Из "Ранних стихотворений"
Белеет замок в бездне тишины.
По бледным залам проплывают тени.
Предсмертной хваткой плющ обвил ступени.
И снегом все пути заметены.
Над белизной навис небесный свод.
Сияет замок. И тоска в загоне
ведет по стенам мертвые ладони.
И спят часы уже который год.
Эпиграф
И вот тоска: обитель без тревоги,
где от теченья века отрешен.
И вот желанья: в тихом диалоге
дневных часов с безмерностью времен.
И это жизнь: до тех продлится пор,
когда взойдет минута в высоте,
чужая средь смеющихся сестер,
с улыбкой внемля вечной немоте.
Я так боюсь человеческих слов,
в них кажется все настолько простым:
вот это дом, а вот это дым,
таков исток, и конец таков.
Мне страшен опустошенный слог,
где выше смысла гласных игра.
Не диво людям любая гора,
превыше бога - порог и прок.
И я молюсь: не творите бед.
Вещают вещи мудрым в ответ.
Но тронет их простой пересуд -
вещи замкнут уста и умрут.
Первые розы воспряли,
ломок их аромат,
словно улыбка вначале,
крылья утра дрожали,
неся его через сад.
И всюду, куда он проник,
страха неясный лик.
Блик любой боязлив,
звук дичится, бежит,
ночи странен отлив,
и красота как стыд.
Мы так хотим, чтобы страх исчез,
друг друга зовем из тьмы,
и каждое слово, как будто лес,
в котором блуждаем мы.
Вольны мы, но ветра любой порыв
нас теснит и влечет,
и путь наш неровен и боязлив,
как зелени ранний всход.
Долина гостя ожидала,
никак дождаться не могла;
Сад спрашивал о нем устало,
улыбка с уст его сползла.
Вот так в мечтательном безделье
аллеи впали в нищету,
плоды от страха каменели
и боль терпели на свету.
Из "Часослова"
Бред этот сторож.
Бодрствуя во сне,
он каждый шаг со вздохом хочет взвесить
и подбирает имя тишине
и нарекает: семь, двенадцать, десять…
Он треугольник носит при себе
и им стучит, кривляясь, по трубе
и, немощный играть на ней, поет
мотив гнусавый ночи напролет.
А дети спят, у них тревоги нет,
их не вспугнет его пустынный бред.
А псы с цепей уходят и вокруг
больших домов бессмысленно кружат.
Они дрожат, его заслышав стук,
и их страшит шагов его возврат.
Своею смертью пусть любой умрет
на склоне жизни, что была полна
любви и страсти, смысла и невзгод.
Мы только оболочка, мы листва,
и смерть внутри любого существа,
как плод всего, чем плоть увлечена.
Так, девушкам не дорог их уют,
они растут, как дерево, мечтая,
и мальчик хочет мужем стать, и тут
его спасает женщина святая,
в которой страхи детские умрут.
Все видимое не имеет края,
безмерен бег утраченных минут -
и каждый, созидая, воздвигая,
вокруг того плода струясь и тая,
вливает свет в таинственный сосуд.
Им все тепло дыхания вместимо,
сердец и мозга тлеющие сны.
Лишь ангелов, как птиц, проносит мимо,
для них плоды любые зелены.
Последний дом в деревне одинок,
как будто он последний в мире дом.
Дорога в ночь ушла, и даже днем
вернуть назад ее никто не смог.
Деревня - это только переход
меж двух миров, там время не течет,
и многие пытаются уйти.
И потому скитается народ
или безвестно гибнет на пути.
Из "Книги картин"
Преддверие
Кто б ни был ты, оставь свое жилище
за час до наступленья темноты,
внутри его все призрачно и нище,
кто б ни был ты.
Здесь край земли. И взглядом, истомленным
вещами, обветшавшими давно,
ты дерево, чернеющею кроной
воздвигнешь в небо, стройное, одно.
Ты мир создал. Велик его простор;
как словом, им душа твоя полна.
Как только смысл его поймет она,
ты, наконец, легко опустишь взор.
Рont du carrousel
Седой слепец, как будто вросший в мост,
как вечный страж неведомой отчизны,
он - мера похвалы и укоризны
и твердый центр круговорота звезд,
погонщик времени и поводырь планет,
а все вокруг - блужданье, блеск и бред.
Он здесь как справедливость возведен,
у мрачного истока всех распутий,
как переход от вечной смуты к сути -
в подспудный ад поверхностных племен.
Страх
В лесу безлистном кружит птичий крик,
такой бессмысленный в лесу безлистом.
Он здесь навис, округлый птичий крик,
покинув миг, к котором он возник,
и вот, как небо, он в лесу безлистом.
