Пролог

Жизнь тупа и бессмысленна. Проще придумать свой мир. Просто, но и очень больно.

Пройдя лесом по темнеющей сквозь рыжие сосновые иголке земле, ты вышел к обрыву. Там, вдалеке твой дом отливал синевой во влажном осеннем воздухе, но тебе не хотелось спускаться вниз, по гранитным глыбам, покрытым мягким ярко-зелёным мхом. Ты стоял и смотрел, не было мыслей- ты просто смотрел. Потом, прыжками, спустился ниже и, поскользнувшись на влажном от полусгнивших листьев камне, упал на живот. Упёршись ладонями в холодную, липкую поверхность, ты смотрел в воду, подобно тем уродливым осинам, которые окунают свои, переломленные камнями, чёрные ветви в вечно бегущую ледяную воду. Ты видел искажённое отражение своего лица -такое, какое оно есть. Но ты снова встал, посмотрел в раскрывающуюся перед тобой долину, потом наверх, обернувшись, где темнел влажной массой лес. Ты видел своё лицо и ты ищешь мост на другой берег. Его нет, и ты моешь свои грязные руки в прозрачной воде. Они уже не пахнут кисловатой прелой листвой и землёй, но пальцы застывают от холода, пока ты их тщательно рассматриваешь.

Потом осторожно входишь в неглубокую воду, чувствуя, как она давит холодным компрессом кожу.

Грязные, мокрые волосы облепили лицо, тебе холодно, но у тебя есть цель и ты стремишься к ней.

Ты стучишь в крепкую дверь, и тебе сразу открывают, как будто давно ждали. Она красива тонким лицом и податливым, уютным телом, в комнате горит камин. Ты только что помылся, и она расчёсывает твои волосы, не причиняя ни малейшей боли. Ты сидишь на мягком ковре у её ног.

Она ложится спать, но ты выходишь на крыльцо с вином, где высоко, впереди темнеет где-то над головой горизонт.

Конец зимы

Потеплело – земля начинает прорываться сквозь стеклянную броню льда. Хочется выйти на улицу: светит солнце, робкие голоса птиц пронзают свежий воздух. Но всё ещё слишком холодно и грязно – я остаюсь стоять у окна. Интересно, зачем я сейчас думаю об этом, сжав кулаки и прислонив их к стеклу? Отключили отопление – в старом доме, обветшавшем и почти развалившемся гостит холодный ветер. Он поднимается вверх из пустой гостиной, шурша обрывками содранных обоев на стенах. Еле слышно, почти незаметно. Мои красные глаза, горящие, как будто под веки насыпали соли, ждут напряжённым и неморгающим взглядом стука ветра в дверь он всё ещё поднимается по лестнице, проводя руками по стенам, оставляя за собой чистоту и свежесть: скрипят сухие деревянные ступени. Я не чист – я сознаю это. Я человек. И когда он войдёт в комнату, кто-то из нас исчезнет. Быть может я: он сильнее. Быть может он: я слабее. Я жду. Он остановился за дверью – она не закрыта, солнце освещает сквозь окно геометрической фигурой грязный пол. Моя тень портит симметрию. Он всё-таки вошёл: его лицо похоже на моё, с большими опухшими глазами и нервно дёргающейся щекой. Но он чище, свежее. Он говорит мне, что я его брат и протягивает мне руку ладонью вверх -–я не двигаюсь. Тогда брат подходит ближе, даже ближе, чем позволяет живая плоть – мы не дышим.

Я не дышу.

зима2001

Судьба

Волны накатывались на берег. Раз за разом. Всегда. Море дышит. Накат, отход; накат, отход – непереставаемо, подобно жизни. Суетящейся, чтобы выжить. Зачем?… незачем. Бессмысленно жить, чтобы умереть.

Все просто: никто ни в чем не виноват. Просто произошло. Ничего не было – раз, и появилось. Потом погибло. Ничто. Все так и должно быть… и никто не виноват. Только я.

Она ходит и собирает Их. Никто не противится. Все так и должно быть. Иначе не появятся следующие. Мир опустеет.

Она ходит с тупой косой: так удобней цеплять Их и вытаскивать из тела. Она всегда в черном, клеенчатом плаще, чтобы не подхватить ревматизм от дождя пресных слез. Ее лицо всегда прикрыто темнотой, оно никому не нужно. Его видят каждый день и везде. Мы взяли свои лица у нее. За жизнь натекают проценты. Их надо отдавать.

