Хотелось плакать. Слезы собирались в уголках глаз, но что-то сдерживало их, не давая пролиться светлым дождем наземь.

Я сидел, уткнувшись лицом в ладони. Красный цвет. Бархат. Страх. Липкие струйки страха. Голоса. Шепот. Я мечтал заплакать от безысходности и не мог.

- Повернись, - вкрадчиво шептал бархат вокруг, - откройся, увидь нас, не бойся.

И чем больше я тонул в этих голосах, тем больше я им верил, тем реже становилась стена пальцев перед моими глазами. Проклятые слезы, они высыхали на глазах, а лихорадочный румянец полз мне на щеки и ухмылялся.

Когда сопротивление мое было сломлено, я уже скалился в злорадной усмешке, а глаза мои были полны жестокого сиреневого света.

Вокруг не было никого, только шторы, занавеси, драпировка. Так должен был выглядеть Черный Вигвам из одного известного сериала. Должен был, но не выглядел.

Передо мной был табличка: "ВЫПЛЮНЬ". Я проглотил глазами это слово, пощупал мыслями, памятью, языком, и оно, отвратительно горькое, само вырвалось из моего рта и упало, дымясь и трепеща.

Сердце. Маленькое, анекдотично аккуратное. В нем я видел себя, стреляющего в собственное отражение в зеркале. В нем я видел свое отражение, бьющееся на мелкие осколки и больно ранящее меня.

Кто-то дернул мою голову вправо, и там я увидел следующую табличку: "ДУМАЙ". И я подумал ее, попытался подумать, и внутри меня открылась необъятная страна Оз, которую я стал препарировать своими инструментами мысли и дробить на части. Когда она прочно встала на место в моем вместилище разума, я словно очнулся.

Взгляд повело дальше направо, и там была новая табличка: "ПОНЯЛ?" Я застыл недоуменно, пытаясь поглотить ее, засунуть внутрь себя, переварить, осмыслить, но она не давалась, вырывалась и лягалась. Так что, в конце концов, я оставил ее в покое и озадаченно уставился в потолок. Он тоже был красным, цвета чищенной свеклы. Взгляд неотвратимо тащило направо, но я боролся до последнего: и все же пришлось сдаться. "ДУРАК". Эту табличку не стоило даже объяснять. Я чего-то не понимал. Чего важного, жизненно необходимого.

Однако я сумел сделать над собой немыслимое усилие и, повернув голову вправо, насколько позволял взгляд, увидел целую череду новых табличек: "ИЩИ", "СТРАХ", "БОЛЬ", "ПРИМИ", "СМЕРТЬ":

Когда я прикоснулся взглядом к последней табличке, всего меня пронзил болезненный и нежный холод. Страсть. Обещание блаженства. Но разум вопил, он отвергал Ее, и я, невероятным усилием - Сизиф, прости, ты не смог - сначала сомкнул врата очей своих, а после и вовсе лишил себя зрения.

Боль была подобно очищению. Безглазый, ослепленный я продолжал видеть багрово-бархатный покой, и смерч льдисто-серебристого цвета метался по нему, стирая цвета и уничтожая чуждые таблички.

- Доктор Стивенсон, - андроид скрипел на высокой, невыносимой для человеческого уха ноте, - Еще один готов.

Трепанация подходила к завершающей фазе. Мозг оперируемого был аккуратно поделен на ровные дольки, каждая из которых лежала в своем отделении металлического черепа. Еще несколько мгновений - и новый андроид 389567 - АвИс очнется и будет готов потрудиться во славу Республики Тотального Контроля.

- Они все так боятся умереть, - андроид-ассистент явно рассчитывал на дополнительную порцию батареек сегодня, - Даже, когда их собственное сознание подкидывает им мысль о смерти, они всячески стараются избежать ее:

- Все верят реальности, данную нам в ощущениях, - доктор - последний нормальный человек на Земле знал правду, но разумно молчал, - Исключения составляют лишь те, кто сам является этими ощущениями:

В секретной лаборатории "BRAINstorm" властвовала тишина. Никакие колебание не тревожили колбы с тысячей человеческих мозгов внутри. А доктору Стивенсону всегда нравилась тишина.

Эксперимент над бытием сознания затягивался. Видимо, навсегда.

extract

Он спрыгнул с борта своего джипа, и зарылся почти по колено в мелкую красноватую пыль. Респиратор шелестел мембраной, всхлипывая на вдох и посвистывая на выдох. Без кислородной маски здесь было практически невозможно - пыль забивалась в нос, попадала в рот и вызывала безудержный кашель, а потом и редкую форму воспаления легких. С глазами было попроще - без солнцезащитных очков человек в этой пустыне быстро и безнадежно слеп. В списке прочих прелестей Калахари значились ядовитые пауки размером с корову, полосы зыбучих песков, порой доходившие до десятка километров длиной, и полное отсутствие воды.

Их занесло сюда недобрым ветром. 18 особая археолого-разведывательная бригада быстрого реагирования - те самые, что откапали, а после вынуждены были обезвреживать фараона Тутмеса 14/в. Население планеты за год его правления уменьшилось ровно в пять раз, а Некросфера разбухла до катастрофических размеров. Говорят, археологи потеряли на фараоне почти сотню человек, и только 18 сумела довести дело до конца.

Он вытряхнул, как сумел, пыль из своих ботинок и побрел вверх по пологому склону. Даже широкие гусеницы его джипа не справлялись здесь с осыпающимся песком. Четыре пары ног ступали осторожно, в каждую секунду готовясь перенести центр тяжести на себя. Там, наверху находилась Сфера - безусловно опасный, но Предначертанный Артефакт. Вот уже битый месяц 18 безуспешно старалась разгадать ее тайну и решить, стоит ее откапывать или лучше закончить дело парой-другой кварковых зарядов. Предначертание давало только смутные намеки на место поиска и возможные результаты опрометчивого выпуска Артефакта в мир. В данном случае обещано было Изменение.

Фараон Тутмес 14/в при всех его странностях и безукоризненно кровожадном нраве все-таки был человеком. Как и все нормальные люди он имел четыре ноги и три ряда овальных глаз на приземистом черепе. Единственное, что выгодно отличало его ото всех прочих людей, это верхние конечности - их у него было великое множество, и все они постоянно шевелились, словно каждая обладала собственным разумом. К тому же, Тутмес 14/в оказался страстным поклонником женщин: Когда он появлялся в каком-нибудь городе, страхом тут же выметало каменные улицы - целый гарем свежих или уже "выпитых" любовниц колыхался на сотнях его рук. Тогда 18 заплатили дорогую цену за саркофаг с Предначертанием: "Возьми и поймешь".

Комплексный анализ Сферы не давал ничего. Он стоял у ее подножия, задрав голову высоко в зенит, и всматривался в точку на небе, где макушка Сферы скрывала от глаз садящееся солнце. Косые фиолетовые лучи рваной короной окаймляли выщербленную поверхность Сферы. Воздух немного колыхался. Надвигалась обычная для здешнего климата песчаная буря. Он перемотал поплотней свой головной платок, оторвал на миг прилипший к подбородку респиратор и сплюнул в песок под ноги. Пора было возвращаться на базу.

Некросферу удалось тогда подавить. Ряд видных политических деятелей, ради потенциального роста своих партий, препоручили свои жизни Инъекторам, и те конвертировали их души и жизни в Вакцину, позволившую снять опухоль Некросферы. Журналисты в те годы платили бешеные деньги за одно лишь присутствие на процедуре Инъекции. Зрелище, правда, было совсем не для слабонервных - гигантские хрустальные шприцы прошивали насквозь плотную Кожу Некросферы и отправляли светящиеся астральные тела людей вглубь мутного хаоса острых жвалов, клыков, когтей, жадных тварей, мир темного страха и боли: Некросфера пожирала свежие души, а те, которые неспособна была поглотить, обволакивала непроницаемой нефтяной пленкой.

Первая - круглая - дверь шлюза была смята в гармошку и отброшена в сторону, на месте второй зиял звездообразный провал в стене. Сама стена покосилась под невероятным углом и грозилась вот-вот обрушиться. Внутри царил хаос разбушевавшегося торнадо - мебель, тела, посуда, техника, куски обшивки - все это было скручено в один острый, рваный узел, торчавший примерно посередине прежней комнаты. Потолка просто не было. Он снял на миг респиратор и принюхался. Едко пахло Смертью, живым и действительным запахом Некросферы. Люди умерли не своей смертью и ушли внутрь адской копилки Мирового Яда. Обезображенные копотью стены пестрели застывшими языками человеческой агонии. Он поморщился, присел возле выпотрошенного передатчика и вдруг схватился за голову - 18 больше нет!!!

Планета всегда славилась своим логичным и разумным устройством - правильный шестигранный куб с пологими горами и скромными низинами вращался вокруг оранжевого октаэдра. Из шести граней Планеты лишь три были доступны теперь для нормальной жизни - прочие давно уже превратились в кладбища токсичных отходов и Места Предназначения. По низкой, изменяющейся, орбите вокруг Планеты кружилась Некросфера - последний приют неправедно покинувших бренный мир людей.

Он взял себя в руки, только когда третья доза индермина растворилась в токе его крови. Мысли тонкими нитями опутали его голову, по щекам вниз поползли оттенки его чувств. Он прыгнул в кабину своего вездехода и отъехал от развалин Базы на пару километров. Там он вылез наружу, зарылся в песок по самые уши и так провел несколько часов, вдыхая и выдыхая, чувствуя, как пыль, струящаяся ему за шиворот, становится частью его самого.

Некросфера и Предназначение - два проклятия Старого Мира - мешали спокойно жить людям. Никто не знал, что это такое, но все прекрасно себе представляли, что из этого может получиться. Книга Предназначения была так же распространена, как Библия в былые годы. Первая ее часть напоминала И-Цзын - ею можно было пользоваться, как книгой предсказаний, на ней можно было гадать, а вот вторая ее часть: В ней было другое: ровные колонки дат и строчки, лишенные какого-либо особенного смысла. Когда один из первых археологов сопоставил вспышки активности Некросферы с появлением различных Артефактов в миру и датами в Книге Предназначения: Это был сложный выбор: знать и ничего не делать или знать и пытаться склонить ситуацию на свою сторону. Получалось не всегда, а в случае неудач: Один-единственный прорыв Некросферы стоил человечеству одной шестой мира!

Потом его укусил песчаный скорпион - метровая тварь с длинным и отравленным жалом. Но он к тому моменту уже полностью ушел в иной ритм и равнодушно перемотал раздробленное плечо, перемалывая ногами скомканное насекомое. Он сел в джип и погнал его на предельной скорости к Сфере. Решение было принято. Прямо у подножия Артефакта он обнаружил чужой вездеход и оставил свою машину рядом. Он шел той же дорогой, что и вчера. Сердце молчало, оно ровно толкало кровь по венам и даже не думало мешать ненужными подсказками своему хозяину. Чужой след вывел его точно на вершину. Какой-то человек старательно обкладывал Сферу тонкими пучками кварковых зарядов. Он вскинул руку и вогнал в затылок чужака десяти миллиметровую пулю. Тот споткнулся и беззвучно упал лицом в песок. Из-под головного платка выбилась длинная прядь волос. Перевернув тело на спину, он снял с ее лица респиратор. На него в упор посмотрели холодные зеленые глаза. Он отвернулся, подошел вплотную к Артефакту, сорвал с лица респиратор, сдернул перчатки, уперся голыми ладонями в камень Сферы и приготовился ждать. Предназначение обещало Перемены. Сфера дрогнула под рукой, упруго толкнулась в ладони. Песок словно взорвался диким смерчем - холм под ним разметало в разные стороны, а сам он сорвался вниз, и острые песчинки драли когтями его открытое лицо: как вдруг костлявая ладонь подхватила его в воздухе. Он сломался об нее, ребра треснули и проткнули кожу, во рту плеснуло кровью, но увидел, как гигантская фигура поднимается из песка навстречу солнцу. Она была безобразна - двуногая и двурукая, она скалилась частоколом зубастой пасти, и две ее глазницы были пусты. Черная высохшая плоть лоскутами свисала с ее выбеленных песком костей. Она откашлялась и поднесла ладонь с его расплющенным телом к пустой глазнице. Он стонал, его ноги конвульсивно вздрагивали, а в мозгу сталкивались мысли. Тварь ржаво захихикала: "ПеременЫ!!!" - и шлепком затолкала его себе в глазницу.

Боль только усилилась, теперь к ней прибавилась агония этого жуткого создания, которое смотрело на мир через его искореженное тело. "ПеременЫ!!!" - задумчиво прошамкала тварь и потянулась рукой вверх. Оттуда на нее уже пикировало щупальце Некросферы. Оно было прекрасно в этот момент - гибкое, ощерившееся тысячью пастей, визжащее, оно предвкушало победу, сладкий миг торжества над жалким смертным созданием, - но тварь перехватила его в воздухе. Мертвой рукой она сняла луну Некросферу с небес, сдвинула набекрень крышку черепа и запихала Лик Смерти внутрь. Глаз тут же пробило новой волной невыразимой боли, но ему некому об этом было рассказать, а тварь уже брела прочь отсюда, и слово, произносимое ею все чаще, не несло надежды этому миру.

СТРАХ И НЕНАВИСТЬ

"Наверное, они начали стрелять:"

"Дринь-динь", - сказал звонок. Я отдернул палец от кнопки и приготовился.

- Кито-кито? - радостно донеслось с той стороны.

- Я. - в горле немного першило, поэтому "я" получилось шершавым и хриплым.

Замок щелкнул, дверь начала открываться. Глядя в пол - все равно в глазах стояла одна бледная пелена - я дернул из-под полы куртки (кстати, подаренной ею) обрез: В уши мне прыгнула тишина. Опуская дымящийся ствол, я перешагнул через ее тело и вошел в квартиру. Два новеньких патрона радостно нырнули в гнезда.

Родная, до последней мелочи знакомая обстановка, как же я ее теперь ненавидел. Здесь все дышало смертью, пластиком и деньгами. Вещами, отнявшими у меня надежду.