И этим криком все поглощено:
округа в нем лежит в оцепененье,
и от испуга ветер без движенья,
минута, что вперед идти должна,
поражена, как будто вдруг узнала,
что там, за криком, гибели начало, -
и нету избавленья.
Одиночество
Как одиночество дождливо!
Вечерний час его прилива
с морей восходит молчаливо
до звезд, что им полны всегда,
и лишь со звезд идет на города.
Оно струится, проливное,
когда к рассвету переулки рвутся,
когда, тепла ушедшего не стоя,
печально тело с телом расстаются,
когда в объятьях друг у друга бьются
те, кто друг друга обрекал на горе:
тогда за окнами оно шумит, как море.
Осенний день
Господь, вся пышность лета на весах,
пора: ветрами насели долины
и тень продли на солнечных часахю
Вдохни в плоды последний аромат,
позволь еще немного ясных промедлений,
добавь еще до зрелости осенней
последний сок в тяжелый виноград.
Бездомным - дом уже не заводить.
и кто ни с кем не подружился с лета,
слать долго будет письма без ответа
и по листве разрозненной бродить
один, под облаками без просвета.
Воспоминание
Ты ждешь, что одно мгновенье
безмерно жизнь удлинит,
разбудит в камне движенье,
время вернет из тленья,
глубины твои отворит.
Книги в шкафах стеклянных,
золото их в пыли,
а ты грезишь о пройденных странах,
о лицах, словах, обманах
женщин, забытых вдали.
И вдруг осеняет, что это
было. Встают, как судьба,
давно прошедшего лета
облик, страх и мольба.
Осень
Листва летит, как будто там вдали
за небесами вянет сад высокий;
в листве летящей жесты отрицанья.
И прочь летит от звездного мерцанья
в пустую ночь тяжелый шар земли.
Все, что восходит, снова упадет.
во всех вещах воплощено паденье.
Но есть Один, кто в благосклонном бденье
рукою легкой держит наш полет.
Движение вперед
Вновь жизнь моя струится неуемней,
как будто стали берега пошире.
Мне ближе стали вещи в этом мире
и все картины видятся объемней.
Проникнуть в безымянное легко мне:
мой промысел влечет меня отсюда,
как птицу в небо ветреное чудо,
и в предзакатном затуханье пруда
за рыбой вслед мои стремленья тонут.
Над книгой
Я все читал. Уже в теченье дня
прошли дожди незримо для меня.
Я только с книгой был наедине,
понятной не вполне.
Слова то прояснялись, словно лица,
то снова меркли, мысли затая,
и время шло, отстав от бытия,
и вдруг застыло: вспыхнула страница,
и вместо слов, в которых жил и я,
горит закат и в каждой строчке длиться.
Еще я в книге весь, но порвались
за строчкой строчка, катятся слова,
куда хотят; казалось мне сперва -
в саду стволы переросла трава,
казалось, что еще вернется ввысь
большое солнце, что зашло едва…
Но это ночь. И лето, и простор:
спешат так поздно люди от порога,
их сводит вместе дальняя дорога,
и ясно так, как будто значит много,
звучит вдали их праздный разговор.
И если я сейчас взгляну в окно,
мой взор не встретит ничего чужого:
округу всю еще вмещало слово,
и, значит, все пространство лишено.
Но вникну в ночь, и прояснится снова
величие вещей после захода,
и вдумчивая простота народа -
земля себя перерастет тогда,
и встанут в ряд за кромкой небосвода
последний дом и первая звезда.
На краю ночи
Тихий свет моего окна
и эта ночная даль - одно и то же. Я струна,
что отзываться обречена
на исторгнутую печаль.
Вещи, словно виолончели,
заполнены звонкой тьмой;
там женщина плачет у колыбели,
скрежещет зубами гнев немой
всех поколений…
И мой
долг звенеть серебристо: тогда
вещи с миром в ладу,
все, кого постигла беда,
отыщут свою звезду,
рожденную танцем моей струны,
свет оживит сердца
и снова в небесные тесные щели
прольется без цели
в моря тишины
без конца…
Серьезный час
Чей-то плачь в этот час на земле,
без причины плачь на земле,
это плачь надо мной.
Чей-то смех в этот час, в эту ночь,
без причины смех в эту ночь,
это смех надо мной.
Чей-то путь в этот час по земле,
без причины путь по земле,
путь ко мне.
Чья-то смерть в этот час на земле,
без причины смерть на земле,
это смерть у меня в руках.
Из штормовой ночи
Титульный лист
Растущей бурей ночь взметена, -
как взлет ее сразу крут!
Как будто туго сжималась она
в складках секунд и минут.
У звезд беззащитных ей нет конца,
и в лесу ей начала нет,
она не течет с моего лица,
не впадает в твой силуэт.
