Боль

    Я не знаю, что привело меня поздним осенним вечером в этот бедняцкий квартал на самой окраине Парижа. Обычно я бесцельно скитаюсь по убогим предместьям большого города в поисках приключений и легкой наживы, в то время как в самом городе появляться мне очень опасно. Но сегодня неведомая сила неудержимо влекла меня туда, откуда я ранее бежал, как трусливый пес, преследуемый и ненавидимый всеми. Да, я тот самый Марсель Фложе, известный убийца и грабитель, разыскиваемый всей полицией Французской республики. Изображения моей физиономии развешаны по всему городу, и я предполагаю, что пугливые горожане их уже хорошо изучили. Они называют меня маньяком, они кричат об этом на каждом углу, но им никогда не понять мою боль. Она живет в моей душе, в моем теле, в моей голове, и не проходит дня, чтобы она не напомнила о себе. И тогда я выхожу на ночные улицы и убиваю. Как правило, y не помню лиц убитых мною людей: они как тени, без прошлого e будущего, промелькнут застывшей маской и исчезнут где-то в укромных уголках памяти. Но иногда, в самой глубине души, куда годами не заглядывает ни один луч света, я вспоминаю ту, о которой навсегда хотел бы забыть. Всплывают в памяти безумные серые глаза, крики о пощаде и страстные мольбы, способные разжалобить даже камень. Это была молодая девушка, она очень не хотела умирать, я же не мог рисковать, оставив ее в живых. Убить для меня всегда было легко, угрызений совести я никогда не испытывал, но на этот раз сердце сжалось в предчувствии грядущей беды. Что-то странное было в этом пепельно-сером парижском небе, в этой необычайно звонкой брусчатке мостовой, в ее умоляющем взгляде. У нее был необычный взгляд, в нем не было ни тени покорности, как будто она была не жертвой, а палачом, пришедшим судить меня. Самообладание меня покинуло, я отбросил свой нож прочь и хотел отступить от нее, но затем невероятным усилием заставил себя вернуться и завершить начатое. Она умирала долго и мучительно, я сжимал пальцами ее теплое горло и давил, что было сил. От страшной нагрузки позвонки на ее шее хрустнули, и девичья голова безвольно откинулась вниз. Рыжей волной взметнулась вверх копна ее волос, и все прекратилось. Я не смог оставить ее тело лежащим на грязной мостовой, словно это была мертвецки пьяная шлюха, приложив немало усилий, я прислонил его к стене и посадил так, что могло показаться, что девушка спит. Тогда я впервые был потрясен своим поступком: я мог бы просто пройти мимо нее или даже залихватски улыбнуться приглянувшейся кокетке. Но нет же, я пошел за ней следом, как голодный и паршивый пес, только для того, чтобы затем в укромном месте наброситься и растерзать невинную душу. Она ведь была явно бедна, скромное коричневое платье, маленький узелок в худых изможденных руках и все. Больше ничего! Никакого повода, но я все же убил ее. Эта чертова старуха смерть нашептала мне на ухо: «Убей ее!» Стоя над мертвым телом, я даже не взглянул на содержимое ее небольшой поклажи, снял только с плеч скромный белый шарф из тонкого муслина, наверное, единственный предмет гордости бедной девушки. Вот и сейчас он со мной, в грязном кармане брюк. Почему-то я не могу от него до сих пор избавиться, как будто в этом бездушном куске материи скрыто что-то сокровенное, пугающее и оттого еще сильнее притягивающее взгляд.
