(К 90-летию публикации статьи И. Ф. Анненского "Что такое поэзия?" в журнале "Аполлон")

Среди поэтических индивидуальностей Серебряного века уникальное место занимает Иннокентий Федорович Анненский - филолог, знавший 14 языков, переводчик, критик, исследователь Еврипида, но прежде всего - поэт ("Да, да, с этим претенциозным "о", - как любил говорить он сам).

В своей статье "Что такое поэзия?" Анненский говорил о современной лирике, как о "дите смерти и отчаяния". В другой же статье он пишет, что "поэты говорят обычно об одном из трех: о страдании, о смерти и о красоте". Эта триединая формула относится прежде всего к нему самому.

Анненский любил трагическое начало в искусстве (недаром он создатель замечательной трагедии "Фамира Кифаред"). По его мнению, именно настоящий человек, глубоко ценящий красоту природы, искусства, способен к трагическому мироощущению, ибо он осознает всю хрупкость окружающего мира. "Его страдающий человек живет в прекрасном мире, овладеть которым он не в силах", - пишет Л. Гинзбург.

Человек в поэзии Анненского жаждет преодолеть свое одиночество, стремится к слиянию с окружающим миром, но осознает невозможность этого. В статье "Бальмонт-лирик" Анненский пишет:

"Мы никак не хотим допустить, что старые художественные приемы, которые годились для Манфреда и трагического Наполеона, вся эта тяжелая романтическая арматура мало пригодна для метерлинковского я: там была сильная воля, гордая замкнутость натуры, там было противопоставление себя целому миру, была условная определенность эмоций, была и не всегда интересная поэтически гармония между элементарной человеческой душой и природой, сделанной из одного куска. Здесь, напротив, мелькает я, которое хотело бы стать целым миром, раствориться, разлиться в нем, я - замученное сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования; я в кошмаре возвратов, под грузом наследственности, я - среди природы, где, немо и незримо упрекая его, живут такие же я, я среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием".

В отличие от того же Бальмонта, Анненский не воспевал внерассудочные эмоциональные порывы. "Быть самим собой невозможно без того, чтобы не приносить страдания другому... Столкнулись два высших в понимании Анненского закона жизни: закон свободы и закон добра. Это столкновение остается в его поэзии неразрешенным", - пишет современный критик Л. А. Колобаева в книге "Концепция личности в русской литературе рубежа XIX-XX веков".

Рассмотрим теперь отдельные стихотворения из его посмертного сборника "Кипарисовый ларец", вышедшего в 1910 г. тиражом всего 100 экземпляров. Открывает сборник стихотворение "Сиреневая тьма":

Наша улица снегами залегла,
По снегам бежит сиреневая мгла.
Мимоходом только глянула в окно,
И я понял, что люблю ее давно.
Я молил ее, сиреневую мглу:
"Погости, побудь со мной в моем углу,
Не тоску мою древнюю развей,
Поделись со мной, желанная, своей!"
Но лишь издали услышал я ее ответ:
"Если любишь, так и сам отыщешь след,
Где над омутом синеет тонкий лед,
Там часочек погощу я, кончив лёт,
А у печки-то никто нас не видал...
Только те мои, кто волен да удал".

Это стихотворение навеяно ничем иным, как "Снежной королевой" Г. Х. Андерсена. "Но Анненский, в отличие от своего предшественника, вовсе не склонен противопоставлять тепло со знаком плюс холоду со знаком минус. Сознательно отказался он и от столь значимой для «Снежной королевы» христианской символики. Подчиняясь парадоксальным законам, в соответствии с которыми выстроена книга «Кипарисовый ларец», поэт готов предпочесть холод теплу", - пишет О. Лекманов. 

Третье стихотворение в сборнике - "Свечку внесли", о том, как в потемках человеку кажется, что рядом с ним кто-то присутствует:

Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?

С тенью тень там так мягко слилась,
Там бывает такая минута,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто.

И движеньем спугнуть этот миг
Мы боимся, иль словом нарушить,
Точно ухом кто возле приник,
Заставляя далекое слушать.