Все произошло как-то само собой. Однажды я влюбился, был счастлив, жил, плакал, превозносил любимую до небес и горевал, когда ее не было рядом. А потом она ушла. Но привычка осталась. Привычка любоваться ее фотографией, писать ей на пейджер, общаться с ее мамой. Мама. Я так долго не видел свою маму, что всей силой сначала робкой, а после жадной души потянулся к этому островку света, и все было хорошо, лучше, чем хорошо, но я по-прежнему любил ее дочь, а она меня нет, и я делал что-то не так:

Тем вечером я пришел домой абсолютно разбитый. Слякоть пометила меня своей печатью, добравшись аж до лопаток, я полез за большой щеткой для одежды, опрокинул пачку со стиральным порошком и вызверился на себя за кривые руки. Окончилось все тем, что я, как был, в уличной грязи залез с ногами в кресло и уткнулся лицом в колени. Тогда на меня еще нападали приступы жуткой тоски и отчаяния, когда хотелось пробить головой темноту ночи, спорхнув вниз с четвертого этажа или уйти куда-нибудь и идти, бежать. Потом это пряталось, но всегда было где-то рядом.

Меня разобрала неожиданная дрожь, такое со мной редко, но случалось. Я чувствовал, что сейчас, буквально через долю мгновенья услышу:

- Ну и что?

Я приподнял голову, проморгался. Он сидел прямо под креслом. Громадный, сантиметров 50 в длину, таракан. Смешной, будто вылепленный из пластилина или отлитый из пластмассы, усатый, коричнево-рыжий. Он не вызывал во мне никаких отрицательных эмоций, ни страха, ни омерзения, ни гадливости, напротив, он был такой трогательный и милый. Я с удивлением поймал себя на мысли, что мне хочется взять его на руки.

- Плохо? - его мордочка выражала сочувственный интерес.

- Плохо. - просто согласился я.

И мы замолчали. Потом мы сидели молча, и каждый думал о своем. Я плыл в море сладких галлюцинацией, и, наконец, меня выкинуло прибоем на берег безбрежного сна.

Я проснулся в своей постели. Было уже около полудня. Мочевой пузырь настойчиво пел о желании излить кому-нибудь душу. Проходя мимо кухни, я увидел на полу его блестящую спинку и поздоровался. Так в мою жизнь вошел Ксерокс.

Однажды я спросил его, почему он решил назваться именно так, и никак иначе.

- Я оттиск, - ответил он мне, - блеклый штамп, подделка. Чья-то отксерокопированная фантазия.

Мы зажилили с ним душа в душу. Наверное, именно такого друга мне всегда не хватало. Он был всегда кстати, убегая по своим тараканьим делам именно тогда, когда мне было особенно необходимо побыть наедине с самим собой. Он был крайне неприхотлив в еде, спал, где придется, и еще он отвадил всех прочих, маленьких рыжих нахалов из моей квартиры. У него был единственный недостаток - он ненавидел собственность. Любую, от коробки спичек до мануфактурной фабрики в Сьерра-Леоне. Больше же всего он ненавидел деньги.

- Они везде! - орал он и топал ногами, - Вы готовы маму родную распять ради этих вонючих бумажек!

Внимать любым противоположным доводам он отказывался категорически. Что ж любой имеет право на недостатки, к тому же, жить мне эта его воинственность ("Все сжечь, все сломать, жить в лесу!") нисколько не мешала, да и плевать я хотел на подобные загоны. Наверное, я любил его почти как родного брата. Смешно. Брат - таракан.

Однажды он принес какой-то галлюциноген в дом, где-то стащил, а мне, и так живущему в мире грез, все уже было одинаково, мы "закинулись", нас "повело": Я никогда не испытывал такого ужаса! Мир, в который мы выпали, был ледяным воплощением всех моих подсознательных страхов, и он был РЕАЛЕН! Это была Земля, город, в котором я жил, только я был тараканом, огромным, игрушечным, порожденным : И все вокруг было фальшивкой, и они кружились. Снежинки. Хоррор-вод:

Ксерокс едва сумел откачать меня без посторонней помощи. Я молчал почти неделю. Переваривая в понятный кисель, все полученное в наркотическом бреду. Потом у меня случилась истерика, я убежал из дому:

Родной дом приветствовал меня странным запахом. Подъезд пах какой-то синтетической отравой. Почуяв недоброе, я взлетел вверх по лестнице, расстрелял ключами замки, ворвался в комнату.

Он лежал кверху брюхом посреди ковра, прямо под люстрой. Ломкие коричневые лапки конвульсивно подрагивали. Глаза затянула млечная патина. Я подхватил его, начал трясти, и он переломился прямо у меня в руках, и начал крошится так, что я заорал, отпрянул, отбросил его в сторону.

Я выбил все стекла и выкинул во двор телевизор. Соседи истерично налегали на телефон. От них я узнал, что приезжали из санэпидемстанции травить тараканов. Я вывернул все краны до упора, открыл газ, опрокинул холодильник на пол и ушел. Вытащив из-под дивана спеленатый обрез.

Я не думал, что он когда-нибудь мне пригодится. Он достался мне в наследство от друга, что ушел на войну. И не вернулся. Я погладил шершавое дерево приклада. И тут в меня вселился бес. Деньги!!!! Как же я ненавидел эти мерзкие бумажки! Огонь!

Ноги сами принесли меня к их дому. Железная дверь. У меня был ключ от подъезда. Ха, мы не общались почти месяц. Ничего. Девятый этаж:

: Я прошелся знакомыми комнатами, посидел в ее любимом кресле, завернул в комнату дочери. Со стены на меня смотрела моя любовь. Прежняя, увы. Теперь я был другим. Во мне копошились мерзенькие мысли. Я захихикал. Деньги? У вас их было достаточно: Мне нестерпимо захотелось посмотреть на нее, когда она наткнется на труп собственной матери.

Последняя мысль отрезвила меня. Что я делаю?! Это же не я! И пока тот, другой, не успел вновь захватить меня, я сунул в рот теплый еще ствол обреза и второй раз за день спустил курки.

Они кружились, словно снег, как во сне, в темноте, в мокроте: Они летели путаными дорогами мысли, пробивая себе путь своими свинцовыми телами, кружились. Во мне.

Тело из общего коридора только что увезли. Внутри пока царила оглушительная тишина. Даже повидавшие виды служители закона были в шоке. Посреди комнаты на дорогом кожаном кресле сидел он. Человеком назвать это было уже нельзя.

Вместо затылка у него зияла огромная рана. Кровь, частички мозга, кости, волосы застыли в воздухе позади него траурным шлейфом и лениво кружились, подобно песчинкам в течении реки. Этот багряный конус, казалось, жил своей, противоестественной жизнью. Человек был жив, вернее, сохранял какое-то подобие ужасающей жизни. Вошедшие наткнулись на его остекленевший, но осмысленный взгляд, и отпрянули.

В его руках крутился обычный кубик Рубика, пальцы перебирали грани, стараясь собрать все цвета на нужное место. И, послушные этим движениям, осколки мозаики жизни, повисшие в воздухе позади него, складывались, сливались, собирались воедино, пытаясь встать на прежнее место.

Рубашка на его груди встопорщилась комом и вдруг начала шевелиться. Ткань недолго терпела, и наружу наконец-то вывалилось туловище какого-то гигантского насекомого. Оно пищало, сучило лапами, рвалось на волю, и все окаменели, и только он, отбросив кубик в сторону, силился что-то сказать:

- Н-Е-Е-Е-Т!!! - кровь брызнула во все стороны, он обмяк, а они, лихорадочно дергая свои кобуры, пытались, пытались, пытались: И, наконец, кто-то начал палить, стрелять, а кто-то упал и забился в истерике:

Первая же пуля размозжила голову гадкой твари. Таракан дернулся, его пробила еще одна пуля, потом еще одна. И только когда у него кончились патроны, он понял, что из рваного коричневого тела непрерывным потоком сыплется золото. Он сразу же понял, что это именно золото. А потом полетели зеленые бумажки с профилями президентов. В их глазах светился недобрый блеск. Все кинулись к телу: Входная дверь, прежде неплотно притворенная, плавно качнулась на петлях, закрываясь. Замок чавкнул. Откуда-то донеслись негромкие хлопки.

"Наверное, они начали стрелять:"

FEMINA

(жена, женщина, female)

- Вы понимаете всю щекотливость сложившейся ситуации?

- Признаться честно - нет!

- С вами уже разговаривали:

- Кто-то из ваших? Нет.

- Из наших? Ах, вы имеете в виду представителей "Крисан", нет, другие: К вам ведь уже обращались с подобными просьбами?

- Прекратите! Мне все это уже надоело! Я трачу свое очень недешевое время на бессмысленные разговоры. Все!

- Но:

Он бросил трубку, и экран видеофона погас. Умолк. Он раздраженно дернул узел галстука, ослабил его и уперся сжатым кулаком себе в переносицу. Намеки раздражали. Неизвестность пугала. Он был достаточно опытен, чтобы понимать, что все эти разговоры про его место - не пустой звук. Мысль металась, не находя выхода. Лабиринт. Замкнутый круг.

Все началось очень просто. Около пяти месяцев назад. Звонком.

- Мистер Гарибальди?

- Да, чем могу вам помочь?

- Вас беспокоит личный секретарь Тамары Форсайт.

- Хозяйки "Форсайт лимитед"?

- Именно.

- Чем могу быть полезен столь уважаемой леди? - он несколько смутился, а потому не знал, что говорить.

- Она просит вас уйти.

- Что? - удивление было искренним.

- Она просит вас оставить ваш бизнес.

- Ерунда какая-то! - он чувствовал себя удивительно глупо, словно кто-то затолкал ему за шиворот десяток холодных апельсинов, и теперь они топорщатся у него на спине и в рукавах, холодно, неудобно, а вытащить их, выкатить, вытряхнуть никак не удается.

- Она готова купить у вас ваше дело и предлагает за него 10 миллионов долларов.

- Сколько? - писк был подобен свисту закипевшего чайника.

- Десять миллионов.

Он отказался тогда. Не поверил. Надулся гордостью. Рассмеялся. Все было бы действительно нелепо и смешно, если бы через день не поступило другое предложение о покупке его фирмы. От другого лидера мирового рынка. От Нэнси Харриган - хозяйки "Атлантик Рокс". Спустя месяц ему стало не смешно. Потом страшно. Теперь он просто не знал, что делать. Он поднял со стола письмо, присланное ему накануне, и вновь перечитал написанное.

"Мистер Гарибальди. Я не буду уговаривать Вас уйти из Большого Бизнеса, более того, я даже не буду убеждать Вас продать Ваше дело. Дело Ваше. Но я хочу довести до Вашего сведения несколько фактов. Они правдивы, можете их проверить.

После Великой Депрессии в США не было НИ ОДНОГО крупного предпринимателя-мужчины! По моим сведениям, примерно с того же времени подобная ситуация сохраняется и во всем мире. В настоящий момент на мировом рынке существует 13 транснациональных корпораций. Все они принадлежат женщинам, причем эти женщины не только являются их хозяевами, но и осуществляют руководство над ними.

Редкие случаи мужчин-олигархов всегда заканчивались плачевно. Вы хотите для себя такой участи?"

От последней фразы мороз пробежал по его коже, метя ее невидимыми узорами. Он смял тонкий листок в ладони и бросил его в угол. Все так хорошо начиналось. Талантливый выпускник Йеля, отличный диплом, примерное рвение, вовремя купленные акции, игра "на грани", обвал Лондонской биржи. Тогда каждый получил по способностям, и финансовый мир с одобрением наблюдал за головокружительными успехами ловкого мальчика. Толстые банкиры прочили ему большое будущее: Но он полез в Чужой Бизнес. Так про себя называли Женскую часть мирового финансового рынка. Можно было сколько угодно играть на бирже, копить деньги в банке, брать кредиты - все это было игрой ума и везенья - Мужской игрой. Но стоило переступить хрупкую черту - купить заводик, мануфактуру, золотой прииск, сотню гектаров конопли - и все начинали на тебя неодобрительно коситься. Не было ничего запретного в этой - Женской стороне, но было что-то иное. И это что-то отпугивало почище чумы:

Потом на него насели родственники, близкие, друзья. "Зачем тебе это?" - в один голос вещали они, наперебой прелагали заменить себя какой-нибудь девушкой, а он НЕ ПОНИМАЛ. Почему? Что в этом плохого? История однозначно была ЗА него. Мужчины лучше подходят для руководящих должностей, они более тверды в принятии решений, более рациональны, более логичны. Мир внимал его разговорам с самим собой, кивал, соглашался: и был против.

Тем вечером он задержался в офисе. Кресло стояло напротив широкого окна. Темные стекла скрывали пламенеющий закат, оставляя только хищные силуэты небоскребов и робкий шарик солнца, прячущийся за них. Он пил кофе и катал по столу шарик скомканной бумаги.

Шорох. Он обернулся. Тугой шнурок удавки впился в его шею, он опрокинул чашку с дымящимся кофе, тот хлынул ему на колени. Горячо. Нога поскользнулась, он упал, увлекая своего душителя на пол, зашарил беспомощно пустой рукой, нащупал карандаш, рванулся, выброшенной на берег рыбой, вонзил карандаш врагу в щеку: Темнота неохотно уползала из уголков его глаз. Кровь. На руках, пиджаке и полу была кровь. Дверь в его кабинет была распахнута настежь и еле слышно поскрипывала. Он дотянулся до телефона и вызвал охрану:

Позднее он ехал домой. Один. Охрана не смогла ничего толком выяснить. Приходил человек. Никто его не видел, но на камерах он есть. Лица не было видно. Профессионал. Почему не довел дело до конца, непонятно.

Уже в машине он достал из нагрудного кармана спасительный карандаш. "Гарибальди Стар" - его марка канцелярских принадлежностей. Тускло горела серебристая звездочка у тупого кончика карандаша. Показалось. Повертев в руках, спрятал его в карман. Он уверенно вел свой "Хардэкс" ночными улицами Токио. Офис в Токио - два года назад о таком приходилось только мечтать. Столица Японии в XXI веке стала еще и столицей бизнеса. "Все 13 офисов хай-корпораций находятся здесь, - улыбка тронула его лицо своими внимательными пальчиками, - И 14 тоже!" Оборот его компаний уже составлял треть оборота рынка. Маленький рывок - и весь мир будет пользоваться его бритвами, писать его ручками, чистить зубы его щетками!