    До моего слуха доносятся шаги, торопливые, спешащие куда-то. Кто это? Пожилой бюргер, загулявший до поздней ночи и теперь спешащий домой к своей старой и сварливой жене? Или трепещущая от страха, заблудившаяся a ночных сумерках дама, бегущая прочь от этого гиблого места? A может быть, это такой же негодяй, как и я, удирает с места преступления, крепко сжимая в руках очередную добычу, с таким трудом отвоеванную в схватке с жизнью. Все это пустые домыслы распаленного кровью разума. Неизвестность начинает меня сильно раздражать и я, не мешкая, бегу вслед за удаляющимися в темноте шагами. Знакомая арка, ныряю в серую тень под мостом и пулей вылетаю на открытое место. В глубине площади одиноко светит газовый фонарь, невдалеке, на стене убогой лачуги, мелькает тень, и теперь я ясно вижу того, за кем бежал добрых полквартала. Жалкий старикашка, горбун в черном, как воронье крыло, плаще. Вот же неудача, с такого и взять наверняка нечего! Слова досады застывают на губах, но я все еще продолжаю бежать за ним, хотя уже как-то нехотя, будто по привычке. Старик поворачивает направо и исчезает за ближайшим поворотом, но краем глаз я успеваю заметить его довольно богатое одеяние под длинным, почти до земли плащом, черную фетровую шляпу с золотистой пряжкой, и главное, увесистый саквояж из черной блестящей кожи, который он тащит с большим трудом. Огибаю угол дома - и вот она, знакомая спина с горбом, тащит свою ношу, согнувшись в три погибели. Так ты, старикашка, далеко не убежишь. Интересно, что там внутри? Деньги, облигации, или, может, драгоценности? Блестящие камешки, греющие душу, и тогда боль отступит, затаится и не будет пожирать меня день за днем. Но все это вздор, назад возврата больше нет, позади меня только смерть, впереди она же, костлявая старуха с ржавой от крови косой, постоянно бубнит мне на ухо: «убей, убей, убей». Ну нет, я еще успею пожить. Вырву не дожеванный кусок мертвечины из ее зловонной пасти, а дальше... Тысяча чертей! А дальше мне уже все равно. Ничего не бывает слаще сегодня, а завтра... завтра может и не наступить, тем более для такого, как я - всегда живущего одним днем. Мои руки измазаны человеческой кровью, она стала для меня как вода и ничего больше не стоит. Цена крови. Кусок хлеба, когда ты умираешь с голода, круглый медяк, когда тебе нужны деньги, косой взгляд чужака на безвестном перекрестке - и все, ты уже превращаешься в зверя, и твоя очередная жертва в агонии падает на мостовую, заливая камни кровью. Постой, старик, не спеши. Смерть уже пришла за тобой, она уже здесь, она уже живет во мне, и сегодня y ее не подведу.
    Запыхавшийся от бега старик внезапно остановился и на мгновение замер, прислушиваясь к чему-то, затем он резко повернулся, и я смог наконец разглядеть его лицо. Бог мой! Как же оно безобразно! Сморщенное и смуглое, как сушеный чернослив, на бесцветных губах выступили клочья пены, в темноте гневно вспыхивают белки глаз. Горбун, заметив меня, взмахивает тростью и, выкрикивая проклятия, пятится назад. Теперь можно не прятаться, и я выхожу из тени высокого дома прямо к нему навстречу. На моем обветренном лице приклеена дежурная улыбочка - я считаю, любую работу надо всегда выполнять с улыбкой. Да и не в силах я от нее больше отделаться, мускулы лица сами сжимаются в гримасу, больше похожую на маску, маску смерти. Старик продолжает отступать от меня, размахивая перед собой своей жалкой тростью. Он кричит мне: «Оставь меня в покое, я нищий, больной инвалид». От этих слов я презрительно сжимаю губы и потешаюсь над ним. Вот убожество, неужели он думает, что я поверю его детским россказням и отступлю. «Что у тебя в саквояже, покажи мне его!» - кричу ему в ответ. Даже отсюда было видно, как у него мгновенно побелело лицо, он весь затрясся, как в припадке, и выкрикнул голосом, полным ненависти и желчи: «Уйди, отродье! Это мое!» - Старик с удивительным проворством, не характерным для его преклонного возраста, побежал от меня прочь к спасительному проему двери в старой полуразрушенной лачуге, чьи собратья во множестве обступили извилистую улочку Сен-Этьен. «Вот дурачина», - промелькнуло в моей голове, - «Там же никто не живет, кроме вездесущих крыс и остальной нечисти». Старичок, задыхаясь, добежал до стены дома и юркнул внутрь покосившейся двери. Прошла пара секунд, внутри раздался грохот, из разбитых окон повылезали испуганные голуби и взмыли в ночное небо, кружась в темноте над нашими головами. Жалкие потуги несчастного горбуна спастись немного позабавили меня. В одно мгновение достигнув края стены, я прижался щекой к кирпичной кладке и достал из подкладки сюртука нож. Его лезвие было достаточно хорошо наточено, для того, чтобы не оставить беглецу никаких шансов выжить. Меня охватила настоящая эйфория, наконец утихнет эта тупая боль, пульсирующая в затылке, насытившись кровью, она всегда уходит, и я погружусь на короткие мгновения в невыразимое блаженство. А главное удовольствие будет в конце - черный саквояж! Немного замешкавшись, я шагнул в чернеющий проем двери, и в нос сразу же ударили запахи запустения и затхлости, такое часто бывает в таких старых и заброшенных лачугах. Внутри помещения было темновато, сквозь дырявую крышу пробивалось несколько лучей света и они скупо высвечивали какие-то предметы, сваленные в огромную кучу посреди комнаты. Возле стены на дощатый пол падал свет из окна, и можно было даже различить толстый слой пыли, накопившейся за долгие годы. Я приподнял свой нож повыше и, осторожно ступая своими тяжелыми ботинками по скрипучему полу, двинулся вперед.
