Все в штанах, скроённых одинаково,
При усах, в пальто и котелках.
Я похож на улице на всякого
И совсем теряюсь на углах.
Как бы мне не обменятся личностью:
Он войдет в меня, а я в него, -
Я охвачен полной безразличностью
И боюсь решительно всего.
Саша Черный

1

   Каменное здание вокзала было наполнено людьми. Все они с озабоченными лицами куда-то спешили и не обращали друг на друга никакого внимания. Одни останавливались напротив табло с расписанием, другие покупали что-то в автомате, третьи ожидали прибытия поезда, сидя на лавочках. Я с трудом пробрался сквозь толпу и вышел на улицу. Возле платформы прямо перед выходом из вокзала стоял поезд. Вокруг было довольно шумно. Воздух то и дело разрывали резкие гудки и металлический голос из динамика, объявляющий о прибытии и отправлении поездов.
   Я остановился перед одним из вагонов. Поезд располагался чуть выше перрона, поэтому все, кто стоял снаружи, слегка приподнимали голову, безмолвно смотря заплаканными глазами на пассажиров. Со стороны казалось, что взгляды их обращены к небу. Напротив меня за чуть помутневшим от времени стеклом стояла молодая девушка лет двадцати, прикоснувшись одной рукой к окну. Ее длинные темные волосы слегка прикрывали лицо. Она смотрела прямо на меня. В ее взгляде было что-то притягивающее, то, что заставляло остановиться, замереть и всматриваться в незнакомые глаза, боясь пошевелиться. Чем дольше я повиновался ему, тем меньше мучили меня поначалу странные ощущения. Приятная нега тепла, исходящего изнутри, согревала меня. Постепенно я перестал слышать шум окружающей меня толпы; время замерло вместе с моим дыханием, чтобы не нарушать этой хрупкой тишины. Вокруг не существовало ничего, кроме нее, моих застывших глаз и разделявшего нас стекла, все остальное залил яркий белый свет. Я видел только ее взгляд, обращенный ко мне. Круглые карие глаза с едва заметными серо-зелеными пятнышками открыто смотрели на меня. Никогда раньше я не встречал, а может, просто не замечал таких глаз. Мы молча стояли напротив друг друга. С неба лил дождь, и стекающие по стеклу ручьи сливались с застывшими на ее щеках хрустальными каплями слез. Внезапно чей-то незнакомый голос за спиной окликнул меня. На мгновение оглянувшись, я вдруг услышал стальной скрип, перешедший в нарастающий тяжелый стук. Поезд тронулся с места. Из вокзала выбежал мужчина с огромным коричневым чемоданом, отчаянно пытаясь догнать убегающий последний вагон. Мною овладело непонятное чувство - я словно во сне созерцал все происходящее, не понимая, почему вокруг все суетятся, плачут и уныло смотрят вдаль, где отчетливо видны уже лишь четыре красных фонаря в хвосте поезда, да зеленое пятно светофора почти у самой земли. Яркие серебристые лучи спрятались за темными дождевыми тучами. Придя в себя, я не знал, что делать - то ли бежать за поездом, как тот опоздавший, то ли проводить его взглядом. Незнакомка уехала, а я опять стоял, чувствуя себя бессильным что-либо изменить. Все шло само собой, мне оставалось лишь как во сне созерцать все происходящее.
   Гудки удаляющегося поезда затихали, а голоса стоящих рядом становились все более отчетливыми. Наконец, я подумал, что догонять поезд теперь бессмысленно, и открыл глаза. Стекло автобуса, опершись на которое я слегка вздремнул, запотело от моего дыхания. Казалось, я простоял на перроне того странного вокзала всего несколько минут, показавшихся мне вечностью. Однако я проехал довольно большое расстояние, скоро нужно было выходить, и ленивые спросонья ноги неохотно поплелись к выходу.
