Крылья ветра

    Мне опять приснились крылья, огромные белые крылья, распахнутые в едином порыве печального света одиноких фонарей, ревущих струй дождя и резких ударов холодного ветра. Они приподнимали и уносили меня куда-то вверх, в промозглое осеннее небо последних дней ноября, всего лишь для того, чтобы через мгновение, камнем сбросить этот груз на блестящие, будто отполированные крыши домов старого города. Но в последние мгновения, когда до земли оставались считанные метры, мертвые, неподвижные крылья вдруг наполнялись какой-то чудесной энергией, будто исходящей из вездесущего лунного света, заливающего мокрую брусчатку мостовой уютным покрывалом, сотканным из теней и причудливых трещин гранитных плит. И я вновь взмываю над притихшим ночным городом в гулкой канонаде осеннего дождя, в безмятежном покое и неге, когда отступают назад все тревоги и печали. Я парю слишком высоко, так высоко, что деревья превращаются в точки, а реки в жилистые артерии, несущие темную воду все дальше и дальше на север, в страну грез, где плещется великий океан, туда, где я никогда не был. Но мой полет не вечен, и внезапно я стремительно снижаюсь, ощущая на себе весь яростный напор исходящего от земли теплого воздуха, еще секунда - и мелькают вершины деревьев маленького парка, разбитого в самом центре городка. И там, на высоком холме, посреди пожухлой травы и зарослей чертополоха, я увижу стаи птиц, несущихся на меня с пасмурного неба, разорванного пополам траурной каймой грозовых облаков. В легкие со свистом влетит пыльный воздух окраин и в шаге от пробуждения я прошепчу сквозь потрескавшиеся губы: «Это были крылья, крылья ветра».
    Моя мать печально смотрит на меня и нежно гладит по руке. Я вижу ее изможденное бессонницей лицо, трещинки морщин, бегущие к вискам, и покорно склоняю голову в бессильной попытке избежать встречи с ее глазами, пустыми и усталыми.
  - Все опять то же самое? - осторожно спрашивает она.
  - Да, я опять был там. - Тихо шепчу я ей.
  - Сегодня ночью была гроза. - Говорит она и смотрит в мои глаза.
  - Я знаю. - Отвечаю я ей, улыбаясь.
    Повисает тяжелая пауза, слова, как кости, застревают в горле. Как же ей объяснить мои чувства, мое теперешнее состояние? Голоса в пустой комнате звучат гулко и хрипло.
    Мать нервно привстает с кровати и подходит к окну. Распахнутые ставни колотятся о стену, и кажется, от этого весь наш старенький домик ходит ходуном. Я вижу сквозь проем окна серые, обшарпанные стены домов, стоящих на противоположной стороне дороги, стайки грязных и оборванных детей, с восторгом бегущих по улице по направлению к реке и мысленно возвращаюсь к событиям прошедшей ночи. Сквозь зыбкую полудрему я слышу слова матери, они медленно плывут по комнате и разбиваются на буквы: пузатая и смешная буква Б, а за ней, блестя на солнце спицами, озорно высовывается буква О, потом Л, Ь, Н, И, Ц, А. Буквы слипаются вместе, я вижу накрахмаленные простыни, тени, бредущие по коридору, и с ужасом осознаю, что она говорит о больнице. Она говорит, и, предчувствуя свое будущее, я все сильнее вжимаюсь в податливую поверхность матраса. “Это моя колыбель, моя опора, к которой я пригвожден с самого момента своего рождения, распят за чужие грехи и обречен к сумеречной жизни никчемного инвалида-паралитика, неспособного пошевелить ни ногой, ни рукой. А пока со мной остается лишь моя мать, но она уже сильно сдала за последний год и в один прекрасный день я могу остаться здесь один. Заживо гнить в этом мерзком склепе, даром носящем имя человеческого жилья. И что мне в этом дне, в каждом новом дне, отличающемся один от другого лишь цветом простыней и цифрой в крохотном бумажном календаре, висящем прямо над головой. Я вижу свое отражение в зеркале, патлатая голова изможденного болезнью подростка, а сверху маленький серый лист календаря с разлившейся черной краской цифрой шесть. Шестое ноября, шестой день месяца, пятница, сейчас зазвенят трамвайные линии, и гулкая, потная толпа людей поспешит на работу, кто на местную электростанцию, дающую ток целому штату, а кто-то в собственную лавчонку, торгующую продуктами и еще кучей разных мелочей. А я останусь здесь, прикованный к этой железной кровати, без надежды когда-нибудь встать и слиться с этой толпой в ее бесконечном беге за удачей и эфемерным счастьем.