    Прошло несколько секунд. В этот момент где-то в углу я почувствовал небольшое движение, зябкая волна холода обдала тело и исчезла так же неожиданно, как и появилась. Удовлетворенно ухмыльнувшись, я медленно развернулся и резким движением прочертил ножом сгустившуюся за спиной тьму, надеясь достать острым, как бритва, лезвием ножа шею старика, но нож, не встретив никакого сопротивления, просто просвистел в воздухе. Замерев от неожиданности, я потерял драгоценные мгновения, и вдруг что-то звякнуло, и в спину, пониже лопатки, впилась тонкая стальная игла. Боль была невыносимой, но я успел дернуться всем своим телом вперед, избежав таким образом неминуемой гибели. Из сумрака комнаты вынырнуло искаженное ненавистью, багровое лицо старой развалины. Его глаза закатились, он стоял почти не двигаясь, с торжествующе поднятой вверх рукой. В тонких паучьих пальцах былa зажатa черная трость, из отверстия которой на меня смотрело длинное e тонкое острие пики. Не мешкая, я схватил его за ворот плаща и швырнул на пол, пыльный и вонючий. «Ты хотел убить меня?» - хохоча, кричал я ему. Старик безвольным мешком валялся на полу e не пытался даже защищаться, он лишь ядовито улыбaeny, обнажив свою огромную беззубую пасть, и даже, по-моему, потешался надо мною. Я начал методично и исступленно молотить его ногами, он же почти не издавал звуков, только хрипел. Немощное тело ритмично подрагивало до тех пор, пока не затихло совсем. Я нагнулся к нему, пытаясь определить, жив он или нет, изуродованное до неузнаваемости лицо было залито кровью, один глаз вытек, но второй! Он смотрел на меня, будто живой, наполненный яростным огнем и ненавистью. E тому же он медленно вращался, приводя меня в крайнее изумление. Рука сама дернулась к карману брюк, и на свет божий я извлек свой талисман - тонкий муслиновый шарф. Затем я обвил им шею жертвы, сделав, по обыкновению, надежную петлю. И, наконец, удавил старую гадину. В этом теперь не было теперь никаких сомнений: лицо посинело и распухло, уцелевший глаз больше не сверкал в темноте, и теперь казалось, что он всего лишь крепко зажмурился. До того, как я это осознал, моя импровизированная петля лопнула, разорвавшись на два лоскута. Выбросив обрывки шарфа, я, завалиa тело старика старой мебелью и мусором, а затем, немного передохнув, принялся за поиски черного саквояжа, несомненно, запрятанного стариком где-то рядом. В комнате, как уже говорилось ранее, царил полный мрак, но это дело было легко поправимо. Пара спичек и огромная куча хлама с погребенным под ней стариком, запылав огромным факелом, высветила мельчайшие подробности убогого интерьера, в пляшущих отсветах пламени мелькали почерневшие от старости стены, пузатые шкафы с распахнутыми настежь дверцами и еще что-то, не поддающееся никакому описанию. В дальнем углу, под перевернутым столиком со сломанными ножками, я увидел предмет своего вожделения и поисков: пухлый саквояж, призывно блестящий большими золочеными ручками. Я поднял его, и, ощутив немалую тяжесть, почувствовал подступающую нечаянную радость, будто я нашел то, что искал всю жизнь, все долгие двадцать шесть лет жизни в холоде и постоянных лишениях. Дрожащими от волнения руками я поднес его к пылающему костру, и расстегнув металлическую застежку, служившую ему замком, смог, наконец, заглянуть внутрь. «Что это!? Черт побери!» - взвыл я севшим от потрясения голосом. Внутри в беспорядке были свалены блестящие хирургические инструменты: острые скальпели, ножницы и пилы разного размера, таким арсеналом можно было перерезать немало