До Божественного конвейера, мы были глиной. После – глиной с одной формой. Она отдала свое лицо. Она давно ни с кем не разговаривает. Ничего не слышит, не видит, не чувствует. Нам лица нужнее. Нас много.

У Нее длинный белоснежный язык и много мелких, остро отточенных зубов – отточенных нами. Собственноручно.

У Нее, там, на небе, есть кладовка. Не на том фанерном, фальшивом небе, покрашенном лазурной краской, и с ватными, на ниточках, облаками. Ее небо настоящее: черное, беззвучное и бессмысленное, как жуткий ночной кошмар. Ее кладовка и есть все небо – бесконечное небо.

Она берет Их за жабры и развешивает по своему небу. Когда Ей требуется, Она снимает одну из Них с неба, высасывает внутренность, а твердую как гранит скорлупу выбрасывает подальше от себя. В небе много таких скорлуп – скопищ Евклидовой геометрии, математических таблиц, правил правописания, моральных и этических принципов, убеждений и кучи дохлых сожалений, сочувствий и жалости. Они крутятся сами по себе, вокруг своей собственной, и никому не нужной, оси.

Когда скорлупа пролетает рядом с Землей, пергаментно-белые не выспавшиеся ангелы, почесывая многовековую щетину, отправляют Ее к Богу. Поплевав на руки, тот принимается за работу: размягчает скорлупу и мнет ее, потом лепит тело, затем голову. Закончив, Бог отступает на шаг, оценивая взглядом. Грязно ругается и сталкивает «человека» с ватных облаков вниз, на землю. На громадное количество уже разложившихся тел. Но работа не ждет, и Бог плюет на свои мозолистые руки и принимается снова лепить людей по образу и подобию своему, исключая большие водянистые мозоли на руках и синяки от побоев Сына, все еще не отмстившего отцу за жертву. Впрочем, у людей и это скоро появляется.

Если бы не Она, голубая мастерская Бога закончила бы свою работу. Она раздает тысячи своих лиц тысячам людей и шепчет: зрейте, зрейте…

Когда Они созревают, наливаясь соком до стеклянного звона, Она подцепляет Их кончиком своей косы и отправляет в кладовку….

Волны накатывались на берег раз за разом. Всегда. Вода холодила ноги, живот, грудь, потом я поплыла. Когда почувствовала, что устала, повернула обратно. Первый глоток соленой морской воды, второй…

Солнце сверкнуло сквозь тонкий слой воды, несколько маленьких пузырьков поднялось на поверхность. Чувств не было. Такие как я – деликатесы. Она высасывает Их прямо с косы. У Них тонкие скорлупки, и Она поджигает Их своими старыми серными спичками. Они горят, иногда очень ярко, затем гаснут, и попадают в голубую мастерскую.

Волны накатывались на берег раз за разом. Всегда. Все просто. Никто ни в чем не виноват. Все так и должно быть….все так и должно быть…все так и должно быть…

Лошадиный череп улыбался желтыми зубами, вспоминая свою жизнь. Силу и упругость мышц, похороненных рядом, и власть кавалериста. Его испуг перед выстрелами. Его неподвижное тело, лежавшее на крупе лошади. Теплую, густеющую кровь человека, стекающую по потному от долгого бега боку. Череп вспоминал ночь, зарево пожара – слева, и темный лес – справа. Его глазницы видели болотистую ненадёжную почву и густой кустарник, в который влетел всадник на полном скаку. Страх и паника человека передавалась острыми шпорами лошади. Резкая боль от укусов стали бросала тушу вперед. Поваленное черное дерево – как непреодолимая преграда – жило впереди. Легкий деревянный стук, и лошадь завалилась на бок, стеная от боли сломанных ног.

Человек выполз из-под умирающей лошади, волоча ногу и прижимая ладонь к кровоточащему боку. Жизнь сочилась сквозь пальцы и размазывалась по широким листьям растений.

Он не смог отползти далеко от лошади. Ее теплое и мокрое тело согревало воздух на несколько сантиметров вокруг. Боль человека прорвала плотину, и лес упал в черную яму без звука и запаха.

Он очнулся от сырости. Серое утро концентрировалось в тумане, стелящемся по груди лежащего солдата, скрывая дымным цветом болотную траву и, выступающие повсюду, угловатые корни. Туман спустился и открыл кончики темно-зеленых листьев, протыкающих гладь тумана.

Где-то раздавались крики, но человек все лежал. Только его глаза с расширенными зрачками смотрели в серое месиво над собой, называемое небом. Глаза человека смотрели, но тело было неподвижно. Глаза лошади вспоминали то, чего не видел умерший мозг.

