешность, но и сама сущность всего. Изменялись мысли и чувства. И то непонятное, глубинное, что называется человеческой душой - и это тоже изменялось.

И то, что раньше казалось неестественным, теперь становилось естественным.

Дело в том, что мир расплывался. Раньше такой чёткий, объяснимый, - теперь изо дня в день мир терял свои чёткие грани. Раньше один предмет, ну, например, холодильник - был холодильником. Однако, теперь этот самый холодильник становился и окружающим его воздухом и даже А.А.А.

Так подходит А.А.А к холодильнику, окунает руку в окружающее его беловатое свечение, на ручку нажимает. Ручка словно кисель - мягкая, рыхлая. Но и рука А.А.А тоже мягкая. Ручка холодильника и рука А.А.А. сливаются, образуют одно целое. Сознание А.А.А сливается с бессознательной не-сущностью холодильника. Человеческие мысли растекаются по плавному урчанью морозильной камеры. Он - это живой холодильник, в своём животе он чувствует заточённые в холодильник продукты. Продукты перевариваются, питают А.А.А. - и в тоже время, он уже и эти продукты. Он чувствует, что переваривается в самом себе, и это совсем не страшно. Вообще, ничего страшного в происходящем не было. Казалось - так и должно быть.

...Он сливался с кроватью, он сливался с мраком в своём подъезде. Он выходил на улицу, и видел, что там происходит то же самое. Ездили машины обтянутые плотью их водителей; асфальт вздувался плотью пешеходов. От домов исходила бетонная аура, и некоторые люди в этой ауре тонули. Зато и дома очеловечивались - иногда двигались, иногда шептали слова бессвязные...

А давеча за городом случилась последняя в этом году (и во времени) буря с грозой. Сама гроза не дошла до города, но её вобрали несколько случайных людей, и они, чёрные, клубящиеся ворвались в город. С грохотом неслись они по улицам, из их глоток вырвались молнии, изжигали случайных встречных, переворачивали машины, и... никого это не волновало.

Люди-буря пронеслись по городу, и скрылись в небытии, ушли из нашего рассказа, и в тоже время - стали его неотделимой частью.

А.А.А. чувствовал присутствие этих людей-бурь в себе, а поэтому, когда А.А.А. вобрал в себя случайный порыв ветра, и сущность ветра стала немного и его сущностью - он сразу поплыл над улицей, и задул:

- Мир изменяется... Надо бы узнать, почему?.. Кто мне может дать ответ? Быть может, Старец?.. Старец живёт за городом, у леса. К нему! Скорее - к нему...

* * *

Город окружала золотая осень. Окраинные дома уже почти совсем растворились в светлейшем сиянии полей и парков. Это были лишь блеклые тени былого, погружённые в нарядные золотистые и багровые, естественные цвета и тончайшие оттенки Природы.

Тени домов вздыхали, а их жильцы растекались в воздухе и земле, становились аурами, и выглядели более счастливыми, нежели когда-либо в своём навсегда ушедшем и забытом человеческом бытии...

Проплыв над тёплым, ароматным куполом почти слившихся с небом полей, А.А.А увидел рощу. Это были дубы, но это были и падающие листья, и пропитавший их солнечный свет, и воплощённый в печальном счастье тихий шелест; и поэтический образ, неуловимый, почти незримый, но всё же присутствующий, и более реальный, нежели что-либо иное. Это было общее ощущение счастья и тихой благодати. Наконец, - это был Старец. Сущность его слилась с Рощей, но всё же он ещё сохранил средоточие. Он был серебристо-древним, пульсирующим сердцем. К нему и подлетел А.А.А.

Мятежная сущность ветра была поглощена умиротворением рощи, и он просто вздохнул, то, что донёс, но что его совсем не интересовало:

- Что происходит?

- Просто слияние всего. - прошелестела роща-земля-осень-старец.

И ещё одно незначимое, но принесённое из города выдохнул А.А.А.:

- А, если так, может, приглашу Марию? С ней с одной, я мог бы быть счастлив. Так мы сольёмся с ней, и...

- Зачем? Зачем? - пульсировало сердце Рощи.

- Так я буду ещё более счастлив.

- Но кто такой ты? Кто такая Мария?

- Я уже почти эта роща... как хорошо... как спокойно...

- Ааааа.... всё сливается... Совершенно всё...

- Да... я понимаю... я чувствую.... я... почти уже вы... Всё сливается...

- Ты... я... роща.... свет... свет.... Я понимаю...

....Сливается не только сущность города и людей, не только поля и небо. Сливается весь космос. Я помню. В этом спокойствии золотистых мгновений успокоения - я помню, что Земля - лишь крапинка в бесконечной черноте космоса. Но и Солнце - капелька в сияющей Сахаре галактики. А галактика - атом в пустоте. Бесконечная пустота, она всё поглотит и растворит. Не останется ничего. И мысли, и чувства, и земля, и эта осень, и поэзия, и душа, и любовь - всё это исчезает. Незачем кого-то искать, потому что нет никого, и нет ничего...

Я - осень. Я - поэзия. Я - печальное чувство. Но это уже ничего не значит. Я чувствую бесконечность. Она растворяет в себе. Это вовсе не страшно. Ещё немного печально... Я чувствую - Марию... Я чувствую всех людей... И небо... И время... Мгновенья идут, плывут, увязают во мне. И время растворяется, и сливается, в ничто. Всё исчезает. Навсегда. Нет мыслей. Нет образов. Нет чувств. Нет прошлого и будущего. Нет - всегда. Нет мгновенья. Нет пустоты. Нет тьмы. Нет света. Нет меня.
19.12.2001

Родители

Джон Мильтон "Потерянный Рай"

Сегодня я расскажу Вам удивительную историю, которая случилась в немецком городе Кёльне, в старые времена.