   На улице было довольно холодно. Но, несмотря на то, что подходила к концу уже вторая неделя декабря, снега все еще не было. Природа как израненное тело беспомощно лежала в ожидании перемен, и вид ее был жалок. Пейзаж вокруг напоминал продолжение чьих-то депрессивных ночных кошмаров. Нагая земля лишь кое-где прикрыта опавшей листвой. Черные скелеты деревьев стоят немым укором вдоль дорог. Холодный сырой ветер носится по пустынным улицам, забирается под одежду, стараясь унести с собой остатки тепла. Он безуспешно ищет приюта в этом...городе. Бездомные собаки, окончательно одичавшие и оттого все более походящие на волков, рыщут по окрестностям в поисках добычи. Озябшие прохожие, не поднимая головы, спешат поскорее попасть в свои холодные квартиры. Проходящая мимо меня сгорбленная старуха с клюкой причитает о наступившем конце света. Ботинок вдавливает в грязь газетный лист, пестрящий наивными заголовками: "Такого в этих местах не было более 100 лет", "Метеорологи объясняют происходящее глобальным потеплением..." Это лишь следствие странного стремления человеческого разума к познанию. Необъяснимое притягивает внимание, заставляет задуматься о сути происходящего и в очередной раз убедиться в неспособности объять необъятное. Вселенная существует, пока не познана ее тайна. И мы видны маленькими черными точками на голубом шаре, пока ищем ее. Громкий плевок белым пятном ложится на терпеливую землю. Все это сон, его всего лишь надо досмотреть до конца. А когда все проснутся, за окном будет весна, солнечные лучи отогреют замерзшие на подоконнике цветы, легкий беззаботный ветерок лихо смахнет с лица пыль. Надо только проснуться...
   Со стороны, должно быть, я был похож на приезжего из других краев, потому что одет был явно не по сезону. Я поднял воротник, сунул быстро замерзшие руки в карманы и привычной дорогой пошел на работу. Почти добравшись, я успел еще раз удивиться причудам природы. С неба вдруг посыпалось что-то напоминающее застывшие прямо в полете капли дождя из сизо- серой тучи, занявшей приблизительно полнеба прямо над моей головой. Она была похожа на отбившуюся от стаи птицу. Они уже давно пролетели оттуда, куда устремился мой взор, по направлению к телевышке, верхушка которой высовывается из-за домов где-то вдалеке за моей спиной. Льдинки были слишком малы, чтобы назвать их градом, но, несмотря на это, неприятно секли лицо. На душе стало тягостно. Так бывает, когда слышишь стон, с которым эти птицы обычно проплывают по небу и который удивительно быстро нагоняет необъяснимое чувство тоски по всему безвозвратно улетевшему в сторону мачты севшего на мель корабля. Долетев до земли, льдинки отскакивали от нее и еще некоторое время катились, подхваченные поземкой. Под подошвами они с хрустом превращались в мокрые следы. Попадая на волосы, они слипались в маленькие сосульки.
   Плотный барьер придорожного кустарника прервался, я повернул налево и, пройдя еще метров пятьдесят, остановился. Передо мной стояло совершенно обыкновенное двухэтажное здание из серого силикатного кирпича. Кое-где были видны застывшие темными пятнами на стене ручьи дождевой воды с крыши. Здание было построено лет двадцать назад и довольно органично вписывалось в окружающую действительность. Из всего этого унылого однообразия его выделяла яркая мозаика на фасаде над входом. На ней был изображен рабочий, точнее его силуэт тенью мелькал вдалеке. Над его головой летел серебристый шарик с четырьмя как у табуретки ножками. Рядом по трем овальным орбитам кружились электроны. Судя по всему, рабочий был занят очень важным делом, и, чтобы случайно не отвлечь его, я перевел глаза вправо. Здесь на красном фоне огромного развевающегося флага, который полностью не помещался на картине, был изображен портрет Ленина. Его взгляд был направлен вдаль. Вот я и пришел.
