- Не понимаю. Собственно, почему ты расстроен? Да, тебе не удалось заключить ни одного контракта и лишиться всего багажа. Какая мелочь - ты ведь жив. Ты вырвался живым из страны, где гражданская война началась сразу по твоему приезду и население страны уже стало меньше процентов на двадцать. Каждый пятый убит, ты единственный белый, что вырвался оттуда за последний месяц.

- Из этих двадцати процентов, пятнадцать отсиживается в соседней Турции.

- Все равно это идиотизм жалеть о багаже. Да с твоими связями - если ты полностью разоришься, то через года три ты все восстановишь. А ты жалеешь о багаже.

- Очень жалею, страшно...

Мрачное и совершенно дремучее непонимание, переходящее из подозрений в некоторых смертных грехах (в основном в сквалыжничестве) в уверенность о психической неполноценности собеседника.

- Тебе необходимо отдохнуть - свежий воздух, солнце, может какие-нибудь горы. Правда отдохни. Успокой нервы.

- Нет. Не сейчас, - как я могу успокоиться? Как успокоиться, если я не смог сделать это. Дело, к которому готовился не день, даже не два, а последние три года. Я устал рыться по библиотекам, букинистическим ларькам, ходить по музеям, общаться с эмигрантской шушерой, что бросили родную страну ради лучшей жизни. И я нашел. И что - только для того чтобы потерять? Зачем мне свежий воздух? Для чего мне солнце? По что мне горы? Это у меня было! В стране Иезидов есть горы, солнце, чистый воздух. Этого добра - хоть завались. Если торговать на право, и особенно налево, - на столетия хватит, но то что я нашел там, но смог вывезти... Ладно,.. наверное, время. Смотрите... Всем смотреть!!!

И он протянул правую руку к бюро. Рука ранее холеная до состояния кожи младенца, ныне была обуглена высотным южным солнцем, изъедена горячечными ветрами, но кто это мог увидеть, если рука была покрыта десятками очень тонких, переплетающихся, сбегающихся по пять, по шесть в одну точку, а затем автомобильными развязками, разбегающимися по коже белесыми шрамами. Каждый раз при виде этой руки возникала мысль о бесчеловечности применения разрывных снарядов, о необходимости сделать неизбежным наказание за преступление, и, что самое главное, - найти гада. Сначала, просто найти и несколько раз случайно, но периодически, скажем по вторникам, нет лучше по четвергам, начать попадаться ему на глаза - у его работы, затем у дома, у школы, в которую он водит своих детей, у роддома, в котором лежит его жена. Поймать его несколько раз. И ничего не сделать, а только объяснить, почему ты здесь. Затем как-нибудь встретить его в его доме, устроить небольшой еврейский погром (хотя впрочем, почему сразу еврейский?), но к нему не прикоснуться. Внимательно выслушать его вопли и мольбы, о том, что он только исполнял приказ, что у него жена, дети, что он еще слишком молод чтобы умирать. Затем будет предложение денег. Сначала много, но далеко не все. Не смеяться и не говорить, что тебе плевать на его деньги, не говорить о том, что тебя интересует только его подлая душонка, его и его близких, а слушать очень внимательно до того момента как он предложит сумму, а затем просто уйти. И в следующий раз подцепить его убегающего вместе с детьми из города на вокзале и еще раз завести разговор о деньгах, между делом взяв на руки самого младшего ребенка. В этот раз он даст все, что у него есть, а ты эти деньги возьмешь. Потом исчезнуть на недель этак шесть, не меньше, чтобы напуганный человечишко пришел в себя, успокоился и перестал изводить домашних мелкой, постоянной и очень заметной дрожью. И даже не тогда, а через порядочно дней после того, как он перестанет вскакивать по среди ночи и вопить от ужаса, после того как ты исчезнешь из его кошмаров и твое лицо начнет забываться, вот тогда наступит твое время. В самый первый весенний пикник, на который он отправиться со всей семьей и расслабится под солнышком на первой травке, появишься ты и скажешь, что его кредит исчерпан. На этот раз он не будет молить о своей жизни, только о близких и ты согласишься. И в голосе твоем будет нечто, что заставит его понять, - Сегодня действительно все. А за тем тебе потребуется очень недюжинная фантазия и хладнокровие, и главное здесь не поторопиться и во время остановиться, но только для того чтобы показать человеческому обрубку, что ты его обманул на счет близких, А только после этого закончить дело, хотя впрочем, можно все оставить и так.

