Если нужно попасть на Маунти-стрит, что ж путь известен. Пересечь Хэй-Хилл -- обреченно придется, повернуть на юг -- необходимо, и тогда блуждать по тропкам Беркли-Сквера хоть до следующей ночи, а на Маунти-стрит так и не попасть. Такова самая короткая дорога, если ее не знать. Поэтому мужчина среднего роста, с короткой стрижкой черных волос и тростью с головой гончей на наболдажнике слоновой кости, в коричневых туфлях в тон к дорогому шерстяному костюму, что спешил на Маунти-Стрит, прошел решительным, быстрым шагом по лабиринту парковых дорожек, всего раз повернул не там и оказался у сплошной стены домов с запада на восток, без единого прохода, как раз напротив дома номер 18 по Маунти-стрит, что выходил окнами в сквер.

Стена, как стена, не хуже и не лучше других, красная, четырехэтажная. Единственный тяжелый, узкий балкон, широко и вольготно раскинулся на всю стену. Четыре шага назад и видно, что на балконе стоит шезлонг - дорогой, вычурный, но изящный. К шезлонгу прилагалась хозяйка с книгой в глянцевой обложке и золотым тиснением (название плыло на расстоянии, а присматриваться к нему... были более интересные предметы -- хозяйка шезлонга, книги и, думаю, дома). Она не пыталась сделать вид, что читает (впрочем, и не понятно, зачем такой чудной и милой девушке читать книгу?) Взгляд ее был направлен в сторону парка, но это было только самое общее направление -- он проходил над самыми кронами развесистых парковых буков, прошмыгивал между тесно сомкнувшихся трех и четырехэтажных домов, проскальзывал вплотную, но все же не задевал колокольню очередного ни чем не примечательного святого и упирался в точку в трех дюймах над горизонтом.

Дом, балкон, шезлонг, взгляд -- названы, описаны, но при этом как-то совсем уж забыли про внешность девушки, упомянув только, что она была милой и чудной. Правда говорить здесь бесполезно, нужно смотреть, нет, любоваться. Что кто-то вскочит и бросится к Маунти-стрит не вериться, а слова не помогут.

Именно в эту секунду девушку побеспокоил заблудившийся, вульгарный комар, своими простонародными выходками не проявивший приличествующего уважения и вместо того, чтобы приветствуя легонько, самыми губами прикоснуться к ее руке, хамовато и нагло, полностью уверенный в прощении собственной выходки впился в нее зубами. Комар получил пощечину книжкой, а человек смог рассмотреть лицо девушки, ранее скрытое книгой.

Лицо поражало, а у остолбеневшего человека возникали странные мысли -- казалось, что оно уже встречалось. Что уже странно - понятно, что она незнакома, а предполагать, что ты принял ее за другую -- глупо. Если бы говорилось про даму типичной наружности - да можно было бы смириться с тем, что нечто похожее видел раньше, но сейчас-то было доподлинно известно, что сталкиваешься ты с ней впервые, а второй такой не бывает.

И ты ощущаешь себя как скульптор, сбившейся с дороги второго августа и вместо археологических раскопок недалеко от Алеппо, где собирался нарисовать только что найденную скульптуру, забрел, из-за местных жителей, неправильно понявших просьбу указать дорогу к раскопкам и ткнувших на старый заброшенный карьер, бродя по которому, скульптор, обнаружил среди груд желтовато-белого мрамора камень, что розовел в свете заходящего солнца. Но когда с помощью крестьян он вынул глыбу из каньона, понял, что она, как и весь мрамор этого карьера грязно-желтая, зато в глубине, где почти сразу под коркой грязи, а где и в десятке дюймов под поверхностью некачественного мрамора залег розовый камень.