То было в тёмную зимнюю пору. Несколько дней шёл сильный снегопад. Снега привалило и к бедным крестьянским домишкам, и к роскошным готическим особнякам. Люди протаптывали дорожки, но всё же их окружали высокие снежные наносы, по которым свистел несущий позёмку северный ветер.

Но многие окна первых этажей оставались погребёнными под зимним покрывалом, и в комнатках, которые таились за этими окнами, царил таинственный полумрак...

В одних из таких "подснежных" комнаток сидел Ганс Теодор. Ганс являл собой чрезвычайно высокого и худого человека, с резко выступающими скулами и надбровными дугами. Несмотря на то, что Гансу едва исполнилось тридцать, его волосы успели поседеть; а густые брови казались кусочками вечно белых горных вершин. Резко выпирающий нос, нервно сцепленные и слегка подрагивающие руки с длинными пальцами; а также - бедная, кое-где проеденная молью одёжка - эти штрихи довершали пусть и не полный, но всё же портрет.

А из соседней комнатки доносились прерывистый, задыхающийся, но вновь и вновь возрождающийся вопль...

* * *

Ганс Теодор был несчастным стихотворцем и писателем. Да - он писал книги. Проза его переплеталась со стихами: воздушные танцы, шелест нездешних морей, хрустальные замки, и свет, свет, свет... Его книги были слишком отвлечёнными, слишком мечтательными, слишком сентиментальными даже и для его века, который, в последствии назовут "сентиментальным". Кое-что ему удалось издать, но крошечным тиражиком, и едва ли не в убыток себе.

Денег не хватало, и Гансу приходилось исполнять всякую работу: он и каменщиком подрабатывал, и улицу мёл; он сгружал винные бочки у трактиров, и даже зажигал фонари на вечерних улочках...

Возвращался в своё жилище поздно, и усталый. Но дома его всегда ждала радость. Её звали Хельга. Молодая, очаровательная девушка полюбила бедного романтика, и, несмотря на выгодные с денежной стороны предложения от престарелых, немилых женихов, ушла к нему - бедному, бесталанному, но всегда доброму и преданному ей. Точнее даже и не ушла, а бежала, потому что родители не хотели пускать, а потом и прокляли, и публично заявили, чтобы к родному дому она больше не приближалась...

За девять месяцев до описываемых событий, в пылкую весеннюю пору, когда Кельн захлестнуло благоухание окрестных парков, когда, казалось, сам воздух вторил пылкому птичьему пенью, Ганс в очередной раз вернулся домой, и застал свою супругу в чистом белоснежном платье, которое она до этого надевала лишь единожды - во время венчанья в ближней церковке.

Хельга сказала волнующим, тёплым голосом:

- Ганс, милый, я хочу, чтобы у нас был ребёнок...

От неожиданности Ганс Теодор застыл на пороге. Затем - промолвил тихо:

- Что же, дорогая жена моя, воля твоя...

И был лик Ганса бледен и печален. Конечно, Хельга заметила это, и молвила тем же нежным тоном:

- Я вижу, что в сердце твоём печаль, и сомнения. Знаю, в чём причина их. Ты сомневаешься: будет ли наш ребёночек счастлив, когда мы живём так бедно, и заработанных твоими трудами и моим шитьём денег едва хватает на то, чтобы нам самим прокормиться...

- Да, истинно так... - вздохнул бедный Ганс.

И тогда Хельга поднялась, и с просиявшим ликом, шагнула к нему. Голос её звенел от счастья и нежности:

- Знай же, что многие ночи я почти не спала, но молилась Богородице о ребёночке, и о счастье для него. Также каждый день я ходила в наш главный Кельнский собор, и молилась перед ЕЁ ликом. И вот недавно я получила ответ...

По щекам Хельги катились светлые слёзы, и Гансу показалось, что их бедное жилище заполнил небесный свет. Он робко улыбнулся, и, уже уверовав в чудо, спросил смиренным шёпотом:

- Что же ты увидела?..

- Пойдём... пойдём... - прошептала Хельга, и, обхватив Ганса за запястья, провела его к окну, и там зашептала. - Видишь - звезда...

Из их почти подземного этажа был виден лишь крошечный кусочек неба, да и то - если вплотную подойти к окну. Эта крошечная небесная долька стала бархатной, и бесконечно глубокой, и сияла и пульсировала в ней звезда, которую Ганс никогда прежде не видел. Звезда была подобна бриллиантовой слезинке, и совсем не такая, как иные звёзды, но близкая и тёплая. Сердцем своим почувствовал Ганс, что звезда обращена к нему, и к Хельге. Чувство было замечательное - это было тихое, но всеобъемлющее счастье.

Разве же можно было сомневаться?.. Да к Гансу Теодору даже и мысли не пришло, что можно усомниться в том, что Бог обратился к ним; и что рождение и жизнь ребёнка будет освещены счастьем...

* * *

И вот прошло девять месяцев, и наступил день родов. За занесённым снегом окном не было видно чудесной звезды; но, даже если бы удалось разгрести высочайшие сугробы, всё равно остались бы плотные тучи, которые вот уже который день застилали небо.

