В эти суровые ноябрьские дни город дрожал. Холод сковал его солью и песком. Ветер щипал носы прохожих - только они торчали из норковых шуб и дубленок. Да и то редко - не было прохожих в замерзающем городе, только постовые на перекрестках дубели в одежде установленного образца, да те, кому нельзя было отсиживаться по квартирам шли по делам или на свидания, впрочем, какие могут быть свидания при такой погоде. Сухой, бесснежный ветер несся с востока по пустым улицам и бульварам, вырывая из голой, смерзшейся земли холодные, мелкие песчинки. Солнце зашло. Полседьмого. Семь. Восемь. На улицах не осталось никого, даже нахальных, тупых и разжиревших голубей.

И если бы был сейчас на улице внимательный наблюдатель, то увидел бы он, как там, шагая к самому полюсу холода (верилось, что именно там чуть дальше по улице и располагается полюс холода, ощущалось - сейчас город самое холодное место на планете), по опустевшим улицам быстро шел худой высокий человек в легком костюме. Но не нашлось достаточно внимательного и вполне морозостойкого наблюдателя, чтобы следить за улицей, мерзнуть и видеть, как тот шел, пугая дрожащие тротуары летним костюмом-двойкой, осталось такое не отмеченное никем, разве, быть может, восточным ветром. Прохожий торопился, но не холод гнал его вперед, было дело, спешное, срочное дело, которое звало его и он спешил на зов. Он мчался по тротуарам, игнорируя редкие автобусы и еще более редкие попутки. Изморось осела на его ресницах и бровях, частично растаивала и водой текла по лицу, чтобы позднее застыть на щеках, - смерзшаяся дорога слез, которых он не лил. А затем, не снижая скорости, он свернул с тротуара, пересек улицу и вошел в девятиэтажный кирпичный дом.

Стылый ветер сквозняком просочился в подъезд и напоследок ударил по пиджаку сзади - небольшая месть. Он-то рвался, летел, спешил со смерзшихся восточных просторов... ладно бы его сторонились, злились, отворачивались - названный гость, чужой в городе, никому не знакомый, ворвался на чужую территорию и удивлен - мне не рады...

Пусть бы было так, что ему чужая радость - за себя, силу собственную и напор гордость переполняет, но ведь тут на него попросту плюют. Есть он, нет его, - не заметил восточного гостя худой прохожий. Получи вихрем под пиджак, самой холодной струей, что нашлась, под пиджак, над брюками, где только тоненькая рубашка и есть. Получил? Здорово? Понравилось тебе? Знать будешь, как меня игнорировать!!! - успокаивает себя хозяин переломанных торосами снежных плоскостей. - Почувствовал!!! Вот он я, большущий, холодный и злой. Неужто он еще на что-то надеется. Так я завернул в город по дороге с востока. На востоке, что не знаешь, - нет на востоке больше надежды, светила раньше утренняя звезда, звезда надежд. Не помнишь? Помнишь, было так. Вон он я, внемли, - домчался, заморозил, уничтожил, объятиями ледяными раздавил.

Ветер воплями рассыпающееся самомнение спасает. Но разве интересуют его крики человека в пиджаке и тише становятся, во всхлипывания переходят, - вошел человек в подъезд, не сделать уже ничего... Остановился у входной двери, вынул из внутреннего кармана сложенную в четыре маленькую записку, подержал в руках, припоминая содержание, сунул ее не разворачивая обратно, и бросился, как и шел по морозу, не вынимая рук из карманов, вверх по лестнице, игнорируя раскрытую в оскале пасть лифта. Седьмой этаж, домчался, развернулся к южной двери, вырвал руку из кармана и вонзил ее в дверной звонок. Наступила тишина, - там за спиной его смолкли вопли ветра, понял тот бесперспективно, бесполезно связываться с худым прохожим и смолк, вернулся на улицу, только звонок тихо звонил где-то далеко в глубине квартиры. Ветер же набросился на город с удвоенной силой, мстя за себя.

Хорошо в такие дни сидеть дома. Но я был недоволен. Более того, я был совершенно невообразимо, невероятно и яростно зол - только что мне не дали закончить самое интимное в жизни дело: еще десяток секунд назад я сидел в бриджах с закатанными штанинами в ванной и поочередно окунал в горячую воду то правую, то левую ногу и смотрел как вода сначала стремительно, а затем лишь редкими каплями стекала с них, а теперь звонок вынуждал меня вскочить, схватить туфли, засунуть в них мокрые ноги и броситься к двери в которую нещадно ломились.

