Как трубадуры в стенах каземата,
деревья смолкли в роще тополиной,
и зажурчал библейскою долиной
речитатив кочующего стада.
Седой пастух согнулся под овчиной,
завороженный муками заката, -
и две звезды уснули, как ягнята,
в печали глаз, пасхальной и пустынной.
Поет сиротство шелестом погостов,
и колокольчик тает за лугами,
стихая все осеннее, все глуше...
Заткала синева железный остов,
и в ней, тускнея мертвыми зрачками,
хоронит пес пустынный вой пастуший.
Перевод А.Гелескула
Дождь
В Лиме... В Лиме хлещет ливень,
мутной тоской отзываясь в крови.
Смертной отравой вливается ливень
сквозь пробоину в крыше твоей любви.
Не притворяйся спящей, любимая...
Солги... И взглядом меня позови.
Все человечье - необратимо:
я решил уравненье твоей любви.
Осколками геммы вонзается снова
в меня твое подневольное слово,
твое колдовское, неверное - "да"...
Но падает, падает ливень дробный
на лежащий меж нами камень надгробный,
под которым тобой я забыт навсегда.
Перевод И.Чежеговой
Вечные кости
Господь, я жизнь оплачиваю болью,
твой хлеб тяжел и божий день немил.
Но этот сгусток мыслящего праха
на горсти слез замешан не тобою,
и ты, господь, Марий не хоронил.
Господь, господь, родись ты человеком,
тогда б ты вырос в подлинного бога,
но как ни бьемся, веря и терпя, -
ты ни при чем, тебе всегда неплохо.
Страдаем мы - чтоб выстрадать тебя.
И в этой тьме, где глаз я не сведу
с огня свечи, как смертник на помосте,
зажги, господь, последнюю звезду -
и вновь метнем заигранные кости!
Садись, игрок, - и с первого броска
слепая власть бестрепетной десницы
пусть обратит два траурных очка
в орбиты смерти - тонкие глазницы...
И эта ночь - конец твоей игры.
И не в нее ли, злую, как ненастье,
летит земля сквозь сонные миры
игральной костью, брошенной на счастье, -
заиграна уже до круглоты,
летит, чтобы в последнее мгновенье
остановиться в недрах пустоты,
внезапной пустоты исчезновенья!
Перевод А.Гелескула
Поэт своей любимой
На кривых перекладинах губ в темноте
Ты распята была, как Исус на кресте,
Боль твоя означала - Исус на кресте
Безутешно заплакал в крови, в наготе.
Это - странная ночь, не такая, как те...
Смерть трубила в берцовую кость в темноте,
Посреди сентября, в дождевой чистоте
Искупленье и грех обнялись на кресте.
Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,
И высокая горечь исчезнет со всем,
И усопшие рты припадут к пустоте.
И не будет упрека в тебе, неживой,
Мертвый, я не обижу тебя, как живой,
Будем братом, сестрой при едином кресте.
Перевод Юнны Мориц
Зов
Сегодня не пришел ко мне никто,
ничья душа на помощь не позвала.
И при свечах ночного карнавала
я не узнал кладбищенских цветов.
Прости, господь, что умер я так мало!
Все шли - и не молили и не звали,
но шли и шли - и что-то забывали.
И что-то оставалось в этом доме
и, как чужое, жгло мои ладони.
А дверь была закрыта -
и звал я: "Если в чем-нибудь нужда,
остановитесь - здесь оно забыто!"
И ждал... Ведь никогда в ночи моей
я не умел захлопывать дверей -
и груз чужого сердце принимало.
Сегодня не пришел ко мне никто...
А вечер долог был - и умер я так мало!
Перевод А.Гелескула
Черные листья
Лишь сигарета в сумраке горит,
подрагивая вспышками тревоги, -
и нервный ритм
колышет на дороге
пастушью тень, как мертвый тамаринд.
Сырая ночь стекает по стене,
смывая все от крыши до приступка, -
и тает дом в разбухшей тишине,
где дышит дождь мучительно и хрупко.
Как постарела дверь!
Я и доныне помню ее пенье.
Но, тихая, молчит она теперь
и только пепел сеет на ступени,
а сотни глаз зияющей тоски
с меня не сводят темные орбиты,
и по углам латают пауки
лохмотья тени, веющей забытым.
И горечью дохнув,
из темноты несмело и незряче
встают ворота, руки распахнув
в растроганном и судорожном плаче, -
то вновь мои сыновние глаза
коснулись их немого полукруга,
где в каждой щелке тайная слеза
уснула, как далекая подруга.
И вот полузабытая тоска
с бездомным сердцем тихо зашепталась.
- Сеньора?
- Да, сеньор, она скончалась...
а я все вижу креп ее платка...
Былое бредит, болью оживая,
и молча принимается в ночи
отверженная муза кочевая
точить свои певучие ключи, -
как будто там,
где стынут ненавистно
пустых могил землистые зрачки,
зажглись, верша таинственную тризну,
магические древние клинки...