И в лампах-заиках скраден ответ:
не наша ли ложь - свет?
Не в этой ли ночи воплощена
вся суть миллионов лет…
1
В такие ночи легко столкнуться
с еще не жившими. Чтоб с нами разминуться,
они безмолвно отойдут в сторонку,
тебя пропустят.
Бойся оглянуться.
ведь стоит крикнуть им вдогонку,
как станешь ты давно свое отжившим,
уже истлевшим,
лишь когда-то бывшим.
но они, как умершие, слов лишены,
хотя им жить после нас.
Еще не пробил грядущего час.
Их лица временем поглощены,
словно потоком, как будто воды
глаза им смыкают, лишь минуту
они выдерживают, видя смуту
снующих рыб и капель разводы.
<2>
В такие ночи все тюрьмы настежь,
и снятся страшные сны охране:
выходят с ухмылкою каторжане,
в которых страх перед стражей исчез.
В лес! Они заночуют в лесу далеком,
каждый укроется долгим сроком.
В лес!
4.
В такие ночи, как в старинных сагах,
сердца царей, лежащих в саркофагах,
вдруг снова начинают клокотать:
и столько в них немыслимой отваги,
что замкнутую урну вспять
они влекут, подобно колымаге,
идут по бриллиантам, что истлели,
и дребезжат в соборе капители.
Колокола, что там на башнях пели,
висят, как совы, двери стонут в страхе,
и у несущих каждый шаг дрожит:
как бы несут свой собственный гранит
подвижные слепые черепахи.
6.
В такие ночи похожи все города,
все флагов полны.
И бурей за флаги унесены,
словно за волосы, в глубь страны,
чьи очертания неясны,
и реки без русел текут.
И в любом саду есть один пруд,
и тот же дом на краю пруда,
и в каждом доме тот же огонь;
и все люди похожи, как города,
и все прячут лицо в ладонь.
Заключение
Смерть многолика.
от ее смеха
плоть рождена.
Нам кажется, мы на взлете успеха,
а в нас, как эхо,
плачет она.
Из "Новых стихотворений"
Напев любви
Как сдерживать мне душу, чтоб она
не трогала твоей? Каким путем
твои преодолеть глубины?
Где властвует такая тишина,
что даст забыться хоть на миг единый
от притяженья в голосе твоем,
от устремленья течь твоей долиной?
Но нас двоих пронзающий поток
несет нас вместе, так порой смычок
рождает в струнах двух единый звон.
С какою далью вместе мы поем?
Что заставляет нас звенеть вдвоем?
О сладкий стон!
Поэт
Время, ты, меня покидая,
больно ранишь своим крылом.
Я один, и как быть не знаю
с моею ночью, с моим днем.
Я бездомен, меня пугает измена,
я оплакал до встречи потерю.
Вещи, которым я душу доверю,
отвергают ее надменно.
Прощание
Так в жизнь мою прощание вошло.
Как будто вновь сближение, и круто
вдруг разрывает темная минута
все то, что целой жизнью быть могло.
Как беззащитно я глядел туда,
где голос раздавался, замирая,
он звал меня, но таял без следа,
все женское с собою забирая.
И взмах руки - кому она махнула,
ответный жест - не разобрать, кому, -
наверно, так же ветвь ласкает тьму,
когда кукушка прочь с нее вспорхнула.
Алхимик
С улыбкой горькой прочь анахорет
сосуд отринул. Жидкость клокотала.
Теперь он знал, чего так не хватало,
чтобы создать изысканный предмет
внутри сосуда: Времени, Времен.
И быть должны для прихоти желанной
в душе - по крайней мере океаны,
в мозгу - созвездий полный небосклон.
Нечаянное чудо из чудес
он упустил той ночью. Налегке
оно вернулось к богу, в хаос, тьму.
А он в бреду, как покаянный бес,
над тайной плакал и сжимал в руке
то золото, что грезилось ему.
Фортепьянный этюд
Зной из зенита проникает всюду.
Ей грудь томит под легкой белизной.
Она в порыве отдает этюду
стремление к реальности иной:
что будет завтра, нынче в час заката,
что здесь уже, как вздох, затаена,
и ею даль за окнами объята,
и сад заснеженный заполнила она.
Вдруг смолк аккорд. Тоскующие руки
сбежали с клавиш, где-то подле книг
нашли жасмин… В окошко в тот же миг
он выброшен… Он был причиной муки.
Из сонетов, примыкающих к "Сонетам к Орфею"
VII
Как будто время в себе заточив,
не умолкая, течет родник.
Но схож скорее его перелив
с вечностью, вечно меняющей лик.
Вода твоя, и вода ничья,
здешняя все-таки так странна.
Камнем прикинься на миг у ручья,
и все в тебе отразит волна.