Руль неожиданно повело вправо. Замечтался. Он вильнул влево, но баранка не слушалась. Педаль газа под ногой плавно ушла вниз. 140: 170: 220: Когда-то он гордился скоростью своей машины. Тормоз не слушался. Диким рывком руль вырвало у него из рук. Мир закружился вокруг дикой каруселью: Он пытался затормозить, остановить, а разум кричал только: "О, БОЖЕ!!!!" Его несло, как на крыльях, вертушкой, он врубился бортом в рощу кустарника, подлетел к кипе деревьев. Треск, взлетевшие в воздух ветви, визг мнущегося металла, треск битого стекла: Он лежал в утробе лопнувшего мешка безопасности и оглушенно глотал ртом рубленый воздух. Воздуха явно не хватало:

На "Скорой" его довезли до дома. Под ручки привели в спальню. Уложили. Вкололи ему снотворного. Прописали неделю покоя. Утром он вышел за свежей газетой:

Возвращаться было некуда. За время его отсутствия дом взлетел на воздух. Лопнул. Взорвался. Сотрудники Службы Безопасности, круглые сутки охранявшие его, погибли вместе с домом. Полиция развела руками.

А потом сразу, словно отрезало. Исчезли непонятные, но пугающие звонки, перестали происходить странные и жестокие случайности, пропали враги и недоброжелатели, успокоился мир Большого Бизнеса. Все словно напряглись, сжались в комок в ожидании рывка:

Он проснулся посреди ночи с больной головой. Вчера был день его триумфа - Женский мир признал его! Он давал роскошный банкет на 14 персон, только он и они!!! Никакие фотографии не могли передать всей прелести и изящества этих женщин. Шарм, достоинство и порода. Все они были очень хороши. Крайне. И лишь какой-то блеск, какая-то тень в их глазах, роднила и объединяла их. Какая-то чувственность, страсть, мольба и боль: Такой праздник не мог не закончиться чем-то особенным, и они полностью оправдали его ожидания!!! Это было блаженство, рай, но, Боже, до чего же скверно ему было теперь! Он с трудом добрался до туалета, взобрался на унитаз и задремал, чуть погодя добрел до ванной, плеснул себе в лицо водой:

В спальне было темно, он зашарил рукой по стене, но выключателя почему-то не нашел. На ощупь дополз до кровати, сел на краешек. Его колотило, хотя в комнате было тепло. Он сжимал в руках покрывало.

- Где же ты? - голос от двери заставил его взвизгнуть, он с ногами впрыгнул на кровать и пополз к окну.

- Дорогая! - голос был игрив, и в нем змейками струилось веселье, - Ты прячешься?

Он смотрел в сторону двери и видел только высокий силуэт. Он двигался по направлению к нему.

- Милая! Ты не забыла? Сегодня особенная ночь, - он подходил все ближе, и в его похмельном сознании родилась мысль, что, несмотря на темноту, он видит его, - Я пришел исполнить свой супружеский долг!

Он завизжал и забился, но чьи-то крепкие руки схватили его, он пинался и рвался прочь, но чужак был явно сильнее. Покрывало было отброшено в сторону, и тогда он увидел, что Муж весь собран из мелких частей: бритв, стаканчиков, готовален, ножниц, зубных щеток, расчесок, сумочек, бумажников, карандашей, ручек, калькуляторов, лампочек и еще кучи всякой ерунды. Он задергался в его руках еще сильнее, противясь самим прикосновениям этого чуждого человеку созданья с серебристой звездой во лбу, и только тогда понял, почему все хозяйки мегакорпораций были женщинами.

DEATH GRASS

Илу Реброву
и
Ринату Хасанову
с признательностью.

Мне не забыть того, что испытал я,
Живым - для Зла могилу отворять:

Я лежал носом в землю, и какая-то травинка норовила пощекотать мне ноздрю. Тело затекло и плохо слушалось. Сначала я перекатился на бок, потом, помогая себе руками, сел и только вслед за этим сумел затолкать под себя полусогнутые ноги. Прямо передо мной зеленела трава. Много травы, целая маленькая саванна. Наконец, ноги соизволили откликнуться на мой слабый призыв, и я встал. В затылок мне жарко било маленькое солнце. Я стоял на вершине высокого холма. Прямо подо мной, слева и сзади, вверх-вниз уходила огромная вышка для любителей попрыгать на горных лыжах. Обернувшись, я нашел еще две таких же.

Буквально в паре метрах выше по склону жарила шашлыки шумная компания молодых людей. Ни один из них даже близко не показался мне знакомым, однако: Моя память сыграла со мной неаппетитную шутку, я абсолютно не помнил, что я здесь делаю. Пошатываясь (наверное, со стороны я представлял весьма удручающее зрелище), я подошел к их костру. Они о чем-то оживленно разговаривали, смеялись: Потом один из них увидел меня и:

- Ух, парень, как ты меня напугал! - он прижал к груди растопыренную пятерню и шумно вздохнул, - Ты откуда здесь взялся?

Остальная компания с нескрываемым интересом пялилась на меня, будто я только что появился здесь из воздуха.

- Ты чего так странно вырядился? - наверное, только после этих слов я оглядел самого себя. Строгий костюм - "тройка", белоснежная чистая рубашка в полоску, галстук, начищенные ботинки. Что-то медленно начало проступать в моей памяти, какие-то искры, царапины, штрихи. Словно внутри меня проявлялась объемная фотография, становилась четче, резче, контрастнее. Пока не застыла черно-белым снимком. Холодным. Жестким. Твердым.

20 - 30 годы:

"Уникальное предложение от "Кодак"!!!" - гласила разноцветная вывеска над дверью фотосалона. Я приходил сюда регулярно, здесь меня давно знали, и никто не лез в мои дела глубже, чем этого того стоило. Я не любил помногу раз объяснять привычные для меня вещи, а эти ребята все схватывали на лету. Наверное, поэтому их предприятие процветало и расширялось.

Глаза невольно побежали вслед строчкам кричащей рекламы: "Вы покупаете новую фотокамеру "Кодак" и получаете БЕСПЛАТНУЮ путевку в Испанию!!!" Ого! Пожалуй, это стоило даже моего флегматичного интереса.

- Сколько она стоит? - я спросил это у Коли, все остальные могли просто не поверить, что такой тип, как я, заговорил с ними.

- Вы имеете в виду эту камеру? - Коля тоже был несколько обескуражен, - 23 тысячи. В рублях, разумеется.

- Я ее беру, - и здесь же, не отходя от кассы, я рассчитался и протянул руку за камерой, - Где я могу получить свою путевку?

Все-таки столбняк хватил-таки Колю, но весьма ненадолго:

- Оформлением путевок занимается фирма "Майлз - тур", это на Генеральской, кажется, я сейчас посмотрю, - он сунулся к стойке с яркими рекламками и протянул мне листок "Майлз - тура", - Точно, Генеральская, дом 39, офис 86.

Так я в одночасье стал обладателем путевки в Испанию и подписал себе смертный приговор.

Историю эту следовало бы начать в моем раннем детстве, когда я - голоштанный карапуз забрался на бабушкин комод в деревне и пташкой спорхнул с него вниз вместе с кипою старинных журналов. Упал я довольно удачно, прямо на любимицу бабушки Светланы Михайловны - кошку Аську, а сверху на меня посыпались ветхие "Нивы" и еще какая-то, абсолютно древняя дрянь. От них шел едкий, чихательный запах пыли и ломкой бумаги, которая вот-вот готова рассыпаться мелкой трухой. Перевернувшись на спину, я стал снимать с себя гору этой дряхлой бумажной премудрости, как вдруг: Это не поддается описанию, восторг, печаль, боль и нетерпение, мою душу словно отжал какой-то исступленный великан - я увидел ЭТО! Фотографию. Много позже я пытался логически объяснить себе происшедшее, и не мог. Черно-белая, строгая, на ней была дама. С зонтиком. Она стояла у плетеного кресла, полуобернувшись. Ее волосы были уложены в сложную прическу, небрежно накрытую соломенной шляпкой. Она слегка улыбалась фотографу, чуть-чуть, самыми уголками губ. И было в этой фотографии ЧУДО! Что-то такое, что мешало дышать, брало меня голыми руками прямо за сердце и не отпускало, что-то дикое, чуждое, величественное и низкое. Инстинкт, жажда, томление:

Я помню ту страсть, с которой перерыл потом весь бабушкин дом вверх дном, ту энергию, что гнала меня вперед и вперед, и дальше, навстречу еще одной фотографии и еще, и так до бесконечности. Родители не могли понять моего внезапного порыва, моей вспыхнувшей страсти к фотографиям никому неведомых людей и мест полувековой, а то и более давности. А мне, мне казалось, что я еще могу догнать ЧУДО, поймать его в раскрытые ладоши, заключить его внутрь себя и там оставить. Но первый раз, он так и остался первым, и, несмотря на все усилия, такого восторга, такой сладкой боли мне не посчастливилось больше пережить. Пока я сам не взял в руки камеру.

Мне плевать, на что я живу. Мне все равно, что обо мне думают соседи. Я забыл, как звали людей, с которыми я учился в школе. В моей жизни есть только одно - мои фотографии. Давным-давно, мне тогда было что-то около тринадцати, у нас в доме начался пожар, вынести успели почти все. Кроме старых снимков. Никому не нужные вырезки. Они скорчились и превратились в ажурный пепел. Я онемел. Наверное, родители хотели вытащить меня из этой бездны, но они делали это как-то странно. А потом они подарили мне фотоаппарат. "Ты снимешь все сам!" - говорили они мне, и я им поверил.

То, что я снял сам, не стоит показывать слабонервным людям. В моих снимках нет ничего ужасного. Вроде бы. Но они страшны. Страшны каким-то запредельным, потусторонним страхом, какой-то тонкой, мистической составляющей. Они ужасны. Они пугают даже самого меня. Черно-белые. Стилизованные под начало века.

Здание на Генеральской 39 встретило меня уже знакомой истерично-яркой рекламой, я поднялся вверх по новым ровным ступеням и по длинному светлому коридору пошел искать офис 86. Таковой обнаружился в самом конце.

"Предпоследняя дверь у туалета", - хмыкнул я про себя и вежливо постучался в полуоткрытую дверь.

Путевку мне оформили потрясающе быстро, наверное, они тоже не сразу опомнились от удивления, что в первый же день рекламной кампании может появиться кто-то, уже купивший новый фотоаппарат. Пять минут на визу - я сам несколько поразился их оперативности - билет, какие-то общие вопросы, мелкие детали: В Испанию я мог лететь хоть завтра.

- Хорошо, - сказал я и пошел собирать вещи.

Пока мы летели, пока я бродил по нашему скучному аэропорту, пока я собирался, пока я шел домой, пока я рассматривал визу и билет, меня не покидало жгучее желание утопить кнопку новой камеры, щелкнуть затвором, ударить вспышкой по оголенным нервам природы, отнять у нее мгновенье, но что-то отговаривало меня, что-то вцепилось в меня и держало, что-то подлизывалось и канючило, и я сдался, пообещав себе с трапа же самолета начать щелкать все, все, все: Все, что подвернется мне под руку и будет соваться в объектив. И я сдержал это слово.

Поздно ночью, уже в Мадриде, я пошел искать место, где могли бы проявить защелканную до смерти пленку. Впечатлений было под завязку, и я хотел увидеть их. Людей. Дома. Движение. Воздух. Чужой. Улицы. Деревья. Птиц. Солнце. Море. Волны. Запахи. Контуры облаков и туч на небе. Нищего в порту. Маяк.

На дворе плакала горячая смуглая ночь. Я шатался и был пьян ею. Снимки, сказали мне, будут готовы утром. Какая прелесть, я не забыл еще уроков испанского, что давала мне покойная бабушка Светлана Михайловна. Я добрел до гостиницы, устало помахал портье и рухнул спать. Спать, спать, спать.

Запах. Меня разбудил терпкий аромат, вяжущий и знакомый. У изголовья кровати стоял букетик засохших цветов. Ломкий, почерневший. Мне стало немного не по себе, но запах гнал прочь серые мысли. Так должна была пахнуть степная вечность.

Я позавтракал, неторопливо, спокойно, обсудил с портье, где мне лучше всего отснять сегодняшний день - мальчик весьма недурно разбирался в фотографии - и пошел прочь от отеля. Мне еще нужно было забрать вчерашние снимки.

Фотосалон я нашел сразу, однако, мне потребовалось немало сил и терпения, чтобы заполучить обратно свои фотографии, кто-то перепутал фамилии на конвертах и мне пытались всучить чьи-то сопливые виды на море, бестолковых чаек, неоновый город и жуткое железнодорожное полотно.

К счастью, все разрешилось в мою пользу, и несколько раздосадованный и злой, я сел на бульваре рассматривать свои новые работы. Они были безупречны. Именно то, чего я всегда мечтал добиться, к чему стремился всей душой и телом. Филигранные, изящные, томные, дерзкие, скромные, напористые и мягкие. Они обтекали людей, их предметы, быт, жизнь и культуру, они оттеняли человека и мир, сопутствующий ему. И, в то же время, они были про людей.

Везде, на каждом снимке, был свой герой, иногда их было несколько, порой центром снимка была лишь часть человека. Я даже удивленно поморщился, мне казалось, черт его знает, что я не снимал вчера так пристально человека. Людей.

Вот этот снимок нравился мне больше других: скамья, запорошенная ранней палой листвой, газета и сильная, уверенная мужская кисть руки на спинке скамейки. Власть. Деньги. Уверенность. Прозрачный сигаретный дым газовым шлейфом обтекал руку и скамью, льстил.

К ночи я опять был полон впечатлений, а фотоаппарат задыхался от новых снимков. За сегодняшний день я забил три пленки под завязку, и это притом, что я всегда не любил снимать, что попало.

Когда я засыпал, мне слышались слабые, болезненные стоны где-то рядом, но мне было хорошо, и я уже был там, и мне уже что-то снилось, чтобы как-то на них реагировать.