народу, но разве ради этого проделал я столь долгий путь? Вскочив на ноги, я в приступе ярости перевернул этот чертов саквояж вверх дном, и принялся методично вытряхивать содержимое на пол. Сверху водопадом сыпались различные предметы медицинского назначения, они со звоном разлетались по полу, и неожиданно среди этого грохота я услышал тихий шлепок, будто что-то мягкое стукнулось об землю. Отбросив опустевший саквояж, я, прищурившись, так как с детства страдал слабостью зрения, принялся осматривать вывалившееся добро, и почти сразу же обратил внимание на белый кулек, смотанный из несколько раз сложенного дешевого сукна. Именно он служил источником того подозрительного звука, что привел меня вновь в коленопреклоненное состояние. «А может, тут он спрятал свое золото»? - безумная мысль не оставляла меня в покое ни на секунду. Я начал нетерпеливо разворачивать таинственный кулек, виток за витком, пока не размотал его полностью. И тут весь страх, копившeйся во мне с момента рождения, вышел в один момент на волю, я огласил притихшие окрестности самым ужасным, леденящим сердце и заставляющем застывать кровь в жилах, животным криком ужаса. Уж на что у меня крепкие нервы, но представшую картину описать без эмоций было невозможно. Передо мной лежала моя законная добыча, то, зачем следовал я по ночным улицам города, то, чего я вожделел этой холодной ночью - новорожденный младенец, с еще не обрезанной пуповиной, весь в кровавых ошметках и высохшей слизи, судя по багровой полосе на шее, удавленный совсем недавно, именно удавленный, уж я-то знаю в этом толк. На маленьком посиневшем тельце запекшейся кровью, его собственной кровью, были нарисованы каббалистические знаки - звезда в круге и три волнистые линии. Младенец явно готовился к участию в сатанинском обряде, и был так изрисован неспроста. Убитый мною грязный старикашка наверняка работал в городе врачом и принимал тайные роды у богатых дам, заодно делая незаконные аборты, так как церковь запрещала умерщвлять детей во чреве матери. Куда он нес этого несчастного ребенка в столь поздний час, как вор пробираясь по узким улицам Парижа, этот вопрос оставался для меня без ответа. Я никогда не ведал жалости, но в этот момент в моей давно омертвевшей душе что-то надломилось, исчезло и растворилось, погружаясь в бездну помутневшего сознания. Смерь больше не шептала мне на ухо своих кровавых советов, в голове поселилась мертвящая пустота и я, как безумный, начал метаться по комнате, крича и воя: «Боже, не оставь меня, не оставь меня здесь одного!». И я вновь увидел эти огромные серые глаза, укоряющие и милосердные одновременно, они преследовали меня повсюду, они были на стенах, они смотрели на меня сквозь слепые проемы многочисленных окон, они звали меня туда, откуда больше нет возврата. Я стоял и кричал, до кровавой пены у рта, а потом свалился на пол и начал колотить разбитыми, окровавленными кулаками по полу, шепча все время лишь одно слово: «Прости». Я не мог больше видеть этих глаз, меня всего выворачивало наизнанку, сердце замирало, и казалось, что я уже мертв и парю над собственным телом, скрюченным и изуродованным, будто неведомая сила разорвала его изнутри, сплющила голову, выдавила из глаз кровавые слезы. Они стекали по моему лицу и затем капали на пол, смешиваясь с грязью и пылью. Крови было много, очень много, наверное, столько же, сколько я пролил за всю свою жизнь, она собиралась в небольшие лужицы и в каждой из них на меня смотрели безумные глаза мертвой девушки, вопрошая и вопия: «Не ты ли убил малых сих?»