   Подойдя к двери, я уже приготовился ощутить пронизывающий холод металлической ручки, как вдруг меня привлекла небольшая табличка, расположенная на уровне глаз. На ней большими выпуклыми буквами было написано: "К себе". На первый взгляд фраза довольно проста и обыденна, ведь ее можно встретить практически везде, где есть двери с холодными металлическими ручками. В голове, уже окончательно отошедшей ото сна, наблюдалась легкая неразбериха. Я уже давно запутался, где заканчиваются мои сны, и начинается чья-то жизнь. Возможно, это происходит из-за того, что все увиденное мной выстраивается в один сюжетный ряд. Дальнейшие рассуждения на эту тему не вызывали у меня особого энтузиазма, к тому же с самого утра слегка болела голова. Надпись "От себя" на следующей двери я лениво пропустил мимо себя.
   Войдя, я увидел ставшую вполне привычной картину. В коридоре, который перед самыми дверями расширялся, образуя некое подобие холла, вдоль стен терпеливо сидели люди. Среди них было довольно много пожилых. В воздухе висела тяжелая тишина, изредка разрываемая чьим-то тихим кашлем. Смиренно сидящие окинули меня равнодушным взглядом. На стене висели круглые часы со стрелками почти одинаковой длины, так что с первого раза трудно было понять, сколько времени они показывают. Очевидно, чтобы не раздражать лишний раз окружающих, они давно стоят. Ближе всех к выходу сидел старый дед, заснувший прямо с газетой в руках. Он выглядел довольно забавно: широко разведенные в сторону руки держали развернутую газету, будто он ее читает, голова его была низко опущена, так что подбородок касался пальто, веки плотно прикрывали глаза. От коварно проникшего вместе со мной холода, дед проснулся и тихо проворчал что-то себе под нос. Я молча прошел вдоль по коридору. Дальше лестница, дверь... Не нужно было никаких часов, чтобы понять, что я снова опоздал.

2

   Началось все недели две назад. Хотя я не могу точно сказать, что день тот запомнился мне чем-то необычным. Тогда я увидел его в первый раз. Может быть, это был всего лишь сон или мое бледное отражение в окне. Той ночью я впервые услышал его тоскливый вой. Не помню, как наступило морозное утро, скрывшее его тень и следы на снегу, но, проснувшись, я впервые ощутил странное чувство. Это была не простая усталость. Она всюду была со мной, не покидая ни на миг. Поначалу тяготив меня, она вскоре превратилась для меня в смысл жизни. Теперь каждое утро я просыпался от того, что дышать становилось все труднее. Моя комната с каждым днем казалась теснее. Постепенно я привык к своему новому состоянию и даже стал получать от него удовольствие. Я по-прежнему бежал за поездом, из которого с таким трудом выпрыгнул. Все было как всегда, как вчера, и как завтра. Лишь на миг, когда моя тень за спиной отвернулась, я остановился и, может быть, первый раз за последнее время посмотрел вокруг. Раскидистые и пышно зеленые деревья куда-то исчезли, а вместо них вдоль дороги стояли сухие скелеты; небо надо мной было уже не бледно-голубое с редкими перистыми облаками, а плотно затянутое серой парчой; ветер из беззаботно легкого превратился в холодный и сильный. Только теперь мне стало совершенно очевидно то, о чем совсем недавно я даже и подумать не мог. Ненависть к себе как проявление внутренней гармонии. Я со злобой сорвал с окна черную пыльную занавеску. Бивший из окна солнечный свет неуклюже прятал за собой пустоту. В звездном небе так же холодно и одиноко, как и за стеклом. Прежде слепивший глаза свет, из-за спины стал освещать дорогу. Но это дорога назад.
