Вестник смерти

И в шелк знамен, как ветра струи
Вплетались яркие лучи
Багряно алым поцелуем
Распятых в огненной ночи.

    Кто ищет смерти, тот всегда найдет ее, она войдет в него сквозь преграды плоти и крови, а душа мятежной птицей вырвется на свободу. Легкая смерть приходит только к праведникам, а нам, простым солдатам, остается только кровавая бойня и ужасная смерть от ран, где-нибудь, в госпитале или на поле брани. Бой скоротечен и там, где только что звенели сабли и свистели пули, остается только боль, горячие капли крови на сухой и пыльной земле, глухие стоны и проклятия растерзанных людей, наказанных только за то, что они были героями. Мы всегда расплачиваемся своими жизнями за тех, кого возвысили из толпы и кому мы верили, слушая громкие слова о родине и будущей славе. Те, кто покрыли себя славой, ходят в мехах и золоте, а те, кто спасал родину, лежат во множестве безвестных могил, навеки укрытые землей. Их имена никогда уже не зазвучат, и только воронье, что слетается на поле брани в жажде кровавого пиршества, почтит их своим вниманием. Я не боялся грядущей смерти, храбрый кавалерист французской армии, я даже призывал ее к себе. Она была единственным избавлением от того кошмара, что называется завоевательным походом. Мы жгли деревни и села, земля горела под нашими ногами, всех английских бунтовщиков и еретиков мы вешали на месте. Английские войска оказывали столь яростное сопротивление, что потери с обеих сторон, были катастрофическими, счет шел на десятки тысяч. В канун решающей битвы я молил только об одном. Я молил бога о скорейшей и легкой смерти, чтобы только не видеть агонии и распада французской армии, которая постепенно превращалась в шайку воров и убийц. За содеянные нашей армией преступления, большинство из нас могло рассчитывать только на петлю или позорную смерть в подвалах тюрем, поэтому особыми иллюзиями никто себя не тешил. Попасть в плен для меня было равносильно смерти, только несравненно более мучительной, чем сгинуть на поле боя.
    Ранним утром мы построились на пшеничном поле в боевое каре, кони нетерпеливо перебирали ногами и нервно хрипели, им тоже предстояло испытать свою судьбу во время лихой атаки. В напряженной тишине неожиданно прозвучал рожок и наш командир скомандовал: “В атаку!” Земля качнулась, и мы понеслись вперед, блестящий лес острых сабель взметнулся над головами, запел ветер, и все началось. В серой дымке показались брустверы противника, отчетливо заалели английские стяги, пехота перешла в наступление и громкий вой, именуемый боевым кличем, разорвал предрассветное небо. С грохотом дрогнули пушки и ядра с воем полетели на поле, взметая вверх тонны земли, калеча и убивая всадников и лошадей, наши ряды дрогнули и распались, но я, вытянувшись в седле, с исступлением хлестал коня — быстрее, быстрее. Что-то больно обожгло грудь, и ,нелепо взмахнув руками, я на полном ходу завалился на бок, повиснув в боевом седле. Земля перевернулась, и в темнеющих глазах мелькали бесконечные трупы, дымящаяся ткань, белые точки на черном фоне, хрипела лошадь, стало тихо, земля остановилась и сразу пришла ночь.
    В багровом небе светила полная луна, холодный северный ветер гнал плотные свинцово-пепельные тучи на восток, моросил мелкий дождь. Он падал на мое лицо, губы, ресницы, стекал струйками грязной воды на шею и воротник. Я привстал с земли и огляделся, верный конь стоял рядом, виновато опустив голову, вокруг были солдатские трупы, распоротые осколками брюха коней, остатки обмундирования, брошенные знамена погибших частей и бригад. Я с трудом встал с земли, рана на груди была пустяковой, и взяв коня за поводья, повел к виднеющемуся вдалеке лагерю. Кощунственно было скакать по трупам погибших товарищей, и я медленно брел по этому хаосу. Среди легкой дымки, стелющейся по полю, я увидел впереди чью-то фигуру, видимо, это был пехотинец, оставшийся в живых, но странно, я не мог опознать его форму. Он сидел на крупе мертвой лошади и смотрел в мою сторону. Я ускорил шаг и поспешил к этому месту, вдруг ему требовалась моя помощь. Подойдя поближе я оторопел: незнакомец был одет в черный сюртук и черные брюки, не похожие на военную форму. Голова была совсем лысой, форма черепа была уродливой и безобразно отталкивающей, но чего стоил нос! Длинный и крючковатый, он доминировал на его лице и, казалось, жил своей отдельной жизнью. Карлик встал и, насмешливо смотря в мою сторону, вежливо поклонился и представился: “Мсье Ашерон, с Вашего позволения, вестник смерти.” Карлик еще раз комично шаркнул ножкой и спросил: “Вы ведь звали меня?”