Мысли такие возникали каждый раз при виде этой руки. Мысли такие мало соответствовали представлениям об образе мысли образцового джентльмена. Никто ведь не хочет, чтобы его мысли были известны. Так что на руку не смотрели. Смотрели в потолок, и находя там изъяны в побелке и устав от однообразного зрелища, забывшись роняли взгляд вниз, чтобы натолкнувшись на руку испуганно вскинуть взгляд к глазам и опомнившись, тут же уронить его к полу и окончательно останавливаться на полированных носках роскошных туфель. Но сейчас это было невозможно, потому как именно этой рукой он открыл ящик бюро и указал изуродованной кистью во внутрь.

В бюро, среди гербовых бумаг, золотых ручек, деловых документов, необъяснимо как там оказавшиеся полтора десятка заточенных полутвердых и твердых простых карандашей, лежала сафьяновая коробочка - два дюйма на два с половиной, на коробочке была прорезь для ключика, что срывала за собой чрезвычайно миниатюрный, но очень сложный замок со множеством секретов.

- Здесь, под сафьяном, лежит часть того ради чего я был на Востоке. Безобразно мала эта часть, но это все, что я смог добыть. Мне не жаль потраченных на поездку денег, но лгут те, кто говорит, что я выкинул их на ветер. Нет, здесь достаточно, чтобы покрыть все расходы. Но если бы я смог доставить все. Стоимость этого такова, что я просто нищий. Я даже не могу представить, во сколько сотен тысяч, миллионов раз брошенное мной дороже того что я вывез и оно здесь, в коробке.

Он взял ее, протянул по направлению к нескольким слушателям, и, не доведя руку на дюйм, до той точки, в которой уже они могли коснуться коробочки, он остановил движение, зафиксировал на мгновение руку в таком положении, а затем безымянным пальцем надавил на известную только этому пальцу точку на мягкой, сафьяновой поверхности и бархатная обивка бросилась из заточения, слепя окружающих своей чернотой, на которой рельефно вырисовывался контур кольца. Еще миг и чернота выплеснулась из коробочки, заполнив весь рабочий кабинет и ассимилировав человечьи глаза к новому освещению. Контур наполнился материей и там на черном бархате постепенно проявилось тонкое золотое кольцо. Он роняет не нужную более коробочку с ладони на покрытый ворсистыми индийскими коврами пол, сумев тонкими и обезьяньими пальцами выхватить из ложбинки в черном бархате кольцо.

- Его изготовил по моему заказу Айзек Джекобсон. Из золота и платины, но что золото, что платина, если в нем горит осколок черного сапфира из восьмой башни Иезидов. Видите вот он, тонкий сколок, из-за своей толщины прозрачный, но я знаю его цвет, когда он был целым кристаллом. Его цвет невозможно описать - только ты решишь, что он грязно-тусклого серого цвета, как он начинает играть сочнейшей синевой, а еще через миг он уже не сияет, а тянется к свету, чтобы поглотить, удушить и схоронить в своей чернильной поверхности навек.

Ради этого чуда я и затеял экспедицию. Башня Иезидов. Страница манускрипта, где она была изображена не сохранилась. Что странно. Я заинтриговался. Я бросился в поиски по всем библиотекам, частным, публичным. Но там не было ничего даже отдаленно связанного с этим. А во снах ко мне приходили видения Восьмой Башни Иезидов. Но вместо того чтобы во снах сразу принять реальную форму и объемы она стала издеваться надо мной. Она то напоминала египетские пирамиды, то ажурные готические башенки, то это был стройный минарет, а как-то раз (не понятно почему), это была точная копия, покрытого лесом статуй, лиан и цветов, храма Кали. Каждый сон не был похож на все предыдущие и я совершенно перестал понимать, что же именно в манускрипте называлось Восьмой Башней Иезидов или Башней Черного Сапфира.