В эти месяцы Ганс Теодор работал так много и так уставал, что на творчество просто не оставалось сил. И всё же он и Хельга по-прежнему оставались бедными, почти нищими людьми. В ясные ночи можно было любоваться Звездой, но, помимо этого никаких чудес происходило, и ребёнка, и их самих поджидало голодное существование...

В этот день пригласили квартальную повитуху - ворчливую бабку необъятных габаритов, она и осталась в комнате Хельги, которая рожала. А роды выдались очень тяжёлыми; Хельга, несмотря на свой терпеливый, смиренный характер не могла сдержать криков от страшной, раздирающей её тело боли.

Уже несколько часов прорезали мрачные каменные стены крики Хельги - Гансу казалось, что там, в нескольких шагах от него, застенок инквизиции. Его ладони были расцарапаны в кровь, но он и не замечал, что ранит себя ногтями. Глаза его застилали слёзы, но он неотрывно смотрел на изначально высокую, но теперь почти уже полностью прогоревшую свечу. Ему казалось, что свеча - это жизнь Хельги. Она жалобно трепетала, почти угасала, а Ганс молил:

- Только не исчезай... не уходи...

Вопль Хельги возрос до пронзительной, запредельной ноты, и вдруг резко оборвался. Тут же и пламень свечи всколыхнулся и исчез. Непроглядная чернота заполнила комнату.

И тут в соседней комнате зародился новый крик. Кричала не Хельга, не ребёнок, но бабка-повитуха.

Ганс силился встать, броситься туда, и на месте разузнать, что же произошло, но словно незримые цепи приковали его к стулу, а стул - к полу. И он вскрикивал, плача:

- Что же там?.. Что же!.. Скорее!..

И тогда дверь распахнулась - слепящим золотом метнулись отблески многих свечей. На их фоне, застилая почти весь дверной проём, чернел силуэт бабки-повитухи. Она вскрикивала и рыдала; но всё же с трудом можно было разобрать, что она говорит:

- Дьяволов ребёнок... родила... не мальчика... не девочку... КНИГУ!!!

И, лишилась чувств, бабка тяжёло грохнулась на пол.

Тогда к Гансу вернулась способность двигаться, и он бросился к своей супруге.

* * *

Хельга лежала на плотной дублёной шкуре, которую в последствии предполагалось убрать. От пережитых мучений её лик потемнел, под глазами появились синяки, её одежда и шкура, на которой она лежала, были пропитаны кровью, но при этом Хельга была в сознании, и шептала:

- Ганс, милый, скажи скорее, кого я родила? Мальчика или девочку?

На шкуре, меж дрожащих ног Хельги лежала Книга. Обложка была перепачкана кровью, а от застёжки внутрь Хельги тянулась пуповина, которую ещё предстояло перерезать.

Ганс едва подавил крик; едва сдержался, чтобы не броситься прочь от этого кошмара.

Несмотря на бедственное своё положение, Хельга замечала всё, что происходила с её мужем, она побледнела ещё сильнее; по её влажным щекам потекли новые слёзы.

- Что же он не кричит? Неужели ребёночек появился мёртвым?.. Ответь же мне скорее!.. Ганс, что же ты молчишь?!

- Я не знаю... - прошептал Ганс.

Хельга попыталась приподняться, однако силы оставили её, и она повалилась навзничь, нервно кусая, и без того истерзанные в кровь губы.

Ганс быстро прошептал молитву, чтобы Господь уберёг его от Дьявольской напасти, подошёл, и склонился над книгой. Он протянул к ней руку, и дрожащими пальцами дотронулся до окровавленной обложки. И тогда почувствовал Ганс, что книга пульсирует, словно бы под обложкой было сокрыто живое, человеческое сердце. И тогда он поспешил заверить свою супругу:

- Он жив...

Хельга блаженно улыбнулась, и тут же лишилась чувств.

Зато пришла в себя бабка-повитуха - она только глянула на Ганса, который пытался разрезать пуповину, и тут вновь зашлась воплем.

Можно было бы её выпроводить, но в своих причитаниях бабка грозилась бежать к городскому судье, а тот вполне мог обвинить Ганса и Хельгу в сношениях с Нечистым.

И тогда Ганс бабке всё то немногое денежное имущество, которое им удалось скопить к этому дню Взамен же он взял с бабки слово, что она никому и ничего не расскажет об увиденном.

Бабка прохрипела нечто невнятное, и, охая и причитая, поспешила восвояси.

Ну, а Ганс Теодор вернулся к своей супруге и "ребёнку", он перерезал пуповину; а затем осторожно обмыл книжную обложку заранее уготовленной тёплой водой.

Открывать книгу он пока что не стал - он ждал, когда очнётся Хельга.

* * *

Хельга очнулась весьма в скором времени, и тут же попросила у Ганса, чтобы он преподнёс ей младенца. Мать шептала слабым, но счастливым голосом:

- Наверное, дитё очень проголодалось; ну ничего - сейчас я покормлю его грудью. Кстати - это мальчик или девочка?..

- Это... это... - начал было Ганс, но не нашёлся что сказать, и просто поднёс к Хельге книгу.

Хельга спросила:

- Я вижу чудесную книгу, но, милый мой супруг, где же наш ребёночек...

- Ты родила книгу... - быстро прошептал Ганс, и потупил взор - он опасался, что Хельга вновь лишится чувств, или, хуже того - у неё случится истерика, совсем не выносимая при таком бедственном физическом состоянии.

Однако Хельга приняла эту весть с поистине христианским смирением. Голос ей был ровен и ясен как солнечный свет в безоблачный летний денёк.