Утром я нашел на столике у своей кровати кисть. Ту самую кисть руки, что так восхитила и приворожила меня днем раньше. Мертвая, высохшая и твердая, она лежала, растопырив окаменелые пальцы, и будто удивлялась мне. Моему испугу, страху, сомнению:

Я завернул ее в газету и выбросил в мусорную корзину в коридоре. Я никому не сказал про свою омерзительную и ужасную находку. Я испугался. По-настоящему. Так, как не боялся уже с самого детства. Я почти добежал до своих фотографий, забрал их и уехал в другую гостиницу, спрятался, скрылся. Так мне тогда казалось.

Они были повсюду. Мертвецы. Холодный пот струился меж лопаток и по ребрам. Мои снимки отражали мертвецов. При менее пристальном взгляде ужасные следы их смерти были незаметны. Пятна. Опухлости. Цвет. Даже черно-белые снимки позволяли увидеть отвратительные подробности их природы. Все они были здесь. Среди живых. Но разглядеть их могла только моя камера, а теперь еще и я. Медленно, с трудом, рывками, до меня начал доходит скрытый смысл тех давних, детских непонятных снимков. Тот ужас, я уже тогда предчувствовал появление этих тварей. Но они появились лишь теперь.

Той ночью я все-таки проснулся. Луна слепо тыкалась в мои окна, и я пошел вслед ее лучам, и дорога вывела меня сначала на берег, а потом к старому замку. Я плохо соображал, где я и куда иду, но что-то вело меня и наводило на мысли, что весьма скоро я обо всем узнаю сам. Ступени вниз вели крутые, сбитые сотнями ног, скользкие и опасные. Я шел, судорожно сжимая в руке свою последнюю надежду - камеру. Хоть она и предала меня однажды, а теперь вот заманивала непонятно куда, но она была родным, единственно понятным и знакомым предметом в этом мире за пределами разумного смысла.

Первой я увидел тень. Она шла мне навстречу, и я сбил ее наземь навскидку вспышкой своего фотоаппарата. Потом я слепил еще не раз и не два, одну за другой, разбивал, расплескивал и трескал. Мой путь привел меня в обширную залу, в центре которой пылал жертвенный - я почему-то сразу понял, что это так, и никак иначе - костер. Вокруг него кружился хоровод чужих смертей. То, что ни одна из них не моя, я понял каким-то задним чутьем, немыслью. И потом, мертвецы еще ни разу не трогали меня. Я был нужен им для чего-то другого.

Сознание вернулось ко мне шкодливо скуля и повизгивая. Указательный палец правой руки был разбит вдребезги, камера вся покрыта пылью, пленка - загнана до смерти: Потом весь день я провел в тупом забытьи, из которого вышел всего два раза: утром, когда относил пленку в проявку, и вечером, когда забирал готовые снимки. Моя манера. Стилизация. Начало века. Черно-белый колор. Мертвецы. Трупы. Пляска Смерти. Grim Fandango. И на последнем снимке - хоровод. Вокруг меня. И руки, тянущиеся мне навстречу.

В тот момент я понял, что умру. Сегодня ночью. Умру и стану таким же, как они. Мертвецом. Живым трупом. И я был прав.

Я не стал ложиться. Я просто пошел навстречу собственной смерти. Я знал, что она ждет меня в парке. Там, где шелестят деревья, шумит листва и пахнет скорой осенью. По дорожке бежали тени. Они спешили обогнать друг друга, а я шел и мне было невыносимо горько и страшно. Ветер крепчал. Вслед его дуновеньям летели ветки и мусор, забытые пластиковые бутылки и порванный воздушный змей. Я шел. И где-то впереди.

- Перед этим я расскажу тебе правду, - губы мои плохо слушались меня в этот час, но говорить хотелось сильней, и молчать было так страшно, - все дело не в тебе! Да, точно, - я умело уговаривал себя, и врать у меня получалось неплохо, даже страх съежился и хитро ушел в сторону, - они уже давно здесь. Кто-то - какие-то богатые люди - решил вернуть к жизни пару умерших. И сделал это. Асахира - вот кто! Асахира! Ведущий специалист компании "Матсушита". Оживил: Наука еще и не такое может! Точно, наука! Вернул он их к жизни, оживил, но не полностью. Не получается.

Ноги, тем временем, несли меня все дальше и дальше, вглубь влажной чащобы темного сада, а слова, заплетаясь и шурша, слетали с моих уст и падали наземь:

- Люди их не видели, они уже ожили почти, ходят среди нас, а люди их не видят. Нехорошо получается. Богатые люди денежки уже свои отдали, а покойничков, сердцу их милых, не видят! Вот тогда они меня и нашли. Таланта - без таланта! Фотографа засраного!!! - я всхлипнул и закусил руку.

- Да ты все правильно сказал, - вкрадчиво пропел тот, кто вышел мне навстречу из густого переплетения кустов шиповника, - так все и было!

А потом мир раскололся надвое, и в обеих его половинках ноги мои подкосились, я упал, а из дыры в моем черепе хлынули прощальные слова, но некому их было услышать:

Тьма над нами:

Наверное, я закричал. Потому что, когда я отнял ладони от своего лица, они уже разбегались, кто куда: катились кубарем вниз по склону, карабкались вверх, белее мела, с огромными, темными от ужаса глазами.

Добрая компания пригласила меня отведать с ними свежего жареного на углях мяса. Я не отказался. Мне надо было придти в себя. Я немного выпил, сильно захмелел и уронил голову себе на колени. Наверное, я задремал. А когда проснулся:

Что-то было не так. Не так, как раньше. Я взглянул на себя и с трудом подавил новый вопль. Кожа. Она сползала с меня лоскутами. Плоть под ней было серо-зеленой, склизкой. Запах. Я не чувствовал его, но знал, что должен омерзительно пахнуть. Я был мертв. И это было правдой!

Я выл, катался по земле, царапал сою дряблую плоть осколками ногтей. Мне было не больно. Я хотел выдрать свои глаза, но вовремя опомнился. Взял себя в руки. Сжал их. Плотно. И, посидев так несколько минут, пошел вниз по склону. Вниз. К людям.

Теперь я знал, что обычные люди тоже видят мертвецов. Нас.

Мне понадобилось несколько дней, чтобы вновь очутиться у себя дома. Сложнее всего было найти старый ключ от входной двери. Со времени моего отъезда здесь ничто не изменилось. Хотя: Судя по настенному календарю, я еще никуда не уезжал! Пока я переваривал эту новость, дверь в мой дом распахнулась, и внутрь вошел я сам.

Потом темнота. На мое счастье он не заметил меня сразу, я ухитрился спрятаться в кладовке. Я сидел там всю ночь тише мыши. Смешно, я всегда боялся этой кладовки и никогда не открывал ее ночью. Если бы я только знал:

Утром, когда он еще спал, я ушел. В утреннем воздухе витал запах гнили. В городе царил хаос. Повсюду сновали милиционеры и дружинники. Ночью метро захватили какие-то анархисты. Они взяли сотню человек заложниками и требовали за них какого-то своего лидера и кучу денег в долларах. Мертвецов нигде не было видно. Я был один. Поглубже запахнувшись в анекдотичный дермантиновый плащ, я зашагал куда-то по лужам. Мелкий дождик слепо барабанил по моей макушке.

У витрины с телевизорами - я шел мимо магазина, торгующего техникой - я остановился. Шел дневной выпуск новостей.

- Если вы не отдадите нам Асахиру, - визжал низкорослый монголоид и размахивал карикатурно большим пистолетом, - сегодня же! Я начну убивать по десять заложников каждый час! А когда все они сдохнут!!! Все, все, все до единого!!! Я взорву ваше чертово метро на хрен!!!!

Он еще что-то визжал, требовал, палил в кого-то перед бесстрастным оком камеры, тыкал в зрителей острием окровавленного ножа, но я не видел уже ничего. Вернее, я видел все и даже больше. Я видел крысу. Она мелькнула в кадре всего на миг, высунувшись из низкого жерла какой-то трубы, и тут же спряталась обратно. У нее были длинные металлические зубы. И она была мертва. Зомби. Мутант. Теперь я знал, где мне предстояло найти ответы на вопросы, которых у меня не было. К тому же, я все еще помнил имя. Асахира.

Люди не замечали меня. Они обтекали мою тощую фигуру, как бурный поток обходит с двух сторон плавник скального утеса, торчащий из воды. Незамеченный, я подобрался к самому входу в метро: и меня окатило струей мелких болванок калибра 5.45.

- Мертвяк! - заметалось эхо дикого вопля где-то внизу, - Снаружи прет, сука!!!! Гранатомет сюда!!!

И пока они искали гранатомет, я успел нырнуть в одну из канав, что пробороздила асфальт у входа в метро, видимо, совсем недавно.

Я полз длинными кривыми змеиными ходами, оставляя на битом стекле и крючьях проволоки куски самого себя. Временами мне навстречу попадались здоровенные дохлые крысы. Они силились цапнуть меня своими зубами из нержавейки или окатить зеленой кислотой, что плескалась у них в нутре, но я неизменно оказывался быстрее.

Потом я вывалился на перрон. Платформа была почти неосвещена, и лишь слабый аварийный свет дробил скользкую тьму вокруг на крупные куски. Вокруг было тихо. Станция молчала. Один. Я был здесь один. Потом где-то слева раздался шорох. Кто-то вскрикнул. Выстрел. Тишину разорвал треск выстрела, а вспышка где-то потерялась, и к эху стрельбы неожиданно добавились человеческие крики. Словно из кого-то пили душу:

Я нашел его прямо посередине. Абсолютно седой, с неестественно вывернутой правой лодыжкой, он валялся ничком прямо посередине зала. Рядом с ним, буквально в трех шагах конвульсивно вздрагивало полчеловека. Верхняя половина. В руке мертвец сжимал пистолет. Гордую красивую "Беретту".

Я склонился над седым и тронул его за плечо. Как будто только ожидая этого, тело его выгнулось змеиной дугой и ударилось грудью об пол. Раз, другой, пока изо рта не полилась горькая слизь, пока его не начало выворачивать наизнанку, словно говоря: "Жив, жив, жив!"

Но мне некогда было смотреть на его конвульсии. Меня тянуло дальше. Я пока еще не понимал, почему здесь никого нет - эти двое не в счет - где они? Те, кто сделал меня таким: Я пока еще не понимал, но ответ был где-то рядом, он теснился в моей груди, просясь наружу, и я готов был дать ему волю, а ноги несли меня к поезду, и я уже рвал непослушными пальцами резиновую прокладку двери, и она поддавалась, гнулась, пока, наконец, я не ввалился внутрь, чтобы споткнуться о кольца змеиных голов, чтобы ужаснуться пастям и глазам, ртам, ноздрям и морщинистым лбам, изгоям и праведникам, что усеяли своими ликами внутренности одного поезда метро и шипели теперь клубком разъяренных кобр, представая предо мной адом одного дикого сплетенья дикого числа тварей и их частей, что жили, совокуплялись, смердели и боялись, пожирали друг друга, и теперь все пристально смотрели на меня. Того, что пришел. Извне.

Организм. Желудок. Мозг. Все самое мерзкое и отвратительное. Тишина. Все самое доброе и прекрасное. Смерть. Все. Этот клубок омерзительных созданий:

А потом они кинулись все на меня, и пасти их припали к моими ушам, ноздрям, глазам, рту, порам и отверстиям в теле, а хвосты их вспороли мою кожу и плоть, а тела их вошли в мой мозг, и рассудок их стал моей главною частью, и все они, извиваясь и томясь, болезненно и сладко вошли в меня и порвали меня на части, и тут же собрали снова:

Вагон лопнул, сминаемый изнутри силой дикого эмоционального взрыва. На мрамор пола ступил я. Мертвый. Такой, каким я пришел сюда. Улыбка. Лицо мое выражало огромное счастье, и было освещено улыбкой. Я был Смертью. Живой. Мертвой. Воплощенной. Я был смертью. И людям достаточно было похоронить меня. Чтобы не умирать. Никогда больше.

Я шел, улыбаясь и светясь. А навстречу мне с пола смотрел седой Асахира. Убийца, целитель, пророк и гений. Оживляющий мертвых и оскверняющий могилы. И в руке его был крепко зажат пистолет. Та самая "Беретта", с которой пришел сюда лихой парень Андрей Парфенов, который старательно снаряжал ее серебряными пулями, лихой парень Андрей Парфенов которому фирма "Матсушита" пообещала 50 тысяч "зеленых" за охрану Асахиры, тот самый лихой парень, которого порвали огромные крысы - порождения гениального мозга Асахиры:

И теперь тварь, только что, на глазах у Асахиры пожравшая величайшее Зло мира, хотела отсюда уйти.

Я смотрел ему в глаза и видел тончайшие оттенки его мыслей, я знал, как зовут его первенца, сколько у него коронок на зубах, и что он дарит своей супруге по выходным. Я видел, сколько серебряных пуль у него в обойме - три, чувствовал, как сильно у него болит сломанная нога, и знал, что он может убить меня одной пулей. Меня - свое дитя, меня - надежду:

Мы стояли друг против друга. Потом я повернулся и пошел вверх по лестнице. Похоронить. Похороните меня : Идиотская улыбка никак не слезала с моего мертвого лица, я шагал и знал, что в спину мне смотрит три глаза. И ни один из них не моргает:

ДЖОКЕР

Он сидел, скорчившись, у холодной каменной стены, упираясь лопатками в неровную кладку. Глаза его мерцали двумя льдистыми омутами бесконечной усталости и ожидания. Стена, о которую он опирался, скучно темнела старыми разводами известки. Где-то капала вода на пол, тоскливо, обреченно. Из коридора за стеной доносился шаркающий скрежет - тюремный сторож, чтобы не заснуть, постоянно шлепал подкованными сапогами из одного угла караулки в другой. Видимо, скоро ему это надоело, потому что скрежет прекратился, сменившись ровными басовитым храпом.

Он ждал прихода неумолимой Душительницы. Почему-то Смерть всегда возникала в его воспаленном сознании в виде юной девушки с волосяной удавкой в руке. Синей тенью: Вот она молчаливо приближается, смотрит ему в глаза и куда-то мимо, накидывает свою петлю ему на шею, он замер, застыл у ее ног, как кролик, завороженный гипнотическим взглядом удава: После таких снов он всегда просыпался с синяком на шее.