Мозг человека лихорадочно работал, но везде натыкался на боль, черную тушу лошади рядом и лай собак, идущих по крови…

Земля гулко ответила шагам преследователя. Нож подкрался к горлу человека и резко дернулся в сторону, вызвав поток крови, сразу же смешавшейся с грязью и потом на белой ноздреватой коже…

Череп все вспомнил, улыбнулся желтыми зубами и рассыпался в прах.

Воздух Рима

Подъём наверх был тяжек. Стоптанная до дыр обувь не сдерживала более жара раскалённых камней. Стояла гнетущая тишина, каждый, сорвавшийся в пропасть, булыжник оставлял десять своих шумных двойников, которые с воплем проскальзывали мимо горячей обнажённой головы человека. Чёрные крупные зрачки его глаз не выражали мысли. Животная боль заслоняла отчаянные крики совести и агонию любви. Живая зыбь его красного, потного тела свешивалась с узких полос кожи, обтянутых вокруг всего туловища жировыми складками. Ссыхающиеся под жадным до влаги солнцем, узкие кожаные ремешки резали кожу. Пот покрывал их бледным соляным налётом и попадал в растёртые раны. Солнце стояло над головой, нагревая вязаную шапочку с тяжёлой буквой М на лбу. Мутные капельки пота скатывались из-под неё, частью оседали на седых ресницах, частью катились дальше, попадая на слипшиеся губы. Смерть была близка, унижена своим приручением воле фаталиста. Вся её подручная армия головной боли, горевших нервных клеток кожи, маленьких кусачих камешков, подобно кипятку освежала разум Мастера. Его больное воображение представляло себе свои серые извилины, кипящие в кофейного цвета крови. Он наслаждался своей местью и своим видом в хрусталиках вороны, сидевшей на дереве внизу. В туманной долине. Временами он терзался мыслью, что получает хотя бы малейшее удовлетворение от чувства боли. Ежесекундно пытался выбрать тёплый камин и закрытое окно, нежели восхождение, желая таким образом оправдать врождённую бесплодность своей идеи. Мастер споткнулся и упал в пыль, которая сразу осела под тяжёлой волной солнечного света. Разум расплылся по земле и Ему привиделся прохладный красивый город, по мощёной камнем улице которого он шёл. На нём была красная шёлковая тога с крупной чашеобразной брошью. Бриллиант резал глаза холодным блеском. Гордый Мастер нёс в руках застиранную холстину, в которую был завёрнут младенец- девочка. Он не знал от кого и где взял этого ребёнка, но помнил - нужда была нетерпима. Часто, охваченный ужасом, он оборачивался и застигал врасплох пустынную улицу с глухими стенами домов. Как только Мастер продолжал свой путь, за ним продолжали следовать большие голые собаки. Они были похожи на Мефистофеля в обличье человека - хищные и красивые. Они скалили зубы, не издавая рыка, и шептались между собой на варварском наречии. Преследуемый остановился и резко обернулся: собаки кружили вокруг него, иногда касаясь хлыстообразными хвостами краёв тоги. Глаза Мастера перебегали с одного зверя на другого. Он не помнил, зачем им его живое существо. Судорожно развернулась тряпка, и девочка ринулась в небо, поднявшись высоко на вытянутых руках Мастера навстречу солнцу. Но светило было мертво. Человек и зверь не издавали звуков, только где-то рядом шелестел фонтан, распространяя сырость и маленькие капельки воды в прохладном воздухе Рима.

Деревянные колеса с трудом двигались, преодолевая сантиметры. Неодолимо скрипящую повозку тащил бык с выпирающими от голода рёбрами. «Стой»,- устало крикнул старик-возчий. Спрыгнув в пыль, он осторожно подошёл к неподвижному телу, слегка потряс лежачего за плечо своей крепкой мозолистой рукой. Но тот лишь застонал. Старик посмотрел на неподвижное серое солнце, закрытое тучами. «Скоро будет дождь»- подумал он. Встав иссушенными временем коленями в пыль, он приподнял тяжёлую тушу и осторожно перенёс её в повозку. Худому быку было безразлично. Это чувство стремилось из камней с неба томительной духотой. Звуки были мертвы.