И с того дня почти месяц скульптор стал жить странной жизнью -- короткими августовскими ночами лежал на спине, рассматривал яркие звезды, а длинными и жаркими днями спал. И казалось, что глыба грязно-желтого мрамора не имеет ко всему этому отношения, если бы только каждый день, отходя ко сну, и ночь, когда он только просыпался, скульптор не смотрел на камень пристальным, внимательным взглядом долгие полторы-две секунды. И когда этот месяц кончился и в новолуние, когда луна перестала смотреть на глыбу, и только редкий свет звезд едва намечался на ее поверхности, он не выдержал и взял в руки молоток и зубило и сбил с нее все лишнее, освобождая заточенную внутри глыбы скульптуру. До того самого момента как последняя крошка мрамора слетела, сбитая его ударом, он не знал, что же там скрывалось. И когда он почувствовал, что работа закончена, то бросил инструменты к двери мастерской, тряхнул головой, сгоняя со лба приклеяные к нему потом волосы, и взглянул на результат. Ему не важно было удалась работа или он ее полностью запорол - какое это имело значение по сравнению с таким облегчением и осознанием выполненной работы, что он испытал. Да и он знал, что скульптура не может быть не идеальной. Даже если бы он сделал бы в результате шар (и сейчас случайно это бы обнаружил), это был бы идеальный шар.

Но впрочем, выяснилось, что смотрит он не шар, (ни в коем случае и ни при каком освещении это нельзя было принять за шар) тем более что у него даже закололо сердце, когда он понял, насколько прекрасен изготовленный им бюст женщины. Очень даже можно было поверить, что это скульптура идеальной женщины. Скульптура идеальной, несуществующей и одновременно живой и очень земной -- будто натурщица вот-вот моргнет ресницами и встанет. И в голове промелькнула забавная сценка, как его приятели (в основном тоже скульпторы, но не без паршивых овец -- художников, писателей и журналистов) увидя скульптуру захотят, чтобы он обязательно и спешно познакомил их с натурщицей.

Скульптура сделала много шума (как показалось автору, и более того пытались убедить агенты по продаже произведений искусства, пряча глаза за очками в роговой оправе) и вскоре ее даже купили, но не коллекционер, а обыкновенный музей.

В день, когда ее располагали в музее в экспозиции современного искусства, он случайно свернул не в тот зал и остановился пораженный перед древним бюстом неведомой ему богини. Непрофессионал ни чего бы и не понял, но он отчетливо видел, восстанавливая разрушенные линии и отбитые детали, достраивая скульптуру в своем воображении до первоначального вида, что его прославленная работа это только бездарный и аляповатый плагиат забытого шедевра. И как мог увидеть эти черты мертвый мастер и где мог их увидеть он?

Он подозвал бы к себе служителя и тот сообщил бы ему, что это бюст богини Лилит найденный около Алеппо в августе этого года. И профиль девушки был не менее прекрасен, чем профиль у этой скульптуры, более того при приличествующем освещении ее можно было принять именно за эту скульптуру, правда в очень плохом настроении.

Так вот девушка, а ее звали леди Алис, было возмущенная недостойным поведением комара, раскрыла книгу вновь на середине и вновь стала смотреть за горизонт. Что она видела за горизонтом? Неизвестно, но через полчаса она встала, зашла в дом в месте с книгой. Положив книгу на журнальный столик, девушка стала спускаться по винтовой лестнице в гостиную, наверное, только для того, чтобы оказаться на первом этаже в тот момент, когда зазвонил колокольчик на входной двери.

Колокольчик звонил ненастойчиво, не слишком звонко, не чересчур долго и не достаточно громко чтобы всполошить всю прислугу (кстати, отпущенную отдохнуть на воскресенье), а как раз так как звонит человек уверенный в своем праве войти в дом и одновременно убежденный, что остальные тоже знают о его праве. Леди Алис отпустила руку, уже протянутую к двери в библиотеку и направилась к входной двери. За эти семь шагов она успела поправить прическу, которая совершенно не нуждалась ни в каких улучшениях, застегнуть верхнюю пуговку на высоком тугом воротничке, надеть золотую цепочку с кулоном и бросить взгляд в зеркало - да, она действительно была готова поразить гостя своей красотой, только вот разве что мягкости недоставало ей в этот момент, чтобы гость не оправился уже больше никогда, до скорой смерти, что была бы сразу после отказа на неизбежное предложение.