Но едва запылает свеча,
Чуткий мир уступает без боя,
Лишь из глаз по наклонам луча
Тени в пламя бегут голубое.

Интересно, знал ли Анненский стихотворение Федора Сологуба:

Не стоит ли кто за углом?
Не глядит ли кто на меня?
Посмотреть не смею кругом
И зажечь не смею огня.

Вот подходит кто-то впотьмах,
Но не слышны злые шаги.
О, зачем томительный страх?
И к кому воззвать: помоги?

Не поможет, знаю, никто,
Да и чем и как же помочь?
Предо мной темнеет ничто,
Ужасает мрачная ночь.

Самое знаменитое стихотворение из этого сборника и самое любимое произведение поэта - "Смычок и струны". По воспоминаниям современников, голос Анненского дрожал, когда он читал эти строки:

Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.

В этом стихотворении, как это часто бывает у Анненского, психологические качества переносятся на неодушевленные предметы - смычок и скрипку, а сам действующий субъект обозначен весьма неопределенно: "кто-то", "человек".

Анненский символически показывает, что миг счастья неотделим от боли, от страдания, ибо всякое счастье мимолетно. Гармония - мираж, сладкое видение среди "мутных высей", среди "темного бреда". Но стремление, несмотря ни на что,  к этому мигу - вечное свойство человека и поэта. Музыка и мука - такие похожие по звучанию слова, такие неотделимые друг от друга понятия по Анненскому. Вот самопризнание поэта в "Мучительном сонете":

Мне надо дымных туч с померкшей высоты,
Круженья дымных туч, в которых нет былого,
Полузакрытых глаз и музыки мечты,

И музыки мечты, еще не знавшей слова...
О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Но вернемся к "Смычку и струнам". А. Леденев пишет, что "раздельность и слитность становятся двумя внутренними мотивами анализируемого стихотворения". Эта раздельность графически подчеркнута многоточиями, которые так любил поэт. Подчеркнуто это и разнозвучием "о" и "у", которое противоречит тому, что описывается вроде бы "взаимодействие", а не "противодействие" смычка и струн. Лишь на краткий миг это разнозвучие уходит из стихотворения и заменяется ассонансом на "а":

"О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно, ты та ли, та ли?"
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.

"С кем не случалось этого? Кому не приходилось склонятся над своей мечтой, чувствуя, что возможность осуществить ее потеряна безвозвратно? И кто прочитав это стихотворение, забудет о вечной, девственной свежести мира, поверит, что есть только мука, пусть кажущаяся музыкой, - тот погиб, тот отравлен. Но разве не чарует мысль о гибели от такой певучей стрелы?", - восхищался Николай Гумилев в статье "Жизнь стиха".

В поэтическом мире Анненского все предметы страдают, мучаются (Анненский, кстати, очень любил Достоевского) - даже старая, никому не нужная кукла. Ее поэт сравнивает со своей одинокой, глубоко страдающей душой:

И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах...

Лидия Гинзбург отмечает следующую особенность поэтики Анненского: предмет "дублирует" человека. Пример - стихотворение "Стальная цикада":

Я знал, что она вернется
И будет со мной - Тоска.
Звякнет и запахнется
С дверью часовщика...

Сердца стального трепет
Со стрекотаньем крыл
Сцепит и вновь расцепит
Тот, кто ей дверь открыл...

"Что это - механизм отданных в починку часов или тоскующее сердце человека? И то, и другое - двойники", - пишет Л. Гинзбург.

Тоска, мука - слова постоянно повторяющиеся у Анненского:

Пусть травы сменятся над капищем волненья 
И восковой в гробу забудется рука, 
Мне кажется, меж вас одно недоуменье 
Все будет жить мое, одна моя Тоска...

Это было последнее стихотворение поэта - "Моя тоска", написанное незадолго до скоропостижной смерти на пороге Царскосельского вокзала. Таким великим и страдающим поэтом Анненский и остался для нас.

Мучительный огонь прольется мягким светом...