Russian Gothic Page - Dark Mood Literature - Статьи - Анатолий Шибков - Анатомия страха...........................................................................................готика, проза, поэзия, литература, стихи, рассказы, ужасы, фантастика, искусство, современное, смерть

Анатомия страха
(философия наковальни)

Придет смерть и у нее будут твои глаза.

Ч. Павезе.

Приглашение.

    Среди скопища разнообразных человеческих чувств (добрых и дурных) есть одно, стоящее особняком, темное неизведанное чувство. Имя ему страх.
    Кто только ни пытался раскрыть его тайну.
    Что такое страх? Ответов множество. Ответов множество и, значит, ни один из них не является настоящим Ответом. Как жить, как мириться с неведомым?
    Отправимся же в те сумрачные края, где обитает страх. Попытаемся разобраться на месте.
    Я приглашаю вас в Ад, это недалеко. Небольшая прогулка только пойдет нам на пользу.¹

1. Сошествие в Ад

Первые бастионы.

С чего начать? Впрочем, вопрос излишен. Страх возник еще до человека, значит и начинать надо со страхов дочеловеческих.
Детальное рассмотрение этого вопроса потребовало бы специального серьезного исследования, поэтому нам придется ограничиться лишь априорными положениями. Мы можем смело утверждать, что все многообразие животных страхов с легкостью разбивается на две группы: страх уничтожения и страх неизвестного. Но вот появляется человек. . .

    Соgito егgо. . . (Сумерки разума)

    Человек отличается ото всех прочих тварей умением мыслить. По крайней мере, таков расхожий стереотип, опровергать или доказывать который мы не будем, это не входит в нашу задачу.
    Попросту примем сей постулат на веру.
    Нас будет интересовать другое: чем же, собственно примечателен страх существа разумного.
    Homo Sapiens обладает способностью бояться загодя. Умение анализировать окружающую действительность обуславливает чисто человеческое свойство, его можно назвать - "страх страха"², то есть боязнь явлений ожидаемых в более или менее отдаленном будущем. "Кроме человека все живые существа бессмертны, ибо не знают о смерти."³
    Страх смерти - вот уж исконно человеческий страх, который существенно отличается от животного страха уничтожения тем, что занимает - целиком и почти безраздельно - всю жизнь. На нем пока и остановимся, тем более, что тема эта неисчерпаема.
    А всегда ли человек боялся смерти? Филипп Арьес⁴, автор толстенной монографии по этому вопросу, утверждает, что не всегда. По его мнению, в истории человечества выделяется целых пять периодов с принципиально разным отношением к пресловутой старухе с косой. Первый из них⁵, охватывавший, по преимуществу, раннее средневековье, но в умах некоторых людей продолжавшийся еще до начала нашего века, Арьес назвал периодом "прирученной смерти"(la morte apprivoisee), в противовес "одичавшей смерти" нашего времени. В те идиллические дни смерть, по Арьесу, была людям "одновременно близка, хорошо знакома, но при этом умалена и сделана нечувствительной". Он рисует поистине идиллическую картину мира где люди готовились к смерти загодя, спокойно и величаво, а приготовившись, отходили в мир иной (по-видимому, не менее приятный) с улыбкой в окружении так же мило улыбающихся многочисленных родных, близких, и просто любопытных прохожих. Умереть в одиночестве, или, того хуже, не подготовившись заранее, считалось неприличным. Арьес объясняет все чисто религиозными предпосылками. Христианская доктрина была-де тогда не то, что теперь, преобладала иная трактовка Библии, согласно которой ждал человека после смерти не суд - он тоже предполагался, но потом, неизвестно когда, - а ждал его тихий сон длинною в вечность.
    Иллюстрирует французский исследователь свои слова репликой слуги Герасима из толстовской "Смерти Ивана Ильича". "Все умирать будем. Отчего же не потрудиться." Чувствуете, как сказано: спокойно, без тени страха. Простой русский мужик донес эту мысль из средневековья до вполне цивилизованных времен. "Здесь нет отвержения смерти, - резюмирует Арьес, - но есть невозможность слишком много о ней думать, ибо смерть очень близка и в слишком большой мере составляет часть повседневной жизни."
    Остается вздохнуть: "Нам бы так!" Вон, оказывается, как человек изменился. Однако такая мысль априори не очевидна. Тот же Толстой называл людей, считающих, что человеческая мораль существенно изменяется со временем, как бы это помягче - дураками. Нужно обратить внимание, что доказательства уважаемого исследователя, по меньшей мере, не убедительны. Девять десятых используемых им источников - произведения искусства.⁶ А уж сведения, почерпнутые отсюда, можно втиснуть в любую схему. Что с успехом - сомнительным - и сделано. То есть, даже если отмести все прочее, Арьес, думая проследить эволюцию взглядов на смерть в мире людей, в самом деле обращался к миру, созданному человеческой фантазией. Комментарии излишни.
    Что же касается Герасима, то тут мы вряд ли вообще имеем дело со следованиям принципам какой-то веры. Страх смерти-то, как мы выяснили, приходит с появлением разума. Чем меньше, тем. . .
    Стало быть, никто не мешает нам думать, что страх смерти существовал всегда, вот только, если предки наши смерть в какой-то мере идеализировали, то уж философия и литература нашего времени исследовали все стороны этого явления.
    "Если человек умеет думать - он думает о смерти."- говаривал Лев Николаевич в век девятнадцатый. "Если человек умеет писать - он пишет о смерти" - можем сказать мы применительно к веку двадцатому.