Она отперла замок и приоткрыла дверь только для того чтобы понять, что пришел не тот, кого она, быть может, ждала, если она кого-то и ждала в этот момент, потому что она не огорчилась и даже не удивилась, когда увидела, что за дверью ждет барон, ее отец.

Она впустила отца, приоткрыв витражную дверь, и при этом заметила в одном из цветных стекол искаженную переменчивой толщиной рисунка фигуру человека. Мужчина, на которого пал ее взгляд был в коричневом шерстяном костюме, быстро шел по улице и что-то, либо кого-то искал, но на него упал взгляд Алис и он обернулся, на секунду застыл, пытаясь рассмотреть то лицо за разноцветным витражом, возможно даже и увидел и вероятно именно его он и искал, но он внезапно засомневался и, резко обернувшись в направлении к началу улицы бросился туда.

И не успевшая заинтриговаться девушка осталась наедине с отцом. Барон, а на днях ее отец стал бароном и она еще никак не могла привыкнуть к его новому званию, как впрочем, и к своему, еще час назад был на заседании у военного мимиста, который пригласил барона чтобы сообщить ему о новом назначении.

Он был поражен - ему было более чем достаточно должности, которую он занимал в Индии. Звание полковника в тридцать восемь - совсем не плохая верхняя ступень карьеры для отпрыска древнего (ну на самом-то деле не такого уж и древнего) и совершенно разорившегося рода.

И тут неожиданный вызов в метрополию и внезапно всплывшие в архивах министерства его подвиги во второй афганской войне. Знакомства с очень большими людьми, орден и даже звание барона из рук королевы, а тут еще и новая должность, которая вводит его в круг людей творящих судьбу империи. И он присутствует в нем не как молчаливый и бесправный наблюдатель, а как один из младших компаньонов, что могут не только высказывать свои мысли, но и даже действовать в рамках своих полномочий.

Это было слишком неожиданно и барон все не мог свыкнуться с мыслью, что никогда более он не будет в изнуряющей тропической жаре вести в бой второй эскадрон. Теперь он может только, сидя в своем новом кабинете, распоряжаясь о перебазировании войск в Пенджабе или Матхия-Прадеш, или изготовляя докладные записки о неблагополучной ситуации, складывающейся среди мусульманского населения Бангладеш и необходимости увеличения военного присутствия, только пытаться представить себя в середине бредущей по перевалу колоне войск или блуждать в закоулках собственной памяти, упершись пустым взглядом в висящий справа от портрета королевы пробковый шлем, что был на нем последние пять лет.

И сейчас, еще не вполне прийдя в себя после беседы с военным министром, он упал на кресло и стал рассказывать дочери о Второй Афганской войне. Он не любил вспоминать о ней и до этого момента Алис ни разу не слышала от отца ни слова об этой войне, только как-то сослуживцы отца рассказали ей, что ее мать умерла родами во время той войны. Но что сейчас говорил отец, было совершенно не похоже на то, что она узнала раньше. Барон был выбит из колеи и с ним случилось, то что всегда тщательно скрывалось им и Алис - разум его оказался захлопнут для внешних ощущений и он оказался в каком-то отдаленно напоминающем горячечный бред состоянии, только намного хуже, потому что говорил он тогда правду, только тогда он был искренен. Только в таком состоянии и можно было быть уверенным, что то о чем рассказывает барон, представляет собой квинтэссенцию правды - очищенную от эмоциональных, этических и религиозных наслоений правду.