   Головная боль к обеду переросла в нечто большее. Она стала уже слишком сильной, чтобы не замечать ее, но пока еще вполне терпимой. Мое сознание было погружено в эту затягивающую пустоту. А вокруг за столами, стоящими по периметру просторной комнаты, суетливо работали люди. Где-то среди них и я незаметно притаился за мерцающим экраном монитора. Нет, теперь все иначе. Я не вижу смысла в бесшумной работе этого кибернетического организма. Возможно, потому, что без меня он перестает существовать, как и я без собственной тени. Быть его частью - значит быть ничем. Я уже не вижу двери, но вижу надпись на ней, я не вижу этой большой комнаты, я вижу людей в ней. Каждого в отдельности, отчего полностью теряется смысл их общего дела. Увидев листок на дереве, я уже не в силах увидеть лес. Будто очнувшись от ночного кошмара, я резко оторвал голову от стола. На лбу выступили крупные капли пота, а в глазах еще мгновение стояли две темные фигуры. Огромный паук, аккуратно ступая по тонким прочным нитям сети, подбирался все ближе к опутанной проводами личности. Губы тихо шепчут заклинание: "К себе, от себя".
   На улице явно потеплело. Я набрал полную грудь прохладного воздуха и выпустил его, как джина из бутылки, мощным потоком пара изо рта. Он был терпок и пьянил свежестью, отчего боль в висках только усилилась. Закурив, я побрел в неизвестном направлении. От утреннего снега не осталось и следа. Справа через дорогу начинался забор детского сада. Я перешел на другую сторону и подошел вплотную к ограде. Волшебная страна, обнесенная забором, ничуть не изменилась. Посреди двора все тот же сказочный теремок, только покосившийся. Крышу его разломали подростки, пробирающиеся сюда под вечер. Возле входа та же приветливая деревянная фигурка красной шапочки, но выглядит она постаревшей. Качели скрипят так же музыкально, но мелодия стала еще жалобней. Лишь маленькие дети с их богатой фантазией остались абсолютно теми же. Они все так же резво бегают друг за другом и весело смеются.
   Этот смех звонким эхом отозвался в моих ушах. Я вдруг вспомнил, как в детстве родители решили не отдавать меня в детский сад, а воспитывать дома. Гуляя с мамой, я, когда мы проходили мимо такого же детского сада, подолгу стоял, обхватив руками прутья, и с интересом наблюдал за жизнью внутри. Мне было жутко обидно, что я никогда не окажусь внутри, среди этой шумной толпы. Когда мне исполнилось семь лет, привыкнув к домашней обстановке, я никак не хотел идти в школу. Вовсе не из-за того, что не хотел учиться (к тому же родители неплохо подготовили меня). Просто там я с самого начала почувствовал себя чужим. Сначала линейки в тетради были косыми, потом они распрямились, в конце концов, превратившись в клетки, точно такие же, как на заборе детского сада, сплетенные из стальных штыков прутьев.
   Возле самой ограды, всхлипывая, одиноко стояла маленькая девочка в красной куртке, и по ее румяным щекам текли слезы. Одна из воспитательниц строго посмотрела на меня и направилась в нашу сторону. Не сводя с меня тревожных глаз, она взяла девочку за руку и повела прочь, утирая слезы. Все дети должны бегать вместе и радоваться хмурому холодному дню затянувшейся осени. Так проще приручить диких волчат, превращая их в послушных щенков.

3

   На дне лежащего на тротуаре футляра от скрипки поблескивали монеты. Прохожие лениво бросали в него мелочь, с улыбкой поглядывая на музыкантов. Молодые парень и девушка смотрели друг на друга, полностью захваченные игрой. Они поистине смотрелись довольно странно в хмурой толпе. Их необычные одежды походили на средневековые, им было безразлично все, кроме их музыки. На улице был слышен лишь разговор акустической гитары и скрипки. Они рассказывали легенду о временах, когда из металла не ковали мечей и монет, а люди слагали песни, славящие беспечных богов. Но только музыка стихла, как вдруг из райского сада я оказался на этой шумной улице, в этом городе, в этом сне. Но несмотря ни на что уже не казалось бессмысленным то, что я весь день одиноко бродил по городу.