Все кажется дальним и все же родным,
давно доступным и вновь иным,
пуста и полна вода.
Ты любишь то лишь, что не объял.
Как дар, твою страсть принимает шквал
и в струях влечет. Куда?
Окно - роза
Там лап ленивых плавное движенье
Рождает страшный тишины раскат,
Но вот одна из кошек, взяв мишенью
Блуждающий по ней тревожно взгляд,
Его вбирает в свой огромный глаз, -
И взгляд, затянутый в водоворот
Зрачка, захлебываясь и кружась,
Ко дну навстречу гибели идет,
Когда притворно спящий глаз, на миг
Открывшись, вновь смыкается поспешно,
Чтоб жертву в недрах утопить своих:
Вот так соборов окна-розы встарь,
Взяв сердце чье-нибудь из тьмы кромешной,
Его бросали богу на алтарь.
Капитель
Как из трясины сновидений, сходу
Прорвав ночных кошмаров канитель,
Всплывает новый день - вот так по своду
Бегут гурты, оставив капитель
С ее запутавшеюся в клубок
Крылатой тварью, сбившеюся в кучу,
Загадочно трепещущей, прыгучей,
И мощною листвой, которой сок
Взвивается, как гнев, но в перехлесте
Свернувшись, как спираль, на полпути
Пружинит, разжимаясь в быстром росте
Всего, что купол соберет в горсти
И выронит во тьме, как ливня гроздья,
Чтоб жизнь могла на утро прорасти.
Морг
Их приготовили к игре постфактум,
как будто дело за апофеозом,
Что примирит их с предыдущим актом
И каждого - друг с другом и с морозом;
Иначе словно не было конца.
И тщетно в поисках имен карманы
Обыскивали тщательно. С лица
У губ следы тоски смывали рьяно:
Их не сотрешь - видны сквозь белизну.
Но бороды торчат ровней и тверже,
По вкусу сторожей чуть-чуть подмерзши,
Чтоб с отвращеньем не ушли зеваки.
Глаза повертываются во мраке
Зрачками внутрь и смотрят в глубину.
Газель
Завороженная: в созвучьях мира
Нет рифмы совершеннее и строже,
Чем та, что по тебе проходит дрожью.
На лбу твоем растут листва и лира,
Ты вся, как песнь любви, из нежных слов,
Слетевших наподобье лепестков
С увядшей розы, чтоб закрыть глаза
Тому, кто книгу отложил из-за
Желания тебя увидеть. Как
Будто каждый ствол заряжен,
Но медлит с выстрелом, покуда знак
Не дан, и ты вся - слух, и взгляд твой влажен
Как у купальщицы в пруду лесном,
Оборотившемся ее лицом.
Единорог
Святой поднялся, обронив куски
Молитв, разбившихся о созерцанье:
К нему шел вырвавшийся из преданья
Белесый зверь с глазами, как у лани
Украденной, и полными тоски.
В непринужденном равновесье ног
Мерцала белизна слоновой кости
И белый блеск, скользя по шерсти тек,
А на зверином лбу, как на помосте,
Сиял, как башня в лунном свете, рог
И с каждым шагом выпрямлялся в росте.
Пасть с серовато-розовым пушком
Слегка подсвечивалась белизной
Зубов, обозначавшихся все резче,
И ноздри жадно впитывали зной.
Но взгляда не задерживали вещи:
Он образы метал кругом,
Замкнув весь цикл преданий голубой.
Лебедь
Эта мука - проходить трясиной
Неизведанного в путах дней -
Поступи подобна лебединой.
Смерть - конечное непостиженье
Основанья нашей жизни всей -
Робкому его же приводненью.
Подхватив его, речное лоно
Постепенно, нежно и влюбленно,
Все теченье снизу уберет,
Лебедь же теперь, воссев на ложе,
С каждым мигом царственней и строже
И небрежней тянется вперед.
Испанская танцовщица
Как спичка, чиркнув, через миг-другой
Выбрасывает языками пламя,
Так, вспыхнув, начинает танец свой
Она, в кольцо зажатая толпой
И кружится все ярче и упрямей.
И вот - вся пламя с головы до пят.
Воспламенившись, волосы горят,
И жертвою в рискованной игре
Она сжигает платье на костре,
В котором изгибаются, как змеи,
Трепещущие руки, пламенея.
И вдруг она, зажав огонь в горстях,
Его о землю разбивает в прах
Высокомерно, плавно, величаво,
А пламя в бешенстве перед расправой
Ползет и не сдается и грозит.
Но точно и отточенно м четко,
Чеканя каждый жест, она разит
Огонь своей отчетливой чечеткой.
Святой Себастьян
Будто лежа он стоит, высок,
Мощной волею уравновешен,
Словно мать кормящая нездешен,
И в себе замкнувшись, как венок.