- Его появление было благословлено небесами, стало быть и облик его образовался с благословения Божия. А раз так - это счастье. Нам неисповедимы пути Господни, но Он завещал нам радоваться Жизни. И мы будем жить Счастливо. Эта книга - это наш ребёночек, и впереди нас ждут новые чудеса и Счастье...

Затем она приняла Книгу из рук Ганса, осторожно прижала её к своей груди и зашептала:

- Она тёплая и живая. Я чувствую биение жизни в ней. Но я чувствую в ней волнение - она голодна; но чем же кормить книгу? Ведь не моим же молоком?

Тогда Ганс предположил:

- Думаю, надо открыть обложку, и тогда мы всё узнаем...

Ганс помог своей супруге подняться, а Хельга больше не выпускала своего "ребёночка" - всё держала в своих ласковых руках. Вместе прошли они к столу, уложили на него живую книгу...

Затем Ганс нажал на застёжку, и книга распахнулась.

Вот первая страница. Бумага была белая, мягкая и очень свежая; приятнейшее благоухание невинной плоти и типографии исходило от неё. Красивейшие готические буквы складывались в повествование.

Конечно, Ганс и Хельга начали читать.

В какой-то мере, там рассказывалось про них: про их светлую, преданную любовь; про чудесное явление живой звезды, про дальнейшее ожидание, но всё это было лишено житейской, земной грязи, с которой супругам приходилось сталкиваться. Это была чудесная, похожая на добрый сон сказка. Сказка особенно восхитительная от того, что читающие сами были её участниками.

И, чем дальше Ганс и Хельга читали, тем больше они убеждались, что именно так всё и было, а раз так всё так чудесно, то они уже в Раю. Светлейшие слёзы катились из их глаз - они перелистывали страницу за страницей, и не замечали, как идёт время.

Духовное их счастье было так велико, что исцеление получили и их столько претерпевшие тела. Особенно это пришлось на пользу Хельге - она вновь засияла.

Но вот они перевернули очередную страницу, и обнаружили, что там повествование обрывается. Хельга зашептала:

- Я чувствую - она вновь плачет, её надо кормить...

- Словами. - продолжил её мысль Ганс.

Он вскочил, бросился в соседнюю комнатку, и тут же вернулся, но уже со свой чернильницей и с гусиным пером. Он обмакнул в чернила перо и начал записывать в книгу, то перечувствовали они в последние минуты.

Вдохновенье приходило свыше, и Ганс записывал состояние их душ - строку за строкой, строку за строкой. Хельга была рядом, и тоже шептала чувства - и её чувства, посредством пера, ложились на бумагу...

Пролетело несколько незамеченных ими часов, много страниц было исписано, но, казалось супругам, что они не передали ещё и маленькой доли того, что чувствовали... И всё же, в конце концов, они почувствовали голод.

Тогда Ганс поднялся и сказал:

- Я пойду, заработаю деньги нам на пропитание. Вернусь как можно скорее...

- Да. - пропела сияющая Хельга.

Она взяла перо, и продолжила записывать. Ганс вышел на заснеженную утреннюю улицу. Случайным прохожим казалось, что взошло второе солнце - так сиял лик молодого отца...

* * *

Воистину счастлив тот, кто любит и верит...

Полетели, закружились в вальсирующем танце чудесного светлого волшебства полные любви дни. Ганс приходилось ходить на тяжёлую работу, но даже и это он принимал как часть волшебства. Эти часы вне дома были преисполнены чувством скорого возвращения, и счастливейших, ни с чем несравненных часов любви. Он не чувствовал физической усталости; душа же его расцвела и была подобна весне.

Дома его ждала Хельга. Весь день она проводила рядом с "ребёнком", и записывала на его страницы свои светлые переживания.

Но вот возвращался Ганс, вливал в чернильницу новые чернила, и продолжал написанное Хельгой. Он записывал то, что чувствовал весь день и то, что продолжал чувствовать рядом с милой супругой и их ребёнком...

В этих райских чувствах, в нескончаемом танце, в Любви, которая не затухала даже на самое краткое мгновенье пролетела и зима, и весна, и лето, и осень, и вот вновь накинулась на Кёльн зима.

* * *

Та зима выдалась ещё более снежной да вьюжной, нежели её предшественница. Леденящий ветер носился по обледенелым улицам и выискивал свои жертвы. Ветер выл сворой адских псов, и силился прорваться через каменные стены.

Ветер выл то тонко и пронзительно, то низким, утробным басом; иногда казалось, что стены всё же расступаются и начинает сквозь них пробивается ледовая пурга.

В одну из ночей Хельга и Ганс сидели за своей книгой, и, как всегда охваченные своим чувством, обращали в слова переживания своих душ. И вдруг ледяной ветер словно бы иглами впился в их шеи. Перо дрогнуло в руке Ганса, и очередное слово оборвалось резкой чертой.

Супруги испуганно переглянулись.

Их чудесное чувство не исчезло совсем, но как бы померкло, и они сразу почувствовали себя обездоленными и несчастными.

Хельга молвила:

- Мне кажется, что сам Дьявол сейчас на нашем пороге. Господи, миленький, сохрани ты нас; сохрани ты наше счастье, пожалуйста!..

Ганс крепко сжал её запястье и прошептал:

- Нечистый попытается ввести нас в искушение, но бы должны быть тверды. Господи, не оставляй нас...

Ганс вновь взялся за перо, но то, что он описывал теперь было лишь отражением их душевного смятенье.

А ветер взвыл с новой силой, почти уже победно.