Мастер очнулся. Тяжёлые капли появлялись в поле зрения раскрытых глаз и падали в них. Небесная вода била в темноте по болевшей горелой коже, причиняя невыносимое наслаждение. Жизнь придавила человеку грудную клетку, проникнув своим влажным поцелуем в него. Боль отпустила, оставив в голове тяжесть и невнятный тихий крик. Ощутив свежесть, Мастер приподнялся на локте и огляделся затуманенным взглядом. Он лежал на голой скале, по обнажённому камню которой текла дождевая вода и падала вниз в темноту. В глубине долины светлым островом плавал одинокий огонь. Пространство чувствовалось кожей, хотя было скрыто наступившей ночью. Вода шепеляво била Мастера по голове пока он полз, разрушая промытые в пыли русла рек и пачкаясь в белёсой грязи. Дождь немного успокоился, голова Мастера безразлично висела над обрывом. Его взгляд следил за падающими каплями, мыслей не было. Лишь только рядом с ним, так же вцепившись пальцами в острые края камня, лежала его израненная правда. Мастер посмотрел в её овальное бледное лицо. Дрожащей, негнущейся рукой провел по длинным прямым волосам, заметив свои грязные толстые пальцы. Она взглянула ему в глаза и придвинулась ближе, шевельнув бёдрами и испачкав своё светлое летнее платье. Два лица, подобно лунам Нептуна, висели над чёрной пропастью среди медленно падающих и мокрых звёзд.

Ноябрь2001

Она улыбается во сне

Она улыбается во сне, но неуверенно и жалко. Отведя свой взгляд в сторону, я негнущейся рукой глажу её волосы. Распаренные от жары комары и мухи затихли. Напряжённо.

Я смотрю в зеркало, но наш вид мне не нравится. Она подложила под себя ногу в белом чулке, её голова склонена мне на колени. Мягкие складки её простого красного платья покоятся на розовом диване. Она претворяется, что может спать рядом со мной на этом скрипучем и старом диване. Освещаемое ярким, полуденным солнцем вечернее платье неуместно. Безвкусно и бессмысленно. Но всё же оно существует, существует её голова на моих коленях, и мне отсюда не выйти. Не разбудив её, я не могу спустить на холодный, голый пол свою затёкшую ногу. Неизвестно почему время тянется, впутывая в себя двух людей и их проблему. Висячие часы на противоположной стене напоминают о Дали, о банальной кремовой, полупрозрачной занавеске слева от меня закрывающей солнце.

Потом посмотрел на её лицо – не было смысла дальше притворятся. Смотрел изучающе и долго в её закрытые глаза с остатками теней. Она это почувствовала, и её тело напряглось.

Но она всё равно молчит.

- Надо поговорить, - мой голос жалок, не такой, каким я себе его представлял, увы. Она сделала вид, что только что проснулась и ясным, вопрошающим взглядом перебегала с одного моего глаза на другой, не зная на котором остановиться.

- О чём? – слегка невнятный и тёплый голос слушается её. Она всегда владела им лучше, чем я.

- Всё кончено, - я продолжаю смотреть в её глаза и, наверное, улыбаюсь. Немного удовлетворения и злобного торжества.

Маска сошла с её лица и она, как всегда ловко, встала на ноги. Медленно отвернулась от меня и подошла к зеркалу, поправляя платье - шёлк был испорчен резкими складками поперёк. Она привстала на цыпочки, проверяя размер талии руками, потом опустилась и, склонив голову на плечо, посмотрев на своё отражение, краем глаза замечая меня за своим лицом, спросила:

- Может, начнём всё сначала?

Страстная, холодная, печальная (готика)

Ярко-красная, тёплая кровь стекала с её обнажённого тела вниз по чёрному, ссохшемуся стволу дерева. Края длинных порезов на руках трепетали под напором последних пульсаций сердца. Кожа стала бледной. Толпа – красной от человеческого сока, сладкого вина и буйного веселья разума. Люди стояли молча, подняв руки в небо, прокалывая кожу на ладонях ногтями рук, сжатых в кулаки. Кровь мешали с вином в хрустальных бокалах, и пили её, розовые струйки стекали по напряжённой шее под разноликую одежду. Жидкость капала с ножек бокалов - рождались, падали и умирали в земле красные камни.

А она засыпала, глядя чистыми, серыми глазами в ночное небо, не имея возможности закрыть свои раны прикованными к дереву руками. Плоть страдала, но её овальное, слегка плоское лицо уже не чувствовало боли. Оно не чувствовало и стыда за своё, распростёртое перед людским взглядом тело. Она была спокойна и романтична. Разум погружался всё глубже в синюю глубину. Он исчез внизу, призрачный свет луны уже не видел его в мутной воде.