О смерть! я твой. Повсюду вижу
одну тебя, и ненавижу
очарование Земли

это Федор Сологуб. Начало века.

...о людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.

Иосиф Бродский. Конец века.
    Сологуб, по тогдашней моде, рисуется, вроде как он со смертью запанибрата, да и не желает для себя ничего иного. Бродский сдержан и равнодушен, он просто констатирует факт. И то и другое, похоже, просто попытки обмануть свой страх.⁷ Почти по Арьесу. Подобные свидетельства нам ничем не помогут.
    Мне больше не хотелось думать о том, что произойдет на рассвете, не хотелось думать о смерти. Все равно ее нельзя было соотнести ни с чем, а слова были пусты и ничего не значили. Но как только я попытался думать о чем-то стороннем, я отчетливо увидел нацеленные на меня ружейные дула.
    Хм. . . Похоже это то, что нам нужно.
    Цитата взята из рассказа Сартра "Стена". Сюжет здесь внешне прост. Трое испанских республиканцев арестованы фашистами и ждут расстрела. Впереди целая ночь. Вот уж где подлинный апогей страха.
    Первым сдается самый младший из узников - Хуан. "У него было слишком тонкое лицо, и страх смерти изменил его до неузнаваемости. Еще три дня назад это был хрупкий мальчуган - такой мог бы понравиться, но сейчас он казался старой развалиной, и я подумал, что если б даже его отпустили, он бы остался таким на всю жизнь." Страх вступил в свои права, он действует уже необратимо. Впрочем, страх мальчика лишен рассудочности, это наш старый знакомый - животный ужас в его почти неизменном виде. Том и Пабло пока держатся. Им проще. Мальчик арестован по ошибке, а эти двое знали, на что шли. Но страх берет любые цитадели, сдаются и они. "Я провел рукой по лицу: его покрывала испарина. В этом промозглом подвале, в самый разгар зимы я буквально истекал потом. Меня заливало потом вот уже два часа, а я и не подозревал об этом." Страх еще не осознан, но он уже здесь. И он все более начинает смахивать на ужас Хуана. Разум еще защищается, пытается переделать все на свой лад, все объяснить, предугадать, разложить по полочкам: “Том заговорил в полголоса: - Эти гады выстроятся против нас, и я увижу восемь винтовок направленных на меня. Мне захочется отступить к стене, я прислонюсь к ней спиной, изо всех сил попытаюсь в нее втиснуться, а она будет отталкивать меня, как в кошмаре."
    Не удается.
    Том уже полностью во власти ужаса, он не оставит его теперь до конца.
    Впрочем, Том и Хуан относятся к тем Homo Sapiens, которые не вполне оправдывают это претенциозное название.⁸ Другое дело главный герой, Иббиета. Он тоже проходит через животный ужас, но зато потом. "Если бы в ту минуту мне даже объявили, что меня не убьют, это не нарушило бы моего безразличия: ты утратил надежду на бессмертие, какая разница сколько тебе осталось жить - несколько часов или несколько лет."
    Безразличие.
    Но это не совсем подходящее слово. Приходит понимание, что все люди обречены, а раньше, позже - какое это имеет значение! Это тоже страх, но страх аd hominem. Страх не уничтожения, а Смерти вообще.⁹ Собственно, это уже предтеча того чувства, которое экзистенциалисты назвали "отчаянием". Похоже, где-то поблизости - путь освобождения. На свежий воздух. Прочь из обиталища страха.
    Но стоп. Освобождением мы займемся позже. Тогда нам придется снова вернуться к творчеству Сартра. А сейчас подведем кое-какие итоги.
    Итак.
    В ходе нашей прогулки выяснилось, что человеческий страх отличается от дочеловеческого не только априорно очевидной протяженностью во времени, но и неким стремлением к обобщению. У Homo Sapiens слабо выражен страх смерти конкретной, он боится Смерти, как понятия. Мы разглядели в сумерках путь, ведущий к свободе, и решили еще раз сюда вернуться.
    Однако вперед! Вперед!
    Мы уж и так задержались здесь сверх меры.