   На улице стемнело. Город зажегся огнями искусственного освещения и замерцал сплетениями неоновых трубок. Вокруг было столько рекламных щитов, витрин и огней, что некуда посмотреть. Я почти слился с потоком пешеходов; я не помню, куда иду, и как меня зовут. Вдруг за спиной кто-то громко крикнул: "Митяй, стой!" Так звали меня мои школьные друзья. Голос показался мне незнакомым. Я хотел было пойти дальше, как крепкая мужская рука тронула меня за плечо. Передо мной стоял высокий молодой человек и улыбался. Конечно, это был он. Мы обнялись, похлопав друг друга по спине. Разговор шел сам собой. Он был только фоном, оформлением этой нелепой, но бесконечно приятной встречи. Глаза никак не могли заметить всех мелочей и пытались уловить каждую деталь.
   Сашку я знал с самого детства. Его отец был военным. Они всей семьей переехали в наш город из Владивостока, когда Сашке было всего шесть лет. Он довольно быстро освоился на новом месте, мы сразу с ним подружились. Всем было интересно слушать его восторженные рассказы о местах, где ему за свою короткую жизнь удалось побывать. Когда наступила осень, и пришло время нам пойти в школу, деваться ему было некуда. И он шестилетним пошел в школу вместе с нами. Он всегда был душой любой компании, умел развеселить и придумать что-нибудь интересное прямо на ходу. После школы, он даже хотел поступать на актерский, но, кажется, что-то не получилось. Я сам пропал года на два бесследно. Не звонил, не приходил. Потом учеба, работа...
  -  Да, поступал, - будто услышав мои мысли, сказал он, - хотя сейчас это кажется настолько наивным. Первый раз провалился. - Глаза его вдруг погрустнели. - Меня с моим романтическим репертуаром выставили на смех. Я вышел оттуда совершенно разбитым. Первый раз со мной творилось что-то подобное. Я не видел перед собой ничего, не слышал ничего вокруг, ни о чем не думал. Я не помню, как оказался на скамейке в парке возле института рядом с незнакомой девушкой. Она завораживающе молчала, ее взгляд притягивал меня все больше. В ней было что-то таинственное - маленький треугольный кулон из нефрита на черной нити, открытый взгляд, тихий спокойный голос.
   Мне вдруг стало страшно. Это похоже на какое-то чувство из детства, когда я оставался один в большой квартире, среди бесконечных бетонных зеркал, в которых не видно даже своего отражения. Я не подал виду, продолжая слушать страшную сказку.
  - Обида от поражения быстро забылась. Вернее, я не забыл ее, а просто пережил. Помогла моя новая знакомая. На следующий год было делом принципа поступать в этот институт. Я вдохновенно предвкушал вторую встречу с ними. Время прошло незаметно. И вот я снова стоял напротив длинного стола с комиссией и читал стихи. Другие. Маяковского. Это было что-то. Я чувствовал, что это триумф - комиссия смотрела на меня, как на сумасшедшего. А я, не обращая никакого внимания, резал воздух ломаными строками, словно шашкой рассекал каждое слово, сказанное ими. Когда я закончил, из-за стола вскочил какой-то старичок из приемной комиссии, подошел ко мне и сказал: "Вот это голос не мальчика, но мужа". Они клялись мне, что это лишь игра. Им казалось, что за этот год ничего не изменилось. Действительно, все было как всегда, но это были уже другие глаза. Я верил только ее слезам, но и они были мне уже безразличны. Они лгали мне прямо в глаза, но обманывали сами себя. Я был далек от всего этого, я был выше всего этого, я был опять одинок. За моей спиной опять оставался только ветер.
   После длинной паузы он тихо добавил, посмотрев в окно.
  - После того кошмара она так и не позвонила мне. Через день я забрал документы. Осенью - сам понимаешь...
   Оказалось, нам по пути - мне до конечной, ему надо было сойти раньше. Войдя в автобус, мы сели напротив друг друга. Только теперь я заметил, насколько сильно он изменился. Он был одет в старую потертую косуху, из-под которой торчал длинный черный свитер с высокой горловиной, на голове была вязаная шапка, одетая глубоко, почти до самых бровей. Все было, как прежде. Только глаза его погрустнели. Он уже не так часто улыбался, а когда ему это удавалось, с лица все равно не сходила какая-то странная необъяснимая грусть.