Сэр Джеральд, совершенно спокойным и даже отрешенным голосом рассказывал дочери подробности ее рождения. Кошмарные и ужасающие подробности:

Война застала меня с беременной женой за день до родов на территории, что оказалась в руках пушту и с помощью слуги я нашел старый заброшенный дом на окраине, в котором спрятал жену на попечении полудюжины британских солдат и старшин, случайно оказавшихся в этом городе. Нервный стресс и тяжелый дневной переезд по плохим афганским дорогам вызвали осложнения при родах и даже убили твою мать, правда повивальная бабка индуска, бывшая здесь же утверждала, что именно ты, Алис убила мать, но никто и никогда не верил в эти кошмарные и глупые суеверия. Это случилось в полночь, а на рассвете в город вошли две роты четвертого Нортумберлендского пехотного полка преследуемые по пятам отрядами Газиза. У пехоты погибли все офицеры и я стал командовать попытками удержать город, как старший по званию - а был я тогда лейтенантом. И я знал -- нам не выжить и в метрополии никогда не узнают, что город держался не до последнего патрона, а до последнего британского солдата, а у солдат бывают штыки. Полсотни пушту нагло сунулись в город и были окружены и уничтожены, но перед этим успели промчаться по северной окраине и даже было ворваться в центр, уничтожая по пути белых и индусов. Штаб, куда перевезли Алис и где она теперь находилась под минимальной охраной, был взят, а трое индусских солдат и британский сержант были зарублены, успев дать несколько залпов по афганцам, и до того как пушту ворвались в штаб, они спрятали тебя в подвале, чтобы после этого быть зарубленными в комнате над подвалом. Кровь индусов и пушту текла через щели в жалком полу прямо подвал, а ты как понимала, что нельзя привлекать к себе внимания и молчала. А когда мы отбросили их и я прибежал в штаб, надеясь неизвестно на что, и я нашел тебя в подвале всю покрытую кровью и понять, что это не твоя кровь, можно было сразу по твоей улыбке. После остатки полусотни окружили и зажали на узких улицах и уничтожили - раненых пушту били прикладами, но не до смерти, а только переламывали тем кости рук и ног, а затем сбрасывали в реку. Трое из них пытались скрыться в мечети и мои солдаты (теперь это были мои солдаты, хоть и пехотинцы, а не кавалеристы) ворвались в мечеть и перебили всех кто там находился. Я сам долго и с наслаждением рубил муфтия и уже, после того как тот умер, отделил голову, и вцепившись в его бороду, зашвырнул ее куда-то далеко в трущобы.Вечером третьего дня пришли остальные части четвертого Нортумберлендского пехотного - истрепанные, деморализованные и уже не представляющие военной силы. И я расстрелами восстановил дисциплину и через неделю, когда порядок был окончательно восстановлен, начался марш в Пешавар, через территорию, где не осталось белых, и только засады скрашивали ожидание засад на узких, ненадежных, горных перевалах.И когда мы добрались до британской территории, меня повысили до капитана и дали отпуск, за который я успел устроить тебя в пансионат в самом центре Калькутты, а сам вернулся в расположении части - все как-то забыли, что я кавалерист. Я долго слал рапорты, что меня используют как пехотного офицера, пока однажды мне в штабе не намекнули, что после того, что я продемонстрировал, выведя остатки четвертого пехотного полка из Афганистана, никто не будет гробить мой неоценимый опыт и использовать меня как кавалериста, что я прирожденный пехотинец и об этом говорил даже генерал-губернатор. И так продолжалось, до самой фатальной битвы при Майаванде, где я был серьезно ранен. А когда я выздоровел, то вторая Афганская война уже закончилась и я стал не нужен - обо мне забыли, отделавшись на двадцать лет званием полковника.

Глаза барона закрылись, сам он откинулся расслабленный назад на кресле, но затем сразу вскочил. Может он хотел забыть, но скорее ему захотелось еще раз очень точно, шаг за шагом, выстрел за выстрелом, по траектории каждого удара штыком, удара саблей, по полету каждой капли крови из пульсирующей струи, бьющей из перерубленной артерии, вспомнить ту неделю. Он взял плащ повесил его на локоть, поцеловал всхлипывающую дочь перед уходом и направился в свой клуб, чтобы протравить и очистить с помощью доброго шотландского виски каждую извилину собственного мозга, в надежде, что тот это оценит и предоставит хозяину, так ожидаемые тем картинки из молодости, а зрачки его продолжала расцвечивать кровь, что заливала его рассказ, а рассказ этот жил почти в центре левого полушария, и заботливо замурованный заслонами и стенами, что терпеливо создавал эти двадцать лет сэр Джеральд. Волны крови били по зрачкам, то заливая их красным, то оставляя их природного, практически природного цвета, ровно на столько естественного, чтобы в голове у случайного прохожего появилась закономерная мысль - а все ли хорошо с этим человеком, появлялась чтобы сразу исчезнуть под лавиной будничных, обыденных, банальных реакций на личные проблемы.