. Настала моя очередь повеселиться - я крикнул ему: “Послушай, уродец, я представлял себе смерть как-то иначе, похожей на старуху с длинной косой, а ты похож на маленький бочонок, а твой длинный нос…”, — меня сотряс новый приступ смеха, — “он, похоже, настолько длинный, что его можно использовать как вешалку для одежды!” Карлик от злобы топнул ногой и крикнул писклявым голоском: “Я вестник смерти, все боятся меня, короли и нищие, там, где я прохожу, чернеет земля, вода становится похожа вкусом на полынь, а люди мрут как мухи, и ты, глупый солдат, скоро в этом убедишься!” Мне надоело слушать хвастливую болтовню этого самодовольного урода и, выхватив из ножен саблю, я рассек его жирное брюхо пополам. Карлик с воем схватился за живот, но было поздно, из лопнувшего кафтана с громким карканьем вылетали черные вороны и тут же взлетали в небо, кружась у нас над головами. От его тела осталась лишь жалкая куча лохмотьев, которая противно воняла плесенью и серой, а воронье собралось в стаю и взмыло высоко вверх. Тут я почувствовал себя очень плохо, закололо в груди, стало трудно дышать. Осев на землю, я схватился за рану и попытался ползти, неужели мне так и придется умереть на поле, среди этих мертвецов. На счастье, неподалеку проходили остатки нашей роты, кто-то опознал моего коня, одиноко стоящего посредине поля и решил поинтересоваться судьбой его хозяина. Меня спасли, и я месяц провалялся в полевом госпитале Сен Этьен. Из кавалерии меня списали за непригодностью, в довершение ко всему стала отниматься правая рука. Врачи качали головами, писали всякие умные слова, но руку мне не спасли, и теперь она висела как плеть, не способная ни к чему. Работать я не мог, а так как был круглой сиротой, скоро скатился до нищенства, продал свой дом и стал бродить по предместьям Парижа в поисках подаяния. В один из дней я почувствовал, что у меня распухает язык, в панике я вновь бросился к врачам за помощью, но меня как оборванца вышвырнули на улицу, дав хорошего пинка. Полностью потеряв дар речи, так как мой бедный язык совсем не двигался, я совсем пал духом и решил покончить со своей никчемной жизнью. Выпив для храбрости дешевого винца, пришлось забрался ночью на городскую ратушу, и попросив у бога прощения за этот грех, не раздумывая броситься вниз. Пребольно шлепнувшись о каменную брусчатку мостовой, я, тем не менее, остался жив, только мои члены окончательно парализовало и я как сломанная кукла остался лежать на площади. Размышляя о своем положении и надеясь, что утром меня найдут и отнесут к врачу я заснул, и в этих сладких мечтах скоротал длинную ночь. Рассвет принес мне новый подлый удар: нашедшие меня добрые горожане постояли над моим телом, поцокали языками, глядя то на меня, то на ратушу, и куда-то поволокли. К моему вящему ужасу меня принесли не в больницу, а в местный морг, где бросили на попечение гробовщика. Обычно нищих во Франции хоронят в общей могиле, но, учитывая мои прошлые военные заслуги и орден за храбрость, сердобольные горожане решили похоронить меня в дешевом гробу. Не подобает героям войны валяться в общей могиле с плебеями, да и тесно там и не уютно. Гробовщик взялся за дело так споро, что сколотил гроб из какого-то мусора за полчаса, не считая перекуров. Наблюдать за его великолепной работой было очень интересно, но не очень удобно, так как я не мог пошевелить ни головой, ни глазами, ни даже высунуть язык, чтобы показать свое восхищение и одобрение от его действий. Бесцеремонно обхватив меня за плечи и дыхнув в лицо противным перегаром дешевого бургундского, он попытался засунуть меня в гроб, но то ли гроб был мал, то ли у гробовщика оказались на удивление кривые руки, в гроб я не пролезал. Ну, в общем-то пролезал, но не весь, скажем так, частично, знаете ли, то ноги в коленках сгибаются, то голова наружу, то руки деть некуда. Намучившись со мной, он перевернул тело набок и, накрыв гробовой крышкой ,сам плюхнулся сверху придавив своей тяжестью мое нежное тело, отчего кости хрустнули и весь я стал, как бы это выразиться, поменьше. Заколотив крышку гроба, он, не мешкая, спихнул труп инициативной группе граждан, хлопотавшей о моем достойном погребении. Они по достоинству оценили труд этого малого в три бутылки вина и передали гроб в заботу местному священнику, который быстро подыскал мне почти пустую могилу на задворках церкви, за пределами ограды церковного кладбища. Моим соседом тоже оказался самоубийца, но ему повезло меньше — повесившись в глухом лесу, он был весь обглодан дикими зверями и представлял собой довольно жалкое зрелище. Здесь, в заброшенной могиле, я и нашел место своего последнего успокоения, и смертная тоска заползла в мою душу. Сквозь щели грубо сделанного гроба, в наспех забросанной могиле был виден кусочек синего неба. Это все, что у меня осталось от прежней жизни, и я жалею, что не пал во время боя и вел себя после него дерзко и бессмысленно. Я убил вестника смерти, а значит, погубил свою душу, которая обречена теперь жить вечно в мертвом, разлагающемся теле и больше никогда не сможет увидеть ясного неба, оставаясь в этих холодных земляных оковах на вечные времена. Злобный карлик достойно отомстил мне за заносчивое поведение, он лишил меня возможности умереть и, сколько я ни взывал к небу, смерть больше ко мне не пришла. В гробу очень неуютно и сыро, постоянно чешется левая пятка, да и противные черви опять устроили свои дурацкие игрища на моем животе. Мои муки не сравнимы ни с чем, и я со страхом ожидаю каждый новый день, если это бессмертие, то лучше бы я никогда не появлялся на этот свет, холодный и мрачный, будто сошедший из самой пучины ада.