Неизвестность другого рода (night herds)

I had a dream...¹⁰

    Дальше мы будем говорить о снах. Разумеется, о снах страшных. С первого взгляда вроде бы затруднений не    предвидится: тема знакома не понаслышке.
    Но не стоит обольщаться. Придется признать, - куда ж денешься, - что изучать мы можем не сами сны, но только нашу память о них.
    Теперь можно приступать.
    Чтобы понять, чем отличается страх во сне от страха наяву, необходимо, прежде всего, определить, чем же сон вообще отличается от яви.
    Попробуем.
    Если действительность абсурдна лишь до некоторой меры, то во сне абсурд¹¹ - есть единственный и непреложный (или единственный непреложный) закон.
    Странность - вот, кажется, самое подходящее слово. Странность - иначе не скажешь.
    Посему, любые исследования сновидений, претендующие на научность (от старого доброго фрейдизма до современной психологии), нам ничем не помогут. Попытки систематизировать, упорядочить хаос, согласитесь, заранее обречены на провал. Зато нам поможет эссе Борхеса (ни в коей мере на научность не претендующее), озаглавленное в точном соответствии теме - "Кошмар".
    "Я встретил друга, которого не мог узнать, так он изменился. Лица его я никогда не видел, но знал, что оно не такое. Он очень переменился, погрустнел. На лице его лежал отпечаток болезни, печали, может быть, вины. Правая рука была засунута за борт куртки (это важно для сна), мне не было ее видно, она покоилась там, где сердце. Я обнял его, было понятно, что ему нужна помощь. "Друг мой, ты так изменился!" Он ответил: "Да, я изменился" . И медленно вытащил руку. И я увидел птичью лапу." Так Борхес описывает один из своих кошмаров.¹²
    Опять таки - странность.
    Странность и тот же первозданный хаос.
    Вы замечали когда-нибудь, что вещи (люди, явления) во сне имеют два плана, одинаково нам доступных, внешний и внутренний. Так, знакомые нам люди зачастую вовсе не имеют лиц, их образы размыты и нечетки, но мы, несомненно, знаем, кто перед нами. Более того, внешний вид может вовсе не соответствовать смыслу и тогда он не имеет значения. У Борхеса есть немного и об этом:
    "Дело происходило на улице Серрано, хотя место ничуть не напоминало Серрано, и имело совершенно другой вид, но я знал, что это знакомая улица Серрано в Палермо"
    Знал, и точка. Вот еще один корень (хотя, что определено в абсурдном мире, возможно - следствие) странности.
    В том же эссе есть и еще одно любопытное место: попытка этимологического анализа слов означающих "кошмар"¹³ в некоторых европейских языках. По-немецки -это "а1р "слово означающее, к тому же, эльфа и вызываемую им подавленность, по-гречески - "efialtes "- буквально - "демон, вызывающий ужас". Но интересней всего английский вариант, здесь ужас - "nightmare", "кобыла ночи"¹⁴. У Шекспира есть даже такая строчка: "The nightmare and her nine foids"- "кобыла ночи и девять ее жеребят.
    "Во всех этимология одна и та же мысль, - резюмирует Борхес, - о демоне, порождающем кошмар."
    Позволю себе кое в чем не согласиться. "А1р"- обозначает "подавленность", кобыла вызывает мысли о чем-то грубом тяжелом. Вот и еще одна "общая мысль". На первое место выходит именно подавленность, гнетущая тяжесть. "Демон" - вторичен.
    Мы выяснили две основные черты кошмара: странность и неодолимый гнет, невозможность вырваться из его липких лап. Осталось как-то увязать все это с увиденным ранее. Вывод напрашивается сам собой, корень - в странности. Мы замечали еще среди дочеловеческих страхов - страх неизвестности. Странность - это тоже неизвестность, только неизвестность, порожденная - согласимся с выводом Борхеса -порожденная чем-то сверхъестественным. Возможно - как знать! - прикосновением к другому миру¹⁵.
    Снова неизвестность, только неизвестность другого рода.
    Наша прогулка продолжается.