  -  Ты-то как? Все учишься в своем институте? - продолжил он начатый на улице разговор, подняв глаза и с интересом посмотрев на меня. - Ну, хотя бы ты из всей нашей компании не потерял головы.
  -  Да нет, - ухмыльнулся я, - этим летом ушел по собственному желанию.
   Внезапно он расхохотался, посмотрел на меня прищуренными глазами и замолчал.
  -  Ты что? Что же столько времени зря потерял, ведь оставалось совсем немного...
  -  Устал. Не то, чтобы надоело учиться - сам не знаю. Просто почувствовал, что ничего нового впереди уже не будет. Помнишь, как в песне: "Перемен..."
  -  Да уж, - сказал он, подняв рассеченную бровь. - Оказалось перемены, которых мы так ждали, совсем не то, чего требовали наши молодые сердца, - он тяжело вздохнул. - Я до сих пор не могу привыкнуть - будто вовсе не в тот город вернулся. Нет, я узнаю улицу, на которой провел все детство - по большому счету мало что изменилось, разве что стало больше огней, красок. Но непонятное чувство... Все здесь стало мне чужим. На меня смотрят совсем другие лица, совсем другое думают они...Родители постарели: у отца седые волосы появились, мать плачет чаще...
   Мы несколько минут сидели и молча смотрели друг на друга. Мне казалось, что-то внутри гнетет его, он боится или просто не хочет об этом думать. Он тихо заговорил, будто сам с собой. С его лица не сходила странная и слегка загадочная улыбка.
   Всю дорогу мы делились своими впечатлениями, а когда пришло время ему выходить, он, крепко сжав мою ладонь, еще долго не хотел расставаться. Распахнутые на две стороны двери захлопнулись, окончательно разделив нас. Он прошел несколько шагов вперед, потом оглянулся, приветственно поднял правую руку вверх и улыбнулся на прощание. Улыбка ему явно не удалась. Его лицо в это мгновение напоминало театральную маску. Одна его половина улыбалась, другая пребывала в вечной необъяснимой печали. Связывала эти две части тонкая и неощутимая, но вполне очевидная грань между черным и белым.
   Желтый автобус, похожий на верблюда в бесконечной асфальтовой пустыне, медленно покатился вперед. Я поймал себя на мысли, что за этот день я успел побывать с обеих сторон стекла. Единственной реальной и осязаемой вещью оставалась только граница между этими двумя состояниями - сном и явью, поездом и вокзалом, ребенком и взрослым, жизнью и ...
   За окном мелькали стройные ряды домов, потом они сменились бесконечной вереницей придорожных деревьев, по большей части тополей. Было уже темно - очередной день по-зимнему быстро подошел к концу. Неожиданно вспомнилось, как, будучи еще совсем мальчишкой, я по утрам любил, как с дерева, отрывать листочки прошедших дней с календаря на стене. Это было так же важно для наступления нового дня, как восход солнца. С этого дерева каждый день падало по листочку - мелочь по сравнению с его внушительными размерами. Но сейчас, в декабре, дни его были уже сочтены. Через пару недель оно, несмотря на свое величие так же упадет под ножом беспощадной пилы, как и эти тополя.

4

   Придя домой, я, не зажигая света, добрался до постели и аккуратно прилег. Сна не было, я лежал с открытыми глазами и смотрел в не зашторенное окно. Бледная луна, висевшая прямо напротив меня, безразлично глядела на меня мутными глазами. Один на один со зверем. Как я ни старался, видимо, он услышал мои шаги или просто почуял мой запах. Он где-то рядом, я чувствую его тяжелое дыхание. Я знаю, он слышит все мои мысли, он видит каждый мой шаг. Вторую неделю я, не смыкая глаз, жду, что он, наконец, появиться, и я увижу его своими глазами. Похоже, сегодня он снова вышел на охоту. Его звериный хрип словно предчувствует страх и агонию жертвы. Почему не я? Тишина... Кажется, он ушел. В комнате слышно только монотонный ход часов, да противный стук сердца.