А дождь идет, идет... И все дурманней
плывет кадильным дымом отпеваний
камфарный запах лавров вековых,
которые стоят, темны и строги,
и в дождь, не покрывая головы,
оплакивают мертвых у дороги.
Перевод А.Гелескула
***
Одиночка в четыре стены,
о, коробка в четыре стены,
безнадежная вечная цифра!
Четвертует четверка углов
все четыре конечности тела
четверней ежедневных оков!
Где ты, ключница с лаской ключей?
Если б ты увидала, как вечно,
несомненно и ровно четыре!
Если б мы оказались вдвоем
против них, четверых. О, скажи мне,
ты б ни разу не плакала, правда?!
Ах, застенок в четыре стены!
Две из них, что гораздо длиннее,
этой ночью меня истерзали
тенью двух матерей уже мертвых,
но ведущих вдоль бромистых склонов
одного и того же ребенка.
Остаюсь я с протянутой - правой,
в ней усилия левой и правой,
двух, разъятых насилием, рук.
О, ищу я третейскую руку,
чтоб она приласкала на ощупь
искалеченность духа и тела,
заточенных в пространство и время.
Перевод Юнны Мориц
***
Скользит пианино и в сердце вбегает
веселым ребенком с весенних газонов -
и вдруг застывает в оковах покоя,
в железных тисках десяти горизонтов.
И снова бежит. И уходит в туннели,
все дальше и дальше, в туннели печали,
в просвет позвонков, все теснее, темнее...
И катятся эхом тревожные трубы
тягучей тоски, пожелтевшей с годами,
плывут восковыми волнами затмений -
и шепчется рой комариных кошмаров,
умерших для грома, герольда рождений.
Кого, пианино, в потемках ты ловишь
своей немотою, зловеще звенящей,
своей глухотой, настороженно чуткой?
Биение тайны...
О пульс цепенящий!
Перевод А.Гелескула
***
Как ты нас ищешь знаками глубин,
о море! Как безжалостно, как жутко
ты в лихорадке света!
Вбивая клин за клином,
страница за страницей,
ты бьешься, бьешься в бешеном сезам,
пока рыдают волны
и, закусив вольфрамовые губы,
переливают ветер
в стремительные строки
и плавники завороженных "эль"...
Доктрина черных крыльев, сотрясенных
ознобом плеч затравленного дня.
О море, вертикальный фолиант
с единственной страницей
наизнанку.
Перевод А.Гелескула
***
С кем ночами черными, как уголь,
возвращалась ты, болтая простодушно,
тот исчез навек. Ограблен угол,
где бывала ты так зла и так послушна.
Все исчезло: ночи черные, как уголь,
твой залив, и окрик твой, и разговоры
с матерью твоей покойной... звезды юга,
чай, пропахший солнцем, волны, горы.
И каникулы исчезли, и свиданья,
и груди твоей покорность, и старанье,
чтобы я не покидал твой дом.
Все исчезло ради зрелого страданья,
ради нашего удела в мирозданье -
неизвестно для чего родиться в нем.
Перевод Юнны Мориц
***
Завтра, мати, приду в Саньяго
захлебнуться твоими слезами.
Горький опыт мой за плечами,
блеск фальшивый на боль нанизан.
Там, под аркой твоей тревоги,
у подножья босых печалей,
меня встретит пустынный дворик
шоколадной резьбой карниза.
Меня встретит в пустом коридоре
добродушно-скуластое кресло -
мой наставник, вечно кряхтевший
от проворных ягодиц детства.
Для тебя я собрал по крохам
мои самые чистые ласки!
Слышишь, как захрапела дорога?
Слышишь, гикнуло утро? Скорей!
Губы горнов закушены страстно!
Я твой символ любви
для земных пустырей
отливаю в пустотах пространства!
О немые воланы, ведите,
все сводя путеводные нити,
все свиданья, до боли не те!
Так, бессмертная мертвая... Так...
За двойные врата твоей крови,
куда входят, склонясь головою,
на носочках, настолько неслышно,
что отец, перед тем как вошел,
так притих, что уменьшился вдвое,
ставши первым твоим малышом...
Так, бессмертная мертвая... Вниз,
в базилику костей твоих вечных,
где и плач не погасит очаг,
где и кончиком пальца
не тронет Судьба...
Так, бессмертная мертвая.
Так!
Перевод А.Гелескула
Девятиглавый зверь
И, к несчастью, растет
и растет на земле страданье -
пядь за пядью, растет повсюду,
поминутно, по часу в минуту,
и причина страданья - это страданье дважды,
и регламент оскаленный пытки - страданье дважды,
и траве вырастать травою -
страданье дважды,
и живому от радостей жизни - больнее вдвое...
Никогда, человечные люди,
никогда еще столько боли
не таили сердца, стаканы,
буквари, бумажники, бойни!
Никогда так не ранила нежность,
горизонт не стягивал туже!
Никогда так огонь умело
не рядился смертною стужей!