Высокий, худой человек в плотном пальто поднял своё угловатое лицо с узким, тонким носом в сторону востока. Ноздри встрепенулись, и, почуяв восход солнца, человек громко и протяжно взвыл ему. Тяжёлые ветви чёрного дерева ответили тихим, шелестящим и скрежетающим одновременно резонансом. Толпа в едином порыве двинулась: шаг за шагом, волной за волной. Расширенные зрачки пропустили, сетчатка глаз сохранила перевёрнутую картинку умирающей внутри себя.

Внезапно послышался звук трубы, громкий и чистый. Труба проревела ближе и на холме, нависнувшем над полной тел долиной, появилась фигура всадника. Тяжёлые доспехи отсвечивали в свете луны лёгким золотистым блеском. Голова была окована стальным шлемом, увенчанным устрашающе-нереальным длинным конским хвостом, напоминающем вымпел на мачте флагмана. В застывшей внизу тишине услышали звук коротко взвизгнувшего лезвия, но ничто ему не ответило. Шаг за шагом, трава безмолвно погибала под ногами. Лошадь встала на дыбы: всадник всадил шпоры в бока. На полном скаку он вонзился в стройные колонны и окатил второй ряд кровью первого. Всадник усердно работал мечом, налегая на воздух перед противником, напоминая мощную пружину под зловеще гигантским агрегатом в едином такте, но неизвестно для чего, качающемся на ней. Лошадь давила черепа, кроша их в пыль, тяжёлыми подковами. Ногти царапали её кожу, руки цеплялись за копыта, работающие, как капканы, челюсти рвали незащищённую металлом плоть. Эти бледные лица углублялись всё дальше в кровавое чрево, бьющееся в своей последней агонии. Всадник упал, и тёмное золото доспехов стало затягиваться плёнкой тел, ещё несколько раз блеснуло и затихло. Люди упрямо лезли на воина, узами своего присутствия приковывая ещё живые руки к земле. Рыцарь задыхался в своём шлеме, чья-то кровь капала сквозь щель забрала, заливая бешено моргающие глаза. Послышался звук трескающегося металла, и шлем медленно согнулся, терпеливо ломая нос, скручивая набок челюсть. Лобная кость остановила нападение металла, передав свою очередь шейным позвонкам, которые с громким, на фоне трущихся тел, звуком хрустнули.

Раннее утро заволокло долину стелящимся туманом. Сквозь него проглядывала девственная изумрудно-зелёная трава. Посреди поляны над молочной пеленой висело корявое сухое дерево. На его искорёженных и скрученных ветвях, словно срастившись со старой корой, лежала женщина. Серые зрачки её раскрытых глаз напоминали драгоценные полупрозрачные камни, погружённые в сперму.

Flying

Когда оконный переплёт рассекло раскалённое солнце, рождённое для того, чтобы каждый день появляться здесь и заглатывать в себя сухое дерево рамы, он уже спал. Может, он спал с начала времён, может, заснул сейчас. Он был без возраста, и в лицо ему светило солнце. Он мог быть рождён на этом диване, он мог сюда лечь только что, но он спал, спал, как спят мужчины, как ребёнок. Закутав своё тело в старые полупрозрачные занавески, он казался сродни слега выцветшим деревянным стенам и полу. Всегда живой, гладкий и тёплый. Порой, ему было жарко, и он тяжело переворачивался на продавленном диване. Нагретая пыль поднималась блестящей струёй в воздух, своими светлыми волосками на руках и нежной кожей он походил на девочку, кто знает, может он и был ей во сне. Возможно, он был всеми нами по очереди в длинном, похожем на невесомость сне, который не давал ничего, кроме неприятного привкуса во рту и второй памяти, что ты уже был… Он жил там и был здесь. Здесь, в маленьком домике с тяжёлым запахом старости и жизни, в комнате, пробитой насквозь золотистым столбом маслянистого света.

На улице было жарко.

Его сон был похож на тишину с навязчивой вереницей лиц, нелогичных действий и мыслей. Во сне была муха, которая то жужжала где-то за головой, то чистила лапки на его живой шелковистой коже. Карабкаясь по его подбородку, она огненной дорожкой оставляла зудящую метку. Это казалось кошмаром. Она была с ним везде, где были люди. Она была символом, частью каждого и полностью собой, без разочарования в жизни, без секса и боли. Её жизнь и смерть зависели от человека, но она всё равно появлялась заново, как злобная, карликовая, мохнатая копия Феникса.