Я сошел с парохода в Хайфе. Долгое ожидание подорвало мои нервы и на берегу началось безумие. Я рвался к цели. Было весело и лихо - на перевалах вьючные верблюды отставали, а я, игнорируя погибающие туфли, плевал на верблюдов, багаж, проводников, а те, борясь за свою оплату, за труды так сказать - труды проводников, что только догоняли меня всю дорогу, нагоняли меня в редкие часы бреда, который обычно называется сном. Проводники не выдерживали темпа, пятый бросил меня уже недалеко от цели. Что-то гнало меня - сны, безумие, я сам... Не знаю... Ради чего это все было... Зачем? Мне казалось, я знаю - я направился на восток не ради прибылей, не ради денег, не из-за новых ощущений, я направлялся к Восьмой Башне Иезидов. Я торопился увидать башню. Я еще тогда не знал для чего она мне, мне было просто интересно увидать тайную святыню слуг Повелителя Фазана.

Проклятая спешка, спешка и безумие подвели меня, - я не стал дожидаться, пока найдется следующий проводник, и отправился по горным тропинкам, следуя очень туманным и неясным упоминаниям в одном древнем манускрипте. И в Курдистане, что растворился в Турции, Иране, Ираке и Армении, в дне езды от самого сердца страны Иезидов, я заблудился. Неделю не видел людей. Потом в заброшенном и покинутом жителями ауле, я наткнулся на бродягу. Я предложил бродяге денег, если тот отведет меня к Башне Черного Сапфира, именно так она звалась в манускрипте. Бродяга отказался, но в голодных его глазах засиял сумасшедший страх, - он знал путь туда. Я попытался убедить его, а тот, в свою очередь меня убить. Он был крайне изможден. И у него не было шансов и сам он знал об этом. Позже я понял, что он надеялся умереть, лишь бы не вести меня к гиблому месту, ибо догадался он, что я его не отпущу. Зря он так поступил, - так у него еще были мизерные шансы остаться в живых, но он убил их, испугавшись проклятого места. Как мог остаться в живых человек, что на много дней пути был единственный кто знал туда путь. Но перед этим он рассказал мне все, страшно жалея, что не знает еще больше. Он надеялся на быструю смерть, может быть, так оно и случилось, я не знаю, когда я отправился по нарисованному бродягой плану, тот был еще жив и ужасно от этого страдал.

Я вышел в горную долину и там была каменистая пустыня посреди гор. Второго дня я брел в двухстах футах от входа в нее и прошел, не заметя узкую расщелину между двух утесов. А теперь я здесь. В долине не было жизни, и даже следов ее, а посреди вытянутой с севера на юго-восток долины, где-то в милю шириной, стояла моя цель.

Во всей долине стояла тишина, - птицы не пели. Их не было - птиц, как не было лая вездесущих одичавших собак, - что им делать в пустыне, здесь не бегали бараны и горные козы, не паслись настойчивые ишаки, не ворковали голуби. Даже анемичный ветерок пересыпал песчинки совершенно бесшумно. И над всей этой тишиной возвышалась башня. Это не было колоссальное, циклопическое сооружение - в ней едва было шесть метров. Она не была похожа на островерхие ажурные минареты, в ней не было ничего от прочих башен Иезидов - те просто усеченные пирамиды, за исключением главной имеющей право на вершину башни. Нет, эта башня почему-то навевала мысли о готическом замке, хотя в ней не было ничего похожего на готику, быть может только воздушность.

Я сам называл Эйфелеву башню восьмым чудом света, а теперь говорю - пусть будет хоть сотым, хоть первым. Что такое чудеса света, если только материал, из которого она построена поразительней, чем все чудеса Земли. Я думал, - иезиды построили башню. Но увидев башню впервые, понял - не они. Ибо ни кто из людей не мог сотворить такое при помощи орудий. Я не знаю, кто ваял ее, как, зачем. Возводил ли он ее или с помощью чернейшей из магий, тайного знания или утерянных ныне технологий, но знаю никто и никогда не сможет это повторить, ни сейчас, ни в прошлом, ни в безумно отдаленном будущем.

Башня всеми своими шестью метрами высоты пронзала всю атмосферу насквозь и вырывалась далеко за нее в вакуум, нацелясь на нечто, что осознать мой разум был не в состоянии.