В отличие от вчера дверной глазок стал разнообразней - исчезли многолетние, расплывчатые, разноцветные пятна - в глазке теперь чернота. Конечно же - я вспомнил, - по утру взял банку с нитрокраской и тщательно закрасил глазок. - Кто там? - Молчание. Жаль. Жаль-жаль. Если бы отозвались, то ведь можно было бы послать, а так придется открыть. Открыть? В таком виде? Нет. Нет-нет! Снимаю с вешалки черный, тяжелый, шерстяной пиджак и надеваю его поверх рубашки, поправляю бриджи. Сейчас! На всякий случай смотрю в зеркало. В зеркале отражается человек, нет - клоун, комик, - это ужасно, более того гнусно.

- Сейчас! - Нужно исправить ситуацию, хватаю жилетку с вешалки, под пиджак надеваю.

И снова, к зеркалу.

Фигура в зеркале трансформировалась - теперь там клоун в пиджаке и жилетке, а в туфлях у него (хоть это и не заметно) плещется вода. Визуально абсолютно не заметно, но очевидно каждому.

Жилетка не помогла, но дала осознание - сделано все, что можно сделать. Осталось делать только то, что сделать нельзя. В общем, - поздно пить боржом, если в любой одежде выглядишь как клоун, когда рыжий, когда белый.

Как-нибудь побреюсь налысо - лысых клоунов не бывает. Я все еще на что-то надеюсь.

- Секундочку, сейчас открою. Вода хлюпает при каждом уверенно-чеканном шаге, и правая рука ложиться на дверной замок. - Открываю.

Дверь распахивается, левая рука прямо в лицо пришедшему, в тонкую полоску между носом и усами, выбрасывает кольт с разрывными. - Здравствуй, очень рад тебя видеть. Выстрел. - Прощай. Как жаль, что ты зашел так ненадолго. Кто это был? Может я погорячился? Нет, правда? Может не надо было так, сразу, разрывными, когда в кобуре у правой подмышки висит маузер. Да правда, маузером-то существенней эстетней и таки несколько чище.

А что ему было нужно, в этом городе? В этом проклятом городе. Мертвом городе. Умирающем городе.

А как он нашел меня?

Конечно, я не скрывал того, что я есть. Я не скрывался. Я не прятался. Но ведь сложнее всего, - найти человека, что переехал в другой город, другую страну и сменил во время пересечения границы два паспорта, после еще три и только после этого осел и не скрывается.

Зачем меня искали? Я спокойно жил, много думал, обучался, развивал в себе милосердие, чтобы тут же его уничтожить выстрелом из кольта. Но может не до конца - ведь вертятся же в голове мысли, что стрелять нужно было из маузера. Да, похоже за эти года я не изменился, зато изменились обстоятельства. Все изменилось - друзья стали врагами, враги безразличны, но не более приемлемым. Так кто меня искал? Все-таки... Кто обо мне вспомнил? Да кому я, вообще, нужен?

Втаскиваю труп в квартиру - он окоченевший как камень, нет какой к черту камень - стекло - звенит, а в квартире и так совсем не тропическая Африка, отнюдь. Если честно у меня очень даже холодно. Но на улице еще холоднее - пусть погреется - я не жаден. Но он не согревается, остается таким же ледяным, синеватым от холода. А прошло уже минут двадцать, мог бы уже и согреться. От него веет холодом, в чем-то даже жалко, что я так поступил - прихожая в результате совершенно застужена.

Интересно, какое дело привело его сюда в такую погоду? Наверное, важное дело, раз он спешил ко мне в тоненьком пиджачке - сильный наверное, был человек, или же просто обязательный. Может мне рассказать об этом содержимое его карманов? Может. Но совершенно не обязано. Хороший довод, когда совсем не охота студить руки... Но если быстро действовать (а иначе просто руки закоченеют, потеряют чувствительность - не найти ими тогда ничего) не успеют они замерзнуть. Во внутреннем кармане пиджачка аудиокассета и четвертушка блокнотного листа (на ощупь окончательно понятно насколько он тонкий его пиджачок, надеюсь, это был его летний пиджак - вместо подкладки совершенно чорт знает что).