И этим человеком оказался мужчина в коричневом, что уже двадцать пять минут ходил по Маунти-стрит. Он не был в Лондоне больше двух лет и годы эти провел в на Востоке - Месопотамии, Сирии, Индии, и поэтому когда вернулся домой, то не смог сразу войти в ритм жизни города и соблюдать его правила. И получив заказ на бюст нового члена парламента он запомнил улицу - Маунти-стрит, беспечно положил бумажку с точным адресом и фамилией заказчика в карман. Теперь же на месте он обнаружил, что в этом кармане пусто и вместе с пятью фунтами и семнадцатью шиллингами исчез и адрес заказчика -- теперь он ходил по улице, надеясь, что, быть может, номер дома или какая-нибудь деталь, а быть может просто время разбудят его память и он вспомнит, куда ему нужно было попасть.

Здесь, в городе ему было тяжело - не было просторов и спокойствия. А все было так как он любил, но еще просто не привык. Поэтому, сейчас он стоял почти вплотную к двери в дом 18 и исследовал ошметки собственной памяти связанных с заказом. На одном из мятых клочков он обнаружил цифру 18. Но даже если эта цифра имела отношение к сегодняшнему заказу, то не была ли она временем? Да, дела. Все это только усиливало желание вспомнить, и он даже прибег два раза к очень сильнодействующему средству - со всего размаха и силой, такой что еще не было себя жалко (а в данный момент ему было на себя совершенно плевать) он ударил основаниями ладоней сразу над надбровными дугами. Средство оказалось существенно менее эффективней, чем он предполагал до его применения -- в этот раз и единственный положительный результат, что появился -- головная боль (отвлекает от происходящего в мире), а вот новых воспоминаний и решительности не появилось. А решительность, хотя бы в зачаточном состоянии ему бы ой как бы не повредила. Сразу бы появились два, нет даже три варианта - во-первых, можно было на сегодня плюнуть на все, добраться до конторы и пытаться выяснить там, наверняка там осталось имя барона (если не на бумаге, то в памяти, а там поможет справочник лордов). Нет, не поможет, повод для заказа был какой? Совершенно верно -- полученный заказчиком баронский титул. Ну, там уж можно было чего-нибудь сообразить или там скомбинировать. Второй вариант нравился существенно больше - плюнуть на этого барона. На кой черт он вообще нужен? Бюст какой-то. Бюст нужен - обращаться к студентам первого курса художественных училищ, а он, как ни как мэтр, известный не только в широких кругах богемы, но теперь после демонстрации Сирийского цикла и особенно скандала при продаже скульптуры Сирийской Неизвестной (про себя он теперь называл эту скульптуру просто - Лилит) известен и в свете. И идти нужно прямиком в мастерские, пока не притупились ощущения от улиц и городской архитектуры и такой цикл отгрохать, такой техникой - он к стати ее еще ни разу не приме нял, да и идея ее пришла ему только здесь на Маунти-стрит. Вариант был хорош всем, но не хватало решительности. Сильно. А третий вариант - постучаться в номер 18, спросить, узнать и смотри вариант два. И главное решительности нужно было меньше - с совестью поспокойнее, но ведь все равно не хватало.