Лабиринты сердца.

В дивный край забрели мы нынче. Здесь обитает страх совершенно особенного свойства. Все представители этого славного рода, у которых мы гостили ранее, лишены моральной поддержки. Общепринятая мораль держится на культе бесстрашия. Сколь бы не была очевидна тут тщета волевых усилий и моральных установок, все-таки это декларируется. Страх же обитающий здесь полностью оправдан морально. Это своего рода "благородный страх". Он избавлен от самости. Это - догадались? - страх за другого. Если бы мы взялись здесь по обыкновению цитировать и комментировать, можно было бы исписать не один десяток страниц. Не станем этого делать. Свойства этого страха очевидны. Он всецело во власти сердца, и, следовательно, неподконтролен разуму, он не будет слушать его проповеди, "cogito" здесь не причем. Следовательно, мы ввергаемся снова в область страхов дочеловеческих (пусть и в несколько измененной форме).
Похоже, мы начинаем ходить кругами.

Долгим и нелегким было наше путешествие, и что же мы обнаружили? Обиталище страха оказалось круглым, как и положено всякому уважающему себя Аду. Передохнем немного и попробуем теперь выбраться отсюда. Сдается мне, это будет не так легко, как предполагалось в начале.

2. Попытка бегства.

Вообще-то путей великое множество. Но мы ограничимся тем, что рассмотрим те из них, которые приемлемы для Homo Sapiens.

Путь Ореста.