Да, Министр Охраны Здоровья!
Не бывало здоровье бренней,
и по капельки столько мозга
не высасывали мигрени!
И не билась, как в окнах муха,
и за стенками шкафа - мука,
и за стенками сердца - мука,
и за стенками нерва - мука!..
Братья люди, растет несчастье!
И растет само, без усилий.
Как морщины. Как res Руссо.
Как машины, скорей, стосильней.
По каким-то своим законам,
от причин бесконечно малых,
зло растет половодьем боли
с омутами в тугих туманах.
Лик земли искажен от боли,
и порядок вещей нарушен -
и уже вертикальны воды,
зримы очи и слышимы уши,
и родятся в них девять набатов
в час зарницы, и девять сарказмов
в час пшеницы, и девять визгов
в час рыданий, и девять свистов
и ударов - и нет лишь крика...
Боль охотится, братья люди, -
застигает нас полусонных,
распинает нас на экранах,
колесует нас в патефонах,
и снимает с креста в кровати,
и, отвесно упав, ложится
в наши письма -
и все это, братья,
слишком больно, можно взмолиться...
Ибо следствие боли - каждый,
кто родится, растет, умирает,
и кто, не родясь, умирает,
и кто от рожденья бессмертен,
и все те - с каждым часом их больше, -
у кого ни жизни ни смерти.
И как следствие той же боли
я в печаль ушел с головою,
я до корня волос печален
и до кончика пальца вдвое,
лишь увижу распятый колос,
только гляну на хлеб чуть теплый,
на заплаканный ломтик лука,
на кровавые струпья свеклы,
и на соль - словно серый пепел,
и на землю, где воды текучи,
где вино - господь-искупитель,
снег так бледен, а солнце - жгуче!
Как могу, человечные братья,
как могу я не крикнуть, рыдая,
что с меня уже хватит!.. Хватит
стольких болей и стольких далей,
хватит нервов, изнанок, стенок,
этих крох, этой жажды вечной, -
я не в силах, я сыт до отвала!
Что же делать, сеньор Министр?..
О, к несчастью, сыны человечьи,
сделать, братья, должны мы немало!
Перевод А.Гелескула
***
У гнева, дробящего старых на малых,
детей - на птиц в непогожий вечер
и птицу - на перья в потемках алых,
у гнева сирых -
один бальзам против двух увечий.
У гнева, дробящего ствол на ветки,
на почки дробящего ветвь оливы
и каждую почку - на клетки,
у гнева сирых -
одна река против двух разливов.
У гнева, дробящего свет на тени,
и тень - на луки с летучим жалом,
и лук - на кости захоронений,
у гнева сирых -
одна рука против двух кинжалов.
У гнева, дробящего душу на ткани,
и ткани тела - на рваные раны,
и раны тела - на клочья сознанья,
у гнева сирых -
один очаг против двух вулканов.
Перевод А.Гелескула
***
У чистого мерзну костра,
о, зависть моя сестра!
Крыса грызет мое имя,
и тень мою лижут львы не спеша,
о, матерь моя душа!
Над пропастью черной стою в тишине,
деверь порок!
Ранит меня, как личинку во сне,
голоса моего острие,
отче тело мое!
Я весь перед ликом любви,
внучка голубка моя!
Мой ужас упал на колени мои,
тоска опоясала лоб, как змея,
о, матерь душа моя!
Предвижу, все это закончится вдруг,
могила жена моя!
Бескрайная цепь, выпадая из рук,
вздохнет напоследок усопшей змеей,
отче тело мое!
Перевод Юнны Мориц
Черный камень на белом камне
Я умру под парижским дождем
в день, наверно, припомненный мною.
Я умру - и вот так же, ручьем,
весь четверг будет лить за стеною.
Как сегодня, в четверг, - когда поют
кости рук и в оконный проем
мне в последнем сиротстве моем
виден путь, где я шел стороною.
Умер Сесар Вальехо. До гроба
били все его, били со злобой,
а ведь он им не сделал вреда,
и свидетели - нищие крохи,
кости рук, четвергов череда,
одиночество, дождь и дороги...
Перевод А.Гелескула
Самый черный день
Один сказал:
- Мой самый черный день
на Марне был, когда меня навылет
в грудь пулей ранило.
Другой сказал:
- Мой самый черный день
в Иокогаме встретил я; волною
всех смыло с берега землетрясенье;
я спасся чудом.
Еще один сказал:
- Мой самый черный день
бывает, если днем я засыпаю.
Другой сказал:
- Мой самый черный день -
то день, когда я был совсем один.
Другой сказал:
- Мой самый черный день
был день, когда попал в тюрьму я в Перу.
Другой сказал:
- Мой самый черный день -
то день, когда я понял вдруг отца.
А тот, кто дольше всех молчал, сказал:
- Мой самый черный день
еще не минул.
Перевод Э.Гольдернесса
Взято из книги "Поэзия Латинской Америки"
Издательство "Художественная литература"
Москва 1975