Он шевельнулся во сне, чтобы согнать муху со лба. Когда она дошла до переносицы, он резко открыл глаза и вздохнул. Муха улетела - он опять обманулся. Полусонным взглядом он смотрел на своё тело, словно не узнавая и не понимая, откуда в нём столько нервных окончаний. Муха приземлилась ему на ногу, и он захотел выматериться. Вместо этого - сел и снова закрыл глаза. Тишина и жужжание.

Что-либо

Теперь, когда мне сказали, кто я и что я что-то должен делать, жить стало гораздо проще. Да, теперь я не пью спиртного, но зато у меня есть ДОКУМЕНТ, в котором написано, что я существую. В нём сказано всё обо мне, что достаточно знать, и я часто перечитываю эти три строчки, чтобы не забыть, кем я был, и кто я сейчас. Я храню его под подушкой, чтобы никто не мог украсть и часто, по, ночам притворяюсь спящим, как молитву повторяя порядковый номер бумаги. Я прихожу на процедуры с твёрдой уверенностью в своём бытие, в том, что я Пациент № 326. Когда я ем, я благодарю Общество, за то, что я перестал быть Философом, за то, что я теперь твёрдо знаю, что манная каша способствует пищеварению, а хлеб и вода - кровообращению.

Вчера я разговаривал с Судьбой: я рассказал ей о том, что я теперь настоящий Пациент, как и что я ем. В тот день она была печальна и подавлена. Она ответила лишь, что у каждого своя судьба. Я вспылил, сказал, что она не смеет давать такое состояние моему документу, и ушёл. Сейчас я раскаиваюсь, ведь я это теперь уже я. Санитары мне сказали, что я иду на поправку, они всё знают. За это я отдал им свои таблетки. Без них, этой же ночью у меня случился Кризис, мне приснилось, что я Экономика, и я должен расти. Когда, я заполнил собой палату, проснулись остальные и разбудили Доктора. Он дал мне таблетки и строго запретил отдавать свою дозу кому- либо. Я торжественно пообещал. Всю остальную ночь я спал спокойно и даже видел свой любимый сон - розовый.

День спустя доктор остановил меня в коридоре и сказал, что я выгляжу прекрасно, попросил меня зайти к нему попозже, на разговор о переводе меня в статус Человека. Среди Пациентов давно ходил слушок, что Человекам многое позволяется и даже, даже иногда быть чем-нибудь. Честно говоря, я уже соскучился по другим состояниям, но я понимаю, что это лишь остаточное явление отравленной личности, и я должен себя пересилить.

Я не постучавшись, вошёл к доктору и увидел его лежащим на полу, c расстёгнутой ширинкой, с членом в руках. Он мочился на себя. Когда я спросил, как ему помочь, он тихо ответил, что он жизнь - он должен течь. В тот момент мне тоже захотелось чем-нибудь быть, точнее Болью, уж она то точно должна быть всегда собой.

Лето2002

Секс втроём

Он положил руки ей на бёдра. Она ничего не сказала, лишь немного запрокинула назад голову, подставляя его пытливому языку яростно бьющуюся вену на шее. Он слегка укусил её, поддавшись желанию причинить ей какую-то чувственную боль. Его возбудил вкус её кожи. Его язык, словно маленький, хищный зверёк ощупал её ухо и перешёл к закрытым глазам. Короткими нежными поцелуями он дошёл до рта, обдувая её лицо тёплым воздухом, пока дышал носом. Он долгим движением лизнул её пересохшие губы и остановился- она открыла глаза. Тогда он поцеловал её, сначала неглубоко, не касаясь её языка, потом сильнее. Он изучал радужку её глаз, овал лица, оттенок кожи…

…

Это был секс втроём. Меня придумавшего их, послушной её и его, который был рядом с ней.

14.08.2002

«В день, когда я родился…»

Прижимая сумку локтём к телу, она одной рукой нажимала на ручку двери, другой – безуспешно пыталась провернуть ключ в замке. Когда ей это удалось, она бедром открыла разбухшую от влаги и оттого крепко сидящую дверь домой. Сегодня она устала, к тому же целый день шёл дождь, уже неделю подряд. Она прислонилась к двери спиной, чувствуя, что сегодня сможет уснуть, влажные волосы оставили мокрое пятно на серой краске двери. Она дотронулась до блестящего от дождя лица и окончательно стёрла полусмытый макияж. Разделась, не включая в доме свет, прошла в спальню и легла под одеяло, ещё мокрая от дождя.