Стрелы же охотятся за ним,
И концами мелкой дрожью бьются,
Словно вспять из этих бедер рвутся.
Он стоит - улыбчив, нераним.
Лишь на миг в его глазах тоска
Болью обозначилась слегка,
Чтоб он смог презрительней и резче
Выдворить из каждого зрачка
Осквернителя прекрасной вещи.
Орфей, Евридика, Гермес
В тех странных копях обитали души,
Прожилками серебряной руды
Пронизывая тьму. Среди корней
Кровь проступала, устремляясь к людям,
Тяжелой, как порфир, казалась кровь.
Она одна была красна.
Там были
Никем не населенные леса,
Утесы и мосты над пустотою.
И был там пруд, огромный, тусклый, серый.
Навис он над своим далеким дном,
Как над землею - пасмурное небо.
Среди лугов тянулась терпеливо
Извилистая длинная дорога
Единственною бледною полоской.
И этою дорогой шли они.
И стройный человек в одежде синей
Шел молча первым и смотрел вперед.
Ел, не жуя, дорогу шаг его,
Тяжелой ношей из каскада складок
Свисали крепко стиснутые руки,
Почти совсем забыв о легкой лире,
Которая врастала в левый локоть,
Как роза в сук оливковый врастает,
Раздваивались чувства на ходу:
Взор, словно пес, бежал вперед стремглав,
Бежал и возвращался, чтобы снова
Бежать и ждать на ближнем повороте, -
А слух, как запах, мешкал позади.
Порой казалось, достигает слух
Тех двух других, которые, должно быть,
Не отстают при этом восхожденье.
И снова только звук его шагов,
И снова только ветер за спиною.
Они идут - он громко говорил,
Чтобы услышать вновь, как стихнет голос.
И все-таки идут они, те двое,
Хотя и медленно. Когда бы мог
Он обернуться (если б обернувшись,
Он своего деянья не разрушил,
Едва-едва свершенного) - увидеть
Он мог бы их, идущих тихо следом.
Вот он идет, бог странствий и вестей,
Торчит колпак над светлыми глазами,
Мелькает посох тонкий перед ним,
Бьют крылья по суставам быстрых ног,
Ее ведет он левою рукою.
Ее, ту, так любимую, что лира
Всех плакальщиц на свете превзошла,
Вселенную создав над нею плачем -
Вселенную с полями и ручьями,
С дорогами, с лесами, со зверьем;
Всходило солнце в жалобной вселенной,
Такое же, как наше, но в слезах,
Светилось там и жалобное небо,
Немое небо в звездах искаженных...
Ее, ту, так любимую...
Шла рядом с богом между тем она,
Хоть и мешал ей слишком длинный саван,
Шла неуверенно, неторопливо.
Она в себе замкнулась, как на сносях,
Не думая о том, кто впереди,
И о своем пути, который в жизнь ведет.
Своею переполнена кончиной,
Она в себе замкнулась.
Как плод созревший - сладостью и мраком,
Она была полна своею смертью.
Вторичным девством запечатлена,
Она прикосновений избегала.
Закрылся пол ее. Так на закате
Дневные закрываются цветы.
От близости чужой отвыкли руки
Настолько, что прикосновенье бога
В неуловимой легкости своей
Болезненным казалось ей и дерзким.
Навеки перестала быть она
Красавицею белокурой песен,
Благоуханным островом в постели.
Тот человек ей больше не владел.
Она была распущенной косою,
Дождем, который выпила земля,
Она была растраченным запасом.
Успела стать она подземным корнем.
И потому, когда внезапно бог
Остановил ее движеньем резким
И горько произнес: "Он обернулся", -
Она спросила удивленно: "Кто?"
Там, где во тьме маячил светлый выход,
Стоял недвижно кто-то, чье лицо
Нельзя узнать. Стоял он и смотрел,
Как на полоску бледную дороги
Вступил с печальным взглядом бог-посланец,
Чтобы в молчанье тень сопровождать,
Которая лугами шла обратно,
Хоть и мешал ей слишком длинный саван, -
Шла неуверенно, неторопливо...
Из "Дуинских элегий"
Элегия четвертая
Когда придет зима, деревья жизни?
Мы не едины. Нам бы поучиться
У перелетных птиц. Но слишком поздно
Себя мы вдруг навязываем ветру
И падаем на безучастный пруд.
Одновременно мы цветем и вянем.
А где-то ходят львы, ни о каком
Бессилии не зная в блеске силы.
А нам, когда мы ищем единенья,
Другие в тягость сразу же. Вражда
Всего нам ближе. Любящие даже
Наткнутся на предел, суля себе
Охотничьи угодья и отчизну.