    Мы уже разглядели однажды контуры этого пути, когда прогуливались с Сартром в сумерках разума, но тогда не решились прервать прогулку. Что же теперь может помешать нам вернуться туда?
    Сартр поможет нам и теперь, однако "Стены", где путь указан лишь приблизительно, нам явно недостаточно. Мы обратимся к пьесе "Мухи", написанной четыре года спустя.
    Здесь обыгран сакральный греческий миф об Оресте, к которому обращались еще Эсхил и Софокл. Однако сартровская интерпретация, несомненно, стоит особняком от трудов почтенных классиков.
    Вот он миф, вывернутый наизнанку.
    Орест вместе с неким Педагогом (заменившим у Сартра сразу и царя Строфия и его сына Пилада) приходит в Аргос. Все жители города вот уже много лет носят траур по своему королю Агамемнону. И вдобавок - вот еще один штришок, которого не сыщешь у Эсхила - и вдобавок (а может быть не вдобавок, а поэтому) на город обрушилось неслыханное нашествие мух. Вместе с нашими героями сие убогое место посещает Юпитер, по совместительству исполняющий роль мелкого кудесника. Впрочем, здесь он разжалован из громовержца в "бога мух и смерти". Выясняется (как и положено), что Орест и есть сын убитого Агамемнона. Но вот пришел он не по-древнегречески - мстить, исполняя волю богов - а, так сказать, по-новофранцузски - полюбоваться землями предков, взглянуть на убийцу-мать и ее любовника - Сартр лишен стыдливости древних и называет вещи своими именами - ее любовника Эгисфа, да и убраться восвояси подальше. Да и Орест не тот, не твердый духом муж, но нежный юноша, выросший в спокойных, богатых, чистых, счастливых "греческих столицах" и не горящий желанием разгребать родные отбросы. Да и боги не те, не приказывают - отомсти, а наоборот отговаривают: "Молодой человек! Уходите!".
    Однако попробуем стать немного серьезней, и рассмотрим метаморфозу, произошедшую с Орестом во время пребывания в Аргосе. Что же заставило его все-таки выполнить свою миссию?
    Перелом происходит после встречи с сестрой. Электра выступает здесь отнюдь не в роли статиста. Она больна мщением и все эти годы ждала брата, дабы вместе с ним осуществить свою мечту ("Я мечтала о струйке пара, похожей на дыхание в морозное утро, о тонкой струйке пара, струящейся от их животов"). Брат пришел, но оказался другим. Он хочет увезти ее в Коринф, город, где прошла его юность, город, где есть "тенистые площади", город, "которым можно гордиться". Но Электра тверда, она свою мечту выстрадала, сжилась с нею. "Уходи, прекрасная душа. Мне прекрасная душа ни к чему, мне нужен был сообщник." - вот ее отповедь.
    Орест смущен и растерян, он вдруг осознает свою никчемность. Нет у него ни воспоминаний - пусть даже тяжелых, все равно каких, - ни родного города. Сестра прогоняет его.
    Все перемешалось.
    Как отличить добро ото зла? Ну конечно, Орест взывает к Богу. "Если ты предписываешь мне покориться и подло унизиться, дай знамение."
    А верховный-то Бог, старинный наш знакомец бородач Юпитер, давненько притаился за углом. Ему это пустячок. "Абраксас, абраксас, це-це!" и "вокруг камня возникает сияние". "Значит ЭТО - добро. - восклицает Орест - Тихонько смыться. Тихонько. Добро. Их - добро. Есть другой путь." С этой минуты Орест становится настоящим Орестом. "Что-то умерло" - он уже по другую сторону добра и зла.
    Юпитер негодует, разумеется. Как бы чего не вышло... Перелистнув несколько страниц мы становимся свидетелями его беседы с Эгисфом. Бог предупреждает царя о грозящей опасности и предлагает ему схватить Ореста и бросить его вместе с Электрой в подземелье. "Нет - отвечает царь. - Я устал." Бог, кажется, тоже порядком устал сегодня - от непослушания - он играет ва-банк:
    "- Знаешь, у нас есть один общий секрет, - говорит он Эгисфу, - мучительный секрет царей и богов: люди свободны. Люди свободны. Тебе это известно, а им - нет.
    - Проклятье! - восклицает Эгисф. - Вот уже пятнадцать лет я разыгрываю комедию, чтобы обмануть их. Я всего лишь страх, - долгожданное слово! - испытываемый передо мной другими. А я кто? - отвечает юпитер. - Я тоже - мое изображение."
    Бог и Правитель заключают последнюю сделку. Но Орест уже осознал свою силу. Он убивает Эгисфа, убивает Клитемнестру и отказывается раскаяться.
    Взвалив лишь на себя ответственность за свои поступки, он становится свободен от страха, свободен от раскаяния, в чем и перед кем ему каяться - добро и зло он теперь определяет сам.
    Оказавшись, пользуясь термином Камю, по ту сторону отчаяния, Орест выбирает свой путь. Тяжелый и безрадостный. Путь тоски. Путь одиночества.¹⁶

    Путь Мерсо.