    Первые лучи солнца коснулись черепичных крыш и водосточных труб парижских кварталов, горизонт порозовел, и огнедышащее солнце вступило в свои права, прогнав из всех углов и глубоких подвалов последние прячущиеся тени прошедшей ночи. Я очнулся от глубокого сна и открыл глаза, солнечный зайчик заскользил по дощатому полу и, не задерживаясь, упорхнул прямо на потолок. Эта ночь принесла мне избавление от кошмара, длившегося всю мою жизнь. Теперь я твердо знал, что мне надо делать, я слышал тихий женский голос, он успокоил меня и придал мне новые силы. Он сказал, что я должен испить эту горькую чашу до дна. И еще он шепнул напоследок: «Это твой путь. Твой путь от начала и до конца. Иди и смотри, сердце подскажет тебе дорогу». С трудом поднявшись с колен, я подошел к мертвому младенцу, лежащему на грубых пеленах, ставших его погребальным саваном, нагнулся и, не подворачивая лишней ткани, взял на руки. Затем с силой прижал к своей груди окоченевшее за ночь тельце и решительно шагнул в проем двери. Я шел по пустынной улице навстречу своей судьбе, в лицо бил свежий утренний ветер, окровавленная ткань пелен развевалась подобно одинокому парусу в бушующем море. Немногочисленные прохожие в ужасе отшатывались от столь пугающей картины, ибо не могли не видеть, что столь нежно прижатый к груди младенец убит, и убит столь омерзительным образом, что кровь стыла в жилах. Немолодая крестьянка с визгом отшатнулась от меня и побежала куда-то в глубину улицы, гулко стуча башмаками по булыжной мостовой. Сквозь клочья утреннего тумана начал прорисовываться знакомый силуэт собора Парижской Богоматери, именно к нему устремил я стопы свои, он был моей целью. Войдя сквозь огромные резные ворота внутрь, я побежал к алтарю, ибо опасался , что меня попытаются остановить. И мои опасения оказались не напрасны: наперерез мне бросилось сразу несколько жандармов, которые, несомненно, узнали меня. Сзади напирала небольшая толпа, которая в немом изумлении следовала за мной по всему пути следования. Доносились удивленные возгласы и крики проклятия, направленные в мой адрес. Священник в белом подряснике, увидев меня, протестующе взмахнул руками, но было поздно. Я подбежал к алтарю и, опустив на вышитую золотом скатерть престола мертвое тело младенца, упал на колени. Теперь моя судьба была в руках божьих и я смог наконец закрыть глаза.
    Нестерпимо болят кисти рук, они связаны прочной бечевой и сильно затекли, отовсюду доносится шум, людской гомон и нетерпеливые крики. Сквозь прочные прутья клетки я могу наблюдать за бушующим человеческим морем. Сегодня меня будут казнить. Кажется, весь Париж собрался посмотреть, как мне отрубят голову. Я не откажу вам в удовольствии, милосердные горожане и горожанки, одной смертью больше, одной меньше - какой это, по сути, пустяк в годы революций и катастроф, капля в море, травинка в поле. Меня выводят из неудобной маленькой клетки, и я вынужден зажмурить глаза, скрываясь от палящего солнца. Оцепенение первых секунд проходит, и теперь я могу рассмотреть эшафот. Вот и гильотина, какая же она огромная и устрашающая, кривой нож ловит ускользающие лучи солнца и играет всеми цветами радуги, он, наверное, хорошо заточен, удар - и ты уже без головы. От этих мыслей мне становится немного не по себе, но я держусь мужественно, нельзя падать духом даже возле плахи, к тому же в отличие от многих моих предшественников, расставшихся с головой с помощью примитивного топора, этот способ довольно гуманен и не требует особого мастерства от палача. А то ведь как раньше бывало: попадется неопытный палач и не может с первого раза отрубить несчастной жертве голову, бывает, по три раза бьет топором по шее, пока не перерубит позвонки и сухожилия. Теперь во всем виден прогресс. Меня подводят к деревянной колоде, и палач с силой надавливает мне на плечи и шею. Я с тупой покорностью опускаюсь на колени и кладу голову на деревянную колоду, он ловким движением опускает сверху металлический обруч, и этот железный хомут зажимает шею так, что невозможно даже немного пошевелить головой. Многоголосая толпа в ожидании развязки ненадолго умолкает и наступает зловещая тишина, я вижу только дно корзины, специально накрытое алой материей, чтобы не было видно брызг крови. По чьему-то точному расчету голова казненного должна упасть на ее дно, и я с напряжением жду того момента, когда холодное и острое лезвие коснется моей шеи, разорвет позвоночник и отсечет последний лоскут кожи, соединяющий меня с целым миром, в котором я всегда был изгоем, который не любил меня и который никогда не сможет простить меня.
    Сергей Саблин 14-15 Октября 2000 г.