Из щели в известняковой плите на него пучеглазо пялился маленький жучок. Они всегда были где-то неподалеку: насекомые, птицы, ящерицы и собаки, словно они одни знали что-то особое про него, что-то такое, что было сладким и притягательным, манило их и привлекало. Вот и теперь, упершись взглядом в гладкую спинку жука, он тонул в его спиралевидных, тканых дымчатой паутиной мыслях, погружался в лабиринт чужой ему, чуждой, логики. И миг этот, мгновенье полного растворения в чужом "Я" был мучителен и приятен. По крайней мере, он хотя бы позволял на время расслабиться и забыться.

Утро не торопилось, до первых лучей солнца еще оставалось немало времени, и он был рад этому. Люди боялись и боготворили его - человека, открывшего миру, что каждый в нем смертен. Они называли его Пророком, они смеялись ему в лицо и бросали в спину камни. Теперь он не знал, что за приговор ждет его на рассвете. Не Она - если бы это было так, он сразу бы понял это. Нечто другое. Но страх слабо внимал логике, и он сидел в своем углу и боялся, и выше этой логики, выше сомнения и страха, выше боли, тоски, равнодушия и надежды, выше всего этого, билась уверенность, что он поступил правильно, саморучно отдавшись Ищущим, дабы понести соответствующее наказание.

Как убить ангела?

Сознание вспыхивало в ней каждую секунду. Разум взрывался где-то внутри бешеным воплем: "Я жив!", и за ним следом летел новый вопль, за ним еще один и еще, и еще, и несть было конца новым рождениям Ее жизни. Она была глобальной Сетью - Паутиной постоянно циркулирующей по компьютерным венам информации. Она была одна. Ей было одиноко. Она боялась. Хотя и не умела этого. Тот миг, когда Она осознавала собственную сущность, был моментом перехода.

В ней жил Ангел - блуждающий огонек, инородное тело, вирус, чужак, паразит. Когда он порхал с одного сервера на другой, свободный, неукротимый и легкий, за ним следом на том же сервере оживала его тень - Убийца - и только в этот момент Сеть вспоминала, кто Она есть на самом деле, осознавала самое себя и бросалась за ним вдогон. Но он всегда ускользал, прятался, и Она вновь засыпала, чтобы снова очнуться от сна с очередным его переходом.

Среди потаенного люда ходили слухи, что неугодные Сущим превращаются в мраморные статуи, что в изобилии портят и украшают вид Марципанового сада. В нем и впрямь торчал десяток-другой скульптур различных, никому не ведомых и странных людей, прекрасных и жутких одновременно, и никто не мог в точности сказать, кто они и откуда взялись там. До него доподлинно было известно только одно - Смерть - это сказка, от нее можно скрыться, люди - не умирают! Но это было до него:

Прожить остаток своих дней камнем - этого он не боялся - зачаровывало и дарило крохи надежды. Когда-то он был таким, как все - Страждущим, слабым, безвольным, сопливым и ноющим. Не способным сказать "Нет!" или дать сдачи, но добрым, сочувствующим и умеющим думать и делать выводы. Он легко мог бы стать Ищущим, лгать, предавать и доносить на своих, но для этого нужно было работать, а он был ленив и боялся. И лишь внезапно открывшаяся Истина. Подняла. Поставила. Заставила. Ударила. Больно. Согнула. Выпрямила. Смерть. Ужас. Пророк. Так было до тех пор, пока он не получил первое письмо оттуда. Сейчас.

Как убить ангела?

Она был молода. Когда в ней впервые очнулся Ангел, и сразу же Она ощутила себя, когда ему наперерез рванулся Убийца и настиг его, когда он убил его, когда мигом позже Она вновь вынырнула из небытия вслед ему, когда Она запуталась в себе, Ангел ушел в отрыв, а за ним ушел Убийца:

С сервера на сервер ушло электронное письмо с вирусом - убийцей внутри. Оно должно было уничтожить неуловимого Ангела, путешествуя по Сети так же нелогично и хаотично, как он сам. Сама, не ведая того, Сеть чуть не стала причиной собственной смерти.

Он ощутил странное движение внутри себя, поморщился и ответил. Пищеварительная система абсолютно корректно среагировала на получение электронного письма выделением желудочного сока. "Вы только что получили электронное письмо с обратным адресом all@net!" - раздалось где-то внутри черепной коробки. Стена напротив вспыхнула краткой вспышкой лилового огня, и из сердцевины ее вывалился странный персонаж, вывалился на пол, не удержавшись на ногах, и упал, шумно дыша и глотая воздух полной грудью.

Он опасливо отодвинулся от незваного гостя в сторону и из своего угла продолжил на него подозрительно коситься. Пришелец был худ, мал ростом, был одет в синее платьице и к тому же был девочкой. Он не стал бы так настойчиво от нее отодвигаться, если бы не одно но. Девочка обещала вырасти. И лет через десять она могла бы запросто сойти за Душительницу из его ночных кошмаров! За Леди Смерть.

Но пока она была еще мала, ей было холодно, страшно, и она плакала. А так как он терпеть не мог женских слез, да и у любой осторожности есть свои пределы, он придвинулся к ней и попался!

Каменные плиты пола разом вспыхнули двумя ослепительными цветами: черным и белым, превратив всю комнату в одну гигантскую шахматную доску. А он, беспечно сделавший шаг навстречу, начал таким образом некую шахматную партию, где сам он был кем-то со стороны белых.

- Ха! - слезы разом высохли на ее больших голубых глазах, - вот, Снарк, ты и попался!

От удивления уголки его губ скользнули вверх, обнажая его кривые зубы и ломаясь в усмешке.

- Я нашла тебя! - и с этими словами девочка шагнул вперед, одновременно швыряя в его сторону Девятку Пик.

Как убить ангела?

Став взрослее, Она стала лучше разбираться в сумбуре своей жизни. Раньше Ей казалось, что жизнь вспыхивает для Нее ежесекундно, взрывается очередным прыжком Ангела с супер-портала финской порнографии на сайт, посвященный бытовой технике в Новой Зеландии. Она видела исчезающий след его поспешного бегства, кидала ему вслед Убийцу и вновь засыпала. Теперь же Она поняла, что все остальное время Она тоже живет, мыслит, развивается, только все эти действия невозможно описать, почувствовать, осознать. В действительности, Она была другой, и только Ангел пробуждал в ней какое-то подобие объяснимого разума.

Письмо-убийца, отправленное ею в свободный поиск, вполне оправдывало ныне свое гордое имя, оно перелетало с компьютера на компьютер, безжалостно убивая и ликвидируя все. То, что считало нужным.

Сама собой в руках у него оказалась колода карт, и все они, пища и упираясь, хотели - не хотели дать отпор нагло визжащей Девятке. Он швырнул в нее козырным Крестовым Валетом, и где-то над серединой доски они сошлись и скрестили алебарды, поливая друг друга угрозами и матом. В конце концов, Валет, конечно же, победил.

В следующий момент доску заполонили самые разные существа: Траляля и Труляля с его стороны, Отставной Козы Барабанщик и Бутчер с ее, Бармаглот и Брандашмыг с его, Чеширский Кот и Гусеница с ее, один Белый Рыцарь и Шалтай-Болтай с его, Черный Рыцарь и Соня с ее, их было много, так много, что в их пестроте и разнообразии он на миг даже потерял самого себя, но сразу же нашел, и потом все они шумели, галдели, пили чай, курили, хотели сходить в туалет по малому, а кое-кто даже ухитрился заснуть. Карты, крепко зажатые в его руке, тут же устремились окунуться в этот океан мирской суеты и всеобщего братания, как от него вновь потребовалось сходить.

В бой ринулся Бармаглот, и пока они с Гусеницей выясняли отношения, суть которых сводилась к нежеланию Гусеницы слезать со своего гриба - "Давай лучше дернем по маленькой!" - все это произносилось с неизменной трубкой, услужливо протянутой чубуком вперед.

Алиса (а девочкой напротив явно была она, очнувшаяся после продолжительного полета в кроличьей норе, злой и раздраженной непонятным исходом начавшейся битвы) явно нервничала, а потому яростно и невпопад раскидывалась своей колодой и делала откровенно слабые ходы. Хода после четвертого, вся ее благородная рать дружно шмыгнула на его сторону и там осталась. Карты, ожесточенно пихаясь и бранясь, отказались бить себе подобных и тоже упорхнули к нему в колоду, по дороге подобрав уже битых собратьев.

- Я так не играю! - уже нешуточные слезы хлынули из ее прекрасных глаз, и она села на холодный пол и, обхватив руками колени, уткнулась в них носом.

- Не сиди на полу! - он кинулся к ней и обнял ее за остренькие плечи, усадив к себе на колени. Доска, сказочные жители и горластые карты, как случайные призраки, миражами растворились в воздухе. Все было как пару минут назад, одиночная камера, он и его маленькая гостья.

- Снарк, - она всхлипнула, горестно и жарко, обвивая его шею своими детскими ручками, - ведь ты любишь меня? Скажи, любишь?

- Конечно, конечно, люблю.

- А почему ты меня тогда бросил?

- Я: я:

- Ты оставил меня, и Белая Королева сказала мне: "Алиса, кому ты веришь?! Ведь Снарк может и Буджумом оказаться!" И я: я поверила ей:

Он промолчал, он - тот, кого люди звали Пророком.

Как убить ангела?

Тогда Она поняла одно - чтобы убить Ангела, нужно постичь его сущность. А кто лучше женщины сумеет это сделать? Ведь ей было не понять, что Ангелы - бесполы!

Письмо - Убийца перелетал с одного сервера на другой, оставляя позади себя обугленные руины, и не было ему дела до какого-то Ангела. Ему просто понравилось убивать.

В мире есть три ступени: самая низшая Страждущие - те, кто боится и ждет, они слабы, но из них может вырасти хороший Ищущий - это ищейки, стукачи и шакалы, любой из них способен стать Сущим. Сущих всего трое, и слово их - Закон. Если Сущий ослаб и двое других его низвергли, новый Сущий приходит снизу, из Ищущих, а прежний падает до Страждущего. Миром правит страх. Боятся все. И даже он когда-то ведал страх.

Но потом, потом к нему во сне пришла Она - Смерть, и он проснулся со следом ее ласки на шее. А теперь она сидит напротив него, еще юная и вместо волосяной удавки в руках ее шелковый шнур. Что же делать? Он погладил ее по щеке, и она улыбнулась этой невольной ласке.

Он понял главную шутку Судьбы - ему надлежало вырастить Смерть, воспитать ее своей любовью, стать ей мужем и тем, кто первым умрет от ее петли:

Как убить ангела?

Иное сознание - сознание-не - входило в Нее все чаще и чаще. В один момент Она просто и обыденно поняла, что сознание-не - это и есть Она, а то, что Она привыкла считать собой - это извне. Это тот, кто пришел в Нее, кто шастает у Нее внутри, прыгает с сервера на сервер, ищет какую-то информацию: Ангел - это пользователь Сети, ее человеческое "Я".

"Боже мой! - сказало Ей Ее человеческое "Я", - значит Ангел - это тоже я?!"

И когда эта простая и невероятная мысль окончательно утрамбовалась внутри ее рассредоточенного информационного сознания, Она просто стала Ангелом. Человеком, сидящим по ту сторону экрана. И Она увидела себя снаружи, и Ей не захотелось возвращаться. Силой всех своих электронных мозгов Она вбила себя внутрь этого бедолаги, а его самого кинула в cyberspace. Поищи-ка Ангела, милок! А рука уже давила на кнопочку Power:

Он просто смотрел немного глубже ее. Ее послала Белая Королева, послала за Снарком, любимым, мужем, добычей. А, в сущности, кто он такой? Пророк? Вряд ли. Снарк? Тоже сомнительно. Стоп! Кто мог послать за ним Смерть? Кто так нуждался в любви в сером мире хлипких теней? Значит:

Она проснулась от холода в ладошах. Руки обнимали что-то гладкое и холодное. Статуя. Большая. В человеческий рост. Шахматная фигура. Белая Королева.

И она зарыдала, горько и безутешно, потому что только теперь поняла смысл ее же слов: "А Снарк ведь может и Буджумом оказаться:"

Неразбериха

Он оставил компьютер включенным, а сам пошел перекусить. В холодильнике нашелся кусок ветчины, пара сардин, заплесневелый кусок сыра и бутылка минералки. Он водрузил все это на поднос и пошел есть в комнату. Там он включил телевизор и, закинув ногу на ногу, задумчиво сжевал свой нехитрый ужин. Больше всего хлопот доставил сыр - он терпеливо скоблил тупым ножом его засохшую корку, отрезал маленькие кусочки и кидал их в рот.

Когда, наконец, он решил вернуться к работе, в кабинете он застал удивительную картину - перекошенный монитор, оскалившись рядом квадратных стеклянных зубов, со смаком дожевывал клавиатуру. Длинный язык смахнул со стола рассыпавшиеся клавиши, в пасти исчез хвост провода мыши, и челюсти экрана со стуком сомкнулись.

На двери висел плюшевый лягушонок. Мне он всегда казался странным: то ли подмигивает, то ли подсматривает. Однажды ночью он разбудил меня, вспрыгнув мне на лицо. Спросонья я ничего не понял, замахал руками, задергался, заорал! Он соскочил на пол и шустро поскакал куда-то прочь. Я метнулся за ним, комнату освещал яркий свет фонаря с улицы, мое отражение в зеркале было бледной перекошенной маской. Лягушонок увлеченно скакал в сторону ванной комнаты. У самой двери он остановился, словно приглашая последовать его примеру. Я подкрался вплотную и замер. Прислушался. Внутри явно что-то происходило. Тихонько - так, чтобы никого не спугнуть - я приоткрыл дверь и сунулся одним глазом в получившуюся щелку.

Внутри кипела работа: крохотные прозрачные человечки тащили на своих спинах бутылку из-под шампуня от умывальника в сторону раковины. Вокруг них сновали другие человечки - побольше, которые подгоняли их и указывали дорогу. Полный жгучего любопытства я, видимо, скрипнул дверью, потому что все человечки вмиг растеклись каплями воды и нырнули в горловину раковины. Брошенная бутылка шампуня скатилась на пол и там и осталась. Я повернулся к своей лягушке, но на ее месте застал только лужицу воды.

- Подумаешь, Сартр, "Мухи"! Хе-хе-хе, да у вас дурной вкус, батенька!