Это был вызов. Я не знаю кому - богам, судьбе, небу, в конце концов себе. И никто и никогда не бросал еще такого вызова. Его можно было бросить всем и победить. Но видно было, что тот, кто бросил его был близок к победе, как никто другой, но все же проиграл. Это можно было понять, если смотреть на башню с линии горизонта. Оттуда было видно, что в чистейших и отточенных линиях строения не было изъяна. Но сама идея несла в себе некую червоточину. Материал подвел создателя - по собственной воле он вырвался из его власти и внес в структуру необратимые изменения.

Неизвестно почему, но башня состояла целиком из единого монолита, что не нес и не мог нести на себе не единого следа инструментов. И был это кристалл сапфира, нет, это были тысячи и тысячи кристаллов сапфира, что срослись в единое целое. И вот именно здесь и крылось поражение творца - у самого фундамента башни ярко-голубые кристаллы были затемнены. Как пятно мрака, вторгшееся в ясный солнечный день, было неуместно и глупо, так и здесь от места к месту на гранях играл мрак. Он и погубил создателя. Ни малейших сомнений в этом не было. Он бросил этот вызов и погиб полностью и бесповоротно, навеки, но осталась причина его гибели и она была передо мной.

Я подошел к башне вплотную, я ходил кругами, изучал и любовался ею, даже не пытаясь понять причину ее возникновения. И тут я осознал, откуда идет тот дискомфорт, что ощущается в башне - в пятнадцати дюймах от фундамента строго на севере строения, глубоко в недрах горела черная звезда. Она тянула к себе, звала и притягивала и мало сил было ей противиться.

Даже сейчас, когда прошли никем не исчисленные века с момента создания в башне была такая мощь, что я так уверенный в своих силах, оказался слабее младенца и был не в состоянии действовать по своей воле и башня приказала прикоснуться к червоточине. Я сделал это моя рука без всякого сопротивления вошла в материал башни и дотронулась до Черного Сапфира.

Башня вспыхнула и тот, кто уничтожил своего создателя и был заточен в башне, попытался удрать. Ему было безразлично все, только его свобода имела значение. Из башни рвались гигантские протуберанцы, на дневном небе зажигались и тухли звезды, горизонт расцвечивался небывалыми цветами о самом существовании я не подозревал. Но неведомый строитель оказался сильнее того, кто его предал и еще до того как ему удалось найти для себя достойное пристанище, башня разорвалась прямо у меня под рукой. Фейерверк, малоподходящее слово для описания, нет таких слов и невозможно забыть взрыв. Даже попытки создания вырваться из башни блеклы в сравнении со взрывом. Мириады осколков гигантского сапфира хлынули в наш мир, и я стоял у части их на пути, им было совершенно их не интересно. Я едва успел вырвать руку из погибшей башни и прикрыть лицо. Существо погибло. Но перед тем как окончательно исчезнуть оно успело кинуть в небо некий приказ. Оно уже погибло, и не было силы в том приказе, и меня задело уже только самым краем, даже и не задело.

Этот последний приказ, превратил меня в маленького ребенка, которого укусила пчела и тот бросился к маме. Как он я несся домой. Прочь оттуда - мне казалось, что это не часть этого мира, а нечто вне его и одновременно такое мизерное, что несколькими шагами можно было сбежать то него. И я делал эти шаги снова и снова пока не оказался в Хайфе.

Я не помню как я покинул Курдистан. Мне неизвестно, что я делал, пока мчался по горящей в гражданской войне стране. Я не знаю. Для меня не существовало ни войны, ни даже реального мира, только воля, что толкнула меня на тот шаг и затем погибла, была для меня единственной реальностью.

Только в Хайфе я смог почти нормально осознавать мир и понял, что из всего путешествия на восток я вынес только глубокие порезы на кистях и практически полную амнезию. Я не помнил, где лежат руины башни и вообще есть ли они. Я мечтал вернуться к ним - в нескольких осколках погибшей башни было столько силы и власти, сколько не удалось бы собрать по всему остальному миру, но я не мог заставить себя даже попытаться поверить в то что я смогу еще раз туда добраться. И тогда же мне удалось обнаружить в своей правой ладони сколок Черного Сапфира, что врезался в нее и наверное, решил, что он нашел себе новое место в мире, но я извлек его. Вот он. Это совсем не та сила, к которой я стремился - и я даже приблизительно не знаю в чем его могущество. Пройдут годы прежде я смогу овладеть ничтожной частью его мощи. Но уже сейчас его у меня не отобрать. Он - мой.