...Перо взяла Хельга, но то, что записывала она тоже выходило тревожным, и никак не могли они вырваться от смятенья чувств.

Хельга шептала:

- Я слышу, как наш малютка плачет. Ему больно от слов, которые мы в него записываем...

- Тогда давай остановимся, и не будем писать до тех пор, пока на наши души не снизойдёт прежнее успокоенье. - предложил Ганс.

Хельга в согласии кивнула...

И вот они отложили перо, сидели, взявшись за руки, ждали просветления, но просветление не приходило.

Они глядели друг на друга, глядели по сторонам и видели то, что разучились замечать: они видели убогое, грязное жилище, в котором практически не было никакой мебели. Они видели свою дрянную, грязную и изодранную одёжку; и свои лица - исхудалые и бледные тоже видели.

И одновременно с их губ слетело признанье:

- Как же бедно мы живём!..

И сразу же вслед за тем:

- Это надо изменить...

И вот они стали думать, как бы разбогатеть. И вдруг Ганс догадался, воскликнул громко:

- Я отнесу нашу книгу издатёлю!

- Что?! - Хельга даже отдёрнулась. - Нашего ребёнка...

- Ну, да - то есть, я хотел сказать, ребёнка. Но ведь это же - прекраснейшая из всех книг. Ведь, правда? Ведь ты помнишь, сколько блаженных дней мы изведали, создавая её. Это лучшая из книг...

- Но ведь это наш ребёнок... - слабо сопротивлялась Хельга.

- Что ж из того? - всё более твёрдым голосом заверял, пришедший уже к окончательному решению Ганс. - Мы поплотнее завернём его в то тряпьё, которое у нас ещё осталось, и он не застудится на улице. И ведь я же не навсегда отнесу его к издателю; пусть издатель перепишет его содержимое, а потом отдаёт. Путь издаёт подобия нашего ребёнка - он получит на этом романе не малый куш, но и нам перепадёт столько, что заживём припеваючи. Наверное, у нас появится множество поклонников, но мы не станем с ними общаться; мы будем жить как и прежде уединённо, но только окружать нас будет не эта грязь, а золото и шелка. И мы будем кормить нашего сына золочёным пером...

- Дитё всё ещё плачет. - вздохнула Хельга, и мрачен был её лик.

- Ничего, завтра всё пойдёт на поправку. - заверил её Ганс. - Ну, так ты согласна?

- Не знаю... не уверена...

Но по прежнему завывал ветер, по-прежнему тёмные вихри смущали их души, и, в конце концов, они приняли решение, что на следующий день всё же отнесут книгу издателю.

* * *

В ту ночь супруги забылись тревожным сном. Среди кошмарных образов пришло к Гансу виденье. Засияла ИХ живая звезда, и голос непередаваемо мелодичный, и печальный поведал:

- ...Не поддавайтесь искушенью. Счастье в Вас самих, а не в наружном блеске. Вы достигли великого счастья. Вы испытали небесную любовь. Но вот пришло искушенье, и вы готовы отступить, ради проходящих, ничего не значащих благ. Переборите искус, вернитесь к прежнему. Иначе ждёт вас большое горе...

- Да, да - я обещаю! - шептал взволнованный Ганс.

* * *

Но вот подступил рассвет. Супруги проснулись, и тут обнаружили, что их жилище заполнено какими-то уродливыми тенями. И без того убогая обстановка искажалась, и, казалось, что невозможно придумать ничего более гадкого, чем эта "конура".

Хельга морщилась от головной боли, и, наверное, впервые со дня их знакомства, взглянула на Ганса с раздраженьем, проворчала:

- Как можно жить в такой нищете? Неужели ты не на что не способен? Не можешь обеспечить свою семью?

- Ладно, ладно! - в тон ей отвечал Ганс. - Вот отнесу... книгу издателю, и мы сразу разбогатеем.

Они тщательно укутали своё детище в какое-то тряпьё, и вышли на улицу.

День выдался пасмурным, снова шёл снег, мороз кололся, и, казалось, весна никогда не вернётся. Прохожие спешили по своим делам, и бросали на бедных родителей ничего не выражающие взгляды...

А вот и особняк, в котором поселился богатей издатель. Уже поднимаясь по мраморным ступеням, Ганс вспомнил о ночном виденье и своём обещание.

В душе его произошла никем кроме Бога и Дьявола незамеченная битва. И Дьявол, с допущения Ганса одержал победу. Возвращаться ни с чем, вновь выслушивать упрёки Хельги - это казалось слишком тяжёлым. В конце концов он даже решил, что ночное виденье и пришло от Дьявола, который желал оставить их без средств к существованию.

Лакеи не сразу допустили их в дом - подумали, что пришли оборванцы за милостыней. Но, когда Ганс попросил доложить своё имя, Издатель допустил его. Правда допустил с неохотой, потому что помнил, что Ганс писатель неудачный, и вряд ли сможет предложить что-нибудь стоящее. Он бы и вообще велел не принимать, да, дело в том, что терзала его хандра, и он хотел занять себя хоть чем-то.

Издатель поджидал их в приёмной зальце. Он развалился на диванчике, и представлял собой образ воистину плачевный: расплывшийся от постоянного злоупотребленья пивом, с постоянной, вещающей о близкой его конце отдышкой. Тем не менее, на издатели был дорогой домашний халат, и он презрительно ухмылялся.

И первым вопросом было:

- Ну, что принёс?

- Самый лучший из всех романов. - вполне серьёзно ответил Ганс.

- Гх-хм... - ухмыльнулся издатель.