За окнами шумел ветер, в эйфории качались деревья, касаясь ветвями то друг друга, то прозрачного стекла её комнаты. Луна была скрыта облаками, но, привыкнув к темноте, она видела своё тело под тонкой плёнкой одеяла, жёсткую циновку возле кровати, чёрный дверной проём в длинный коридор без окон. Кожа согрелась, но ноги всё равно оставались холодными. Она поджала их под себя, пытаясь отогреть ладонями рук. Вдыхая лёгкий запах духов и мокрых волос, исходящий от подушки, она поняла, что не хочет спать. Усталость исчезла из мыслей, оставив какой-то медленный круговорот осмысленных воспоминаний. Не думая о чём-либо конкретном, она как бы касалась всего, что приходило в голову, изредка вылавливая какую-либо секунду жизни, так или иначе, реагируя на неё и выпуская дальше. Она сбила одеяла к ногам, чувствуя кожей раздражение от ткани, чувствуя усталость от своего тела и его физического объёма. Сознавая, что теперь не уснёт как минимум ещё час, она села в кровати, потом спустила ноги на пол, наткнувшись на своё мокрое нижнее бельё. Оно было холодным, и она сняла его, чтобы быстрее согреться. Осторожно подняла и отнесла в ванную. Яркий свет резанул по глазам, и она прищурилась. Она видела своё лицо в зеркале бледным и седым. Голова кружилась от света и движения. Наклонившись над раковиной, она на секунду закрыла глаза, потом снова посмотрела на себя – такая же, как всегда. Свет на кухне был мягче, она вошла еще не зная, чего хочет. Тонкая фигура в махровом купальном халате смотрелась жалко и потерянно в ярких прямоугольниках окон. Она налила в длинный стеклянный бокал холодного йогурта и залпом выпила половину, наблюдая по телевизору, как теннисистки беззвучно перебрасывают через сетку мячик. Капли дождя неравномерно, порывами стучали о стекло, вызывая в ней задумчивое состояние расслабленности. Она прощёлкала каналы, нашла какой-то фильм и сделала погромче. Когда он кончился, она выключила телевизор, разминая затёкшую шею и по инерции продолжая смотреть в экран, видя в нём лишь отражение своего уменьшенного тела в комнате, сидящего на неправдоподобно вытянутом кухонном столе. Она закрыла уставшие глаза и прислонилась затылком к шкафчику. В голове был приятный шум. Она на цыпочках, словно боялась разбудить кого-то прошла до кровати и легла на холодную материю, плотно укрывшись. Дождь закончился, и луна, прорвавшись между туч, освещала комнату, отражаясь бликами на лаке мебели.

Сентябрь2002

Серая психоделия.

Быть может, он кололся или курил травку или просто не высыпался. Но чёрные круги под глазами придавали его лицу выражение предельной одухотворённости. Казалось, его лоб и отретушированные глаза висели над слабым и безвольным ртом, над детским беззащитным подбородком.

Я не знаю, что он пил, что ел. Его квартира была на последнем уровне, на углу многоэтажки, со взгляда летящей птицы, она казалась светящимся кубиком в бесцветной жизни остального города. В нём был ядерный реактор, и радиоактивность сжимала его тело, деформировала кости и мышцы. Его волосы были отсняты на чёрно-белой плёнке, вырезаны и приклеены. Весь он походил на фотографию старого Эйнштейна. Но его не было.

Он был моим лучшим другом, потому что умел слушать, я научил его этому. Я не любил рассказывать и слушал, как он мычит, пытаясь, что-либо произнести. Мы сидели рядом, и его тело беспокойно перетряхивало от количества переполнявших его слов, я чувствовал это своим плечом и смотрел в темнеющее небо. Временами, когда все семьи сидели в своих удобных квартирах перед телевизорами, я приносил ему поесть. Я пробирался по тёмному коридору к его двери и отпирал её своим ключом. Я не знаю, как у нас в квартирах могли оказаться одинаковые замки. Он ждал меня в большой комнате, в углу у окна, без света. Я молча проходил, готовил ему и так же тихо уходил, зная, что он не притронется к еде. Он расставлял перед собой тарелки и ждал, пока на них появится плесень. Он ждал её, направив взгляд своих остекленевших глаз на маслянистый сыр, ноздреватую булку и клейкое пюре. Когда она появлялась, он был счастлив. В эти дни он был особенно весел, его глаза сияли тайной, и он загадочно и счастливо молчал рядом со мной. Когда у него был язык, он говорил, что открыл тайну жизни и смерти – теперь он только молчит. Его тайна греет ему сердце, я завидую ему. Большую же часть времени он смотрит на уличный фонарь, стоящий внизу, под окном. Мне кажется, что он представляет себя фотопластинкой долгой выдержки. Он ждёт, когда его кто-нибудь проявит и увидит резкий объект, фокус – то, что внутри него. А пока что он молчит.