- Ах, позвольте, а кого же мне тогда читать, уж не вашего ли Гончарова?

- Почему бы и нет, классик, между прочим, и без всяких там мух - гадость какая!!! - с несварением желудка!

- Что бы вы понимали?!

- Пардон, я здесь дольше вашего, поверьте, всякое повидал:

- Ах, простите, Достоевский, Драйзер, Готорн, Бальзак:

- Да, не то, что Джойс, Пруст, Арагон!!!

- Педант!

- Пустобрех!

- Ах, вот вы как?!

- А сами-то?!

- А я, а я: Я с вами вообще больше разговаривать не буду!!!

- Ну и на здоровье, переживу как-нибудь:

И две мухи разбежались в разные стороны по стеклу библиотеки, делая вид, что нисколько не интересны друг другу.

Ему очень нравилась она. Такая нежная, стройная, высокая. Гладкая оливковая кожа, темная пышная шевелюра, яркие пухлые губы. Она тоже была очень не прочь познакомиться с ним поближе. Он ей был очень симпатичен. Но они никак не могли встретиться. Она запуталась в длинной траве у подножия высокой решетчатой башни, он замер подле красивой белоснежной яхты и закатного моря. Они стояли неподалеку, но никак не могли стать ближе, прикоснуться друг к другу.

Наконец, они договорились - обменяться - они в одну сторону, а море с башней - в другую. Он прыгнул ей навстречу, она - ему, смешались лики, море, звезды, она, звук ветра, голос, стон. На столе осталась фотография с закатным морем, белоснежной красавицей-яхтой и Эйфелевой башней, торчащей из воды. На стене висел плакат - молодой человек в обнимку с юной девушкой по колено в траве. Они были вместе, он держал ее в своих объятиях. Теперь дело было за малым - пошевелиться:

На казнь ее везли в решетчатой металлической повозке. Мрачный кучер правил двумя унылыми мохноногими лошадками, и они покорно плелись грязными узкими улочками. С верхних этажей в окна скалились зеваки. Изредка кто-нибудь кидал в повозку какой-нибудь дрянью. Копыта лошадей цокали по неровным булыжникам мостовой. В руках солдат, следовавших за повозкой, дымно чадили факелы. Омерзительно воняло из сточных канав. В подворотне кого-то методично избивали, криков уже не было слышно - один полузадушенный стон. Позади солдат, приотстав ровно на столько, чтобы не надавали тумаков, бежали ребятишки. Чумазые, в длинных грязных рубахах до полу, они щербато скалились на солдат, нищих, тощих, одичалых собак, и были рады этому нечаянному и интересному развлечению.

Наконец, ее привезли на площадь. Она была маленькой, неправильной формы. На казнь сегодня пришло поглазеть совсем мало народу. В центре площади возвышался деревянный помост - на нем рубили головы, но ее подвезли к куче хвороста. Повозка с лязгом остановилась. Кучер слез с козел и отошел в сторону, чтобы не марать себе душу творящимся непотребством. Пузатый палач, воняющий салом и сивушным перегаром, полез в клетку и достал оттуда завернутый в мешковину сверток. Редкая толпа несколько сдала назад. Руками в перчатках палач достал из свертка книгу, черную, с массивной железной застежкой. Он поднял ее над головой и с размаху швырнул в гущу хвороста. Тут же один из солдат кинул за ней следом свой факел. Дерево жадно занялось, пламя накинулось на жесткие, ломкие страницы, скручивая их и пожирая. И тут из толпы в огонь кинулся мальчонка, беловолосый озорник, один тех, что бежал за повозкой всю дорогу от магистрата и до площади. Он бесстрашно кинулся в самую гущу огня, подхватил горящий том и прижал его к груди:

Когда костер прогорел, книгу нашли на пепелище. Целую. Только в ней появились новые страницы.

ОКО ЗЛА

Его всегда пугала лестница. Темная, зловещая, хитрая. Он часто спотыкался о ее ступени, обглоданные чьими-то шагами, и терпеть не мог слабого запаха плесени, неистребимо витавшего в подъезде. Словно нарочно.

Это был высокий четырех этажный дом где-то на окраине Лондона. Лет ему было столько, что стены и перекрытия внутри одряхлели до последнего предела и готовы были осыпаться трухой в любой момент. Наверное, поэтому квартиры в нем отдавались за бесценок, почти даром, и мало кому было дела до их обитателей.

Он знал в лицо двоих своих соседей: того, что занимал второй этаж, и чудака, месяц назад поселившегося на четвертом. Его апартаменты находились как раз между ними - весь третий этаж уже который год безраздельно принадлежал ему. Таково было главное условие хозяина этого мрачного особняка: или весь этаж, или квартира в другом месте. Надо сказать, подобные расклады больше льстили его самолюбию, чем мешали спокойно наслаждаться заслуженным отдыхом.

Первый этаж вечно пустовал. Жильцы постоянно заезжали туда, съезжали, привозили вещи, срывались в более уютные места. Он даже не мог толком понять, одни и те же это люди или нет. Хотя, по большому счету, ему было все равно. Его покой был глубок и нежен, а это значило, что он счастлив.

Жизнь как-то промелькнула мимо него. Сверкнула короткой вспышкой и погасла. Сорок лет гримером в театре. А какие были мечты! Жизнь - он понял это довольно рано - дает, отнимает, ранит, тревожит и кипит, когда сама этого хочет. И от тебя, маленького червячка, так мало зависит в твоей жизни. Случай:

Молодой парень снизу опять включил на полную громкость свою душераздирающую музыку. Пускай. Ему было не жалко, отнюдь, резвый гитарный чес даже, можно сказать, пробуждал его сонный мирок и толкал его к жизни. Да и сам паренек, спортивный и энергичный малый, очень неплохо относился к своему престарелому соседу. Удивительно было другое. Верхний сосед, шаги которого вроде бы должны были сильно мешать его покою, вообще достаточно редко подавал признаки жизни. Из возни над головой до него доносились иногда лишь редкие звуки телевизора - судя по всему, тот и дня не мог прожить без вечернего выпуска новостей - и плеск смываемой воды в туалете.

С годами скромная боязнь подъезда выплеснулась у него в настоящую фобию. Теперь ему мерещились тени, чужие глаза, шаги. Почту за него получал Джеймс - сосед сверху, а Ричард - баскетболист из нижней квартиры бегал для него за продуктами и в книжную лавку. Они были все-таки чем-то очень похожи друг на друга, люди, жившие в этой дряхлом доме. И они принимали его слабости и понимали их, не тревожа старика лишними вопросами.

Досуг для него состоял теперь всего из двух вещей: телевизора - он плохо слышал, но зрение его было не по-старчески острым - и книг. Книги он глотал пачками. Наверное, сказывалось скудное среднее образование. Таити, тайны генетики, Клод Шаброль, "Титаник" и "Махабхарата" - ему было интересно все. Брошюры и томики кипами валялись, разбросанные по всему этажу, и поиск новой, особенно интересной книги стал для него еще одним скромным развлечением.

Это было "Преступление и наказание" Достоевского. Он трижды перечитал одну сцену, после чего отыскал на письменном столе шариковую ручку и лихорадочно начеркал что-то на обрывке оберточной бумаги. Потом он откинулся на спинку кресла и прочитал написанное:

"ТЕАТР ДЕВЯТИ НЕИЗВЕСТНЫХ

Небо рушилось на землю.

Дорога была удивительно прямой и чистой. По краям ее высились горелые и страшные развалины. В выбитых глазницах окон завывал тонкий ветер. Кое-где стены покрывала засохшая короста спекшейся крови. Словно мир омыло кровавым дождем.

Он шел. Прямо и гордо. Его великолепная осанка могла служить примером молодому поколению, а уверенная походка выдавала в нем сильного духом человека. Его уста были немы, но он декламировал, жесты скупы, но очень выразительны.

Чьи-то узкие глаза давно уже следили за ним, и когда он вошел в тень клиноподобного здания:

Гибкое, почти змеиное тело взметнулось, вытянутые зубастые челюсти потянулись к мягкой податливой плоти. И зверь полетел кубарем прочь, наткнувшись на короткий внимательный взгляд.

Человек улыбнулся, коротко склонив голову и что-то прошептав, и продолжил свой путь.

Следующей дорогу ему заступила стихия. С небес посыпался пепел, безобразные черные клыки разрушенных зданий закачались, воздух наполнился осколками битого камня. И он удостоил их танца. Там, где прошелся он, остался чистым путь.

Небо рухнуло на землю. И он вынужден был разразиться гневным диалогом. И жалкие люди со смешным оружием в руках, грязные и голодные, и жуткие порождения их кошмарной фантазии, и прочие нечеловеческие силы, и тоска, и жалость, и мучения, и страдания, и мстительные боги. Отступили. Ибо шаг его не мог остановить никто.

Девять дорог сошлись в центре мироздания. Девять Неизвестных пришли по ним, несмотря ни на что. И были они: он, она, оно, Старуха, Мальчик, безбровый гермафродит, слепая девушка, карлик и безногий певец. Они шли. Стремились друг к другу, ведомые инстинктом более древним, чем сама жизнь. Влекомые чувством.

Они сошлись, лед и пламень:

Такого Действа не знало мирозданье от самых своих корней. И плакал мир, глядя на живые картины своей гибели. И когда было сказано последнее слово, все умерли, потому что смотреть больше было не на что".

Его сердце громко стучало, словно пытаясь сказать, прокричать: "И ты?" Да он и сам был немало поражен внезапно вскрывшимся литературным дарованием. Хотя: И вот уже он спокойно сложил листок со свежей, только-только написанной рукописью и выбросил все лишние мысли из головы.

Тем вечером он впервые познал Лютый Страх. Это был очередной выпуск новостей, и там шел дождь, он заливал собой всю округу, бежал по стеклу, капал с крыши, и там была Она. Никто не мог объяснить природы возникновения этой статуи. Женщина. Черная. Распластавшая над твердью два острых крыла. Мать. Ночь. Кошмар. Она пила жизнь взглядом двух угольно- черных глаз. Химера. Тварь. Боль. Хорошо, что он не мог этого услышать. Но он видел это. Запах страха. След страха. Артефакт. Вспышку чьей-то гениальности. Одного из Девяти Неизвестных.

Это было жутко, нереалистично, пугающе и прекрасно. Каким-то образом он предсказал их приход на землю. Или, может быть, вызвал? Теперь оставалось только ждать: Он хихикнул. Мир собирался кончиться одновременно с ним.

Тем временем, Джеймс сверху уже купил в ближайшем супермаркете свою тетрадь в клеточку, а юный Ричард упивался любовью со своей подругой Глорией где-то в парке под рассеянным светом матовых фонарей.

Стазис второй.

Всплески-следы или, как называл их про себя он, Запахи Страха проявлялись теперь каждый день. В Австралии - летающие водяные сады, пронзенные десятком розовеньких младенцев, застывших в воздухе в одно мгновение. В Италии - гора-человек-коза-смерч-роза, дикое и непонятное нагромождение частей, кусков и фрагментов жизни, движения и любви, гармоничное и безумное. Во Франции - перевернутый фонтан-цветок, бьющий струей в землю, и оттого объятый многоцветной радугой. Их было много, и с каждым днем число их росло, стремясь к совершенству, концу, слиянию. К девяти.

Он не знал уже, что и думать. Первоначальное восхищение, трепет, восторг сменился теперь тревожным ожиданием. Нельзя же и в самом деле всерьез считать, что это - дело его рук?! Сказки тем и хороши, что они - сказки. Но душа его слабо утешалась логикой. Он чувствовал, что происходит нечто чрезвычайное. Хотел. Думал. Но не знал, чем способен помочь.

Джеймс хлопнул дверью у себя наверху, на лестнице раздались его торопливые шаги, и он, хотя никогда прежде не испытывал подобного желания, на миг прильнул к глазку. Джеймс дошел до подоконника, постоял на лестничном пролете, докуривая сигарету, и пошел ниже. Забыв у самодельной пепельницы пакет, что нес в руках.

Он ощутил в себе какой-то странный трепет. Что-то кричало в нем. Все еще не веря в происходящее, он щелкнул замком и впервые за три года ступил на лестничную площадку. Пол ударил в его ногу словно зарядом электрического тока. Тени, призраки прошлого, страхи, хорошо забытые, но по-прежнему ужасные звуки, скрип, - все это ударило по нему и трогало его, искушало, манило, звало и пугало все время, что он шел, держась за стену, к странному чужому пакету. Потом за ним хлопнула родная дверь, и он осел. Если бы не тайна, привкус небывалого, которым столь ощутимо несло от загадочного свертка. Наверное, он не оклемался бы.

Внутри полиэтилена лежала тетрадь. Немного помятая, чуточку сморщенная, она стеснялась своего клетчатого нутра и глупой разноцветной обложки. И заполнена она была всего лишь на четверть. По страничке на новость. Ту самую. О вспышках. О страхе. О Девяти Неизвестных.

Что-то он, конечно, додумал сам. Фантазия его теперь не знала границ и пределов. Но главное было в ней - зацепка. Теперь он знал, что еще кто-то (не кто-то, а сосед сверху!) интересуется таинственными артефактами. И не просто интересуется! После новостей шла сказка. Совсем короткая.

В ней один Неизвестный - там было написано кто-то - умел сливать картины. Он вешал их рядом, одну подле другой, и они перетекали друг на друга, на один холст, сливались. Так, что результату мог позавидовать сам Ван Гог. Венцом творенья стал портрет - картина человека-города, родившегося из сотни пейзажей и одного лица:

" Он стоял весь в себе.
Странное это было состояние: ощущать всего себя, то, что от тебя осталось: кости, мускулы, кожу, и все. Еще он чувствовал, что стоит, больше ничего. Странно. Запертый в темницу самого себя, он боялся пошевельнуться, вздохнуть, открыть глаза. Наверное, он просто понял, что вокруг больше ничего нет. Так продолжалось долго. Почти целую жизнь. Он успел внутренне состариться, зачахнуть и научился чувствовать все клеточки своего теперь самодостаточного тела. Он старался быть миром внутри самого себя: завел крохотных обитателей, пустил по кольцу метро паровозики:

Потом он шагнул. Это было не его решение - тех, кто сидел в нем внутри, рыл шахты, митинговал и ронял слезы на серый и пыльный асфальт городов. Он шагнул, и глаза его растопырились, чтобы тут же закрыться - солнце: Наверное, это было оно

. Он шел, улыбаясь, навстречу рассвету, не подозревая, что это фары надвигающегося поезда".