Эскиз мгновенья мы воспринимаем
На фоне противоположности.
Вводить нас в заблужденье не хотят.
Нам неизвестны очертанья чувства, -
Лишь обусловленность его извне.
Кто не сидел, охваченный тревогой,
Пред занавесом сердца своего,
Который открывался, как в театре,
И было декорацией прощанье.
Нетрудно разобраться. Сад знакомый
И ветер слабый, а потом танцовщик.
Не тот. Довольно. Грим тут не поможет.
И в гриме обывателя узнаешь,
Идущего в квартиру через кухню.
Подобным половинчатым личинам
Предпочитаю цельных кукол я.
Я выдержать согласен их обличье
И нитку тоже. Здесь я. Наготове.
Пусть гаснут лампы, пусть мне говорят:
"Окончился спектакль", пускай со сцены
Сквозит беззвучной серой пустотой,
пусть предки молчаливые мои
Меня покинут. Женщина. И мальчик
С косыми карими глазами, пусть...
Я остаюсь. Тут есть на что смотреть.
Не прав ли я? Ты тот, кто горечь жизни
Из-за меня вкусил, отец мой, ты
Настоем темным долга моего
Упившийся, когда я подрастал,
Ты, тот, кто будущность мою вкушая,
испытывал мой искушенный взгляд, -
Отец мой, ты, кто мертв теперь, кто часто
Внутри меня боится за меня,
Тот, кто богатство мертвых, равнодушье
Из-за судьбы моей готов растратить,
Не прав ли я? Не прав ли я, скажите,
Вы, те, кто мне любовь свою дарили,
Поскольку вас немного я любил,
Любовь свою мгновенно покидая,
Пространство находя в любимых лицах,
Которое в пространство мировое
Переходило, вытесняя вас...
По-моему, недаром я смотрю
Во все глаза на кукольную сцену;
Придется ангелу в конце концов
Внимательный мой взгляд уравновесить
И тоже выступить, сорвав личины.
Ангел и кукла: вот и представленье.
Тогда, конечно, воссоединится
То, что раздваивали мы. Возникнет
Круговорот вселенский, подчинив
Себе любое время года. Ангел
Играть над нами будет.
Мертвецы,
пожалуй, знают, что дела людские -
Предлог и только. Все не самобытно.
По крайней мере, в детстве что-то сверх
Былого за предметами скрывалось,
И с будущим не сталкивались мы.
Расти нам приходилось, это верно,
Расти быстрее, чтобы угодить
Всем тем, чье достоянье - только возраст,
Однако настоящим в одиночку
Удовлетворены мы были, стоя
В пространстве между миром и игрушкой,
На месте том, что с самого начала
Отведено для чистого свершенья.
Кому дано запечатлеть ребенка
Среди созвездий, вверив расстоянье
Его руке? Кто слепит смерть из хлеба, -
Во рту ребенка кто ее оставит
Семечком в яблоке?.. Не так уж трудно
Понять убийц, но это: смерть в себе,
Всю смерть в себе носить еще до жизни,
Носить, не зная злобы, это вот
Неописуемо.
Из "Стихотворений, не включенных в сборники"
Как скрадывает облик глубину!
Мы откровеньем называем это,
здесь наших зримых перемен примета.
и все ж мы у незримого в плену!
Так не веди своим потерям счет.
пространство сердца вне пределов дали.
Когда в тебе твой голос прорастает -
твой мир, твои светила зазвучали.
Быть может, в боли точный есть расчет,
так плуг снимает старый слой над новым,
и боль, как благо. Надо быть готовым
к последней, той, что прежние прервет.
Старданий бездна. Было ли без слез,
без потрясений, время легкой боли?
Но чья судьба мне ближе? Не того ли,
кто чудо воскресенья перенес?
Из Стихотворений к ночи
Париж, май 1913
Величие ночи
Часто, тебе изумляясь, стоял у окна я подолгу,
не отрываясь, глядел, как завершалось вчера.
Город меня отвергал, и непреклонная местность
меркла, со мной не считаясь. И даже ближние вещи
мне не пытались открыться. И к фонарям переулки
слепо тянулись: в них все мне было чужое.
В доме напротив - лампы сочувственный отсвет,
я потянулся к нему, но тотчас захлопнули ставни.
Тихо. Вдруг в голос заплакал ребенок. Я знал
по соседству
всех матерей (как детей они утешают), и знал я:
плача любого равны безутешно причины.
Или вот голос запел и выхватил из ожиданья
дальнюю долю; или закашлялся громко
полный упрека старик, так, словно плоть его вправе
тихому миру претить. Дальше - пробили часы,
я начал считать слишком поздно, они миновали.