    Некоторых слепая судьба обделяет еще до рождения, в утробе матери, за мгновения до первого крика, стремящегося объявить о себе целому миру: «Смотрите, это Я!» Мое рождение - это цепь трагических событий, божья кара за всех живущих на земле. Это были тяжелые роды, минутная асфиксия из-за неграмотности акушерки, и вот в неокрепшем мозге ребенка оборвалась какая-то важная цепь сложных химических преобразований, дающих радость жизни, движение и чувство завершенности созданию, носящему имя человека. В результате - полный паралич, полурастительное существование, больше похожее на медленное угасание функций мозга. Рука, нога, глаз, ухо. Все это должно сосуществовать в одном теле, но теперь постепенно отказывает, и мой больной слух порождает тонкие аберрации звука, похожие на хриплый человеческий шепот. Глаза видят мельчайшие оттенки цвета, и однородная картина свежепобеленной стены чудесным образом распадается на географическую карту придуманной мною страны, где глубокие трещины служат устьями рек, возвышенности, оставленные нерадивыми строителями, превращаются в вершины гор, и весь этот мир живет только в моем сознании. Он не менее реален, чем тот, что виден из окна дома. В этом мире я король и одновременно самый низменный из всех рабов. Я всегда был один в этом коконе, сделанном из чертовски прочной скорлупы, и раньше мне даже казалось, что уже ничто не сможет поколебать мою веру в этот хрупкий мир детских сновидений и мечты. Но с течением времени болезнь прогрессировала, и нечто неизведанное вторглось в мои сны, зябкую, колышащуюся ткань фантазии и единственное утешение для ребенка-инвалида.
    Мои сны всегда начинались одинаково: упоительной и волнующей картиной полета в бирюзовом небе. Я видел город, в котором родился, я видел струящиеся воды полноводных рек, туманные вершины гор - все то, чего был лишен все годы жизни. А потом этот город стремительно увеличивался и заполнял собой все вокруг, он становился частью меня, вместе со своими обветшалыми домами, вытянутыми в струну дорогами и мостами. Я слышал порхание многочисленных крыльев, птицы слетались ко мне со всего города и кружились высоко в небе, ожидая какого-то особого сигнала, чтобы не раздумывая броситься вниз, навстречу каменным мостовым и неминуемой гибели. Но сны всегда заканчиваются, и я возвращался в унылую реальность, в мир без движения и надежд, таким же чужаком на этой земле, каким я был и раньше. Моя болезнь прогрессировала, и промежутки ясного сознания все чаще стали сменяться помрачением рассудка, если мои хрупкий мир и разбился, то я был обречен слышать звон его осколков каждый божий день. Я не знаю, что послужило толчком к обострению болезни, моя мать говорила, что всему виной мои странные сны, похожие на кошмары, но я сам никогда бы не променял ни один из них даже на целые годы спокойной жизни. Тот, кто летал, уже не сможет жить на земле.
    Вот и приехала машина. Я услышал сильный хлопок дверью на противоположной стороне улицы, они приехали за мной, и сейчас в маленькой, полутемной прихожей прозвучит прощальный звонок, дающий старт моей новой жизни, жизни за гранью времен, жизни вне жизни, и пока теплится мое угасающее сознание, я буду бороться и мечтать о том дне, когда я выйду на улицу полусонного города и, вдохнув воздух полной грудью, отправлюсь навстречу приключениям, ожидающим меня впереди за туманным лесом, за синим морем.
    Носилки медленно плывут вниз по высокой лестнице к яркому пятну, обозначающему выход. Кто-то держит меня за руку и поглаживает пальцы, наверное, это мать, она выходит проводить меня. Я не вижу ее лица, но чувствую, что она плачет и соленые слезы струятся по мертвенно-бледному лицу, неслышно падая на затоптанные доски пола. Она прощается со мной, ее пальцы сжимаются и исчезают там, за проемом двери, за раскрытыми створками окна, где-то в неподвижной темноте и печали. Там, где меня уже нет.