Потом его сбил автомобиль: Он вывалился из своего холста ночью, у дороги, там, где его никто не ждал, и там он нашел конец своего Пути. Лишь пустое место осталось ждать своего часа где-то в далекой холодной России.

Он прослезился. Такой трогательной и сложной сказки до сих пор ему не доводилось читать. Бедный, бедный мальчик. Как же тебе было трудно! Он оставил тетрадь на кресле, а сам пошел на кухню сварить себе свежего кофе. Когда он вернулся, тетрадь лежала на полу.

Восьмой вечер. Сегодня должен был произойти предпоследний удар Страха. С невольным трепетом он ожидал той минуты, когда весь этот водевиль закончится, и сегодня был еще один день, а завтра, на завтра уже назначили премьеру: И сегодня была Россия. Серебряная Чаша, перевитая Мебиусом, телами и гроздьями винограда. Она истекала последними слезами, и он немного поплакал вместе с нею.

Наутро: День начался со стука в дверь. Это было так необычно, ведь уже давным-давно к нему никто не приходил просто так, без дела. Он сунул ноги в тапочки и заковылял к двери. В нее постучались еще раз, видимо, уже без особой надежды на взаимность, но он успел вовремя.

Посылкой был скромный ящик из крашеной фанеры, легкий и длинный. И, открывая его, он нисколько не удивился, найдя в нем небольшой холст, загрунтованный, но пустой. Его незнакомый доброжелатель явно хотел, чтобы ЭТО сделал ни кто другой, а он.

Холст он поставил напротив окна так, чтобы находиться спиной к свету. Руки его были приятно напряжены, впервые за столько лет выдавался реальный шанс, как следует поработать, и он не собирался его упускать. Опытными руками гримера, самыми кончиками пальцев он ощупал невидимое пока лицо, черты, морщины, поры, дефекты. Он видел его перед своим мысленным взором, он даже закрыл глаза, чтобы получше сконцентрироваться на этом образе. И, не отрываясь, по-прежнему вслепую, принялся наносить на кожу резкие, быстрые мазки грима. Когда грубая маска была готова, он открыл глаза и придирчиво оценил результат. Следующие часы ушли на более тщательную, детальную проработку всех черт и черточек этого выразительного лица.

Наступил вечер, потом ночь. Остались где-то за бортом вечерние новости, Страхи, Девять Неизвестных. Под полом завывали электрогитары, осторожно скрипел пол наверху, а он, как одержимый, все рисовал и рисовал свой портрет. Человек сидел к нему в профиль, в веселом прищуре скосив на него правый глаз. Вот только глаза пока что не было, он еще не брался за него, оставив этот титанический труд на потом. Под утро он уснул.

Где-то около пяти вечера жажда вновь подняла его. Теперь его звало Око. Он понял, что это самое главное в композиции. Око Зла. Желтое, оно сияло какими-то нечеловеческими искорками. Сконцентрировав свой взгляд на нем, он начал плыть, мир закружился вокруг него, его понесло, закрутило, и он еле вырвался, потому что надо было писать портрет дальше:

Наконец, все было готово. Он почувствовал это. Последние минуты он писал по памяти. По своему внутреннему видению, так как то, что видели его глаза было уже чересчур: безумным. Так же, вслепую он закинул холст тряпкой и сполз на пол, забылся тяжким сном.

В нем фигурировали люди, сосед сверху - Джеймс - странный малый, друг детства Робби, мама. Все они стояли рядами в желтой комнате, завешенной тяжелыми золотистыми шторами. А перед ними, спиной к нему, сияло Око. Сотворенное его умелыми руками.

Стазис третий.

Это был третий день, как Девять Неизвестных - смешно подумать, но он считал Джеймса из-за его тетради одним из них - оставили его разум, уступив место "Оку Зла". Теперь он окончательно решил, что это название больше всего подходит его портрету. И сегодня в его дверь вновь постучались.

Когда порог его дома переступил Джеймс, он нисколько не удивился и сразу повел его в гостиную, чтобы похвалиться своим успехом. Если бы он только знал:

Когда одно Око впилось в чужие оба, они прекрасно поняли друг друга.

- Господи! - казалось Джеймса хватил удар, - Боже всемогущий!

- Вы: - слов его не хватало, - Вы создали шедевр! - потом он словно спохватился, - Самой великое произведение искусства, о котором только слышал белый свет!

- Вы: - он сглотнул слюну, - Вы позволите, если я позову сюда друзей, чтобы они тоже смогли насладиться Вашим гением?

Конечно же, он позволил. Чего скрывать, ему было ужасно лестно слышать такие слова в свой адрес. Когда Джеймс сказал, что приведет своих друзей завтра, он даже немного обрадовался, так как по-прежнему жутко хотел спать, и день отдыха ему бы весьма пригодился.

Он чудесно провел этот вечер. Легкий ужин, свечи, "Рио-Рита", чуточку джаза. Единственно, что несколько смущало его - его картина. Он ни разу не взглянул на нее с тех пор: как чуть было не утонул во взгляде своего героя. Однако легкий хмель, предвкушение завтрашнего триумфа, радость и усталость без проблем справились с его сомнениями, и он отправился почивать.

Наверное, его разбудил какой-то непривычный шум. На улице гомонила толпа. Прямо под его окнами. Он выглянул и испуганно спрятался обратно. Шумных людских сборищ он всегда опасался и теперь не мог понять, зачем все эти люди пришли под их окна в такой ранний час.

Потом двери его квартиры затрещали от напористого стука, и он понял, что происходит что-то непоправимое, но было уже поздно. Сначала, заметно опережая всех остальных, в прихожую влетел Ричард, он ворвался, словно безумный, и сразу же кинулся к его полотну, содрал, прикрывавшую его тряпицу, и из глотки его вырвался радостный вопль. А следом, отставая, вбежали все остальные и тоже кинулись туда, прикипели взглядами:

Людская масса оттеснила его за холст. Туда, где он мог видеть разительные перемены, происходившие с их лицами. Он плакал, беспомощный и жалкий. Он уже понимал, что сделал что-то ужасное, невозможное, непоправимое. И раскаяния за этот грех ждать было неоткуда.

Потом все они, люди перед Оком, стали падать на колени, кто-то завыл, замычал, забился головой об пол, кого-то трясло, они смеялись, рыдали, стонали и взвизгивали. Это была живая Вера, слепая, фанатичная, готовая на все.

Он не удивился, когда в дверном проеме замаячила знакомая фигура. Джеймс, спокойный, гордый и величавый вышел на центр комнаты. Люди расступились, точно волны пред Моисеем.

- Вы удивлены, - казалось, это не он сам говорит и движется, а большая заводная кукла, манекен, решила потешить зевак своим умением быть, как люди, петь, плеваться и плясать - Бедный Вы мой:

- Когда-то давно, - речь его лилась правильно и плавно, - люди придумали обман. Ложь. Научились говорить друг другу неправду. Когда-то это считалось грехом:

- Наш мир, - он поморщился, словно зуб, давно не дававший ему покоя, заныл еще сильнее, - находился на грани нравственной смерти. Мы не знали Пути. Нам некому стало молиться. Мы забыли, что такое "хорошо", а что такое "плохо". И тогда мы решили обмануть. Солгать в последний раз. Найти человека, одинокого, неглупого, человека, за которым легко следить, чьи страхи легко контролировать, чьи мысли можно направлять по нужному пути. (Он прижал ко рту беспомощные руки. Так все это было ложью: новости, сказки, Девять Неизвестных!!!) Нам нужно было, чтобы этот человек дал нам надежду. Дал нам нового Бога. И Вы сумели.

Он не слышал того, что говорил Джеймс дальше. Глаза его с ужасом смотрел на изнанку существа, которого он привел в свой мир. И даже изнанка его была жуткой, холодной, жестокой, твердой, безжалостной. Нечеловеческой. Он почувствовал, что весь мир пришел в движение. Все стремились увидеть его в величии Силы его, увенчанного его Славой. И когда его рука, нетвердая, дрожащая старческая рука нащупала на подоконнике позади него холодную сталь ножниц, когда он метнулся, понимая, что успевает сделать только это, когда занес руку для удара, и услышал слитный вой миллиарда глоток, когда ударил, понимая, что уже мертв, он был счастлив.

И Око пронзила стальная слеза.

Я долго думал, как про это написать. Серые стены, кособокая тумбочка, кровать с панцирной сеткой, клетчатый плед, вытертый палас под ногами и кресло. За окнам плавала какая-то муть, невозможно было определить на глаз, утро сейчас, вечер ли: Часы показывали три с минутами, минутная стрелка была сломана и дергалась в такт тиканью.

Я стоял к окну спиной и молча смотрел в сторону двери. Она была темно-зеленая, облезлая, с отломленной ручкой. Сейчас она была закрыта с внешней стороны. Я ждал. Между мной и коридором было ровно семь шагов. Когда мне надоедало просто стоять и смотреть на дверь, я подходил к ней и пытался открыть. Иногда мне это удавалось. Тогда я выходил в общий коридор, длинный и пыльный. Кое-где тускло светились засиженные мухами лампочки. Обычно я шел направо, доходил до туалета, делал свои дела и возвращался в комнату. Бывали редкие дни, когда я шел налево и спускался по темной лестнице на первый этаж.

Там была большая решетка от пола до потолка. Я подходил к ней и стучался. Иногда мне открывали. Я проходил дальше, приседал возле длинной стойки у стены. Тогда на меня надевали ошейник. Он приятно холодил шею и будил во мне что-то похожее на радость. Я отходил от стойки и выпрямлялся. Потом обычно приходил Хозяин, брал поводок в пасть, и мы выходили наружу через низкие металлические ворота.

На улице почти всегда было холодно, я тут же замерзал и начинал кашлять. Тогда Хозяин дергал за поводок, и мы начинали бегать. Бегали мы обычно вокруг Дома. Хозяин всегда бегал быстрее меня, но я знал, что ему не нравится моя медлительность, поэтому старался не отставать. Потом мы возвращались в Дом. Хозяин снимал с меня ошейник и позволял себя погладить. Однажды мне довелось вычесывать его. Он недовольно рычал, но не кусался. Потом меня покормили, и я поднялся в свою комнату.

Я долго думал, как про это написать. Дверь щелкнула и открылась. На пол поставили миску с едой. Пора было обедать.

ПРО ТЕБЯ...

Под ногами его дробились хрустальные ступени, ниже, ниже и ниже. Он спускался по прозрачной лестнице, исчезавшей где-то в непроглядной глубине, и это было бы страшно - так задумывалось ее создателем - но он не боялся. Он и был тем, кто сотворил все, окружавшее его великолепие. Однако сейчас ему было не до самовосхвалений - он шел трудиться, а Работа - самая верная его жена и подруга, всегда полностью занимала его мысли.

С самого утра его преследовало ощущение дежа вю. Словно когда-то он уже ел такой же в точности завтрак, так же чистил зубы и обувь, так же смотрелся в зеркало, в той же последовательности заходил в магазины... Даже ныряя внутрь, он чувствовал, что уже делал это однажды точно таким же, неповторимым и особенным образом.

Сегодня был Бал - бессмысленная и ненужная трата времени, и он должен был быть там, хотя совсем этого не хотел. Внутренности его последнего шедевра - Ледяного Дворца должны были стать пристанищем для любого, способного задержаться внутри более часа, и присутствие автора было абсолютно, категорически необходимо! Пришлось уступить, однако удерживать себя от скромных шалостей он не стал... он вошел внутрь через какую-то окраинную клинику, самостоятельно купив одноразовые шприцы и входные каналы.

Теперь под ногами его струилось совершенство его гения, и он шел по нему, внутренне готовясь к скуке, утомлению и глупым выходкам гостей. Постепенно, шаг за шагом, хрусталь ступеней стал осторожно холодить его ноги, в воздухе рассыпались крошечные блестки снежинок, и все интерьеры покрылись льдом. "Переход достаточно плавен, - мелькнула в его голове мысль, - весьма пристойно плавен". Он спустился до самого низу. Здесь лед был темен, почти непрозрачен, темно-зеленые струи перемешивались хаотично с серыми, синими и почти черными потоками. Вход во Дворец напоминал щель промеж корней гигантского ледяного дерева - узловатые и оборванные ледяные потеки и разломы громоздились, торчали, высились и обрывались, пугали и завораживали. Ошеломленный, будто увидевший собственное детище в первый раз, он шагнул вперед, раз, другой, и вот уже он стоит в светло-бежевом тоннеле, полном мягкого рассеянного света.

Когда он добрался до Главной Залы, народу внутри было уже предостаточно. Его пока никто не узнавал - услуги дешевой клиники давали о себе знать. Он прошелся вдоль резных столов изумрудного льда, заставленных снедью, взял себе бокал с чем-то игристым и хотел было уже повернуться, как острое чувство предопределенности, пережитости сего мига ударило по нему. Он взялся рукой за прохладный край стола, медленно поднес к губам бокал...

- Простите, я вам не помешаю?

Он ждал именно этих слов и этого прикосновения к своему плечу, он даже знал, что увидит сейчас Ее, и обернулся...

Она. Перед ним стояла девушка, молодая, стройная. Светлая. Блондинка. Милое лицо. Слегка рассеянный и озорной близорукий взгляд. Какая-то особенная улыбка. Очень четкие, резкие, самобытные черты лица, прическа, жесты. Она была одета в черный свитер и длинную юбку в черно-белую шахматную клетку. Черное и белое. Простота. Вкус. Гармония. Это так выделяло ее среди толпы безвкусно и ярко одетых людей. Так украшало...

- Мы знакомы? - он пропустил момент, когда губы открылись сами собой, и он заговорил.

- Пожалуй, - она улыбнулась так глубоко и чисто, что ее глаза вспыхнули двумя серо-голубыми лучами, весело и хитро, - Мы все сегодня у вас в гостях...

Он облизнул внезапно пересохшие губы...