Словно ребенок чужой, которого к играм вдруг
допустили,
но мяч он ловить не умеет, и все эти игры,
в которые смело играют другие, ему незнакомы,
Смотрит он молча - куда? - Так стоял я; и в этот
миг я понял внезапно, что ты мной играешь,
взрослая ночь, изумляя меня. Там, где башни
стыли вдали, где меня обступали
города, скрытые судьбы и мне недоступные горы
противостояли, и в теснимой округе
чуждость голодная крала случайные вспышки
всех моих чувств, - там, великая, ты;
и тебя не унизит эта близость ко мне. Дыханье
твое проходит меня. Твоя слитая с далью серьезной
улыбка вместилась в меня.
Январь 1914
Как если бы в Судный день вырвались мертвые
из обьятий земли, и опустевший шар,
ими покинутый вдруг, в небесах растаял -
так же ныне живые рушатся в недра земли,
и отягченная ими, на дно вселенной земля идет,
в тину тысячелетий, где судьбы еще -
немо с тупым взглядом рыб -
холодно сходятся. Где из бутонов своих,
как водяные анемоны,
ярко раскрываются раны, и теченье само
щупальца чудовищного моллюска
сводит к добыче. Там известь скелета
расцветает бледным кораллом,
и застывший заживо ужас безмолвно ветвится.
Сентябрь 1914
Посвящение фройляйн Хедвиг Цапф
Нас непременно чуждое влечет:
деревья, все во власти вырастанья,
забвенья чьи-то, не-про-нас-молчанья -
но только так замкнется оборот,
который нас к себе же возвратит,
в свое святое от всего чужого.
О вещи, в звездах ищущие крова!
Вас краткость жизни нашей не стеснит…
Бодлер
Поэт весь мир слагает воедино,
но в каждом продолжается распад.
Поэт открыл прекрасные глубины,
восторги в нем и муки - исполины,
и вечно освещает он руины.
Уничтоженья - тоже мир творят.
Что за слово: времяпровожденье!
Удержать бы времени поток!
Вам не страшно: в чем итог мгновенья,
в чем конечный бытия итог?
Замедляет день свой ход у края,
за которым вечер настает:
все течет к покою, замирая,
все к равнинам клонится с высот -
горы спят, и звезды верховодят;
но и в них - мерцание минут.
Лишь в ночной душе моей находит
все непреходящее приют.
1920
Максу Нусбауму
И жизнь и смерть в своем зерне одно.
Кто весь свой род поднимет над корнями,
тот станет каплей, крепкой, как вино,
и сам войдет в живительное пламя.
Мюзо, 22 декабря 1922
Мы только голос. Кем воспета даль,
где сердца всех вещей единый звон?
Его удар внутри нас разделен
на ровный пульс. Безмерная печаль
и радость сердца велики для нас,
и мы от них бежим, и каждый час
мы - только голос.
Лишь внезапный миг -
в нас сердца звон негаданно возник,
а мы - вест крик.
И лишь тогда мы - суть, судьба и лик.
Сентябрь 1923
Хайку
Мелкие мотыльки боязливо вззлетели из книги;
они умрут на закате и никогда не поймут,
что это была не весна.
25 декабря 1920
Одетте Р...
Восходят глубинные слезы!
О когда жизнь на подъеме
из облаков своей сердечной боли
выпадает: мы смертью зовем этот дождь.
Но тогда ощутимей нам бедным -
темное - станет, -
и слаще, богатым нам, станет
странное царство земное.
Мюзо, 21 декабря 1922
Боги уходят всегда в одну перспективу,
в нашего неба исток;
думы их ветром нисходят на нас,
как на ниву,
и созреванье - итог.
Кто не чувствует, им не возносит молебна,
все же близки их чутью.
Вдруг на беспечных они налагают
целебно
меру иную свою.
Март 1924
Прогулка
Мой взгляд уже сейчас на освещенном
холме, вверху, а путь мой впереди.
Пространство, что неведомо еще нам,
уже ведет нас, ширится в груди,
и раскрывает в нас все тише, тише,
чем каждый, сам того не зная, жив;
на наш вопрос ответ приходит свыше...
А мы лишь ветра чувствуем порыв.
Март 1924
Лик любимой был наполнен миром,
но его внезапно расплескали:
мир вовне и ускользает верно.
Почему же я его не выпил
из дрожащего возлюбленного лика,
мир, что подступал к губам, волнуя?
О, я пил. Я пил неудуржимо.
Но я сам был миром переполнен,
и мой мир через меня пролился.
Июль 1924
Спящие духи, светила
связаны не до конца;
только ночь их сплотила
умной волей товрца.
Словно одной перспективой
всех увлекают сны.
Днем под крышей пугливой
мы никому не нужны.
Ночью только влюбленным
знаки творец подает.