    Сегодня десятое ноября, дни вновь потекли нескончаемой вереницей птичьих стай. Здесь все чужое, и серые стены давят на меня своей безумной силой, стремясь истоптать и уничтожить этот жалкий комочек живой материи, притаившийся в углу железного скелета кровати. Приходящая сестра что-то вкалывает в руку, и по телу разливается необычайная легкость; мысли, ясные и отчетливые, слипаются и превращаются в какую-то кашу из фраз, понятий и букв. Трамвайные линии пересекают эту плоскость на две части, и я вижу мелькание колес, тяжелых металлических дисков, они с грохотом проносятся мимо меня и вскоре полностью окружают меня своим лязгом, скрежетом и завораживающим мерцанием полированного металла. Воздух кажется таким густым, что его можно резать ножом и никаких птиц, никаких полетов, только один отупляющий скрежет металлических частей, как будто мой мозг пришел в движение и уносится куда-то вдаль, по бесконечным больничным коридорам на остановку по имени небытие.
    Двенадцатое ноября. Я вновь вижу эти серые стены, покрытые паутиной мелких трещин, а дальше, в глубине, тяжелую скрипучую дверь с прозрачным стеклом, затянутым густой стальной сеткой. А там, за толстой матовой преградой, виден бесконечный коридор, постепенно уходящий в холодную, сумеречную зону, туда, где сливаются пол и потолок. Там двигаются бесплотные тени в белых одеждах, и рождается боль. Теперь она приходит каждый день в суматохе рождающегося в муках дня, с первыми криками пароходных гудков и надрывным стуком мостовых. И тогда в моей голове взрывается фейерверк огня, состоящий из блестящих раскаленных капель дождя, которые с жутким грохотом выбивают дробь на бетонном полу палаты. Возвращаются звуки, целый оркестр невидимых музыкантов старательно выводит замысловатую мелодию, которую неподготовленный слушатель назвал бы просто шумом ветра, шелестом осенних листьев или просто рабочим ритмом большого города. Мне кажется, так умирает разум, и постепенно меня покидает воля, мне безразлично мое теперешнее состояние и я просто плыву по воле ветра в далекую тихую гавань, которая станет моим последним приютом, где-нибудь на окраине больничной территории, в окружении скорбно согнувшихся ив и журчании ручья, пробившего себе дорогу в каменистой поверхности земли.
    Тринадцатое ноября. Этой ночью медсестра не пришла. Я отчетливо начинаю понимать, что перестал осознавать ход времени. Только что оно было, и маленькая секундная стрелка на циферблате больничных часов завершала свой обычный, размеренный ход. А сейчас его просто нет. Стены становятся зыбкими и медленно колышутся в такт неслышимой музыке дождя. Вот они постепенно растворяются, угрюмая серая штукатурка стен сливается с багряным пламенем уходящего в небытие солнца, и в этот миг, короткий и прекрасный, за моими плечами вновь вырастают крылья и поднимают меня все выше и выше, над всем этим суетным миром. О, этот воздух… Он струится надо мною в легком вальсе, и я вновь вижу огромный город, а в нем полуслепые окна домов, они смотрят в небо и завидуют тому, кто поднялся выше крыш, выше облаков, выше пронизывающе-черного неба. Мой больной город, город, раскинувший в стороны щупальца своих мерцающих огней, город моего детства, медленно превращается в мираж, и остается только легкая дымка летнего костра. Она застилает мне глаза, я уже почти ничего не вижу, и весь мир проваливается в мертвящую черноту опустившейся на землю тьмы.
    Где-то там, внизу, в невероятном далеке, светит в ночь безумный квадрат окна, и опустевшая постель одиноко белеет в углу комнаты. Все так же мерно колышутся занавески, и только ставни, как живые, хлопают о кирпичную кладку стены своими стеклянными крыльями, будто они тоже хотят улететь вслед за распахнувшимися в полночь крыльями ветра, такими же непостижимыми, как и весь этот мир, отражающийся в крохотной капле дождя на забрызганном подоконнике больницы.
Сергей Саблин, 22 окт. 2000