    Незадолго до "Мифа о Сизифе" Камю написал не менее интересную для нас вещь - повесть "Посторонний". Главный герой, Мерсо, молодой алжирец, конторский служащий в каком-то заштатном городке, внешне ничем не отличается от прочих своих коллег. Внешне. Но мы имеем возможность разглядеть его изнутри - повествование ведется от первого лица - и обнаруживаем довольно любопытное качество. Его можно было бы назвать - "высокое равнодушие". Равнодушие как цель и единственное наполнение жизни. Под знаком безразличия совершаются все поступки. Мы наблюдаем, как можно быть добрым из равнодушия, из равнодушия дружить. Даже в критические моменты безразличие не оставляет его. Меня могут обвинить в дурном вкусе, но, по-моему, равнодушие к смерти матери, несмотря на богоизбранность¹⁷, остается равнодушием.
    Кульминация наступает в конце первой части. Мерсо убивает араба, врага своего нового знакомца Раймона Синтеса. Убивает не из личной ненависти, и не из дружеских, - пусть и превратно понятых, - чувств к Раймону, а просто так.
    Мир, впрочем, тоже предельно безразличен. Включается отлаженная машина. Арест. Суд. Приговор. "Председатель, в каких-то высокопарных выражениях, сказал, что именем французского народа мне на площади прилюдно отрубят голову." Неожиданно страх смерти пробудил нашего героя ото сна и заставил его потерять, впрочем временно, былое спокойствие.
    Все возвращается на круги своя после спора с тюремным священником. Тот твердит ему что-то о душе, о боге. Возражения Мерсо сводятся к одному: "рано или поздно всех осудят и приговорят и его (священника) тоже". Все равно, все приговорены к смерти.
    Перед этим фактом остальное безразлично.
    "Неистовый порыв гнева избавил меня от боли, избавил от надежды, и перед этой ночью я раскрываюсь навстречу тихому равнодушию мира. Я чувствую - я был счастлив, я счастлив и сейчас." Мерсо не боится боле.
    Он свободен от страха.
    Неправда ли, этот путь похож на предыдущий. Ну так ведь и Сартр и Камю принадлежали к одной философской школе - так называемому "французскому экзистенциализму". Похож-то похож, но есть между ними одна существенная разница.
    Если путь Ореста - путь бунта (пусть и бессмысленного), то путь Мерсо - путь безразличия.
    Путь равнодушия.

Путь отчаяния (good night for mothing)

    Есть и третий путь (как же без третьего).
    Страхи иногда сбываются. Умерев, человек вряд ли станет бояться смерти. Подобную крайность мы, разумеется, рассматривать не будем, а вот на другом варианте задержимся ненадолго. В той области ада, которую мы посетили последней обитал "благородный страх" - страх за другого. Ситуацию, когда он сбывается, несложно себе вообразить.
    Очередной экскурс в литературу. В романе Набокова "Веnd Sinister" мы отыщем то, что нам нужно. Я не буду здесь ничего цитировать - Владимир Владимирович в гробу перевернется.
    В приложении к нашему разговору идею можно изложить так:¹⁸
    Некому тоталитарному государству на определенном этапе развития понадобилось несколько обелить себя перед соседями. Для этого нужен был человек, пользующийся бесспорным авторитетом за границей, который бы объявил во всеуслышанье, что дескать здесь все благополучно, все нормально, даже прекрасно, не жизнь, а прямо таки рай на земле, я другой такой страны. . . ну и прочее в том же духа. И кандидатурка вроде бы нашлась подходящая: Круг (фамилия с успехом выполняющая, впрочем и роль имени)¹⁹, всемирно известный философ, прижизненно признанный гений. Только вот промашка выходит: не хочет Круг говорить заведомую ложь. Уж и так пробовали, и так, пряником и кнутом - не выходит. Государство-то было молодое, да глупое - не учло, что есть у правдолюбца сын, однако таки спохватилось.
    Тут-то и проявил себя "благородный страх" во всей своей красе (еще одна возможность уяснить себе его сущность), - на всю согласился Круг. Да только с опозданьицем спохватились - чуть-чуть не успели, заведенная, как часы работающая Машина уже поглотила мальчика. И теперь, потеряв причину для страха, Круг становится неуязвим. Его могут убить (и убивают) физически, но рычаг морального давления потерян.
    Последний путь - путь отчаяния (теперь уже в изначальном, а не экзистенциалистском виде).

Мой путь(вместо заключения)

    Могут возразить - разве это все возможные пути?
    Те из них, которые приемлемы для Ноmо Sарiепs.
    Скажут о пути веры. Но этот путь очень скоро пересекается с дорожкой экзистенциалистов. Не имея сейчас особого желания доказывать это утверждение, замечу лишь, что классический пример веры, побеждающей страх (в данном случае - знакомый нам "благородный страх"), который мы находим в библейской истории об Аврааме, по божьей указке чуть было не убившем своего сына, находит оправдание и у Сартра²⁰. Хотя внешне посылки разные, глубинная сущность одна.
    Перед нами три пути. Следование первым двум из них потребовало бы отказаться от фундаментальных моральных установок, а третий - кто же выберет по доброй воле.
    Главное - все они ведут к одиночеству и тоске, в обратную сторону от счастья.
    Мы пришли к парадоксальному выводу: мир, откуда изгнан страх, безрадостен, здесь нет даже надежды. Именно поэтому мне незачем искать выхода, я остаюсь здесь.
    Я благословляю страх.
    К сказанному добавить нечего.