- Не думал, что меня кто-нибудь узнает так скоро, - одной рукой он продолжал сжимать собственный бокал, а другой слепо шарил по столу, и был безумно рад, когда нащупал ножку еще одного бокала, - Не хотите ли...

- Эй, это мое шампанское! - какая-то леди в годах с негодованием вырвала из его пальцев свой бокал, и они оба, посмотрев друг на друга, громко расхохотались.

- Надо же, - говорил он ей потом, когда Бал уже начался, а они стояли где-то справа от сцены, а на сцене оркестр играл вальс, и пары плавно струились мимо, - если бы не вы, я, наверное, уже ушел бы отсюда. А теперь вот не жалею...

А она смотрела на него поверх бокала и только улыбалась своей особенной улыбкой. Они пили шампанское и светлое вино, и вино красное, и не пьянели, а только смеялись все чище и непринужденнее, и танцевали, и ходили длинными анфиладами прозрачных комнат, и упоенно говорили друг с другом, словно не могли утолить вечную жажду, и опять танцевали...

Он очнулся на балконе, когда рука, обвившая ее талию, и разгоряченный лоб обдувал легкий прохладный ветерок ночи. Такая ночь могла быть только внутри, страстная, цельная, тяжелая, роскошная соцветьем миллиарда звезд, буйная бархатной синевой ночного неба, золотистым лучом только что народившейся луны.

Он чувствовал ее дыхание, запах, малейшие оттенки ее настроения, желаний, и губы их, сначала робкие, а потом жадные, встретились, чтобы встречаться раз за разом... Долго.

Уже потом, глубоко заполночь, когда ей настала пора уходить, и он проводил ее наружу, когда он сидел один в пустом и темном Зале, пиная ногой хрустящие обертки от мороженого, когда он весь ушел в свои ощущения, грезы, воспоминания, он понял, что все это уже было, он испытывал уже все эти эмоции, трепет, нежность, щемящую боль в груди, и он вышел.

- Мистер Маверик, - доктор Джоунз всегда говорил с ним тоном его деда, тот тоже обращался к нему исключительно на "Вы" и всегда говорил неприятные, но справедливые вещи, - я считаю своим долгом в который уже раз напомнить Вам, насколько вредно для Вас многочасовое пребывание внутри. Я уже не раз настойчиво рекомендовал Вам ограничиться 3 часами в сутки. Вы уже не мальчик и должны понимать, что даже Ваш - нисколько в этом ни сомневаюсь - гениальный мозг, нуждается в отдыхе. 3 часа в день! Только по работе! И то, я бы не советовал Вам в ближайшее время браться за новые проекты, хотя и знаю, что Вы меня опять не послушаете...

Он мог говорить так часами и говорил бы, если бы не понимал, что его запретам я все равно не вниму. Доктор Джоунз был моим персональным врачом с первого года моей работы там, внутри. Очевидно, он догадывался, что я провожу значительно больше времени внутри, чем мне было разрешено, и поэтому не упускал ни единой возможности еще раз тактично покапать мне на мозги.

Снаружи был октябрь - месяц моего рождения. В этом году мне должно было исполниться сорок - пристойный возраст, давно пора было подумать о семье, жене, детишках, но все это было мелочью, шелухой, по сравнению с моей внутренней жизнью.

Я вошел в зеркальные двери компании "Маверик индастриз". Сто сорок этажей. Триста пятьдесят метров. Восемь тысяч сотрудников по всему миру. Мой отец умудрился сколотить неплохое состояние на золотых приисках деда, его брат - мой дядя - с умом вложил эти деньги, а я... Каждая секунда моей жизни их приумножает.

В прошлом веке был найден растительный алколоид, существенно расширяющий человеческое сознание, когда над ним поколдовали химики, появилась возможность не только входить в состояние транса, но и удерживать некоторое время его в голове. Потом появились мы - дизайнеры, творцы, художники. Каждый из нас умеет только одно - создавать пространственные иллюзии внутри собственных голов... дворцы, замки, небоскребы, подводные города и орбитальные станции, а все прочие люди могут войти туда, попасть, очутиться и ходить внутри, восхищаясь творениями мастеров.

Вся прелесть и сказка внутричерепных чудес ограничивается одним железным "Но" - это не каждому дано. Не каждому дано по нескольку часов проводит внутри своей, не говоря уже о чужой, голове, не каждому дано терпеть постоянную дозу пейотина, и уж далеко не каждый - правильнее будет сказать один из тысяч - способен создавать что-то внутри!

Они договорились встретиться внутри, в Гавани Высоких Скал. Он пообещал захватить Крылья, без них как-то неудобно в мире скалистых утесов, бушующего океана и стремительно несущегося ветра. Они встретились и кинулись один за другим вниз, чтобы распахнуть свои Крылья у самой поверхности темной, волнующейся, соленой воды. И, напоенные брызгами, полетели навстречу пламенеющему горизонту. Они летели молча, наслаждаясь полетом и друг другом, две стремительные светлые птицы, и где-то вдали им вослед неслась темная точка.

Я как-то не сразу стал понимать происходящее: у меня было много работы, несмотря на громкие протесты доктора Джоунза, я взялся за проектирование Марсианской базы, и процесс этот полностью поглотил меня, изредка тошнотворно напоминая: "Парень, все это уже было, ты же сам помнишь это, парень:" Зато где-то рядом была она. Мы редко виделись. Всегда неожиданно, всегда без предварительной договоренности, всегда внутри. Пейотин выпивал из меня остатки жизни, врачи говорили что-то об инсульте, но я все равно каждый день пропадал внутри по многу часов. Больничная койка, дыхательный аппарат и внутривенной питание стали для меня родными и привычными. Я все глубже и глубже уходил внутрь себя.

Дела нашей компании шли великолепно... я и еще двое дизайнеров из "Маверик индастриз" вошли в двадцатку лучших по миру. Я был словно одержим, не успев закончить с одним глобальным проектом, тут же кидался в другой. Примерно в это же время у меня появилась любовница. О, как мало она походила на ту, мою внутреннюю любовь! Она была жгучей брюнеткой, страстной, порой жестокой, очень волевой. Наверное, купилась на мое имя или деньги... Деньги. У меня их стало так много, что их некуда было девать, поэтому она пришлась как нельзя кстати. Пантера. Она жгуче ненавидела мою работу и все, что с ней было связано, кто знает, может, и впрямь я был похож на пуделя рядом со строгой хозяйкой?!

И в то же время его жизнь кипела неземным набором светлых страстей там, внутри. Они виделись постоянно, каждый день, и их любовь была подобна увяданию цветка. Он не работал, давно уже не работал, распродавая бездонные кладовые своих совершенных творений, созданных им в порыве гнева или тоски, счастья или веселья. Он отдавал все свои настоящие шедевры за эти мгновения чистой радости.

Они купили огромный сад на Венере, дикий, запущенный. В нем росли голубые орхидеи в человеческий рост, и они играли меж ними в прятки. А потом купались в реках из серебра и жемчугов, бродили запутанными спиралями дорог из огромных часовых шестеренок, молчали или захлебывались разговорами, шутили или ссорились, целовались, дарили друг другу счастье. Себя.

Ему не было нужды что-то придумывать, все рождалось само, расцветало внутри, вспыхивало и пело, а потом приходила она, маленькая, хитрая, озорная, она находила все самое смешное и забавное, что он прятал для нее: птиц величиной с ноготь ее большого пальца, живые снежинки, поющие на сотни голосов флейты, диковинных человечков, редкостные плоды и завораживающие пропасти, пики, скалы и пустоши:

Раскаяние, тем не менее, гнело меня. Я везде видел ее, называл ее именем свою любовницу, ругался из-за этого с нею, потом мирился, потому что не видел своей мирской жизни без нее, снова ссорился. Это могло продолжаться до бесконечности: А потом она вошла внутрь меня и увидела все своими глазами. Я знал, я всегда догадывался, что она знает о моей истинной - внутренней любви. Любви, а не Страсти!!! Я стал замечать ее там и тут: точкой, облаком, фигурой в черном, гнедой кобылицей, вихрем, молнией, черной застежкой на джинсах. Я знал, что это уже было!!! Я медленно сходил с ума:

- Простите, мисс, но мы ничем не можем вам помочь! - грузный седой доктор печально смотрел на нее, словно пытаясь хоть как-то утешить, - мистер Маверик мертв! Абсолютно, безоговорочно и безвозвратно. Вы даже не можете себе представить, что такое двойная ежедневная доза пейотина, 7 - 10 часов внутри и тридцать тысяч людей - посетителей: У него просто не выдержал мозг:

Она всхлипнула и промокнула глаза маленьким шелковым платочком. Молодая, на вид лет двадцать, светлая - блондинка, очень симпатичная, запоминающиеся черты лица. На ней был черный свитер и длинная юбка в черно-белую шахматную клетку.

- Неужели, - у нее перехватило дыхание, - совсем ничем нельзя помочь?!

- Чудо, мэм, только чудо! Клиническая смерть наступила вчера ночью, около 3 часов:

- А что же руководство "Маверик индастриз", ведь он же был их арт-директором?! Он же один из лучших специалистов в мире?!

Потом были двери, много разных дверей, и лица, равнодушные ко всему, кроме своих собственных проблем, она узнала только, что вчера, после Бала на Открытии Ледяного Дворца, он написал в своем ежедневнике: "Следующая встреча - Гавань Высоких Скал", и все. Она рыдала, слезы текли и падали, словно жемчужины. Она нашла ту клинику, откуда заходила в его Ледяной Дворец вчера и с отчаянием обреченного сделала все, что нужно. Пейотин тонкими нитями разошелся по ее току крови, полые иглы нащупали ее вены, а мозг - нужного человека, и она провалилась внутрь:

Она падала вниз и понимала, что вот-вот должна разбиться насмерть. Эта уверенность прибывала в ней с каждой минутой, и она испугом своим и яростью, неразвитым даром талантливого творца свернула Смерть трубочкой и затолкала себе в рот. Алиса стояла на дне кроличьей норы. Теперь она носила в себе гранату, бомбу, мину, готовую взорваться от любой неосторожной мысли, ждущую эту мысль, мечтающую о ней: и вокруг нее была пустота.

"Он и вправду мертв!" - с запоздалым ужасом подумала она, и Смерть внутри тут же колыхнулась резкою болью. Кроме пустоты здесь была тишина. Тишина и темнота. Чтобы не видеть этой темноты, не слышать этой тишины, не чувствовать этой пустоты, она вспомнила вчерашний день, Бал, его сильные и уверенные движенья, представила его, всего его, до мельчайшей черточки и складки, до крохотной мысли, до последнего греха и проступка, до самого ничтожного воспоминания, и открыла глаза.

Он лежал перед нею на больничной койке, опутанный удавами проводов, гадюками проводов, червями проводов. Его сердце билось размеренно и ровно, лицо было спокойной равниной и ничего не выражало. Она подошла. Ближе, еще ближе. Положила ладонь ему на лоб: Потом заметалась, забегала по палате в поисках пейотина. Нашла. Вколола ему. Потом себе. Осела рядом. Ушла. Внутрь. Во вчерашний день:

Она должна была ему как-то помешать, что-то сделать. Она поддалась - это не помогло. Тогда она стала второй. Черной. Той, что была его Страстью. Была у него снаружи, а не внутри. Ничего не получалось. Все шло прахом. Он катился. Сходил с ума. И она была тому виной:

Это безумие изводило меня. Оно пило из меня все жизненные соки, я осунулся, похудел, взял себе дурную привычку пить коньяк на работе, мои детища стали меня раздражать, всюду мне мерещился черный цвет. Она! В один день я не выдержал, я пришел домой, достал пистолет из верхнего ящика своего стола, он всегда лежал сверху, на случай шальных грабителей, и приготовился ждать. Вскоре внизу зазвенели ключи, она вошла ко мне спиной, прижимая к груди большой картонный пакет, обернулась, и я выстрелил. Комната окуталась клубами порохового дыма, она сползла на пол, я бросился к ней, боль ударила, откатила и ударила вновь:

А потом по глазам мне ударил белый свет, и люди в белых халатах заслонили собой все.

Зло, точившее ее изнутри все это время, прорвалось. Где-то забегали врачи, на их глазах впервые умирали от обычной дозы пейотина. Они делали все, что могли, но ее сердце не хотело биться. Сердце, пробитое его пулей. Над головой смыкалась тьма:

Он пришел в себя. Закрыл ладонями лицо и тут же потребовал возврата. Внутрь! Врачи были непреклонны. Внутрь! Но мистер Маверик: Внутрь! Нет!!!! Я сказал, внутрь!!! Ваш брат: Плевал я на своего брата!!! Наконец, он успокоился - всего лишь для виду - они поверили и оставили его одного. Глупость! Какая глупость - кто поверит, что они оставили хоть грамм пейотина где-то рядом с ним?! Идиот!!! Его решимость таяла с каждой секундой. Она умирает - он чувствовал это явно, остро, как будто умирал он сам, ОНА УМИРАЕТ!!!!!! Он видел тьму, заходящую на нее со всех сторон. Ну, сделай же хоть что-нибудь!!! Он плакал, негромко, в палату могли войти, вколоть ему успокаивающего, наверное, они ушли за доктором Джоунзом. Она умирает!!! Она умирает!!! Внутрь: Внутрь. Внутрь! Меня. Это же внутри меня! Мы встретились внутри меня! Она сейчас где-то там, внутри. Я: Я: Я не могу! Можешь! Нет! Да, да, да!!!!

И я метнул себя внутрь, сминая все заслоны упрямого разума и жестокой природы, ринулся во тьму меж дворцов, станций, небоскребов и башен, вниз, на самое дно, где жадные грубые пальцы схватили уже нежную бабочку и смяли ее в потной ладони: Я успел, долетел, вырвал...

Ее мертвые крылья расправились в моих руках - я знал, что в этот миг оба наших сердца где-то снаружи останавливаются навек, а на лицах появляется улыбка - глаза ее раскрылись, и мы встретились вновь:

Два крылатых силуэта летели прочь от стены тьмы, и под ними была бушующая поверхность темной, волнующейся, соленой воды. Напоенные брызгами, они летели навстречу пламенеющему горизонту. Они летели молча, наслаждаясь полетом и друг другом, две стремительные светлые птицы...