На листке фамилия, серьезная такая фамилия, крупная, - моя фамилия и номер банковского счета (моего же). Фамилия - понятно, банковский счет - нет, он не нужен для поисков человека. Отмыть деньги, умыкнуть, перевести, да просто снять - сколько угодно, искать же человека проще без банковских реквизитов - информации меньше, концентрации информации больше. Но на бумажке они написаны и даже обведены ручкой в траурную рамочку (что же они с моим счетом сделали, раз они в траурную рамочку его обводят?), фамилия моя подчеркнута и тоже в рамочке (а со мной что хотели сделать гады), может даже, фамилия-то не подчеркнута - небрежно и торопливо зачеркнута заранее (вот и прошла линия тремя миллиметрами ниже), дабы ручкой на морозе не орудовать (предусмотрительный скот попался). С деньгами в результате что случилось? Узнать бы... Да опасно стало проверять счет теперь, слишком опасно - не один ведь он такой на свете. Бумажка, совершенно смерзшаяся, постепенно оттаивает в пальцах левой руки, высасывая из них тепло - пальцы, соответственно, стали помалу зябнуть. Главное, совершенно не понятно, зачем я ее продолжаю держать. Все что было на бумаге - фамилию, счет банковский, - я запоминать не стал - знал уже, манеру письма - много-много эпитафийных рамочек - изучил, подчерк - неинтересный подчерк, совершенно не интересный - медицинский, фельдшерский - запомнил. А более нет ничего на листе, пуст он, зачем же я пальцы-то морожу, держу его? Можно ведь улики уничтожить, сжечь его - какое ни какое, а пламя, огонь, тепло... А можно просто воды согреть, кофе сделать, на двоих, себе и гостю, впрочем, гость скорее всего не будет, не до кофе ему, даже если кофе хороший, качественный, натуральный. Но долг хозяина предложить горячего кофе гостю. Чего же холодно так-то, господи? А господь здесь причем? Нет ему дела до меня, мороза проклятущего, до всего этого города дела нет. И парнишка этот здесь в общем, тоже не причем - оказался он в неправильное время, в ненужном месте. Впрочем, место это всегда такое. А раз меня и искал, так и время то. А может самоубийца? Своеобразный такой самоубийца? Зачем тогда так... сложно. Проще можно, быстрее. И на улицу выходить не надо. На мороз. Нет, как он так умудрился заморозить бумажку напротив сердца? Как? Одевался бы по погоде - мне легче бы было, не легче конечно, но как минимум чуточку теплее. Нет, кофе сделать надо, можно даже в термосок залить, не остывал чтобы.

В комнатах может даже и тепло, градусник есть - врет, едва ли, но от окна холодом веет. Забавно - воздух даже у окна теплый, не дует (щели заклеены) - повернешься к окну - на лице маска холода. Излучает что ли стекло холод. Со школы помню, только тепло излучает, холод - не может, (значит, - память подводит) - может, умеет, легко.

А вот если труп этот, совершенно закоченевший, засунуть куда подальше, чтоб квартиру не морозил, теплее может будет? Хоть чуть-чуть, капельку, пусть руки, от холода покрасневшие не ощутят, я знать зато буду - теплее стало. Но куда ж его утащишь? На кладбище, пустырь, свалку? Так это ж нужно на улицу выходить. Нет. Не сейчас. Летом. Только летом, если жаркое будет. Куда же тогда или дальше мерзнуть, ему-то что отмерз свое, я - нет. Еще нет. Вот дальше так пойдет, чую и я скоро насмерть замерзну. Стоп. Он то ведь не замерз насмерть, я ему помог. Мне бы кто помог, не мерз бы хоть в квартире этой - кухня, спальня, и комната, да еще совсем холодный (а куда еще холодней?) чулан. Абсолютно холодный чулан, летом даже - так без холодильника и живу - зимой он вообще не нужен (ну про вообще, может я погорячился, но зимой этой погорячиться трудно, все на холодную голову делается), ну а летом,- летом чулан есть. Может туда его - все равно холодно там адски (очень верное слово, когда речь о моем чулане идет). Верно, в чулан, и даже стоило, если честно, подальше бы. Впрочем, можно - есть возможности. К делу.

С размаху хватаюсь за смерзшуюся ткань. Бедные мои ручки, отмороженные на этом проклятом морозе руки, об рукоятку кольта морозом обожженные ручки. Они в чем виноваты. За что их так-то. Есть значит за что. Даже если и просто так,- тоже причина достойная.