   Заснул я только под утро, когда зимнее ночное небо стало постепенно светлеть, будто кто-то разбавил черный кофе молоком из пакета с большой буквой "М". Сегодня суббота, и можно выспаться, хотя это вряд ли удастся - сколько бы я не проспал, я, наверное, уже никогда не расстанусь с мыслью о нем и каждый новый день буду ждать встречи. Хотя только во сне мне удается прожить несколько мгновений настоящей жизни, где его нет, как, в принципе, и меня. Приятное тепло укутало меня, из-за стены доносятся сладкие звуки пианино. Странная готическая мелодия. Ее райские звуки все ближе, я подхожу двери, от которой веет светом. Кажется, хрустальный голос за дверью зовет меня туда. Мелодия становится все громче; пианино стихло, зазвучали скрипка, флейта, зазвенели тысячи колокольчиков, чей-то тонкий голос, рассмеявшись, вновь позвал меня. Подойдя к двери, я заметил, что она не заперта; сквозь маленький просвет между дверью и косяком невозможно ничего разглядеть - теплый свет пробивается оттуда ярким потоком. Никаких ручек на двери нет, я только хотел протянуть руку, чтобы попытаться нащупать ее, как дверь плавно приоткрылась, будто сквозняком. Пройдя сквозь свет, я вдруг оказался на улице. Музыка осталась позади и быстро стихла. Я обернулся - за спиной простиралось бесконечное снежное поле.
   На улице привычно холодно и уже светло. Ожидание снега стало навязчивой идеей. Вокруг сухо, лишь кое-где у самого края бордюра поблескивают серой зеркальной поверхностью застывшие лужицы. Возле ларька, нагло развалившегося посреди остановки, стоит отец с маленьким сыном. Трудно представить себе, что заставило их в столь раннее время оказаться здесь. Одной рукой мальчик крепко сжимает отцовскую кисть, другой - бросает на землю семечки, внимательно наблюдая, как голуби с жадностью расклевывают их, воркуя от удовольствия. Рядом на лавке, выкрашенной в зеленый цвет, сидит стайка воробьев. Они переговариваются почти шепотом и ждут момента, когда зерна отскочат поближе к ним. Тогда они всем гуртом налетают на добычу и начинают с шумом ее делить. Превосходство в размере голубей вполне компенсируется воробьиной проворностью.
   Отец сгреб в горсть побольше семечек и, опустившись на корточки, протянул ладонь к голубям, чтобы те клевали с его рук. Сынишка с интересом стал наблюдать за птицами. Это были городские голуби, и они не клевали с рук. В некоторых из них еще можно было узнать белых почтовых голубей по выдающимся из-под крыльев белым перьям, другие же благополучно забыли о своем прошлом и стали самыми настоящими сизыми голубями, питающимися на помойках.
   Глядя на этого мальчишку, я вдруг вспомнил одну фотографию. Она была любимой у Сашки, показывал ее он редко, хотя считал самой лучшей. Черно-белая, немного нечеткая - именно такой, как он считал, должна быть застывшая на бумаге жизнь. Как на полотнах импрессионистов, только так можно сохранить в ней струящийся свет робкого пламени. Каждый раз, когда я бывал у него дома, я любил подолгу всматриваться в нее, слушая Сашкины рассказы. Я до сих пор помню каждый ее мазок. С фотографии на меня смотрит шестилетний паренек. Он сидит на корточках, поджав одну ногу под себя. Глаза его прищурены. Взгляд задумчивый, немного грустный. Я подумал, что вчера он был сильно похож на эту старую фотографию. Будто он сквозь объектив нацеленного на него папиного фотоаппарата заглянул сюда, далеко вперед. Яркий свет вспышки старенького "ФЭДа" внезапно ослепил меня, все замерло на мгновение. Он видит меня, но что-то не позволяет ему подойти. Видит этих голубей. Я понял, эта музыка оттуда. Он слышит ее, он с ней пришел и уйдет. Он видит даже то, что невозможно увидеть сразу никому.