Далее последовал длинный, вытянутый скучающим издателем разговор, в котором Ганс и Хельга искренно убеждали издателя, что - передают ему лучший из всех написанных людьми романов, а издатель всячески над ними насмехался.

В, конце концов, издатель сказал:

- Ну, так и быть, ладно. Я возьму, посмотрю, что вы там понаписали.

- Но мы не можем оставить вам нашего ребёнка. - твёрдо заявила Хельга. - Вы читайте, ну а мы будем поблизости.

- А, да пожалуйста. - сразу согласился издатель. - Я не думаю, что чтение займёт много времени...

- В нашем романе несколько тысяч страниц. - сказал Ганс.

- Ну, я не думаю, что осилю и сотую часть.

- Вы просто не знаете, о чём говорите! - убеждённо заявила Хельга.

И вот они аккуратно развернули своё дитё, и передали его издателю. Тот брезгливо поморщился, и раскрыл книгу.

Ганс и Хельга замерли - они испытывали торжество, они были уверены, что сейчас издатель засмеётся и заплачет от восторга.

Издатель прочитал первую страницу, затем - перевернул страницу на сотую, почитал и там. Затем перескочил разом пару тысяч страниц.

Ганс и Хельга недоумевали.

Вдруг издатель захлопнул книгу, и изрёк:

- Бред!

- Что?! - изумились супруги.

- Вы принесли мне бред, вот что. - укоризненно говорил издатель. - Постыдились бы отнимать у меня время. Это что - большая шутка? Кто всё это писал, и, главное, зачем? Сколько вы потратили на это времени?

- Год. - прошептал Ганс.

- Изумительно? И зачем? Вы что, действительно, надеялись это издать?.. Да кто же это читать станет. Ну, вот возьмём это. - издатель наугад распахнул книгу - выпала пятнадцать тысяч какая-то страница, он начал читать. - "...Тихий, переливчатый восторг, охватывая пространство бесконечности, разрастаясь в наших душах, всё так же пульсировал Любовью. Звезда жила в наших душах, но и мы сами были этой звездой. Наш ребёнок - это и мы, это наша душа; бесконечно сияющая, льющая свет этого чувства, вновь и вновь..." - Та-ак... вот - страница двадцать восемь тысяч шестьсот седьмая. "...Гармония, вечное сияние. Мы - перерождаемся в единую звезду. Но не в звезду космоса. В звезду иных сфер. Ничто не затронет нашего чувства. Любовь - и только она. Нет ничего кроме этого Чувства..." - и так далее, и так далее. - бормотал издатель. - Здесь даже нет никакого сюжета, никаких имён. Это набор восторженных восклицаний; это... это... сожгите это!

Издатель почувствовал колики в животе, поэтому и рявкнул под конец раздраженное: "сожгите это!" - он оттолкнул книгу, тщательно оттёр замусоленным платком ладони, и крикнул лакеям:

- Проводите их!

Хельга схватила книгу, крепко прижала к груди, и вдруг разрыдалась...

* * *

Они вернулись в своё мрачное, убогое жилище.

Бледные, трясущиеся, продрогшие, с тёмными от отчаянья глазами, стенали и плакали они. У них был маленький камин, они разломали последний из стульев, и после многих трудов развели в камине робкое пламя.

В душах своих они чувствовали яд, и не могли от этого яда избавиться. Издатель сказал, что их дитё - это бред. За это они возненавидели издателя, но и своё дитё также возненавидели.

То, что прежде казалось счастьем и любовью, теперь действительно представлялось бредом, бессмысленным словесным болотом. Книга вопила, но этот крик только раздражал - так могла вопить только гнусная тварь.

- Столько сил потрачено на этот бред! - шипел Ганс.

- Это не наш сын! - вопила Хельга. - Разве же я могла родить книгу?! Что за бред?!

А ветер свистел, завывал, потешался над ними.

- Да будь ты проклята! - заорал Ганс и сильно пнул книгу ногой.

- Нет, не так! - взвизгнула Хельга, распахнула книгу, вырвала ворох мелко исписанных страниц и швырнула их в огонь.

Листы сразу занялись ярко-белым пламенем. Книга вопила так громко, что закладывало в ушах, из корешка сочилась кровь, жгла руки.

Но ни Хельга, ни Ганс не обращали внимания ни на вопли, ни на жжение - они методично разрывали своё дитя, и бросали его частицы в пламень... Через несколько часов всё было кончено.

В комнате было жарко и душно; закопчённые, похожие на чертей Ганс и Хельга опустились на пол, и тут почувствовали, что у них уже нет сил, чтобы подняться, и что близка их смерть.

* * *

И тогда чудесным образом распахнулся над их головами потолок, и засияло усыпанное яркими зимними звёздами небо. Знакомая звезда была ярче иных, но она больше не грела - голос её звучал холодно и отчуждённо.

- Слаб человек. Легко отказывается от данного ему безмятежного рая. Что же, идите своей дорогой. Отвергнувшие дар, вы всё же придёте ко мне...

* * *

В следующем году у Хельги родилась девочка, а ещё через год - двойня, оба мальчики. Жили бедно. Ганс выбивался из сил - работал иногда по пятнадцать часов в сутки. Хельга не только занималась с детьми, но и шила, и плела, и стирала на заказ.

Гансу Теодору так и не удалось больше издать ни одной книги. Он умер в пятьдесят три года от разрыва сердца. Хельга дожила до семидесяти шести, и ей, уже ослепшей, довелось услышать, что её сыновья стали известными учёными.
16.01.2002

Реквием

…Задолго до этого он потерял возможность двигаться. Потом – отказал язык, и он в безмолвии созерцал и слушал тех немногих, кто к нему приходил. Но безбрежный океан безмолвия поглотил слух. Ушло и обоняние.