Иногда, я заставал дверь в его квартиру распахнутой настежь. Обычно, он стоял или сидел посредине квартиры, между тремя дверьми, его лицо выражало то безотчётный страх, то дикую радость. Я смотрел на сузившиеся зрачки и бил его по лицу – он не сопротивлялся, ему было безразлично. Я никогда не мог засечь, кто приходит к нему кроме меня, но точно знал, что это не соседи. Они сторонились его, и делали вид, что его просто не существует. Считать, что кого-то нет, – значит ставить под сомнение собственное бытие. Я никогда так не делал, для меня существовало всё. Был мир, природа, чувства, люди, этот старик, он не относился к нам.. Он был проще, на порядок логичнее и умнее. Как амёба, он просто был.

Я помню, как к нему поселились бомжи. Неизвестно каким образом они узнали об этой квартире, но когда я зашёл к нему, там уже было с десяток воняющих мужиков и баб. Я понял, что это теперь семья, схватил старика и поволок за собой. Я был спокоен, но моё терпение было истощено. Он сидел, как собака, на сиденье автомобиля. Его взгляд оставался безоблачно ясен, он смотрел на мелькающие клочки разделительной полосы и думал о своём секрете.

Он вышел из машины, я слышал, как хлопнула дверь, и сел рядом со мной, свесив ноги туда. Солнце медленно всплывало из зеркала океана. Я достал пистолет, проверил обойму и, не торопясь, взвёл курок.

Как жаль, ведь это был я.

июль 2002

Молитва

Путешествие в её глубины было итогом долгого пути, пройденного пытливым языком по всем неровностям её тела. Зелёным волоскам, терпким запахам. Влага хлынула, зашумела всепроникающим водопадом жизни и затопило его сознание прохладной тенью, пришедшей на место вечному огню. Последнее усилие ушло на то, чтобы не умереть от этого чувства блаженства и найти в себе силы отказаться от него. Ненадолго, но оставить, оставить...

Сначала были веки. Чертовски тяжёлые, будто пришитые к лицу, затем последовал фокус. Эта сложная оптика зрения была сейчас ему ни к чему. Он подумал, что, если захочет, сможет видеть и оголёнными нервами, свисающими из глаз, как раздвоенный язык проводов из стены в тёмной передней. Но вскоре появился свет: он ударил по глазам, потом смягчился до лёгкого касания. Солнце стояло где-то за спиной, среди ослепительной лазури и перистых облаков. Генри медленно повернул голову: из стороны в сторону, потом оглянулся за спину, вывернув шею, но всё же не двигая ни пальцем. Потом он посмотрел прямо перед собой, в землю, припоминая её вкус: сначала сухой и жестокий- сплошной песок, потом- мягче, и, в конце концов, влажный, слегка солоноватый вкус обезжиренного крупного творога, его чёрных глиняных комков. И воды. Целого моря воды: от лица до куста черники в десяти сантиметрах. Генри снова закрыл глаза- в который раз он "снова закрывал их"?- и вспомнил кипящую плоскость разрываемой в клочья реальности, тянущую боль, медленно переходящую в вечность и наливающуюся радость бытия. Тогда он открыл глаза и ясным взглядом начал высматривать нечто на горизонте. В тот момент, когда солнце поднялось выше и лучи его пронзили утренне-свежий небесный купол во всех направлениях, он радостно и как-то криво улыбнулся. Его рука начала движение: локоть пошёл за спину, кисть выпрямилась лодочкой, будто бы человек находился в узком ящике или на ненадёжном плоту. Чтобы перенести руку за голову, Генри пришлось провести её под грудью- на тыльной стороне руки, в волосках застряли чёрные и жирные крупинки. Генри изогнулся чуть сильнее, выставив локоть, и резко выкинул пальцы вперёд.

Он уткнулся лицом в землю, впился в неё, когда небо брызнуло тьмой, стремительно надвинулось, поглотив зелёные шпили бесконечных елей. Обнажило безцветную пустоту, когда появился злой ветер, который медленно унёс всю ту влагу, зелень и грязь, что была под Генри. Он разжал его пальцы, высушив судорожно спрятанные сокровища. Осталось только горячее белое солнце в чёрном беззвёздном пространстве, сам Генри и мелкий песок, похожий на пыль с расплывающимся руслом Великой Реки.

И все они обессиленные и задыхающиеся запахом друг друга.

12.03