   Вон за тем окном пустая комната, в ней приятно пахнет духами, светит включенный торшер. Дальше, за дверью в коридоре у низкого столика стоит длинноволосая девушка. Она замерла, приставив к уху телефонную трубку. Он видит ее отражение в зеркале. На щеке застыла слеза. Мертвую тишину разрывают длинные монотонные гудки. Громкие шаги отзываются гулким эхом по всему коридору. Высокий мужчина лет сорока в белом халате исчезает в темноте больничной палаты. Внутри на кровати лежит молодой человек. Рядом на столе стоит множество приборов, опутавших проводами его белое тело. Нить на одном из них замерла мгновение назад. Резкая вспышка слепит глаза, раздался жуткий металлический скрежет, и глухой удар свалил его с ног. Длинные гудки все тише, голоса напуганной, но по-прежнему любопытной толпы все дальше, как и райская музыка тонких голосов колокольчиков. Ночную темноту разрезает яркий луч маячков и пронзительный вой сирены, доносящийся из машины скорой помощи. Где-то на другом конце города она отзывается звоном старого телефонного аппарата. В пустой комнате гуляет холодный ветер из распахнутого окна. Он подхватывает со стола одинокий лист бумаги. Четыре строки уносятся в вечность.

Все ушли, и не кому больше верить.
Всё сказано, и не о чем больше молчать.
Я устал - мне надоело стучать
В открытые настежь двери.

   Фотоаппарат щелкнул, шторки закрылись, темнота. Слышно только тихий шелест перематывающейся пленки.

5

   Я молча стоял на старой, заброшенной автобусной остановке, изредка поднося ко рту сигарету, отчего ее конец разгорался, мелькая красным огоньком. Издали сквозь плотную занавеску падающего снега могло показаться, будто какой-то хищный зверь смотрит на будущих жертв красными от предчувствия добычи глазами. Странные образы закружились вдруг в моем сознании, словно чей-то нелепо смонтированный короткометражный фильм. Перед глазами проносились то маленькая плачущая за решеткой детского сада девочка, то уснувший с газетой в руках старичок, то Сашка, улыбающийся как прежде, то совсем незнакомые мне люди, смеющиеся за моей спиной. Потом их лица стали нечеткими, а вскоре и вовсе скрылись за стремительно падающими снежинками. Одна кружится над улицей, освещенной уныло склонившимися над дорогой фонарями. Отчего-то они показались мне блуждающими душами городских самоубийц, безучастно наблюдающих происходящее внизу и не находящих в этом никакого смысла, как, впрочем, и при жизни. Другая падает на площадь. Здесь столбы с теми же фонарями украшены перед праздником флагами. Из всех цветов, кажется, только красный способен разбавить раздражающую черно-белую гармонию темноты и хлопьев снега. Где-то на бесконечных улицах спящего города лик со стены так же пристально всматривается в пустоту и ищет глазами притаившегося зверя. Кое-где в окнах дома напротив еще теплится желтый свет электрических лампочек. В подъезде молодые голоса поют: "Над родною Отчизной бесноватый снег шел..." Обрывки слов теряются в шуме ветра за спиной.
   От сигареты почти ничего не осталось, и в следующее мгновение она оказалась на снегу, быстро угаснув. Подняв воротник и сунув замерзшие руки в карманы, я пошел вперед, оставляя за собой тонкую, быстро исчезающую нить следов на свежем снегу. Моя тень плавно растворяется в темноте пустынных улиц этого странного города.
   На утро снегопад прекратится. Белый нелинованный лист быстро покроется бесчисленными тропами и черными прямоугольниками от выбитых ковров. И на нем уже невозможно будет различить волчьи следы...
июль 2002