Собираюсь, воздух вдохнул и снова руками об пиджак с размаху. Холодно, больно. Потянул за ткань, потащил по полу - на плече и быстрее и удобней, даже чище, но приятно ли глыбу льда на плечо класть, ухом ко льду прижиматься. Не думаю, что приятней, вот по полу и тащу, по длиннющему коридору к закутку. На южной стене закутка дверь в чулан, точнее так было раньше, а сегодня, впрочем, не только сегодня, давно уже эта дорога вела мимо многих кругов ада прямиком на Елисейские поля. Единственное место в аду, где можно отдохнуть. А отдохнуть мне необходимо.

Почему в чулане дорога на Елисейские Поля? Ведь кто-то ее торил, эту дорогу... А ведь у него существовала причина... Я ее создал. Этот путь. Этот мистический путь. Мой путь, путь в никуда. Зачем я на него встал? Для чего? Чтобы понять, что это дорога смерти? Адская дорога, а впрочем, я ведь знаю, куда она ведет. Дверка-то прямо в ад. Распахиваю ее - холод, мороз в лицо. Точно в круг девятый ведет, к полям Елисейским.

Легко на них добраться, просочиться мимо вмороженного Люцифера - не для жары, не для развлечений место - тихое и спокойное (привыкнуть, если чуть-чуть к воплям грешников, так просто это).

По пути встречаю несколько знакомых - мертвых, местных - не выдадут, сдаю им уже вполне живой труп. Прохожий скотина самая настоящая - вылакал пол термоса и спасибо не сказал - да как он скажет, если разрывная пуля язык повредила, да вообще ото рта мало что оставила. Хорошая пуля, эффективная, неаккуратная только - вон, осколки зубов из раны регулярно сыпятся, неряшливая пуля. Кстати, именно, говорить он не в состоянии, а кофе хлестать? Из единственного на весь ад термоса с кофе. Радостно сплавляю им такого спутничка - добряки освобождают меня от ноши, сердобольно прихватывая термосок (вид у них - доброе дело делают, от хлама помогают избавиться). Не частая контрабанда - разве затем мне дверка эта в чуланчике. Знакомым труп кого-то напоминает. Но труп не признается - ну и чорт с ним. А сам к цели - аккуратно, дабы не столкнуться с должностными чертями и принцами ада, а то сразу начнется, первые: "На основании, какого положения вы здесь находитесь? Предъявите пропуск" - не люблю бюрократов, одинаковые они везде, а вторые просто не разобраться могут - давно уже на земле не были, не понимают ситуации, да и закостенели несколько в вековых привычках, вдруг на горячую руку попытаются прихлопнуть, может даже и прихлопнут, а может и нет, может не смогут, не сумеют прихлопнуть, что впрочем, существенно менее вероятно. Так что риск есть, но впрочем, что стоит он, если я могу побродить по Елисейским полям, пусть замерзшим в вечной зиме, но здесь климат такой просто, да поля в инее и снегу еще более прекрасны. Правда души, попавшие сюда, страшно ненавидят их - скукотища. Другим грешникам завидуют - у тех хоть наказание есть. Как ни как развлечение. А здесь - нет развлечений, нет наказаний, даже время застыло в ужасе от безделия, маются бедные скукой и страшно мучаются. А как по мне нет лучше места, где даже время застыло, не движется, не течет, а наверху пытайся за ним угнаться, да хотя бы не за самим временем, а за модой, к примеру, - до самого гроба гнаться будешь, да так и не догонишь, состаришься, подряхлеешь. Только от моды отставать будешь все сильнее и сильнее. И как результат будешь стареть только быстрее. Вот мой секрет молодости - никогда не меняться и не поддаваться гнету времени, быть молодым, вот и весь секрет. По-моему просто.

Правда есть минус - переезды частые - раз в пятнадцать-двадцать лет, реже нельзя, только в этом городе я на двадцать три года задержался. А потом заново эту дорожку торить. Измотаешься в усмерть, закрыть еще тяжелее. Сколько я дорог открытых по земле оставил? Тридцать-сорок? Где-то так, не отличался никогда памятью хорошей. Пора нового переезда подошла, да и холодно слишком стало за эти двадцать три года в Городе, пора место потеплее найти. Правда, слишком ненадолго теплее.