Он вздохнул и вспомнил, в один из первых дней как в музее стоял бюст Неизвестной, к скульптуре подошел пожилой джентльмен, скорее всего, с внуком, лет четырнадцати и рассказал тому про хобби - собирать разные легенды, и сравнивать их. И где-то там в средневековых манускриптах он наткнулся на сохраненную традицией странную легенду о воплощениях Высокой Охотницы. Воплощения ее, были временами, богинями любви, временами только разрушения, бывало и тем и другим, но изначально, истинно, неискаженно это богиня как эроса, так и танатоса - неистовая в обеих своих ипостасях - Кали далекое отражение ее, но жестокость Кали блеклая тень изначальной богини изображенная неумелой стыдливой кистью пятилетнего ребенка, стыдливой не наличием стыда, а просто не подозревающего о существовании такого, римлянка Геката бюрократически авторитетная в обоих областях - можно ли сравнивать авторитеты, когда речь идет о ярости Высокой Охотницы, Венера - жалкая уродливая фригидная потаскушка. Но когда она пала (а пала Высокая Охотница от новых божеств, напористых, циничных и сильных своей наивностью и ясно-удивленным взглядом на новый мир - Змея-Радуга тоже победил тогда, и он когда-то был молод, и он мог бы рассказать многое про эту битву), то перед тем как пасть навсегда (я подозреваю, что пасть не навсегда невозможно, но так уж говорил пожилой экскурсант) богиня провела ритуал. А новые боги были слишком самоуверенны - они ее уничтожили, стерли, может даже прах развеяли (но опять же все вопросы к Змее-Радуге - как именно они ее уничтожали) и забыли о ней - новые боги, сильные напором, энергией, а не мудростью, мудрые - уничтожили бы последствия ритуала, и тогда каждое поколение людей не рождались бы воплощения богини (часто родами убивающие мать и еще чаще гибнущие сами - сложная вещь рождение богини). Но беда в том, что не хватило Великой Охотнице времени провести ритуал полностью и чем дальше по тропинке на склоне времени, тем слабее становились ее воплощения и ныне только блеклые, выцветшие тени ее изначальной.

Красивая легенда. Скульптор встряхнул волосами отгоняя воспоминания и вернулся из зала музея на Маунти-стрит, где и столкнулся с бароном. Сэр Джеральд, выходил из дому, направлялся в клуб, надевал плащ, при этом пытаясь открыть дверь, прикурить сигару и сохранить достоинство, приличествующее в таких случаях баронам короны. Здесь требовалась ловкость достойная клоуна, канатоходца, акробата и барон явно упустил в жизни многое -- свое настоящее призвание, он выполнил все это с таким куражом, что публика была просто обязана бисировать. Но публики не было, а у скульптора отсутствовало желание аплодировать - сэр Джеральд в запале циркового аттракциона толкнул его плечом в челюсть. И полуоглушенный скульптор подался назад, откинул голову, попытался сбалансировать на отставленной по такому случаю левой ноге, подвернул ступню, свалился со ступеней и, уютно устроившись на клумбе, имел счастье, если оно бывает в таких позициях, видеть в окне первого этажа Лилит, только жившую и рыдающую.

В Таймс и Геральд, было много шума, даже наверное, скандал и без раздувания журналистами слетевшихся на кровавенькое, но никто не был удивлен, что процесс барон выиграл, и суд присяжных признал, что смерть скульптора наступила при попытке задержать опасного преступника и барон действовал правомочно. Правда в той же Таймс уже не афишировалось, что барон после этого не вернулся в политику, а отправился в свое недавно приобретенное небольшое поместье в сельской глуши.

Во всей этой истории наверное, больше всех повезло Алис. Вы ведь помните бедняга скульптор погиб - сэр Джеральд гарантировал это, после его смерти до самого приезда полиции пинав лакированными туфлями его труп; сам барон отошел от дел; да и ей (Алис) могло бы повезти намного меньше и тогда пуля из однозарядного пистолета, что неоднократно помогал скульптору как на Востоке, так и в Лондонских трущобах и который уютно прятался в его трости, не убил бы ее на месте, а что более логично предположить заставил бы ее долго, безнадежно и мучительно умирать с пулей в черепе или даже (что совсем уж невероятно) просто изуродовал бы очередное Земное воплощение Великой Охотницы.