В них, как в пруду бездонном,
зыблется небосвод.
Выпущенная, как птица,
тайна, зревшая в нем,
явственно отразится
в их виденье ночном.
Август 1924
Ночное небо и звездопад
Сверх меры мир в спокойном протяженье,
запас пространства, света перелив...
Как чуждо нам любое завершенье,
но как нам близок всяческий разрыв!
Звезда упала. И желанье всех
за взглядом следом к ней припало:
что истекло и что нашло начало?
Кто провинился? Чей искуплен грех?
Август 1924
Ладонь
Ладонь. Подошва, лишенная почвы,
опора на чувство. Вечно тянется ввысь
и в зеркалах
бродит путями небес, которые
сами блуждают.
Мастерица ходить по воде,
черпая воду,
проходя по колодцам,
преображая все тропы.
Вступая в другие ладони,
близкие, она в них влагает
свои ландшафты:
и в них гуляет и выходит навстречу,
их наполняя грядущим.
1 октября 1924
Тяготение
Скрытая замкнутость, как
ты себя изживаешь,
исторгаешься даже из взлета, о мощь.
Застывшего, словно жажду глоток,
тяжесть пронзает.
Но из спящих струится,
словно из плотных туч,
обильный дождь тяготенья.
5 октября 1924
Все, что нам звездный свет донес
сквозь долгий мрак,
прими в лицо свое всерьез,
не просто так.
Пусть видит ночь, как чуток ты
к ее дарам,
и уведет из тесноты
к своим мирам.
20 августа 1924
Жизненный путь. И вдруг мановеньем единым -
это полет за утлый земной окоем.
Мы, еще плача, стоим над разбитым кувшином,
а нам уже на руки влага плещет ключом.
Просто испей, но из глубины сокровенной:
где-то на дне тайно судьба расцвела.
Видишь себя в ней? Я к ней пришел не с изменой -
я к ней клонюсь, и она остается светла.
Я отражаюсь, и, в свете лицо мое видя,
тень моя мимо падает камнем на дно.
Что она мне? И она на меня не в обиде.
Просто она с этой землей заодно.
Мы говорим о тайнах, о тюльпанах,
и нам наречь все сущее дано.
Но есть еще отчизна безымянных
значений, с нами связанных в одно.
Нам месяц - муж, земля звучит женою,
послушлив луг, и вечно буен бор.
Но сверх всего исполнен тишиною
без облика и отклика простор.
Ребячлив мир. Взрослея, мы страдаем.
Звезда и лист с нас не спускают глаз.
И вдруг мы видим, что мы их пытаем
и что они выдерживают нас.
Мне не забыть тебя, нет,
с кем бы я ни был вместе,
милый немеркнущий свет,
первенец персти.
Все обещанья твои
время сдержало,
в сердце великой любви
нежное жало.
Словно коснулись уста
без поцелуя.
Сила с тобою чиста.
Нежность хвалю я.
Дай нам, земля, для плача
самый тонкий сосуд;
слезы, звуча и знача,
боль с души унесут.
В форму излив страданье,
в мир его не внесем.
Зло - в несуществованье.
Жизнь есть мера во всем.
30 октября 1924
O Lacrimosa
(Трилогия к будущей музыке
Эрнста Кренека)
1
О емкость слез, как только небо держит
их тяжесть над ландшафтом боли.
Во время плача дождь косой идет
над истомившейся долиной сердца.
Как скопище всех слез уравновесить
и не смутить святую ясность неба,
хоть существует небо влаги ради!
Край этой скорби все светлей под небом,
единым, стройным и подобно лику
в минуту медленного пробужденья,
когда отвесная мысль над бездной мира.
2
Пустота это вздох и не боле, и эта
емкая зелень деревьев
затаена как вздох!
Мы на вздохе еще,
мы сегодня на вздохе, как мера
земли замедленного дыханья,
как спешка этой земли.
3
О время зим! Затаенное
бегство земли! Когда вокруг мертвых
в чистом исходе соков
замышляется дерзость,
дерзость грядущей весны.
Где возникает замысел
под застывшей корой, где от летних
длиннот обветшалая зелень
снова к расцвету
с блеском восходит, себя предвкушая,
где забудет яркость цветов
о зачарованность наших глаз.
Ты вся мне без остатка вручена,
свою ладонь отдав моей ладони:
в органе так вся музыка слышна
в одном лишь первом полнозвучном тоне.
Путь жертвы здесь с победою свело,
и встреча с ожиданием совпала!
Так это полыхнувшее начало
мой слух и послушанье превзошло.
Рагац, незадолго до 6 августа 1926
Надпись на надгробье Рильке:
Роза, о противоречивость чувств, каприз:
быть ничьим сном под тяжестью стольких
век.