Примечания автора:

1. Сразу же следует оговорить основную концепцию предполагаемого исследования, без соблюдения которой всякие попытки вникнуть в сущность вопроса окажутся тщетными. Автор предполагает отказаться от рассмотрения фундаментальных онтологических принципов, приняв за аксиому некую усредненную картину мира. В противном случае, велика опасность утонуть в потоке все новых и новых неопределенностей.
2. Слово "тревога" лишь приближенно передает смысл этого чувства. В этом слове не хватает обреченности.
3. Борхес Х.Л. Мы с ним еще встретимся и не раз.
4. "Человек перед лицом смерти", впервые издана во Франции в 1977 г.
5. Остальные периоды показывают постепенное "дичание" смерти, начиная с отталкивающего натурализма иконографии macabre и заканчивая нашим временем, когда от в конец одичалой смерти общество оборонятся умолчанием и "медикализацией".
6. И весьма предвзято используемых. Так А. Гуревич замечает, что рельеф на саркофаге св. Агильберта, рассматривая который Арьес делает вывод о том, что в Раннее Средневековье не существовало идеи о посмертном воздаянии, в действительности как раз и изображает Страшный Суд.
7. Литература здесь и в дальнейшем рассматривается лишь, как свидетельство, без учета художественных достоинств. Такой подход обусловлен поставленной задачей, хотя, разумеется, не бесспорен.
8. Разум - категория скользкая и, вероятно, сама по себе требующая определения, но лучше оставить ее в покое. (Как бы чего не вышло.)
9. В этой связи интересно отметить, что Иббиета перестает отождествлять себя со своим телом. "Оно было уже немое, а чье-то, и мне приходилось его ощупывать, чтобы узнать, чем оно стало ".
10. George Gordon Byron ‘Darkness’
11. Слово "абсурд" я употребляю в обычном, а не в экзистенциалистском смысле.
12. Кошмар в квадрате, ибо, согласно ему же, "литература есть управляемое и предумышленное сновидение".
13. Русский "кошмар ", который Борхес оставил в стороне, произошел от французского "cauchemare", которое возможно (по Борхесу - несомненно) связано с английским "nightmare "(смотри дальше).
14. Некто Кулагина- Ярцева, переводившая это эссе в издании "Севере- Запада", вложила в уста Борхеса другой перевод - "лошадь ночи". Подобное манкирование тонкостями здесь недопустимо. Если вдруг ом контексте лошадь (horse) и кобыла ( mare ) - почти синонимы, то туг разница между этими двумя словами очень важна: "кобыла "ассоциируется с чем-то грубым, угловатым, тяжелым, тогда как лошадь этих качеств лишена.
15. Онтологические трудности здесь легко преодолимы. Читатель, отказывающий горним мирам в праве на существование, пусть считает мир сновидений всего лишь виртуальным мирком, порожденный нашим бедным разумом. Суть не изменится.
16. В "Мухах" изложено классическое экзистенциалистское решение проблемы. В знаменитом "Мифе о Сизифе" Альбера Камю изложен аналогичный подход, только уточнены некоторые формулировки. Я предпочел воспользоваться более образным (хотя и менее определенным) художественным произведением.
17. Впоследствии Камю - может и справедливо - называл Мерсо: "единственным Христом, которого мы заслуживаем".
18. Предупреждая недовольство столь одиозной, узкой трактовкой великого романа великого писателя, напоминаю - литература здесь используется в качестве свидетельства, художественный смысл игнорируется. Повторюсь: такой подход, хотя и небезупречен, тем не менее необходим, поскольку, опять-таки, позволяет не запутаться окончательно.
19. Происки антропоморфного существа, по-видимому.
20. см. например "Экзистенциализм - это гуманизм".