И вот стало ухудшаться зрение. Минута за минутой надвигалась тьма, и никто не мог её остановить.

Последним из сенсорных чувств ушло зрение, но ещё остались чувства и память.

* * *

Так было суждено небом, что родился он увечным. Его кости ниже пояса причудливым образом срастались, образуя один широкий, неспособный к движению отросток.

Он не помнил своих родителей, а детство его прошло в закрытом заведении для неполноценных детей. Никто не хотел радовать и, тем более, любить этого уродливого, замкнутого в себе мальчика. Иногда над ним насмехались, но чаще оставляли в одиночестве. Но и в одиночестве, в безмолвии находил он радость.

Небо не наградило его полноценным телом, но одарило поэтической, возвышенной душой. И он любовался облаками, и сочинял стихи – наивные, но очень искренние.

По выходе из заведения, он работал дома, – печатал и правил на компьютере скучные бухгалтерские счета. Платили мало, и он едва мог позволить себе нормально питаться. Ясно дело, что ни о какой девушке и, тем более, собственной семье, не могло быть речи…

Жизнь пролетела быстро, словно миг, а тут и смерть подошла, и не вырваться от неё, и не убежать. А так хотелось жить, чувствовать, любить. Ведь ему было всего двадцать пять лет от роду…

* * *

Лишённый всякой связи с внешним миром, он остался наедине с собой.

И память и чувства, - это всё, что у него осталось. И оказалось, что он может путешествовать по своим воспоминаньям, словно по королевству. Вот только одна беда: это королевство тоже умирало.

Память представлялась ему деревом, корни которого грызло забвение. Тёмные змеи взбирались вверх по стволу, обращали его в прах, и удивительным было, как это лишённая поддержки крона всё ещё держится.

Он переходил из воспоминания в воспоминание, и искал одно, самое прекрасное из всех, - то воспоминание, в котором он хотел бы пребывать в мгновенье скорой уже смерти.

Вот оно:

* * *

Из своей маленькой пыльной комнатушки, где тяготили над ним бухгалтерские цифры, видел он вдохновляющий его парк. Он всегда мечтал прогуляться по этому парку, но он стеснялся людей, он стеснялся ехать среди них на своей инвалидной коляске. Они такие счастливые, такие здоровые, а он бледный, мрачный; с грубым голосом – этот голос оставался без употребления целыми неделями.

Но в один зимний день, он понял, что не может больше оставаться дома.

И вот снарядился – понадёжнее закутал в плед единственную ногу, и скрытый толстой шубой, выехал из подъезда. С серого неба падал пушистый, мягкий снег. Чистейшие перины сугробов превращали мир в чудесную сказку.

Перед тем как попасть в парк, требовалось перебраться через проезжую дорогу. Движение было оживлённым, и он всё никак не мог решиться…

И тогда подошла девушка. Спросила таким добрым, тёплым голосом, который он разве что во снах слышал:

- Вам помочь?

- Да… если вас не затруднит…

Девушка перевезла его через дорогу.

- Пожалуйста, довезите меня до парка. – попросил он, и сам удивился своей смелости.

- Да, хорошо. – улыбнулась девушка.

И она провезла его по косогору. Открывался зимний пейзаж, подобный которому увековечен на полотне Брейгеля “Охотники на снегу”.

У грани парка девушка сказала ему:

- Извините, но я не могу больше оставаться с вами. У меня важные дела.

- Да, конечно. – вздохнул он, и смотрел, как она уходит, становится крапинкой в Брейгелевском пейзаже.

Он хотел закричать: “Постой, не уходи!”, но, конечно, не закричал. Какое он имел право? Ведь она и так наградила его прекраснейшим в его жизни воспоминаньем.

* * *

Одно за другим умирали воспоминанья, но теперь он знал, какое самое прекрасное среди них, и в это воспоминанье переселял он самые лучшие поэтические образы.

Также он перетянул это воспоминанию на самую вершину кроны королевства своей памяти, заменив им те бесцветные и ненужные воспоминанья, которые были последними, и предшествовали его угасанию. Таким образом, – это воспоминание должно было уйти последним, вместе с ним.

* * *

Остался лишь этот брейгелевский пейзаж. Купол неба и снежный покров на земле. Это был тихий, святой храм, но он знал, что этот храм окружает бесконечная темнота, и никуда уже отсюда не уйти. Тьма прорвётся сюда, заместит это, и ничего не останется.

Теперь у него было две ноги. Он медленно шёл рядом с нею, а переселённые из иных воспоминаний поэтические чувства полнили воздух весенним сиянием. Казалось, что каждая падающая снежинка – это невинный поцелуй.

…И вот она повернулась, чтобы уйти…

Потемнело небо, – это был конец.

- Подожди, не уходи. – позвал он.

Она повернулась, и улыбнулась.

- Смерти нет. – прошептал он.

В небе плавным лазурным кольцом просияла солнечная глубина.

Она улыбнулась и шагнула к нему, сказала:

- Нет – смерть есть, но она есть лишь начало большего. Твои стихи, твои лучшие воспоминанья – лишь предчувствие грядущего счастья.

Она взяла его за руку.

- Знаешь, - прошептал он. – Есть одна строка: “По жемчужным полям, взявшись за руки, мы побежим…” Эту строку я написал, но на этом и остановился, хотя за ней должна была последовать целая поэма…

- По жемчужным полям, взявшись за руки, мы побежим… - повторила она. – Как хорошо… Эту поэму мы сочиним вместе.

Она поцеловала его, и вся вселенная засияла жемчугом любви.
17.02.02

Весна

В тёмноте бесконечного зала, перед фонтаном, из которого истекал чёрный, клокочущий напиток смерти, стоял некто растворяющийся в безграничности зала, а перед ним - ангел. Наружное составляющее ангела, а также и внутренний его настрой соответствовал залу, и Главному - он был их частицей, и безропотно им подчинялся.

И Главный говори в его душе: "Наполни эту чашу, и преподнеси её тому, кто есть всё и ничто. Пусть он изопьёт её до дна. Это единственное, что может спасти Его."

Тяжёлыми были мысли; тягостными - предчувствия; но это было действительно то единственно возможное, что можно было сделать...

Мрачный Ангел принял из дланей Главного большую, но ничем не украшенную чашу, и вскоре заполнил её тем, что извергал из себя фонтан...

Затем он взмахнул крылами, и быстрее света и медленнее улитки устремился в бесконечную даль, и в своё сердце.

...И вот, наконец, путешествие закончено. Это всё та же бесконечная зала, но в каком-то ином своём проявлении. Здесь можно видеть кожаный, промятый диван, а на диване - Его.

Он лежал бледный, растрёпанный, с осунувшимся, обветшавшим лицом; под глазами - синяки от бессонницы и затянувшегося разврата. Всклоченные волосы, разорванная одежда.

Он почувствовал, что Ангел рядом, и очнулся, встал.

Ангел протянул ему Чашу. Он принял, спроси задумчиво:

- Это обязательно?

- Да...

- Действительно... - и Он выпил.

* * *

В его паспорте значилось: "Леонид Прохорович Кентаврин-Преображейко", но он, вспоминая о гении Возрожденья, именовал себя не иначе как Леонардо. По призванию и по профессии был художником. Его признали, устраивали выставки, выпустили несколько фотоальбомов. Картины покупали дорого - хватало на роскошно-ужасную жизнь, против которой Леонард не смог воздержаться.

Началось с лёгкого, почти, казалось бы безобидного. Дальше-больше. Пиво-водка-косяки-таблетки-внутривенное. Плюс к этому оргии со шлюхами...

Однажды, разорвав топь его наркотического болота, пришёл тёмный ангел и преподнёс Леонарду чашу, в которой была смерть, и Леонард безропотно чашу испил.

Ведь Ангел был порождением не только бесконечного запредельного, но и его собственного, истерзанного сердца...

...На следующее утро Леонард вновь проснулся - теперь уже окончательно. Тогда же пришло знание и чувство того, что он неизлечимо болен. Оглядел свои полотна, и в протрезвевшем сознании сформулировал то, что давно уже зрело:

"Моё искусство - ничто. Это покупают потому, что - это модно. Потому что сейчас в душах смятенье. Потому что нет идеалов, а одна пустота, унынье, декаданс. Но это пройдёт, потому что всё же есть в Человеке свет, и он этот свет раскрыть стремиться. В моих болезненных полотнах ничего нет. Это бездарность, которая делает людей ещё несчастнее... Когда пройдёт эпоха пустоты и декаданса, моё имя забудут. Это хорошо, это правильно. Моё имя - ничто. "Моё имя написано на воде" - как писал Китс; но я не Китс. Я - прах. Я не стою того, чтобы обо мне вспомнили через сто, двести, тысячу лет. Пусть забудут обо мне сразу после моей смерти, которая уже близка..."

После этого Леонард разорвал и сжёг все свои полотна, в которых действительно не было ничего кроме наркотического бреда, потакания моде и его Леонардовой чванливости.

И вновь мысли:

"Я уйду через несколько недель, самое большее - через три месяца. Но я не могу уйти просто так - это было бы трусливо, это было бы проявлением слабости. Теперь, когда смерть - эта тёмная, нескончаемая пустота, стоит надо мною - теперь я понимаю, сколь прекрасна жизнь, которую прежде столь старательно отгонял от себя. Но я чувствую в себе свет, я чувствую в себе силы создать действительно прекрасное. Пустота смерти - она подала мне Чашу. И Смерть подгоняет меня. Я никогда никого не любил, и это было подлостью. Теперь всю эту невыраженную, затаившуюся под грязью любовь я должен выдохнуть на полотно. Пусть там будет Весна... Я не смею надеяться, что моя последняя картина понравиться людям. Быть может, её забудут, также, как забудут меня. Во всяком, случае, на картине не будет моей подписи..."

И в тот день он начал творить.

* * *

Последние штрихи он отобразил в тёмный и ветреный февральский день. Кровь шла у него горлом, кровью была пропитана вся его одежда, но картина сияла - чистейшая, без единого грязевого пятнышка.

На картине был Весна - пробуждающаяся и восходящая. Мириады гармоничных красок, дыхание жизни... это дыхание, это светлейший свет любви, остался и когда Леонардо умер. Он действительно не поставил своей подписи, и никто не знал, что картину нарисовал он. Но и через сто и через двести и через тысячу лет дарила она людям чистую радость, доброту, просветление.

А Леонардо умер в первые апрельские дни, в больничной палате. Окна были раскрыты и, вместе с потоками тёплого солнечного света, торжественными хорами врывалось птичье пение - это был прекрасный Гимн жизни...

Леонард умер счастливым, с улыбкой на устах, с тёплым чувством любви в душе.
22.12.01